Домик

Да я к титану прыгну в рот за тех, кто дорог. Ведь за тех, кого любишь, можно и побороться.

(из каких-то разговоров, от которых устали уже чьи-то бедные мужья)

Он совсем не страшный, тот, кто сидит в пруду.

(из какой-то книжки про полосатого зверя в обстоятельствах)

Потому что любовь — это вечно любовь Даже в будущем вашем далёком.

(из стиха одного мужика, у которого была жизненная позиция)

Наверное читатель ждет, что в этой главе будет какая-то драма. Про потерю. Про убитых горем родителей. С подробностями. Это вероятное развитие сюжета. Но. Нужны ли читателю сцены того, как прошедший через ад человек в очередной раз потерял всякую надежду на что-то хорошее? Как после этой потери и сам угодил в госпиталь с двусторонним воспалением легких. И лежал там при смерти. О чем были его мысли? Автор может представить. Как маленькая, ни в чем не виновная девочка, задыхалась от астмы в свои последние минуты. Как ей было страшно. Или мысли этой простой, часто молчаливой женщины, которая тоже потеряла эту свою надежду. Но продолжала. Зачем-то. Работала. Заботилась. Помогала. Желала всем добра. Никогда не сквернословила. Не озлобилась. Продолжала. Дышать. Вспоминали ли они ее последние минуты. Или то, какими почему-то алыми казались им ее щеки, когда они видели ее в последний раз. Уже там. Глупый вопрос. Да каждый день. Только молча. Похоронили ли они вместе с ней часть своей души? Глупый вопрос. Победило ли это их? Сломило? Заставило смотреть на мир сквозь черные очки, проклиная людей, бога, обстоятельства и ежечасно посыпая голову пеплом? Никогда. Это были два человека, которые продолжали. Жить. Работать. Заботиться. Делать что-то хорошее. Улыбаться. Принимать гостей. Быть добрыми. Никогда не судить. Радоваться. Успехам других. Особенно тех, кого они любят. Может быть, однажды мне хватит таланта и мудрости описать и другие сцены из их жизни. Я обязательно к ним вернусь. Но пока — о том, почему мне вспомнилась эта история. Не моя. И моя в то же время. Наши дни Они дома. Далеко от домика. Они вообще туда ездили? Или ей приснилось? — Мама, мама, а давай медвежить! — Давай, малыш. Утро раннее. Она уже привыкла вставать рано. И это случилось задолго до малыша. Еще там, в той, другой жизни. Она всегда вставала рано. Чтобы доделать уроки, оставленные иногда с вечера. Приготовить себе и маме завтрак. Вскипятить кастрюлю воды, чтобы помыться. Дома горячей воды никогда не было. А потом еще дедушку нужно было пропустить в ванную. У него был такой распорядок. А потом завтракать вместе. Иногда молча. Иногда слушая его рассуждения. А по выходным — быстрее подскакивать из постели. Потому что бабушка печет блинчики. Вот сколько лет она сама уже печет. А у нее такие не получаются. Они у бабушки особенные были. Таких нигде и ни у кого нет, и не будет. И варенья такого. И с блином и горячим чаем, который наливает в блюдце бежать, скорее смотреть свою любимую передачу про путешествия и мечтать, что однажды тоже поедет — искать приключения, как тот «усатый дядя». Она улыбается про себя, вспоминая, как встретила его спустя много лет на съемке и, чуть не плача, рассказывала про свою детскую мечту. Отправила свои скудные попытки репортажей. А он посмотрел. Не смеялся. И даже отзыв написал. Он хороший. Хороший человек. Ей всегда везло на таких. — Мама, мама, я хочу блинчики! Надо выползать из домика. Хотя так хочется еще «помедвежить», как говорит сын. Это он сам придумал слово. Страшное дело, если он тоже будет сочинять! Страшное дело… Но это его выбор, конечно. Мужики уплетают блинчики. В больших кружках — ароматный чай. — Помнишь, я рассказывал, что моя бабушка похожий заваривала, с вишней? — муж чуть грустно улыбается. Бабушки нет уже несколько лет. — Да. Она забавная у тебя была. Совершенно невероятная и невозможная по характеру женщина, — она тоже грустно улыбается. Отпивает из большой оранжевой чашки с ушами. Но это не помогает утихомирить почему-то не проходящий уже месяц кашель. Муж смотрит на нее исподлобья. — Я нормально. Правда. — Ты опять кашляла ночью. Это начинает меня пугать. — Малыш же, вроде, не просыпался? — Малыш спит, как медведь. — Я не медведь, я страшный динозавр! РРР! — Страшный, страшный, — оба улыбаются. — Все нормально, правда. Правда, нормально. Ты же знаешь меня. Просто я… — Знаешь… Нет, это ты знаешь, как меня достала эта «драма в книжном клубе», — он сжимает губы. А у нее все сжимается внутри. Как она вляпалась в это? Она поругалась с подругами, которых нашла на форуме, где придумывают разные истории. Разругаться на форуме. Какая невидаль! Не. Не так. Они не ругались. Просто они больше не общаются. И она сидела не понимала, что произошло. Сначала задавала вопросы. И не получила ответа. В итоге решила уйти. Чтобы не раздражать. Вставала ночью кашлять. А днем… Сначала тоска. Уже давно нахлынувшая тоска по своему делу, от которого