Дожить до рассвета

      Солнечные лучи разорвали тучи по швам и наспех разогревали темную листву. С высоты особенно удобной ветки старого дуба виднелись блестящие от ночного дождя крыши избушек. Взбираться сюда в резиновых сапогах не очень удобно, так что они остались висеть на нижних сучках. Это ничего. В носках не очень холодно. Местные вон босиком ходят и живы-здоровы. К тому же в сумке поджидал термос с заваренным чабрецом.       Вообще сидеть на деревьях тут было как бы привычно. Они не возражали. Хотя иногда случалось, что кто-то застревал и оставался сидеть на кроне, поминая леших и дожидаясь то ли храбрости и сил, то ли удачи и помощи, то ли ещё чего. Однажды мне попался чей-то скелет. Вряд ли человеческий, своих мы посчитали. Хальпарен назвал его "неправильный Один". Который явно давал неправильный мед.       Теплый пар согрел пальцы и разрисовал воздух серой пастелью. Первый чай, который получилось приготовить без чьей-либо помощи! Пить такое дома просто непозволительно. К тому же Петя слишком устал с дороги и, казалось, всё ещё злился. Стоило бы сделать что-то по дому или извиниться, но пока характера хватало только на то, чтобы лишний раз не мозолить глаза.       Погода как раз позволяла промыть и глаза, и души, и, пожалуй, даже пару самонадеянных улыбок. В Братстве предупреждали, что весной Мольвактен напоминает землю во времена Ноя, но отменять практики никто не собирался. Благо "ножки" избушек с работой справлялись, и нам с Петей и котом было где обсохнуть. Кузьма Батькович меня полюбил. Может, разглядел в новой соседке природное обаяние, а может от того, что я накормила его кашей. Вышло это, признаться по совести, случайно. Мы завтракали на полу в мастерской, отошли на время, да и оставили тарелки под печью. Кузя решил, что это угощение. Мурлыкал, как заведённый. Только к полуночи заткнулся.       Внизу кто-то баламутил воду. Шлепал, храпел, ругался. Оно не удивительно, в лесу много народу бродит. Главное —  не отзываться. Не потому что примета плохая, скорее из соображений этикета. Вот идет мимо, к примеру, дядька Боровой, сам себе под нос бормочет, размышляет который нынче час, а ему с небес: «Около восьми, дедушка». Час возьми и стань последним. Неловко получается. Так что сидели мы с дубом в вежливом молчании и умиротворенном спокойствии. До тех пор, пока его, как полагается, не нарушили —  кто-то застучал по дереву. Следом сквозь листву донесся голос Ромы. —  Эй! Лотос синеглазый! —  проорал он. —  Ты там? Спускайся с Поднебесной. Вопрос есть. —  Уж лучше Вы к нам, - просипела я, откашливая чай.       Послышалось раздражённое сопение, затем возня и скрип ветвей. Я зацепилась за ближайший сук, наклонилась и протянула руку. Брат принял ее чисто ради приличия, но не опёрся, попытался подтянуться сам и поскользнулся на влажной коре. Пришлось придержать за капюшон. Наконец Рома, шмыгая носом точно неисправный пылесос, уселся рядом. —  Ну ты блин, русалка Пушкинская, - выдохнул он, с благодарностью принимая бумажную салфетку. —  Фуф. Я чего пришёл. Помощь твоя девичья нужна. Я раньше, сама понимаешь с кем ходил, а теперь вот как вышло... Ща, погоди, —  Рома шумно высморкался и сглотнул. —  В общем, мне к реке надо. Мастер завтра только приезжает, просил как всегда передать тамошним пару слов о границе. Мужиков одних не пускают, —  пояснил он специально для моей ленивой части. - Очень надо. Желательно сегодня. Ещё желательнее —  сейчас.       Подходящих аргументов кроме веского, но неуважаемого "не хочу" не нашлось. К тому же теперь некому было водить меня по Нави. А река, широкой синей веной пересекающая карту леса, - не самое скучное место. Наверное, вода в ней очень темная, ближе к фиолетовому, что очень красиво, либо же вдоль берега растут ягодные кусты. Иначе с чего бы ей называться Смородиной?       Мы спустились на землю. Точнее раньше это называлось землёй. Теперь больше подошло бы слово "дрыгва" или любимое вэкстами "бруд" без брода. Сапоги я обвязала резинкой вокруг голени - единственный известный мне способ не потерять их в болоте. Рома шел босиком. Кое-где попадались кочки, поваленные деревья и пни, которые как умели заменяли собой асфальт. Листва гладила прохожих по макушке. За шиворот то и дело прокрадывались ледяные капли, заставляя вздрагивать от щекотки.       