Домик

Но не все, оставаясь живыми,

В доброте сохраняли сердца,

Защитив свое доброе имя

От заведомой лжи подлеца.

В. Высоцкий

— А тебе не страшно, Крошка Енот? — спросил Старый Дикобраз. — Ты ведь знаешь, что у тебя нет того, что есть у меня, — таких острых и длинных иголок.

Л. Муур

20 лет назад Вдалеке слышен тудух-тудух от проходящих мимо товарных поездов. Пахнет скошенной травой. Он всегда косит траву вокруг участка. Сейчас сидит на лавочке около домика. Отдыхает. Надо откашляться. Хронический бронхит, приобретенный десятилетия назад, после перенесенного туберкулеза, — честная, как он думает, плата, за жизнь, которая ему осталась. Которая продолжается. Вдалеке работают две женщины. Нет. Уже почти три. Пятнадцатилетняя внучка, уже почти взрослая. Она выросла. Он часто думает, а что если… Но не знает. Теперь он уже не знает, глядя на внучку. После того, как она отпраздновала свой девятый день рождения, он больше не имеет возможности сравнивать. Он просто задумывается, «а как бы было». Тогда, много лет назад, Аня, его жена, каждую неделю ходила туда. На старое финское кладбище, где сама атмосфера — как будто сюжет старинного эпоса. То ли загадочного, то ли страшного. Она не могла отказать себе в том, чтобы ездить туда. Где теперь было то, что когда-то было их надеждой. Тринадцать лет. Тринадцать лет она ездила. В дни, когда она это делала, он просто приходил к домику. И подолгу сидел внутри. Там, где когда-то звенел детский смех. Там, где когда-то жили куклы. Там, где они пили чай и ходили друг к другу в гости. А спустя тринадцать лет появилась она. Внучка. Она не стала заменой. Да и вообще была совсем другой. Неспокойной. Не кроткой. Шумной. Капризной. Обидчивой. Вздорной. Упрямой. Живой. Здоровой. Он полюбил ее. Полюбил еще когда услышал, что она только будет. Его приемная дочь, дочь Ани, сказала поздно. Кажется, она думала, что он будет сердиться. Ведь и у этого ребенка не предполагалось отца. Но он не сердился. Он был счастлив. Стопочку выпил с соседом даже. Они тогда уже уехали из ставшего таким пустым и таким ненавистным дома. Где все напоминало. В его мысли вклинилась, как всегда, шумная внучка. Она уже окончила девятый класс. И подрабатывала в местной газете. Все время верещала о том, что станет журналистом. И вот, ей дали задание в редакции. Наши дни Сынишка кидает камни в озеро. Сначала ему не понравилась эта задумка. Но после того, как папа пару раз показал, ему захотелось перекидать в воду весь берег. А это немало времени. Занятие надолго. Под звонкое «Молодец!» он продолжает свою важную миссию. Муж и жена сидят рядом на берегу. Она вглядывается в кромку неба и скалы на том берегу. Ставшие когда-то настолько привычными. А в какой-то момент даже ненавистными. Но и это прошло. Она все чаще понимает, что слово «ненависть» ей просто не близко. Она не хочет даже высокомерно думать, что стала лучше и добрее. Просто… Просто ненавидеть просто. А то, что просто дается — ей всегда было скучно. Другое дело — любовь. Теперь она начинает уже замечать то, что видят люди, которые приезжают сюда туристами. «Скудную красоту северной природы». Тьфу, ей все равно кажется пошлым это утверждение. То, как все эти берега на том конце и правда похожи на торт муравейник. Какое-то не давящее спокойствие. На пару минут оно точно не помешает. В воду продолжают падать камушки. — Ты ведь часто сюда раньше приходила? — Да, когда мне надо было подумать. Знаешь, когда я тогда собралась писать статью про дедушку, я ведь знала его историю лишь урывками. Я не знаю, почему, мне никто, и он сам, в том числе, до того момента не рассказывал ее полностью такой, какой она была. Муж уже знает эту историю. Начиналась она, в общем, заурядно, если так можно выразиться, для людей того времени. Дедушка любил рассказывать о счастливом, хотя и так не похожем на наше нынешнее, детстве в деревне. О том, как спал на овине, как отец учил его ездить верхом, как пахали вместе с отцом. Он ведь был старшим. Как бегал за бабкой-повитухой каждый раз, когда у матери прямо в поле начинались роды. Он делал это четыре раза. Пришлось бы и больше. Но началась война и отца забрали на фронт. Его могилу по сей день так и не нашли. А потом сам мальчик попал туда же. Однако ему повезло. Война уже приближалась к концу, а его отправили не на фронт. А охранять границу, на Урал. Кажется, именно в армии он перестал испытывать голод. Завел друзей. И вообще был довольно счастлив. На фотографиях тех времен он лукаво улыбается с карточки, а уголок рта приподнят. Глаза блестят. Потом война закончилась. Иногда и так бывает. Его отправили сначала в Москву строить дома. Потом — на Дальний восток — снова охранять границу. Он любил рассказывать, как трясся в поезде две недели. А ехал, что туда, что обратно — «на третьей полке». Там обычно