отказалась, потому что это было и есть правильно. Но не переставала скучать. Попытки делать что-то другое. И наконец внутреннее принятие того, что ты тот, кто есть. Новая работа. Надежда новая делать что-то хорошее и интересное. И в то же время… Бабушка совсем плоха. Муж так чертовски устал на двух работах. Отпуск у него забрали. А подруги… Они ведь так тепло общались. Придумывали истории. Читали эти истории. Писали о том, как любят друг друга. Что произошло? Что? Она в своих то делах, то счастье, то проблемах, наверное, не заметила важного? Чего-то, что должна была. Что было важно для других. А теперь вот. Муж сидит за нее переживает. И не стыдно ей. А малыш? Малыш молодец. Еще подбежит как, как обнимет. Как скажет вечно: «Мама, ты хорошая!» Хорошая! Наверное, нет. Не смогла поддержать людей. Примирить. Или просто как-то… Не смогла. Виновата. В чем? Сама не знает. Но виновата. Мама всегда так говорила. «Ты всегда сама во всем виновата. Так тебе и надо». Нет, они с мужем так мелкому не говорят. А себе? Нет ничего хуже, чем ощущать себя демоном. И не понимать, почему. Идиотизм. Как будто истории, которые они читали и писали, начинают в жизни сбываться. А у нее всегда так. Надо точно только про розовых пони писать. Авось, начнут летать по небу. — А помнишь, мы обсуждали, как товарищи бросили капитана в той истории? И все согласились, что это хреновая дружба. Так делать. «С такими друзьями и врагов…» Впрочем, я ведь не капитан. Я не герой. Я вообще. Я заслуживаю только… — Мама, не плачь! Ну вот. Уже ребенок ее вынужден успокаивать. Нет. Так не пойдет. — Не сердись. — Я ведь не на тебя сержусь, — теперь муж сжимает уже кулаки. — Да и вообще это не драма. А трагикомедия. Нет, правда, я нормально, — она усмехается. — Ситком уже какой-то. Про деревню дураков. Где я — главный дурак. — Знаешь, я скоро начну ревновать. Ты ведь даже из-за меня так не переживала никогда, как… — он снова сжимает губы. — Я из-за тебя вообще никогда не переживала. Ты в целом никогда не заставлял меня испытывать негативных эмоций. Всех этих «качелей». Это ж только в книжках «забавно». А в жизни… Ну, нашей, по крайней мере, в жизни любовь про другое. И я люблю тебя за это. — Нет, я правда хочу иногда иметь лазерное зрение, как у одного нашего любимого персонажа! — Ну ты же не злодей, как он, — она снова улыбается, гладя его по руке. — А иногда хочется стать злодеем, чтобы… Или хотя бы стены выстроить повыше. Чтобы от всего этого. — Ты знаешь, что стен мне в жизни хватало. А нужен всегда был воздух. Ты он и есть. Ты мой воздух, — она прижимается покрепче, вдыхает его аромат. Такой родной и знакомый. Такой спокойный. Почему она никак не научится, что надо только вот так? Дом. Он. Малыш. Всё. Никаких лишних контактов. Никаких общений. Попыток поговорить — если не по делу. Все равно к ней обращаются из внешнего мира, только если от нее что-то нужно. Так зачем? Она знает. Все она знает. Но не умеет она жить в каморке своей. Не так научили. — Толя. В этой ситуации виновата я. Людям сложно. Это у нас хорошая жизнь. А кому-то сложнее, чем нам. Да и в современном мире сложно поверить, что кто-то просто хочет дружить. Это, наверное, уже что-то из разряда фантастики. На меня в магазине-то иногда смотрят как на сумасшедшую, когда я говорю спасибо и улыбаюсь. Не все, конечно. Но я ведь не хотела зла. Все, чего я хотела — это написать истории, где герои найдут счастье, свободу и покой. Поделиться ими. Поддержать тех, кто тоже делился. И может, я смутно надеялась, что меня тоже поймут и поддержат. Мне ведь тоже бывает и больно. И одиноко. Но это неправильно. Я не должна была об этом говорить. Это — ерунда. — Эй, — он снова гладит по голове, по плечу. — У тебя ведь очень много друзей. — Ну, немного. Но есть. — Открытка вон пришла из Питера. И эта девушка из штатов писала, помнишь? А другая, романы которой ты уж месяц, как слушаешь? А та, с которой вы кофе в Германии собирались пить? С ней вообще. удивительно, как в такое время можно стать друзьями. А можно, оказывается. Если человек просто захочет. Еще девчонки тебе писали, спрашивали просто, как дела, приглашали сценарии вместе писать. Другие вон советуются, как работы назвать или прочитать просят. Я уж про реальную работу молчу. Скажи, разве так много людей в твоей профессии, которым сами звонят коллеги и предлагают участвовать в проектах? Смотри, сколько людей тебя… — Поддерживают? Да. Только я не смогла поддержать. Найти нужные слова для людей, которые мне дороги, когда им было это нужно. Я уверена, найди я слова, все было бы по-другому, — она упрямая. Он знает. А она знает, что этим дерьмом она больше всего ранит его. Он ведь тоже. Вечно не скажет. А она знает, как он переживает. Вот он. Опять сидит. Слова ищет. Уставший сам. Для нее слова ищет. Да, впрочем. Они всегда. Всегда искали друг для друга слова. А если не находили, просто