Скоро деревья сменились высокой травой. Рома добыл где-то суковатую трость и с отчаянным старанием изображал уверенность, которой даже хотелось верить несмотря на то, что палка все реже угадывала твердую почву, а ноги все чаще уходили в воду по колено. Первое время он тащил меня за руку, едва не вывернув ее по законам пятого измерения, но в итоге выдохся и вернул право на самоуправление.       Так мы и шли, Рома впереди, теряясь из виду в старых и новых зарослях, я прыгала по кочкам следом. Сапоги периодически норовили сползти. Одному из пары это даже удалось – он остался на кочке, не удержался на подошве и плюхнулся в лужу. Пришлось остановиться и привязывать его обратно к голени.       Кто-то с силой дёрнул за волосы. Ахнув, я прижала ладонь к голове, надеясь унять тянущую боль, и покосилась в сторону. Рядом никого не было. Похоже, зацепилась за ветку.       Впереди послышался всплеск и усталые ругательства Ромы. Опять поскользнулся. Значит есть минутка всё-таки привести обувь в порядок. Я потерла ноющий затылок и снова наклонилась за резинкой.       Рядом колыхнулась лоза. В помесь шороха и плеска втиснулось отдаленное хихиканье. Над самым ухом смачно хрюкнули. В плечи вцепились маленькие коготки. Тут же потащили цепочку. Выпрямиться не вышло —  на спину навалилось что-то тяжелое. Не помня себя от страха, я замоталась из стороны в сторону, пытаясь стряхнуть непрошенную ношу, и потянулась к шее.       Рука ткнулась в мокрую колючую шерсть. Ткнулась и тут же отпрянула. На пальцах остались следы зубов. Снова рванули за кудри. Из горла вырвался панический писк. «Ноша» засмеялась в ответ.       Засмеялась и вдруг крякнула, визгливо кашлянула, отпустила плечи, скатилась по спине и плюхнулась позади. Я обернулась и, закрыв рот ладонями, упала на колени. В грязи, мордой вниз лежал лозник. Землисто-зеленая шкура прилипла к маленькому телу. В ней торчал кинжал, вода потихоньку окрашивалась в бурый. Рома встал ближе, вырвал оружие назад, вытер о штаны. Вместе с ним, пощипывая рыжую бородку, подошел тощий старичок. —  От зараза лохматая! —  плюнул Рома. —  Купи себе пузырек сострадания, —  проворчала я, погладив мертвеца по затылку. А он ведь просто игрался. —  Яго кропля ўжо тут, на загадзя заменчаным лязо, —  сказал старичок, с почтением склонив голову. —  Яно сышло хутка і без пакут. Хто ведае, што б яго чакала, дазволь яму пажыць даўжэй? Не варта перашкаджаць істотам паміраць так, як ім дазволілі. —  Мудрый Вы дядька, —  восхитился Рома, хлопнув того по жиденьким плечам. Спрятал клинок, посмотрел на меня. —  Все, не ной, итак берега затопило. И ближе держись, не отходи никуда. Маленькая для русалки еще. Дядь Жевжик, а много там защиты надо? —  Прыйдзеш —  пабачыш, —  ответил старичок, протягивая мне неожиданно крепкую руку. —  Складанага нічога няма, як заўсёды.       «Как всегда». Ну и правильно. «Помощь всем нужна». Даже навьим. С них – кинжалы, бусины или советы, например. С Братства — рунная магия и все, что с ней связано. Честный обмен. А что касается защиты на реке-границе, мне Петя объяснял, то тут обеим сторонам выгодно. Почему-то ни людям, ни вэкстам, ни даже маленьким коренным жителям не хотелось бы лишний раз встречать тех, кто жил на противоположном берегу, на всех картах обозначенном именем «Дремучая».       Оставив тело загнивать в покое, Жевжик повел нас за собой, чуть дальше к лесу. Оказалось, мы свернули с пути и почти зашли в реку. Земля быстро вернулась под ноги, не брезгуя то и дело подставлять под них древесные корни. Об один из них Рома запнулся, запрыгал, схватился за старика, едва не сломав тому позвоночник. —  Ляха! Что б оно… — начал он и тут же заткнулся.       Из-под корня на дорогу выскочил карлик в одежке, плетенной из темной травы. Выскочил и погрозил кулаком. —  Ходют-ходют тут по траве, расти не дадут, а! Дурни, —  сплюнул он. —  Не бранiся, —  осадил его Жевжик. —  Гэта ж нашы вактаре, меньшыя. Як заўсёды.       Межевику, судя по выражению лица, было глубоко в Смородину кто мы такие, но спорить с главарем прибрежной живности тот не стал — отвернулся и стал собственноручно выравнивать травинки, что-то нашептывая под крючковатый нос.       