Домик

Чистоту, простоту мы у древних берём, Саги, сказки из прошлого тащим, Потому что добро остаётся добром — В прошлом, будущем и настоящем!

В. Высоцкий

Крошка енот был маленьким, но храбрым.

Л. Мурр

Наши дни. Где-то на севере. Поезд останавливается около никогда не существовавшего перрона. Есть такие перроны, на которые нельзя просто ступить, перешагнув небольшое пространство между вагоном и землей. Есть такие перроны, на которые надо спускаться. Иногда падать даже — в сугроб. Торопиться, потому что поезд на таких перронах стоит-то минуты две. Тащить за собой тяжеленный чемодан (будь он неладен), стараясь не уронить его себе же на голову. Есть такие перроны… Поезд остановился около одного из таких. По лестнице спустились, торопясь и немного суетясь (ведь у них было всего–то две минуты), трое. Семья. Муж с женой. И, кажется, их маленький сын. Муж суетился чуть больше жены. Он явно в этих местах не так хорошо освоен, как она. Она, похоже, хорошо знает, куда приехала. И так же хорошо знает, что, может, это одно из тех мест, куда не хотела бы никогда приезжать. Такси вызвано по времени. Сынишка сидит на плечах у папы и что-то лепечет про это. Остановка с кучей бычков и исписанными стенами не привлекает присесть на грязную лавку, куда наплевано. Время тянется. В таких местах время всегда тянется. Наконец, не выдержав, муж звонит уже минут на 10 опаздывающему таксисту. Слышит на том конце провода что-то про то, что «они что-то напутали и машин сейчас нет, но к ним выедут, как только, так сразу». Ничтожный повод для небольшого раздражения. Однако они привыкли не придавать значения мелочам. Они стараются. Глупости людей и их необязательность не должны раздражать. Никто не виноват в том, что все думают только о себе. Никто не виноват, что никто на том конце трубки не предполагает, как можно устать с чемоданами, детьми, головной болью и просто… Просто устать. — Слушай, давай я тебе старый дом покажу. Это же здесь, через дорогу. По рельсам перейти, — она вдруг как будто вспоминает, сама не зная зачем, про что-то далекое, оставшееся давно в прошлом. Даже не ее прошлом. Он скептически поднимает бровь. Ребенок начинает скептически канючить. Она привыкла. Привыкла в тому, что этим двоим нужно время, чтобы принять новое. Но когда они это делают, то обычно всегда остаются довольны. Поэтому она не настаивает. Просто дает им время. Через пять минут они уже тащат себя, ребенка и чемодан через рельсы, по которым только что приехали к этой станции. Подходят к какой-то изгороди. Перед ними небольшое поле, заросшее бурьяном, выше головы. — Ну и где тут дом? — муж снова скептически поднимает бровь. — Там, обойти огород вот этот. Она смотрит на то, что когда-то было огородом. В голове всплывают картины из прошлого. Как будто это происходило не 20, 30, 40 лет назад, а вот сейчас. Память. Память удивительная штука. Люди часто сожалеют о том, что у нас нет машины времени. Но ведь она есть. Она есть у каждого из нас в голове. Это наша память. У кого-то она плохая. У нее хорошая. Слишком хорошая. За свою жизнь она так и не определилась, рада она этому или нет. За покосившейся изгородью возвышаются три березы. Она помнит, как они с дедушкой «доставали» из них березовый сок. А еще она зачем-то отдирала с них кору и пыталась что-то писать ни этих обрывках, представляя себе себя княгиней из истории, которая пишет что-то на берестяных грамотах. Дальше — бурьян. Осока, репейник и какие-то травы, у которых она уже забыла названия. Издержки городской беспечной жизни. Когда-то это было картофельное поле. Место, где они все лето трудились, чтобы то, что вырастет тут, потом стало основной пищей для всей семьи на целую зиму. К вареной или — еще лучше — запеченной на печке-буржуйке картошке шел салат из соленых огурцов с чесноком. Когда-то это было так вкусно. Черт, да это и сейчас так вкусно. Только буржуйки давно нет. Да и огурцов, таких, которые закатывала бабушка, в супермаркетах не продают. — Мама, мама, там домик! — ее мысли прерывает сын. Он показывает пальцем, на маленький домик, притаившийся в середине поля, за бурьяном. Она переглядывается с мужем. Они так давно вместе, что он знает все ее «депрессивные истории». Ей не надо ему ничего говорить. Сын явно дает понять, что хочет разведать, а что там в домике. Муж явно понимает, что в домике «ничего такого, что могло бы заинтересовать современного ребенка». — Малыш, нам пора. Но сын настаивает. Она грустно улыбается. Ее глаза говорят ему: «Ничего, это все давно в прошлом. Это всего лишь домик». — Ладно, давай ему покажем. Интересно же. Вещи не бывают веселыми или грустными. Такими бывают только ощущения, связанные с ними. И для нового человека, который бежит по траве, что выше него на две головы, этот домик с забитыми окошками — просто домик. Просто игрушечный домик. Туда хочется войти, исследовать его, как тайную сокровищницу. Кто вообще знает, что в голове у этого маленького отважного человека, когда он дергает за ручку домика, а она никак не поддается. Его мама стоит в нерешительности. А папа все еще вопросительно смотрит на нее. — Да помоги ему уже! С папиной помощью малыш открывает дверь домика. А ей, той, которую теперь зовут «мамой», как будто открывается дверь туда, где она когда-то уже бывала. Туда, где было и уютно, и больно, и страшно, и одиноко, и несправедливо порой. Но, несмотря ни на что, там было очень много любви. В ту историю, которую бы так до боли, звенящей в ушах, хотелось переписать. Но разве это будет честно по отношению к тем, о ком она, к тем, кто ее прожил?