обнимались. Долго, крепко. С ним и пореветь можно. И он даже себе с ней позволяет. Сейчас малыш просто — он тоже смотрит. Он точно этого всего не заслуживает. — Эй. Ты ведь не с таким справлялась. Помню, как тебя трясло после некоторых эфиров. Однажды весь дом напугала на даче. Помнишь? Она смеется. Она помнит. И кошмары. И эфиры. И бесконечные правки. И дэдлайны. И сжатые кулаки. Она всегда успевала. И всегда принимала. Это ведь работа. На работе надо сжать зубы. И фигачить. Да что на работе. Она и в обычной жизни-то… В хобби каком-нибудь — всегда в лепешку. Лишь бы другим лучше стало. Нет, это не про самоуничижение. Ее так просто научили. Давным-давно. Выполнять обещания. И она выполняла. Но иногда и этого оказывается недостаточно. А еще ей говорили мужики на работе, что она кремень. А она улыбалась и гордо шла в сторону туалета. Чтобы прореветься там, как следует. После смены. Потом надоело даже это. Толку что — реветь? Никто не пожалеет. Да и мерзко это. Жаление. Сердце ведь камень. Оно все выдержит. Когда отмораживаешь уши в -30, а пальцы не попадают в телефон. Но надо печатать. А редактор там, на той стороне трубки, потерял самообладание. Когда ночь. Дождь. Коллег полная улица. Холодно уже. Осень поздняя. Думали, что стул сгорел. Ложный вызов. А сгорели люди. Немало. А рядом тоже — люди. Они пришли об этом рассказывать. Как и ты. Мерзнут. Надо пустить в машину погреться. — Когда там тела-то будут выносить? — простодушно спрашивает востроглазая коллега. А тебя передергивает. И ты думаешь сначала, что наверное, это ты такой мягкотелый. А потом смотришь на реакцию человека и понимаешь, что это все же не тот вопрос. Не тот. Не так надо. И что ты вспоминаешь? Чему там в институте-то учили? Дипломатии? Что они там рассказывали? Где слова-то найти для людей, чтобы люди открылись? Когда потеряли кого-то. Когда самим нужна помощь. Да когда просто — надо что-то интересное рассказать, показать, объяснить. А слова застряли в горле. Люди ведь не привыкли, что на них камеры направляют. И ты вспоминаешь. Не институты. Не лекции про мотивацию. Не волшебные пендели. Нет. А двух простых необразованных людей. Которые всегда говорили: «Всему свое время». «Да не убивайся ты так». «Ты как? Чаю хочешь? Голодная, наверное?» Они добрые были. И терпеливые. В современном мире это, наверное, никому не нужно. Несколько лет назад — Оля, поедешь на похороны известного певца? — А есть выбор? А почему я? — Ну, у тебя вид человека, который умеет сочувствовать. Вид. Люди дошли до того, что и правда думают, что можно только «иметь вид». Что важно? Делать вид? Или на самом деле сочувствовать? — Ольга, ты у нас уже «погребальный корреспондент»! Вон, сколько людей похоронила. Да. Забавно. Я ведь не бывала на войне, к примеру. Но я уже немало людей похоронила. Нет. Это не только герои моих репортажей. Как же я задолбалась. Терять людей. Может, поэтому за живых хватаюсь так. Вика, с которой сюжеты для фанфиков придумывали. Когда нам было 15 и 16. Она хотела на инязе учиться. Пьяный водитель. Говорят, собирали по асфальту. Я с тех пор ни с кем вместе не придумывала сюжеты для историй. Татьяна Андреевна, измученная болячками. Одна в этой своей квартире. Макс. Нет, я знаю, что не виновата ни в чем. Ни в чем. Я не одна пыталась помочь. А толку. Человек сам выбрал то, что выбрал. Нашли в доме, который так и не достроил. Но до сих пор, когда люди, похожие на него, резко исчезают из активного общения, вздрагиваешь. Потому что ненароком думаешь, а вдруг… Особенно, если человек дорог. Правда дорог. Дедушка. Нет, конечно, ему было 95. Но разве я от этого меньше скучаю? Теперь вот бабушка скоро. Наверное. Света. Свету я не знала. А как будто бы и знала. Как будто бы знала ее всю свою жизнь. Вчера на съемке шуточного сюжета про пингвинов узнала, что ребенок, про которого снимали сюжет, умер после операции. Смерть не страшная. Но она есть. Через два года узнаю, что герой, про которого, думала, «так и останется овощем на всю жизнь», выкарабкался. И даже в институт поступил. Жизнь сложная. Но она продолжается. Стены. Надо учиться выстраивать стены. Да они давно стоят. Но в каждой стене есть маленькая дверка. Для особенных. Иногда приоткрываешь. Думаешь: а вдруг это начало большой дружбы? Страшно каждый раз. Ну и что. Перед эфиром тоже было страшно. Каждый раз. Это как прыгнуть с парашютом. Крыльев то нет. Того гляди — разобьешься. Но если не прыгнешь — то и не узнаешь. Никогда. Недалекое будущее — А почему вы летаете? — В небе хорошо. Я там чувствую, что живу. Надо же. Такие герои еще бывают. Может… Может, еще можно рискнуть. Снова. Прыгнуть. А почему нет? Меня только могила исправит в моем идиотском умении надеяться. Но до могилы долго. Наверное. Поэтому, надо еще пожить. Попрыгать. А так, блин, еще хочется со всеми этим поделиться. Может, порадуются за меня? А? … Уже день. Они прочитали