Мы прошли дальше, где деревья наконец расступались. Почти у самой воды из земли торчали друг напротив друга два столба. Жевжик напомнил где именно нужно нарисовать руны, для защиты от тех, кто жил на другом берегу. Рома успокоительно поднял ладонь – не напортачим. Точнее, он не напортачит, а мне сказали сесть и пока не мешаться. Благо поблизости валялось достаточно бревен.       На одном из них сидела, расчесывая длинные зеленоватые волосы, милая девушка. При виде нее Жевжик с укором свел рыжие брови: — Бажэна, прасіў жа, не гуляйся з грэбнем, пакуль вада не сыдзе! У нас і так дзеці ледзь не згубіліся. — Ой, а это ж нашего графа девка, — воскликнула Бажена, увидев меня. — Ух про нее говаривал. — Ух — это видящий, который? — уточнил Рома, раскидывая ветки ногами. — Ну! — подтвердила она. — Видел, говорит, смотрел, кожа — снег, кудри — смоль, а глаза не ихние. Не вактаре она, видишь, а… — А отчего они говорят так странно? – перебила я. — Да приучили их. Люди приучили. Давно еще, как что кому знать надо было, так шли к ним и заговор читали, скороговорку, понимаешь, повторяли над ухом: «Видишь, видишь, посмотри...». Ай, не помню! Ну так привыкли они, выучили говор человеческий, как и Жевжик наш, как и многие, — сказала она и, вздохнув, добавила: — Их замучали нынче. Тут с тех пор как тамошние железо сломали, так все лезут, ищут обломки. Говорят, тут один-другой валялся. Так все допытываются, где да где. — А, да, — отозвался Рома, отряхивая штаны, — нам тоже эти байки про камертон рассказывали. Мол, он по листу сюда мог подлететь, где струны сильнее вибрируют. Как магнит такой, смекаете?       Бажена вежливо кивнула, хотя явно ничего не поняла. Уже подравнявший всю траву межевик влез в разговор: — Про железо чего-сьци пущевик языком молол. По берегу брожу, дык он уши мне все прошелестел. Оно ясен пень, вещица дельная. То ли папоротник, то ли еще дурость какая, что желания, верь-не-верь в жизнь переделает. Слых, сестрица, как тебя по-батьку, ножичек одолжь, будь помощью.       Я протянула свой кинжал. Межевик его взял и покачал головой: — Вот и дай девкам, ну! Как мочь так надо оберег содрать, глянь, — он показал Жевжику расцарапанный клинок. — Вы про пластину? — скривился Рома. — Мы ее все сдираем. Что? — с нескрываемым раздражением допытывался он. — Дол вообще-то нужен, чтобы вес оружию скинуть, а вы его драгоценным металлом заливаете! На кой леший, спрашивается? — Вспомнили лешего — завтра повешены, — пробормотала Бажена, стуча по дереву. А Жевжик пояснил: — Так мы яе загаворваем, каб вам лягчэй баі даваліся. І без таго ў хатках жыхары часта змяняюцца. Толькі паспявай да новых прывыкаць.       Рома кашлянул. Чтобы не смотреть на него, я подсела к Бажене и с разрешения стала заплетать ей косичку. Благо, после редких, но удачных упражнений на Азаре, прически получались все лучше. Да и чем еще отвлекать на себя внимание речной соблазнительницы? Не просто же так меня сюда через лозу тащили. Рома тоже старался быть полезным — помог убрать хворост с прохода к столбам, подрезал на пару с межевиком лишние ветки, открыл бутылочку, смазал острие и стал наносить руны, где положено. В общем, оба делали вид, что никакие воспоминания не вскрылись.       Вдруг Бажена выпрямила спину, повернула голову в сторону кустов, вырвав из рук край косы, и зашипела, обнажив острые зубы. Послышалась тихая ругань. Русалка спрыгнула с бревна, змеей метнулась на голос и через мгновение втащила за собой добычу — яро бьющегося в ее объятиях Петю. Тот извивался, кусался и крайне настойчиво требовал пустить его на волю. Довольная навья же очаровательно улыбалась, поглаживая лохматую макушку. — А этого можно? — спросила она у Жевжика.       Тот в знак рыжей солидарности отказал и даже убедил ее, если не положить, где взяла, так хоть поставить бедолагу на ноги. Петя отряхнулся, как можно выразительнее излучая возмущение. Прежде чем я успела что-либо сказать, Рома помахал рукой: — Петь, гони сюда, я формулу на две ладони не потяну сегодня.       