матрасы лежат. Впрочем, тогда и поезда были весьма другие. — Знаешь, — жена улыбается, что-то вспомнив, — я в детстве лет до пяти думала, что люди ездят вот в таких, знаешь, грузовых вагонах. Там темно, только узкие деревянные лавки, а многим вообще приходится стоять. — Почему? — Мне так казалось из рассказов дедушки. И я даже немного разочаровалась, когда мы с ними впервые поехали на поезде, а так было вполне прилично. И даже чай подавали. — Она снова смеется. Они еще какое-то время молчат. Вспоминают. Такой простой рассказ простого с виду человека, который никогда не считал себя героем. Который всегда хотел простых вещей. Не имел, кажется, амбиций. Не желал никому зла. Но иногда с очень хорошими людьми происходят очень плохие вещи. Вернувшись после службы, он застал мать одну с четырьмя подрастающими детьми. Младший бы еще совсем ребенком. Сестра — уже почти взрослой. Он устроился в совхоз. Работал, копал огород, следил за младшенькими. Иногда даже позволял себя гулять. Это были танцы. Он был с девушкой. Он никогда не описывал эту девушку в подробностях. Возможно, эти подробности давно выветрились из его головы. Выпил лишнего. На ногах плохо стоял. Но достаточно, чтобы идти самому. Обычный вечер. На обочине странно стояла машина. Дверь открыта. Они подошли вдвоем. Он хотел спросить, не нужна ли помощь. Помощь была уже не нужна. А потом сирена. Какие-то люди выпрыгивают из машины и почему-то заламывают ему руки. Он был пьян и помнил плохо. Он знает, «девица» не явилась давать показаний. Он знает, что матери предлагали продать единственную корову, чтобы нанять адвоката. Она не продала. Ведь корова кормила семью. 25 лет. Статья была за «вооруженное убийство и ограбление». 15 из 25 от провел там. Без права на то, чтобы оспорить. Вышел по амнистии и за примерное поведение. — Ты знаешь, что меня всегда поражало? Глупость и какая-то недалекость этой матери. Так предать сына. А эта девушка? Как можно знать, что человек не виновен, и промолчать? Просто дать его осудить, тем, кому это было выгодно. — Ты знаешь, какие это были времена. — Я знаю. Хотя подлость во все времена — одна. Но мне было 15. А в 15 я жаждала справедливости. Это я потом многое поняла. Почему он никогда никому не мстил. Почему именно он эту мать на старости лет забрал к себе доживать. Почему он, «грабитель и убийца» не пошел разбираться с врачами, которые угробили их первую с бабушкой дочку. А потом довели до болезни и смерти вторую. Я даже теперь понимаю его слова мне. Про то, что я не должна оставлять мать. Знаешь. Я удивлялась всегда, как. Как он смог вынести это все. Выдержать. Один. — Сильные люди… — Даже сильным людям нужна иногда рука. И ее протянула моя бабушка. Они были знакомы еще в детстве. Они вообще, вроде, кажется, дальние родственники. Ну настолько дальние, что это не считается. В деревнях все родственники… Ты знаешь, я как-то спросила у него, что помогло ему выжить. Особенно в последние годы там. Что помогало не потерять окончательно надежду. И он ответил просто: «Письма твоей бабушки». Знаешь, что странно? Я никогда не видела этих писем. Это как-то слишком интимно что ли. Да и я не думаю, что они оба изъяснялись как-то высокопарно. Ведь они были совершенно простыми людьми. Не говорили о романтике, как мы с тобой. У них воображаемые собаки по берегу моря точно не бегали. — А что плохого в собаках? — Ничего. Просто это уже про нас. А про них… У них все просто было. Они говорили о том, что приготовили на обед. Какая выросла картошка. Что говорила тетя Сима, когда приходила на чай и пирог. И как правильно подвязывать помидоры, — она улыбается. Сынишка подбегает к ним с камнями и с разбегу целует ее в щеку. Он часто так делает. — Мама, ты любимая. — Ей кажется, она никогда к этому не привыкнет. Они какое-то время все вместе кидают камни в озеро. Она пытается запустить плоские камушки так, чтобы они скакали по воде. Когда-то она умела. — Я никогда не читала их писем, но часто представляла их в каком-то более романтичном свете, — она вдруг продолжает. — Может, поэтому люблю читать истории, где герои в разлуке пишут друг другу. Сама не могу. Не могу просто даже про разлуку писать. Слишком больно почему-то. А вот авторов, которые умеют это, люблю. Меня это трогает. Как будто о родном моем пишут. Как будто видели или хотя бы подозревают что-то обо мне. Бывает же такое? — муж улыбается на ее вопрос. Он давно привык к ее чудаковатости. Обратно их мелочь едет на папе, чинно держа в руках огромный камень, который очень важно донести до дома. А может — и показать Артемке. Вчера они начали читать сказку про крошку енота. — А ты тогда ту статью-то написала? — вспоминает муж. — Нет. — Почему? — Я обещала ему. Не писать об этом в публичном пространстве, пока он жив. Он всех простил и говорил, что так будет лучше.