про ежа метеоролога. И про очередное несправедливое видение образа лисы в русских сказках. И про кота Шмяка. И про енота. Опять. В этом возрасте дети часто любят перечитывать одно и то же. Это иногда мучительно. А иногда, может, и полезно. — Он совсем не страшный, тот, кто сидит в пруду! — она дочитывает сказку. — Видишь, енот понял… А что он понял? — А что? — мелкий любит ее передразнивать и отвечать вопросом на вопрос. Потом они собирают пазл с маленьким принцем с папой. Она в это время ложится на диван, сворачиваясь снова под пушистым пледом, думая о чем-то своем. — Ну ты чего, опять? — Да нет, я нормально, — она вытирает вытекшую слезу, надеясь, что он не заметит. Он гладит по волосам. — Ну вот, обидели мою лису, — в голосе и правда слышна горечь. Дура. «Обижать лис — преступление против человечности», — недавно сказала одна подруга. А у другой подруги сама прочитала в истории: «Они прожили вместе 15 лет. И он все это время любил ее. А она вот чем платит». Мы вот тоже. 15 лет. «А я вот чем плачу. Не могу поднять себя с дивана. Из-за херни. Но ведь люди, которых я люблю, — не херня. Люди вообще не херня. Так меня учила…» «Дура. Как будто снова та 13-летняя дура, которой было больше всех надо. И не смогла смотреть, как травят одноклассницу. И что? Получила? Когда полгода боялась из дома выйти. Потому что дорога до школы превращалась в гонку. Дорога из класса в класс превращалась в травлю. Собирались. Точно стая. Если сильно зажмуриться и напрячь эту чертову память, то могу даже услышать их хохот. Что там было у меня не так? Кофта? Или походка? Или может… Страшнее всего оказаться одному. Когда кости крутит. И не понимаешь даже, в чем причина твоего какого-то животного ужаса. Но ведь даже одна. Справилась тогда. Даже сдачи дала. Ну и что, что их было больше. Что помогло?» «А может, не 13. А 7. Там темно было. Сначала орала. Билась в дверь. Но было заперто. Потом перестала. За дверью тоже хохотали. Они не собирались открывать. Внизу — темно. Чисто теоретически, можно спуститься и по низу перебраться… Выйти с другой стороны. Но страшно. Маме нельзя говорить. Скажет, что сама виновата. Так и есть. Сама. И что тогда помогло? Какой маяк-то разглядела? Какой свет? Или «какую»? Ей ведь тоже, наверное, было страшно. А она всегда теперь. В этой темноте. А что будет с ними? Они и так уже ее потеряли. Ты не имеешь право быть размазней и сходнуть здесь. Не имеешь. Тебя ждут!» «Но тебе ведь уже не 7. И не 13. Ты знаешь, что даже те «злодеи» не были злодеями. У пацанов тех отцы из семей поуходили. А девочку одну мама била. Тебе ведь тоже попадало, но… Ты сильная. У другой — и вовсе не было семьи, третья… Злодеев нет. Просто тогда ты сама была маленькой и не могла никого спасти. Смешно! Как будто сейчас кого-то можешь!» Муж все еще смотрит вопросительно. — Ты не понимаешь. — Так объясни. — Дело не в моей обиде. Это ведь, наверное, и правда, я виновата во всем. Если люди закрывают перед тобой дверь без объяснения, значит ты виноват. А главное — ведь им тоже больно. А я не хочу никому делать больно. — Или… — Или. Но ты же знаешь, что я привыкла во всем винить себя. Как ты там говорил? Это миф о всемогуществе. Дает мне силы верить, что если я виновата, то я могу и исправить. Помирить всех. Сделать счастливыми. Да просто. Просто. Просто дружить. Ведь разве так нельзя? Ведь не бывает же плохих людей. Бывают только те, кому больно. — Глупая ты лиса. — Да, я глупая. Вот интересно, а что бы на это все сказал наш любимый капитан? Муж улыбается. — Он бы сказал: «Ч!» Она хрюкает. — Вы идите, погуляйте с малышом. Я скоро к вам спущусь. Правда. Обещаю. Малыш машет лапой, по дороге спрашивая: — А мама-Лиса придет? — Мама обязательно придет. Она просто пока в домике. Но она скоро придет. Пойдем с горки покатаемся. … Память. Память удивительная штука. Она как машина времени. Или как устройство по перемещению в пространстве. Если она есть. Недавно сказала одной подруге, что у меня такая память, что в меня можно записывать. Она смеялась. А еще она говорила, что я похожа на валькирию, если злюсь. А еще что-то про то, что хотела бы меня обнять при встрече. Она хорошая. Я очень ее люблю. И безумно скучаю. Я вообще по-другому не умею. Память позволяет многое. Как и воображение. Зайти в те моменты времени, которые давно прошли. Или создать себе собственный мир. В который веришь. Веришь настолько, что он начинает сбываться. У меня такое было. Часто. И вот я у домика. Того самого. Светло-голубая краска выцвела. Окна забиты. Я поворачивая задвижку. Нагибаюсь. Дверь ведь была для детского роста. А я выросла. Хотя не сильно. На лавке за столиком сидит девочка. С белокурыми волосами до плеч. Концы волос чуть подогнуты. На ней белая опрятная блузка с высоким воротничком, который заколот блестящей брошкой. В руках старый плюшевый медведь. Под глазами синяки. Я никогда ее не видела. И