Мальчики подрисовали пару последних рун прямо на столбах. Жевжик упер маленькие кулаки в худые бока и с наслаждением оглядел берег. — Ай, малайцы! Усе. Ніхто да нас з Дрымучай без дазволу не пралезе. Ну, што, чым дзякаваць будзем? — Э, не-не-не, товарищи, — замахал руками Рома, — не напрягайтесь, не надо ничего. Нам Братство услуги оплачивает. — Какое ничего? — возмутился Петя. — Я за «ничего» не работаю. Мне, типа, коммуналку платить, желудок чем-то заполнять и тэ-пэ. А Братство, типа, сегодня денег даст, а завтра даст по голове, и сидеть мне на листе пуфалунов обгладывать. — Да нельзя! Испокон веков заведено, оплату не брать. — А то че? Духи обидятся? — фыркнул Петя. — Старое на то, типа, и старое, чтобы его на новое менять. Мы от шаманов давно отделились. Люди вон, «испокон веков» под себя ходили. Так чё теперь? А "спасибо" не то что на хлеб не намажешь, на него этот хлеб даже не купишь. — Хлеб да, — закивал жевжик. — Хлеб ёсць. И пиць. Настой на нырках бярозавых, а?       Бажена уже расставляла на пень плошки, клала охапки черемши. Межевик приволок бутыль в три четверти своего роста, где плескалась зеленоватая жидкость с коричневыми пилюлями почек. Хлеб был круглым и плоским, как лепешка. Кто-то похвастался, что пек его из лучших корней местного рогоза. Петя пожал плечами — хоть покормят. Мальчики расселись на траве у импровизированного стола. Я примостилась рядом и придвинула поближе всего понемножку. — Как можно де-воч-ке пить алкоголь? — деланно возмутился Рома. — Твое тело — это храм! — Тогда это, — я отсалютовала плошкой, — литургия.       Настойка на вид походила на березовый сок. К тому моменту от чая остались только приятные воспоминания и на смену травяному привкусу пришла терпкая сухость. Я жадно отхлебнула напиток.       Мгновение все смотрели на меня. Ну, по крайней мере, это самое мгновение что-то было видно. В следующую же секунду, мир расплылся в брызнувших слезах. Щеки обожгло и защипало. Язык свернулся в трубочку. В горле точно открылось второе измерение, то самое, куда попадает еда, вызывающая кашель. Не удивлюсь, если где-то во лбу прорезался и третий глаз. В носу будто бы взорвали бомбу. Коктейль Молотова, Målvakten edition.       Мне оперативно сунули хлеба. Он ничем не отличался от обычного, зато пригасил противное жжение. Следом пошла черемша. Много черемши. И воздух вместе с отчаянными вдохами. И чьи-то всхлипы, не мои, разумеется. Наверно.       Но ни еда, ни ободряющие речи вперемешку с плохо скрытыми смешками не помогали. Тогда чей-то голос посоветовал запить речной водой.       Я встала из-за пня и, дожевывая закуску, побежала к берегу. Тот как назло весь зарос травой, заплыл тиной. Чистая гладь начиналась только спустя пару метров непричесанной зелени. Кое-как доковыляв туда, где можно было увидеть дно, я запустила руки в ленивый поток.       Спустя пару глотков разум прояснился. Оставив себе заметку никогда больше не пить никаких настоек, я побрела назад. Выходило это, честно сказать, не легко. Дно здесь было ужасно вязким, песок будто проглатывал ногу и жадно чавкал в аккомпанемент шагам. Обувь, доверху залитая холодным речным бульоном из грязи и растений, упорно норовила слезть. В конце концов резинка не выдержала — сапог сполз с левой ступни и поплыл прочь, с течением и рыбой за компанию.       Я ударила глупую реку ладошками по поверхности. Затем сняла правого близнеца беженца, заткнула его за ремень и легла на воду. Вот зачем Смородине резина понадобилась? Взяла и обворовала ребенка, дурочка ледяная. Плавать меня учили собаки и желание жить. Впрочем, на первых парах этого хватало.       Когда пальцы наконец ухватились за подошву, встать было уже невозможно, а мышцы заныли от непривычной тренировки. Земля с мальчиками и навьими осталась далеко в стороне. Ближайший, противоположный им берег почти не отличался от собрата, разве что более тихий и дикий. Чтобы не потонуть по пути, я решила отдохнуть.       Мы с сапогом легли на песок. Тяжелый выдох и суетливый плеск будто бы напугали здешний воздух — тот мягко дернулся около уха. В мокрой резине отразилось что-то белое, как маленькое привидение. Я встала и, обуваясь на манер цапли, обернулась.       Среди темных зарослей, словно пламя свечи на ветру, светлым шариком мерцал блуждающий огонек. Он парил на высоте приподнятой руки взрослого человека, дрожал, опускался к траве, приглашая последовать за ним.       Интерес как всегда победил осторожность. В Мольвактене их обычно не встретишь, местные прогоняют, да и появился рановато, первые малыши обычно в августе загораются. А тут еще и сам на контакт пошел. Ни один исследователь или увлеченный сумасшедший не отпустил бы такой экземпляр просто так.       