Домик

При свете луны Крошка Енот отправился в путь

Л. Муур

Но… развяжет язык молчаливый гранит

В. Высоцкий

15 лет назад Пожилой мужчина, точнее, уже давно «дедушка» заколачивает единственное окошко маленького домика. Пара досок и гвоздей. И работа выполнена. В этой работе нет большого смысла. В домик вряд ли кто-то влезет. Грабителей вряд ли интересуют такие «сокровища». Внутри — пара лопат, пара больших тяпок. И одна — маленькая, сделанная специально для ребенка. Еще пара каких-то старых спецовок, и кипа журналов с пустыми страницами, которые когда-то использовались для записей чего-то важного. Там нет игрушек. Возможно, они когда-то там были. Но тот, кто пишет эту историю, этого никогда не видел. Заколотив окошко, он закрывает деревянную задвижку на двери домика. И садится на лавку. — Ну вот и всё, доченька. Он вспоминает что-то очень далекое. Что-то, что никогда уже много десятилетий не покидает ни на день его сердце. Чуть дикий взгляд исподлобья. И большие глаза, под которыми так часто виднелись круги. Шелковые русые волосы. И такую искреннюю улыбку. Вспоминает, что жена ругалась, когда Света откопала закопанных ею до этого многочисленных котят. А потом смеялась и даже радовалась. Раздали по соседям. Вспоминает, как впервые взял на руки. Как она бегала за ним по участку. Как его приемная дочь Люба, старшая дочь жены, качала ее на скрипучих, построенных им же самим качелях. Как тряслись трое суток в душком плацкарте, когда ехали всей семьей на море, чтобы… И как она потом… Он много помнит. И мало говорит. Нужны ли этой ране еще гвозди? Да его, как правило, давно не слушают. Внучка только любит. Да, она, кажется, его любит. И он ее любит. Очень любит. Может, больше всех. Ну, если бы не… — Ну давай, тотак, — дедушка неспешно поднимается со скамейки и, чуть сгорбившись, но все еще довольно бодро шагает прочь. Мимо когда-то построенной им бани. По мосткам над канавой, где все давно заросло, потому что местные алкоголики не следят. Мимо когда-то бывшего его дома. Теперь на лавке около него сидят какие-то посиневшие люди и похабно шутят. Над чем-то смеются. Иногда он думает, что ему повезло уже много лет назад оглохнуть примерно на 70% и не слышать очень многого, о чем говорят другие люди. Впрочем не слышать и не подозревать — разные вещи. Он неспешно шагает к автобусной остановке. Там тоже не убрано и бычки. Он знает, что, согласно расписанию, скоро должен приехать автобус. И поэтому терпеливо присаживается на лавку уже на остановке. И начинает рассматривать небольшой деревянный вокзал. Он привык ждать. Наши дни — Мама, мама, а если Артемка будет отбирать у меня трактор, я его буду бить, — сын утвердительно смотрит на родителей. На лице играет, казалось бы, нехарактерная для его возраста усмешка. Однако дети намного умнее и внимательнее, чем о них думают иные взрослые. — Нет, малыш, бить Артемку не надо. Хотя, если он первым нападет… — отец не успевает договорить. — Тогда надо засисятся! — сын продолжает утвердительно смотреть на родителей. — Да, малыш, защищать себя надо всегда. Но ты все же попробуй договориться с Артемкой. Может быть, вы сможете вместе поиграть с трактором? — мать пытается в очередной раз протолкнуть трехлетке что-то про язык дипломатии. Тот еще пару раз вспоминает про Артемку и трактор, но потом находит интересные шишки около забора и на время оставляет родителей. Они улыбаются, а затем еще немного спорят о том, насколько Артемка все же заслуживает снисхождения и вообще, стоит ли с ним делиться. Дискуссия заканчивается громким смехом матери. — Это хорошо, что ты смеешься, — муж гладит ее привычным жестом по спине, причесывает шелковые волосы, которые она только ему любит давать трогать. — Как будто я так редко над тобой смеюсь, — у нее в уголках глаз снова собираются морщинки. — Нуу, надо мной смеяться — дело нехитрое, надо мной вон ребенок уже скоро будет смеяться. Просто я знаю, что ты в этих местах грустишь. — Ну, иногда можно и погрустить. Но ты ведь знаешь, что я никогда не утопаю в этом. Просто помню. Кто-то ведь должен помнить. Вообще странно. Странно сюда приходить без него. Без них. Как будто рыться в какой-то чужой жизни. Как будто - и моей тоже. Но не моей, — морщинки в уголках глаз пропадают. — Ты знаешь, я его мало успел узнать, но я тоже скучаю, — он вдруг тоже становится серьезным. — Я знаю, ты ему нравился. И он был рад, потому что чувствовал, что ты меня любишь. А значит, я точно не буду одна. Мне кажется, ему было это важно. Он никогда не говорил, то есть сформулировать не мог. Но мне кажется, ему было это важно. Они часто говорят о «каких-то странных философских вещах». Окружающие привыкли к их чудаковатости. И даже уже почти не шутят про то, как они со своим рвением все анализировать все же умудрились сделать ребенка. Снова направляясь в сторону той самой остановки, с которой они недавно ушли, каждый думает о своем. Мелкий — кажется, о том, стоит ли все же отдавать трактор Артемке. Его папа — о том, насколько удобно ребенку будет ехать в местном такси. А мама — все еще о чем-то далеком. А еще о том, что здорово все же, что дедушка успел увидеть мелкого. Если бы она, конечно, не была такой копушей и не анализировала все подряд по сотне раз в своей жизни, может, и побольше бы его успел узнать. Но все же успел. Она помнит, как мама ей самой сказала, что дедушка заплакал, услышав, что у нее родился сын. Помнит его почти детскую улыбку, когда они приезжали с его шестимесячным правнуком. Как именно дедушка первым вышел их встречать. И сразу обратился к правнуку по имени. Как мелкий теребил его медали, которые он так любил показывать, когда приходили гости. Как-то по-детски наивно. Он никогда не считал себя героем. Но почему-то эти штуки любил. Теперь они аккуратно упакованы в специальную шкатулку, которую она заказала в прошлом году. Ему бы понравилась. Она думает, ему бы понравилась. Она кидает последний взгляд на домик в зарослях вдалеке. И садится в такси вслед за мужем и сыном.