видела ее фото каждый день в течение 17 лет. Она умерла за 13 лет до моего рождения. Мы никогда не поговорим. Ее фото всегда стояло на самом видном месте в нашей маленькой квартире. Такое же фото было на памятнике на старом страшном (или загадочном) финском кладбище, где я играла, когда они приходили к ней. Они никогда не говорили ничего. Даже не плакали никогда при мне. Я просто чувствовала. Не понимала этого никогда. Но чувствовала. Поняла я много позже. Когда приехала к ним уже со своим ребенком. Я столько поняла. И мне никогда так сильно не хотелось прижимать его к себе. Как там. — Привет! Ты давно не заходила! А я тут сижу одна, — она откашливается и слегка улыбается мне. — Здравствуй, Света. То есть, тетя Света. — Да, со мной можно на ты. Хоть я и старше. Ну… была бы старше. Я же не выросла. Как ты. Света умерла, когда ей было 8. То ли бациллы, принесенные дедом, ее отцом еще из лагеря, то ли проклятый климат, то ли холодные полы… А мне 35. Я взрослая. — Прости, что давно не заходила. Ты же знаешь меня. В вечно бегаю. Посидеть времени нет. Да и зачем. Я ведь и так помню. А в целом — прошлое — в прошлом. — Ты ведь не из-за прошлого переживаешь. — Нет. Из-за настоящего. — А какое это настоящее? — Разное. — Как сама жизнь? — Да, как сама жизнь. Скажи, тебе не бывает тут страшно одной? Я в детстве думала почему-то, что тебе там страшно. — Да нет. Тут спокойно. И не больно, как раньше было, — она теребит свою брошку. — Да и папа теперь со мной. У меня начинают дрожать губы. Что-то печет в глазах. А в груди давит. Так сильно, что хочется орать. Но я не хочу ее пугать. — Эй, папа рассказывал, что у тебя интересная жизнь. — Это правда. — Ты много где была? У тебя историй много о приключениях и людях разных? — Да, немало. Хочешь, я тебе расскажу? Знаешь. Я иногда думаю. Думаю, что должна вдвойне радоваться и улыбаться своему счастью. Ведь есть те, кому повезло меньше. Я вспоминаю тебя. Их. И думаю, что должна. Не имею права не быть счастливой в этой жизни. Другой — не будет. Никогда. — Но ты ведь и правда счастлива? — Да. — И ты ведь это не для кого-то только делаешь. Ты просто хочешь и… — Да. Для себя. Девочка закусывает губу, как будто не решаясь задать какой-то вопрос. — Эй, а целоваться — это как? Ты ведь целовалась? Я смеюсь. А ведь правда. Она никогда не целовалась. — Целоваться… Хм… Мокро! И тепло. И счастливо. Когда с тем, кого любишь. — А ты любишь? — Очень. — А он тебя? — Он тоже. — Я бы тоже так хотела! А расскажи, какие они, горы? Я рассказываю. А потом о том, как это — летать на самолете. Почему мне страшно каждый раз. — А всякие ужасы видела? — Видела. — Будешь рассказывать? — Нет. Зачем? Давай лучше про море. — На море я тоже была. Когда с родителями ездили на лечение. Там хорошо. Тепло. На море. А ты плавать умеешь? — Да. — И не боишься утонуть? — Нет, не боюсь. Я вообще мало чего боюсь. — А чего боишься? — Сделать больно тем, кого люблю. Не быть достаточно сильной, чтобы защитить тех, кто мне дорог. — Но ведь ты стараешься. — Стараюсь. — Тебе ведь не мешает жить то, что случилось со мной и с родителями? — Нет. Скорее наоборот. Помогает. Напоминает. Что все мои проблемки — ерунда. — Ты меня не забывай, ладно? Я так — как будто тоже живу. Немножко. — Никогда не забуду. Я встаю со скамьи и, не оглядываясь, выхожу из домика. Я живу с ощущением, что живу, потому что однажды одна маленькая хрупкая девочка умерла. Любимая до безумия. Долгожданная и такая красивая. Добрая. Тихая. Робкая. Если бы я могла, я бы с радостью повернула время вспять и спасла бы ее. Даже зная, что это неминуемо приведет к моему собственному небытию. Зато они были бы счастливы. Они отдали мне так много. Так почему же я не могла бы отдать это им? Эту возможность прожить другую жизнь. Но я не фея. Я часто повторяю это себе, когда не могу что-то изменить. Повторяю. И продолжаю неминуемо наступать на те же грабли. Я не могу перестать верить, что все можно исправить. Нет. Не в прошлом. В будущем. В настоящем. Пока есть жизнь. Есть эта возможность. Любые мосты, даже сожженные — не навсегда сожжены. И даже если они сожжены — я приеду на пароме. К тем, кого люблю. Или буду ждать. Что они приедут. Столько, сколько потребуется. Потому что не могу иначе. Не могу иначе. Каждый раз, когда я спотыкаюсь, я как будто возвращаюсь в этот маленький домик из детства. Домик девочки, которая так и не выросла, чтобы столкнуться со всем, с чем сталкиваюсь я. И чтобы увидеть всю ту красоту, которую повезло увидеть мне. Я вспоминаю двух простых людей, которые хотели вырастить ее. А вырастили меня. Которые несмотря на всю эту звеняющую боль и дыру в душе, нашли в своих сердцах столько любви, которую я тоже теперь ношу с собой. Я выхожу. На лавочке около домика сидит он. В этой своей клетчатой рубашке. Он ее часто носил. Интересно, если я напрягу воображение, я смогу его представить