Огонек почувствовал мое приближение, отпрянул, а затем поплыл в чащу. Стоило мне отстать или запутаться в переплетениях веток, он останавливался, зависал и снова летел туда, куда ему очень хотелось привести гостей. Будет ли там хлеб с солью или очередная пощечина матушки-судьбы, пока никто не знал. Даже лес замер в терпеливом ожидании.       Тишина эта с каждой минутой становилась все менее естественной и приятной. Не могу сказать, сколько мы прошли, прежде чем мой проводник остановился, но за все это время ни одной даже полуживой души мимо не пробежало. А потому жутко удивил внезапный, но вполне логичный вопрос хриплого голоса из глубины мрака: — Кто?       На меня пялились два горящих желтых глаза. Очень знакомых глаза. Их свет также выдавил из темноты очертания острого прямого носа, словно снятого слепком с лица Хальпарена. Только кожа в десятки раз грубее. Если это, конечно, была кожа, а не просто изрубленная кора. — Вактаре, — ответила я. Выпрямилась, чтобы казаться выше, уложила хальсбанд на ладонь, показала. — Подмастерье магистра Хальпарена. — Аксель? — задумался он. — Зачем Аксель послал? Ты откуп за железо? — А-кто? — поморщилась я. — Нет, Вы что? Говорю же, от магистра Хальпарена. Вы не злитесь только, мы тут с огоньком заблудились. Сапог, понимаете, уплыл взял и… — Не надо сапог,— с раздражением заскрипел пущевик. На макушку посыпалась сухая листва. — За что уплыл? Не знаю оно. Аксель железо нести будет, спрашиваю? Или еда. Ты еда? Зачем говоришь про сапог, если еда? — Детей есть нельзя, — терпеливо объяснила я, начиная сердиться. — И ни про какое железо не знаю. Потерялась, говорю, ну! Где у вас тут дороги нормальные протоптаны? Мне домой надо. — Коль не знаешь, то еда, — заключил пущевик.       Под вязкий скрип показалась неестественно изогнутая конечность с длинными, тонкими как сухие сучки пальцами. Те растопырились и слепо потянулись в мою сторону.       Юркий зеленый луч рассек мрак между нами. Кора разошлась в стороны, обнажив светлую полоску древесины. Хрустнули ветки. Из кроны дуба вылетел и ударил в уши гулкий хрип. Крепкие руки оттянули назад знакомой хваткой. Спина прислонилась к плащу. Подбородок мастера уперся мне в макушку. — Аксель! — взревел пущевик. — Вороти железо! Не то разворочу-у. Все, всех разворочу, назад не воротиш-ш-шь…       Новый порыв ветра. Я отвернулась, закрывая лицо. Хальпарен сжал мои плечи. — Dra åt skogen! — крикнул он. — Нет никакого железа. Нет, слышишь, бревно ты прогнившее! Оставь их в покое!       В метре от нас повалилась ель. Зашумела листва. Вдалеке заорали птицы. Сквозь эту какофонию протиснулся свист. Над головой что-то пролетело и упало за спиной. Скрипы и хруст древесины сейчас походили на жалобный плач.       Хальпарен на секунду отпустил мое плечо, черканул по воздуху кончиком стрелы. Отрезанная часть струны отскочила и ударила прямо в желтый обруч глаза. Тот исчез, уступая место разинутой пасти, издавшей сиплый вибрирующий вопль. Мастер не дал его дослушать. Подхватил меня под коленями, шагнул назад и точно оступился. Земля оборвалась.       В следующую секунду нас накрыло холодной волной. Лес пропал, ушел куда-то ввысь. Остались только прибой, неровный пульс и вода. Последняя бурлила как в огромной кастрюле. Стихия сходила с ума, если он, конечно, у нее был.       Еще миг — и в темноте загорелся синий огонек. Мастер опустил меня на пол. Утоптанная почва, знакомая лежанка у округлой стены. Сиаре разглядывал гостей. Склонил голову набок, поздоровался. — Вижу тебя, лесной граф. И тебя вижу, сестра. Я Братьев смотрел, показать? Там, — он ткнул пальцем в дверь. Получил одобрительный кивок и вышел.       По затылку хлестнула жесткая ладонь. Не больно, но неожиданно, а от того еще противнее. Хальпарен спрятал орудие обиды в карман. Поджатая челюсть добра не сулила. Я прижала кудри к месту удара, всей подвластной мимикой изображая Цезаря перед Брутом. — Поняла за что? — У меня сапожок уплыл, — буркнула я, разглядывая подошвы. — Не поняла, — заключил Хальпарен. — Значит, губы сдуй и слушай внимательно. Вот это, - он постучал согнутым пальцем мне по лбу, – дороже всех черевиков и тряпок мира. И если Это будет вечно лезть куда ей не положено, в один прекрасный день она не вылезет и останется кормить червей, где ей не было суждено. Ты — вактаре. Абсолютница. Тебе умирать без моего сведения и предварительного одобрения строго запрещено. Слышишь? С листа по электронам соберу и все в угол кучкой усажу. Доступно объясняю?       Я представила грустные электроны в углу, прыснула и подняла глаза на мастера. Тот отвернулся, вышел прочь. Плащ в растерянности махнул на прощание зеленым краем.       На дворе вилось синее пламя костра. В измазанном сажей котелке кипела вода цвета черной смородины. Ух сидел рядом и водил руками над паром. Волны маленького океана вздымались, привлеченные жестами. Брызги подпрыгивали и, уколов ладонь, снова тонули в пучине. Помнится, я с тем же пафосом смешивала в ванной моющие средства и шампунь. «Зелье» тогда здорово вспенилось, но красиво кружится, как сейчас делал отвар, не хотело. Миниатюрная воронка разрослась к краям, едва не пролившись в огонь. Видящий взмахнул кистями, точно прогоняя назойливую муху. На поверхности, сквозь морщинистую рябь отпечаталось изображение речного берега. Сиаре снял варево, вернулся в дом. Затем поднял повыше и выплеснул на пол. Я отскочила в сторону.       Комната заполнилась жарко-влажными облаками. Те легли на роговицу плотным бельмом. Несколько мгновений слепоты и у стены зашевелились тени. Рома встряхнулся на манер собаки, шмыгнул носом и приложил пальцы к переносице. Петя закашлялся, ошалело оглядываясь. — Какого...? - начал было он. — Прабачце, - опередил видящий. — Мы так магия видим. Смотри, такое сухо, — он снял с изголовья кровати грубую тряпку и передал мальчикам.       Потом тоже коснулся переносицы и вышел во двор. Петя с брезгливостью отложил подобие полотенца и попытался отжать волосы руками, не переставая жаловаться как он целых четыре минуты барахтался в океане. — А что ты, собственно, делал у реки? — спросила я. — Мы тебя, обиженного, с собой, кажется, не звали. — Вас отпустишь, — фыркнул он, отжимая футболку. — Во чего натворить можете. — А как же твои принципы? — А как зэ твои пвынцыпы, — передразнил Петя. Встряхнул головой, закидывая челку назад. — В следующий раз, типа, вообще ничего делать не буду. Хоть подыхайте. — Тих! Прекратили лаянку, — перебил Рома, разглядывая комнату. — Слышите? Скребется кто-то.       Мы прислушались. Из-под лежанки действительно доносились шорохи. Петя лег на пол, прищурился, протянул руку, тут же отдернул и сунул в рот. Стало интереснее. Рома сделал мне знак, схватился за маленькое изголовье и, чуть ухнув, приподнял.       У самой стены съежилось в комок неизвестное существо. Пучеглазое, о четырех лапах, кожа вся в каких-то волдырях, будто вспучилась. Я ткнула его рукояткой кинжала. Животное дернулось и отодвинулось в сторону. Брюхо слегка надулось. Дверь позади открылась, впуская хозяина. Видящий подошел к нам. — Это чмух, — объяснил он, поднимая зверушку с пола. Рома с облегчением опустил лежанку. — А я думал, конь, — сказал Петя, похоже, не знавший разницы между жабой и лягушкой. — Она тут смотрит, но не видит, — сиаре свел брови. — Лапти сожгла. Они так видели. Я не смотрел. Но лаптей не видно. Плохо такое. Фу! — Лапти не вены, можно новые сплести, — заметила я. На свету существо выглядело гораздо симпатичнее. Зеленое, блестящее. Широкая линия рта будто бы скрепляла между собой тело и голову узким швом. — Красивая она у Вас. — Тебе видно?! — воскликнул сиаре. Уши его растопырились в стороны, чуть не задев Рому. — Посмотри ты! Твое! — он протянул чмуха прямо мне под нос. – Смотри, как смотрит! Посмотришь? — Ой, нет-нет-нет! — я замахала руками и оглянулась на Петю в поиске поддержки. — Мне нельзя. Домашние не разрешат принести. Это лишний шум и грязь, и вообще… — Не шум! — сиаре замотал головой, продолжая потрясать несчастной жабой. Рома на всякий случай отошел подальше. — Шум не видно. Оно не шум. Жжет — да. Огонь! — он многозначительно поднял указательный палец. — Это видно. Смотреть можно. Посмотри. Он смотрит как, видишь?       Та и правда смотрела с выражением нашего Кузи, которому уже целых полчаса не доливали молока и не открывали дверей. Большие выпученные глаза дрожали то ли от эмоций, то ли от силы тряски. Я взяла чмуха на ладони и вгляделась в них. Темные, карие, словно две кофейные лужицы, прохладные ближе к молоку белков и бурлящий кипяток около замочной скважины души. Совсем как у. — Котик, — одними губами выговорила я, а затем, отвечая общему «Че?», повторила громче: — Ее зовут Котик.