другим? Молодым, красивым. С этой совой на плече. Или с усами в поварском наряде. Это ведь в лагере было. Я потом узнала. Все эти фото. Вся эта молодость прошла там. И даже там он смеялся. — Эй, внучка! — Эй… Я прислоняюсь к его плечу. Как будто я снова маленькая девочка, с которой он играл в шашки. Или фантики. И мы вспоминаем. Про нашу скалу, где загорали это недлинное северное лето. Он «кимарил». А я книжки читала. Про всадников со станции Роса. И про двух капитанов. А когда гроза собиралась, сидели на лоджии и чистили вяленую рыбу вместе. А он вспоминал про детство и грозы с шаровыми молниями на Волге. И все мечтал съездить в родную деревню. Это было невозможно. Ее затопили, когда строили водохранилище после войны. — Эй, ну ты чего пригорюнилась? — Войны много. — Войны проходят. — В душах, дедушка. В душах. — В твоей — есть? — Нет. — Ну вот. Ты всегда была сильной. Мы ведь тебе давно не нужны. Да и мы в прошлом. Свое отвоевали. Выжили. Теперь твоя очередь. Ты просто. Живи. Что-то течет по щекам. А в груди давит. — Я думала, я давно справилась. Думала, что смогу помочь другим. Это было высокомерно с моей стороны. Самонадеянно. — Ну, необязательно обвинять себя. — А кого же? Неужели окружающих и обстоятельства? Это ведь совсем глупо. За себя я хотя бы могу отвечать. — Нет. Просто иногда даже с хорошими людьми происходят не очень хорошие вещи. Так бывает. Но мы ведь всегда вставали. И шли дальше. — Я знаю. Работать. Растить детей, потом внуков. Сеять. Заботиться. Копать. Чтобы накормить. — А у тебя, кроме этого, еще и мечты есть. Я знаю. Я всегда видел. Ты же знаешь, как я горжусь тобой. Уважаю. Уважает. Он меня уважает. Да за что меня вообще можно уважать?! Потрогать эти руки в венах. Руки человека, который всю жизнь работал. Всю жизнь был для других. А я… — Мы с бабкой всегда для вас жили. А ты… Ты хоть для себя поживи. А мы порадуемся. Я и живу. Стараюсь. — Я так скучаю, — я сжимаю эту его руку. Я отпустила. Или все еще отпускаю. Да нет, отпустила. Но я помню. Всегда помню. — Ты мать только не оставляй, — какой он. А она его даже «папой» никогда не называла. А он любил. Глотаю ком в горле. — Обещаю. Ты же знаешь. Я всегда выполняю обещания. Я тогда еще тебе обещала. Я тебя очень люблю. — И я люблю тебя, маленькая. Ну давай тотак. Посидели на дорожку. И хватит. Пора мне. Да и день сегодня. То дождь. То солнце. — А помнишь, ты говорил, что солнце — оно самое справедливое? Он усмехается. — Да, оно на всех одинаково светит. — А сжечь может? — А как же. Может. Оно ведь и безразличное. Я поэтому дождик люблю. Он землю поливает, когда она пересушена. От него земле — благодать. — Дождь он про милосердие. Да? Он усмехается. … Я иду в сторону станции по уже протоптанной тропинке. А мне навстречу идет она. Такой своей уверенной и нацеленной походкой. Я выше нее на голову. Обнять. Прижаться. Она такая маленькая стала. Руки эти ее. Пальцы все в шишках. Она всегда нож неправильно держала и столько раз резала руки случайно. Руки эти. Уже тогда, в моем раннем детстве, больные все. И именно они массировали мою вечно тогда ноющую ногу, когда набегаюсь. Удивительно. Как будто они волшебными были эти руки. Нога ведь у меня уже много лет не болит. И бегаю. Руки эти. Она с таким трепетом пятки моего малыша гладила. И так расстраивалась, что уже «долго нянчить его не сможет». «Тяжелый. Мне теперь не удержать». Это руки, которые учили вышивать. Теперь, когда я делаю это, я часто думаю о ней. О ее доброте. Я стараюсь в каждую работу это вложить. Она не была религиозна. Но для меня она была святой. — Эй, ты опять что-то себе придумала? Обидел кто? — она снова смотрит на меня этими своими серыми глазами. Теперь без укоризны. Да и я теперь. По-другому смотрю. — Я уже не маленькая девочка, чтобы жаловаться вам, если кто-то меня обидел. — Да ты и маленькой не жаловалась. Помню, как дед злился, когда узнал много позже, что тебя в 7 лет шпана наша в подвале закрыла на час. А ты не сказала ничего. — Я хотела быть — как вы. Я все еще хочу — как вы. И я пытаюсь. Но далеко не всегда получается. То, во что вы верили. Я пытаюсь пихать эти ценности в мир, где это никому давно нахрен не сдалось! Где доброту считают слабостью. Улыбки лицемерием. А протянутую руку — манипуляторством. И значит. Значит, что я — плохой человек. Я не смогла. Не смогла сделать ничего хорошего. А значит — предала вас. Она усмехается. Почему она никогда не умела злиться? — Нууу, а ты помнишь, как когда тебе было 4, я тебя учила вышивать? — Помню. Мама тогда смеялась. А ты сказала, что дальше — лучше будет. — Ну, смотри, какие ты теперь картины делаешь. А книжки? Помнишь, как ты первую историю написала? Ты еще тогда, наверное, решила все для себя? Сколько тебе было? Пять? Буквы кривые были такие. А теперь-то… — Ты помогала. Сшивала эти странички. И даже мама помогла. «Иллюстрации» мне сделала. Я ведь… Иногда