***

      Мастер стоял у края обрыва. Тело скованно мыслями или их абсолютным отсутствием. Из-под плаща на траву улеглась и давным-давно уснула робкая тень. Странник над пустошью Мольвактена.       Я подошла ближе, тихо рассматривая живую картину. Острые плечи прятали меня от назойливых лучей, руки сложены за спину. Сухие, жёсткие, ледяные руки, на которых время выгравировало тонкие линии вен. Вряд-ли он бессмертен. Когда-нибудь струны износятся. У всего должен быть конец.       Захотелось почесать нос. Почему-то нарочно нагнать пафоса так, чтобы после не краснеть об этом по ночам в подушку, никогда не выходит. Спокойствие тоже выскрести нелегко. Удачный ли сейчас момент? — Мастер, а то железо, про которое пущевик кричал, это он не про камертон случайно? — Откуда ты знаешь? — Предположила, — со всей возможной невинностью отозвалась я, подходя ближе. Наверное, удачный. — Опекуны просто ищут его, да и Елисей как-то упомянул. А Ольга Дмитриевна даже сказала, что Вы про него больше знаете, — я помолчала, высматривая хоть какие-то эмоции, и, не дождавшись, продолжила: — Как думаете, он может быть где-то тут? — Я о таком не думаю, — отрезал он. — А пущевик и подавно.       Мы снова постояли в тишине. Солнце, возомнив себя великим художником, наложило на скульптурные черты теплые пятна, добавило блики в помутневшие от усталости глаза. Хальпарен опустил веки. Настал его черед спрашивать: — На мне узоры появились? — Нет, но цветы растут, — я сняла приставший к его рукаву листок. Затем, обняла мастера за локоть и тихо-тихо попросила: — А расскажите, пожалуйста, а как там камертон тогда у Хельсинборга сломался? Кто там такой растяпа? Вы ему класс показали?       Хальпарен отпрянул, с приглушенным стуком прижав локоть к ребрам. Затем развернулся и без единого слова умчался к лестнице. Только стряхнул по пути оставшийся мусор с такой силой и раздражением, будто отбивал осточертевший ковер. На улице. Градусов в минус тридцать.       Рога скрылись за линией первой ступени. Я села на землю, смяла в кулаке полузасохший стебель. Взгляд уперся в дырку на новеньких гольфах. По краям, цепляясь за рваные нитки, застывала кровяная корка. Может проще выбросить колени? Надоело их лечить. — Психует, да? — Петя плюхнулся рядом. Сорвал какой-то колосок, стал терзать на тонкие линии. — Ты не парься. Это, типа, бывает. Ну нервы там, тип, или тактика воспитательная. Забей, короче. — Елисей и Константин так не делают. — Ну… - он отбросил ошметки зелени, сорвал новый цветок и продолжил: — У всех же, типа, разные подходы. От препода зависит. От характера там… Короче, мой те совет, как от старшего Брата, ты на него главное долго не дуйся, а то знаешь, как потом бывает. Работка у нас опасная, все дела, — Петя снова умолк, надкусил кончик очередной травинки, поморщился и, собравшись с духом выдал: — У меня ж батя тоже по психовать любил. А щас, типа, все. Вот так раз и нету никого. А чувства то, типа, не свалили никуда. Слова все эти, вот они, в зубы скребутся, аж язык чешется. Так бывает в горле столпятся, что тошно. А выдать некому. Елисей, ясен пень, говорил, что оно пройдет, семейные узы – штука гибкая. Не мастерские, те крепче по струнам хлещут, прям по всем пяти, все-таки завязываешь самостоятельно. А все равно так, знаешь, типа… Вот как канат за собой тянешь какой. И мешает, и крепкий, зараза, а кинуть никак. Оно же, типа, было все. Следы груза на земле еще. И его тянули ж, типа, сколько лет. А щас, типа, и тащить некому, только я и остался. Понимаешь?       Я глядела как бегают лучи по редким медным ресницам, как дергаются веснушки на конопатом носу и кивала. Кивала потому, что так надо. И еще, наверное, надо было хлопать по плечу, вздыхать и всячески сопереживать. Но что-то в его речи замораживало изнутри. Петя почесал подбородок и спросил: — А что твои? Ты хоть узнавала, что с ними, живы ли? — Понятия не имею. Надеюсь, нет. Знаю, звучит дико, — добавила я, увидев выражение его лица. — Но я правда не считаю их родней. Они висят на мне грузом сомнения, обиды и какой-то навязанной ответственности. Если бы они умерли, мне стало бы легче. — Ты на них тоже сердишься? — Да. Видишь ли, я понимаю, что они не виноваты, что они такие. Их такими сделали. Не знаю кто, но не я. А может и сами себя довели. Вообще обвинять кого-то очень глупо. Мы никогда не будем знать всей подоплёки. Что стояло за тем или иным поступком, поведением, настроением? Что думал и что чувствовал предполагаемый виновник, а главное, как почувствовать это в той же степени, когда все чувствуют и думают по-своему? Чтобы понять кого-то нужно пройти в его шкуре весь путь начиная с материнской утробы, потом подумать, выспаться, принять душ и снова обсудить проблему. И это мы говорим об одной персоне, а есть ещё миллиарды других существ, материй, природных явлений, которые влияют на мир и его историю. Замысел этот непонятный в конце концов. Возможно, их поведение было задумано таковым, чтобы я начала работать на какой-то неведомый мне результат, который в будущем запустит новый непостижимый процесс. По итогу все будет правильно. Значит неправильно просто не может быть? Виноват тот, кто поступил неправильно, но, если все, что мы делаем укладывается в историю, и никто не останавливает нас, значит все верно, а, следовательно, никто не может быть виновен. Но меня злит, что они, раненые дети, заигрались в серьезных взрослых и испортили мне жизнь. Вместо того, чтобы вылечиться, разобраться в себе или хотя бы просто не вовлекать ребенка в свою грязь. Теперь ответственность за здоровье будущего переложена на меня, а я уже заражена, хоть и не так сильно.       Я замолчала и перевела дух. Так много слов наружу никогда не лилось. Самое удивительное, что Петя слушал. Слушал внимательно, не перебивая. А когда речь сменилась тишиной задал еще один вопрос. — Ты их не простишь? — Надо. Но не могу. Легче было бы знать, что их нет. — Моих больше нет. Легче не стало. Обида она же, типа, в тебе. Ты злишься, не потому что они плохие, а потому что тебе нельзя так же забить. Ты, типа, себе этого не позволишь. Вообще, нечего на других зацикливаться, лучше смотреть на того, кто тусуется с тобой всю жизнь — на себя. Перестаешь волноваться о мнении людей и вообще лезть в чужие дела, типа, не очень хочется, когда оказывается своих по горло. — На себе тоже не надо зацикливаться. А то начнёшь себя винить, или жалеть, как ты говорил. — А на чем тогда зацикливаться? — А не знаю. Ни на чём. Или на всем понемножку. Жизнь итак один сплошной цикл. Зачем ставить себе очередные рамки?       Мы помолчали. Петя стряхнул с бедер травяные клочья. На джинсах остались мокрые зеленые следы. Опять в хижине будет пахнуть порошком. Оставалось надеяться, что Кузя сожителя не прогонит.

***

      У дверей Братства ждал Азар. Новое пальто смотрелось даже лучше, чем на фото, что странно — обычно случается наоборот. Вдаваться в детальное описание не стану, мы не в ателье, скажу лишь, что тоже до сих пор питаю слабость к гравировке на пуговицах и декоративным цепям, хотя сама в тройке носить такое еще не пробовала. Не знаю, это или в целом внешний вид старшего забили ступени стаей девчонок, однако пробраться сквозь эту толпу, да еще и с чмухом — дело нелегкое. Сестры то ли искренне считали лестничную площадку отличным убежищем, то ли совершенно не стеснялись шептаться, хихикать и откровенно пялиться на моего опекуна. Будто инкуба встретили, честное слово. Как дети малые.       Котик в отличие от будущего соседа не привыкла к повышенному вниманию и теперь съежилась в углу коробки в поисках поддержки. Дрожащие кофейные капли отразились в острых осколках изумруда. Азар перевел вопросительный взгляд на меня. — Это Котик, — объяснила я, приподнимая коробку к подбородку. — Ты уверена? — уточнил старший. — Мне кажется, это жаба. — Ну да, жаба Котик. — Жабокотик? — повторил Азар, продолжая разглядывать питомца. — Допустим, и что он... Хочет с нами жить?       Неуверенный кивок сместился куда-то в сторону, к плечу. Азар наклонился к Котику, будто собирался пожать ей лапу. Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Чмух открыла рот, вытянула язык и лизнула глаз. Я погладила ее по макушке. Азар исподлобья глянул на меня, выдержал очередную многозначительную паузу секунд на шесть, но пожал плечами. Был ли он не против или прочел мои мысли о том, что скажет Рафаэль, когда узнает, как мы бросили бедное животное на произвол судьбы, знать не могу. В конце концов даже котов прогнать жалко. А жаба, если кто не знал, — это не кот, она и задушить может. В нашем случае с последующим поджогом.       Так или иначе квартира Котику понравилась. Сиаре слово держал - ни одного даже самого тихого "ква" дом не услышал. Да и воспламеняться никто пока не собирался, хотя, если подумать, старшим не привыкать. Рафаэля она тоже сразу полюбила уже за то, что тот разрешал сидеть у себя на коленях.       Сидеть, правда, получалось недолго. Старших все чаще и чаще вызывали на службу. Причем не только на разборки в городе, но и на дежурства в обоих отделах Прави. Вылазки листовых и дыры в слоях случались уже по нескольку раз на дню. На мне это пока особо не отражалось, если не считать ырку, кикимору, богинку, аспида, ансикта, ну, и, конечно, закрыть глаза на то, что первогодки вообще не должны выходить на поле боя. Жаловаться в почти военной обстановке не положено, профессионалам в любом случае приходилось хуже.       Причину беспорядка так и не нашли. Народ явно нервничал. Азар забегал на минутку и тут же уходил под сумасшедшую телефонную трель. Рафаэль и вовсе исчезал на несколько суток. Теперь дома в основном обитали мы с Котиком, и оставалось только лежать под окном и растекаться тревожной лужицей в попытках уснуть. Пока по ночам гуляют во мраке и бьются о стекло заплутавшие души, да завывают в темных переулках растерянные упыри.