от этих мыслей хочется уехать в поле. Такое большое поле. Поросшее бурьяном. И орать. В пустоту. Но надо дальше улыбаться. Кто бы это понял. Может ты, сестренка? — … Я ведь ее люблю на самом деле. Хоть иногда и говорю что нет. Хоть иногда и превращаюсь в маленькую обиженную девочку. Из детства. Но я уже давно другая. Я выросла. А она… Она такая красивая была когда-то. И несчастливая. Я ведь. Я ведь не виновата в этом. И том, что я сама — счастлива. Тоже не виновата. И хочу… Чтобы она тоже. Тоже любила. Бабушка смотрит на меня грустно. Всегда грустно. — Она любит. Просто… — Просто не так, как я хотела бы. Это я тоже знаю. Иногда мы хотим от других людей того, чего они нам не могут по какой-то причине дать. Но. Мы можем. Сами. Любить. Не ждать ничего взамен. Я стараюсь. Я буду стараться. С ней. И не только. У нас еще есть время. Мы ведь… — Живые. А ты помнишь, про что была книжка? — Про моего героя. Про Зорро. Я до сих пор так хорошо помню этот фильм. Про человека, который казался внешне высокомерным надменным идиотом. А на самом деле… — На самом деле, был героем. — Я тогда не понимала, что такое быть героем. Герой ведь он… Почему он в конце уходит, оставляя о себе только память? Может, потому, что… Люди не должны искать силы и спасения в кумирах, которым поклоняются. Они должны сами бороться. Опираться на себя. А может потому, что настоящим героем является тот самый простой человек, которого с виду, может, никто и не замечает. Такой, какими были вы. Ведь герой — это не про поклонение. Он про веру. Веру в лучшее. В добро. В людей. И если не в справедливость, то в милосердие. — Заумные разговоры у тебя внучка. Ну, ты ученая. Она улыбается. — У меня были хорошие учителя. Я обнимаю ее. Она заслужила отдыха. Она заслужила. Я буду безумно скучать. Я это уже знаю. А мне пора. Я иду. Дальше. Позади — забытый и никому не нужный детский домик. Домик ребенка, который так и не вырос. Впереди — заросшее бурьяном поле. Дальше — грязная от мазута дорога. За ней — остановка с бычками мусором. Так было. Так будет. Здесь не вырастет — вряд ли — новый сад. Здесь прошлое, которое давно поросло бурьяном. Но и в этом прошлом было то, ради чего стоило жить. Доброта. Доброта и свет людей, у которых жизнь отняла слишком много. А смерть шла слишком долго, по их собственному мнению. На этой земле не вырос сад. Но у них остались семена. А я положила в карман. И унесла. Далеко-далеко. Это та любовь, которую они мне подарили. Та доброта и вера в людей. Несмотря ни на что. И я не отступлюсь от нее. Хотя бы ради этой памяти. Вспоминаю ли я? Да каждый день. Тяготит ли это меня? Мешает ли жить дальше, двигаться? Никогда. Наоборот. Они научили меня этому. И я никогда это не предам. А память… Память тем и хороша. Что из нее можно выбрать. Что помнить. Какие обидные слова тебе сказал друг. А может другие — добрые. Или смешные. Ведь слов много. И всегда можно выбрать, что ты хочешь помнить. А воображение… Оно и вовсе может рисовать миры, которых ты никогда не видел. Сцены, которых не застал. И я рисую. Один чуть пасмурный, но все же теплый день. Солнце просвечивает сквозь лапы елей. На траве около забора сложены доски. Стены уже сделаны. Крыша осталась. Окошко вставить. И покрасить. В цвет неба. Ему чуть за сорок. И он еще недавно думал, что жизнь скоро кончится. А на самом деле — впереди столько всего. Аня вышла из дома. Гладит живот. Маленькая сильная женщина. Он никогда не перестанет удивляться ее силе и доброте. Она задумчиво смотрит на то, как он деловито мастерил этот домик. Домик для их дочки. В серых глазах — солнце. Я никогда не видела этого. Но я знаю, что это было. Это было. И в какой-то точке этой вселенной это все еще есть. Хотя бы пока я жива. И я верю в это. … А тем временем я иду на перрон. Впереди дорога. Я люблю дорогу. Всегда любила. И только недавно поняла, почему. Ее смысл для меня не в пункте назначения. Не в том, чтобы к чему-то прийти. А в самом пути. В процессе. В том, что мы встречаем на этом пути. В тех, кого мы встречаем. Главное, чтобы повезло с теми, с кем по пути. Поднимаюсь в вагон. Поезд должен меня увезти. Меня ведь тоже ждут. — Эй, ну сколько раз я тебе объясняла, что надо аккуратнее есть, чтобы не измазаться! Вот свинья! — какая-то сильно уставшая женщина в очередной раз теряет терпение. Нет, я не осуждаю. Я хотела бы помочь. Только вот ее чаду уже лет 30 на вид. Поздновато. — Молодец, малыш! Вот сколько ты уже знаешь! — какой-то современный папа хвалит дочь за какой-то неочевидный успех под умиленную улыбку жены. — Я сказал, что мне это нужно к завтрашнему дню! Вы оглохли? — какой-то эффективный менеджер старается выполнить какую-то важную миссию. Но ведь у него тоже свои причины. Я могу это понять. — Ребят, а давайте, когда сдадим проект, все вместе на квест сходим, — какая-то редкая начальница проводит совещание прямо в вагоне. Подчиненные тоже — кто где. Кто в дороге. Кто на диване. Жизнь стала забавной в своем разнообразии. Главное — всегда есть выбор. Попутчиков много. Каждый выбирает своих. Тех, с кем интересно. Тех, с кем комфортно. Иногда — потому что ему что-то от них надо. А иногда просто — просто потому, что вместе веселее. Вот двое что-то сочиняют, кажется. Кажется, даже в блокнот записывают. Интересно, что это будет за история? Вот какая-то юная девушка тоже машет карандашом. Рисует. Всегда поражалась таким людям. А вот другая девушка в наушниках. Почему-то плачет. У нее что-то случилось? Или может, она просто… Да, я тоже плачу иногда, когда музыку слушаю. Вот бы узнать, что там у нее в ушах. А вот и вагон-ресторан мой. Столик с зеленой лампой. Моя новая попутчица с разбросанными по плечам русыми волосами. Как будто из какой-то сказки, которую я читала в далеком-далеком детстве. Или вымышленного мира. Грустная почему-то. Или задумалась просто. Смотрит в окно. На столе перед ней книжка с таким знакомым из детства названием. Когда-то зачитала ее до дыр. Ну конечно, что еще в Карелии читать, как не этот эпос! — Чего грустите? Старуха Лоухи украла Солнце и Луну? В глазах собеседницы загорается огонек. Следующие полчаса я слушаю лекцию. Я люблю слушать. Поговорить тоже люблю. Поделиться. — Знаешь, мне кажется, в глубине души каждая старуха Лоухи — это просто маленькая обиженная девочка, которая мечтает о волшебной мельнице Сампо. — Надо написать о ней историю! Может, и высмеять ее там еще? А? Как Вяйнемейнен дружит с Лемминкайненом против нее. Смешно. От мысли, что взрослые люди так могут — и смешно, и грустно. Идея забавная. Но. — Смеяться над «старой женщиной»? Побойся бога. Да и это против нашей природы. Высмеять-то каждый может. А может, женщине не это нужно? — А что же? — Ну, например, поддержка. Кто ее знает. Как ей там живется, в своей Похьеле. Одиноко, может. Как любому божеству. Я бы лучше ее историю послушала. Чтобы понять. Ее причины. Да и дружить с кем-то против кого-то… Это ж детство. Я ребенка-то другому учу. Не, не могу я высмеивать. Точнее не так. Как и любой человек, я тоже много чего могу. Только разница в том, что НЕ ХО-ЧУ. Да и смотрят за мной. — Кто? — Мои герои из детства. Они же — мои лучшие друзья. А у тебя есть? Друзья? — Есть парочка. Зато такие, с которыми можно везде. — Да, таких немного. Знаешь, а здорово бы было в горы сходить. Вот бы там наговорились. Вообще… Очень мало людей, которых можно взять с собой в горы. Людей, которые протянут тебе руку, когда ты летишь в пропасть. И еще меньше тех, кто готов, забравшись на вершину вместе с тобой, раскинуть палатку. Пить горячий чай из полевых кружек и травить байки. Байки. А не… Ну все, моя остановка. — Мы поболтаем еще? — Конечно. Умные люди всегда найдут о чем поболтать. Ты не забывай главное. Крылья никто не может нам отрубить, кроме нас самих. А чаю в палатке мы еще попьем. Даже все вместе. Обнимемся. И посмеемся. Нет, не над кем-то. Над собой и своей детской глупостью. — Ты правда в это веришь? — Не, не верю. Но надеюсь. Я без этого не умею жить. … Реальность и вымысел иногда очень рядом. Стоишь вот так на подоконнике на 13 этаже. И думаешь. Вот бы иметь крылья. А потом вспоминаешь. Они же у тебя есть. Ну все, окно помыто. Пора слезать с подоконника. Да и заждались меня. Наговорилась с… С кем? Сумасшедшая, ага. Все мы — немножко. Можно уже группу сумасшедших создавать. Ключ в квартире двери поворачивается. Скоро похолодает. А пока тепло. Но это ничего. Скоро можно будет топить воображаемые печки. Или кутаться во вполне реальный плед. Пить чай из огромных кружек. И придумывать истории. Про то, как мы водим хороводы вокруг воображаемого костра с теми, кто мне дорог. Поводим ли? Кто знает. Жизнь длинная. А у меня… Желания часто сбываются. Только переделать кучу дел. Обзвонить кучу людей. Прочитать кучу статей, книг, заметок. Написать кучу сценариев, статей. А может, даже что-то… для себя. какую-то новую сказку. … Я выхожу на улицу и иду к ним. Эти двое всегда меня ждут. С этими двоими всегда тепло. Смешные они такие. И любимые. — Ты чего так долго? — На меня напал демон уборки и я помыла окно. — Лисьим хвостом? — Им! — Мама, смотри, как я скатываюсь с горки! — Ты молодец! — Скоро домой пора. Гроза собирается, — муж немного прищурившись смотрит на небо. — Ничего. Она теплая будет. Мы же любим дождь. — Лиса снова улыбается. Значит — все хорошо? — Конечно. — Лиса что-то задумала опять. Мне искать место для 33 кошек? — Нет, только, может, время для чтения очередной моей фигни. Почитаешь? — Конечно! Маленький человек с хитрым взглядом решает рассказать о своих последних умозаключениях. Подбегает и дергает меня за полу платья. — Мама, папа, а я дам Артемке трактор! — он гордо смотрит на родителей. — Да, малыш? Ты так решил? Почему? — спрашивает отец, поднимая бровь. — Потому что он — мой друг!