Дожить до рассвета

«І схіляе трава

Над ім

пасмы-брыжы,

А ён,

жэўжык-пястун,

Гучным смехам

дрыжыць.»

Якуб Колас

«Ручэй», 1909г.

Значится, развалился каля Смородки, никого не чапаю. И тут гляжу — летит, ушы-хвост назад. Глазищи о такие! Что у филина, коль просраться не в мочь. Летит, значится, чуть, гляди, не ляснется. — Кудысь ветер дует? — я ему. Этот шарахнулся как дурной, под корни на меня зыркает. — Жевжика видеть, — это он мне. — Смотреть ему. А эти хворые они ничего как мы шелестеть не могут. Только и знай себе: «Видишь, видишь, посмотри». Коль пожрал — так рот утри. Тьфу! Нашего ему надо, рыжего. А кудысь оно его задуло? По Смородке шастает, ясен пень. Коль рявкнуть, как надо, так прискачет. — Так это, — говорю, — кликну щас, гаркну. Ты тут постой, дрыгву мне не топчи ножищами своими. Утопнешь. Это я ему про дрыгву так ляпнул. Чтоб подхвостники свои не расслаблял. Ходют-то они здорово. Как жуки эти водяные или комар, коль ему кусануть охота, славненько-ладненько так. Откудысь это они еще взялись чудные? В Нави то. И давнёхонько же. Ай, лешак их знает! Что я, значится? А, так этого ж свистнуть. Ну вылез я, значится, из-под корня своего, тряпки стряхнул, да как заору. От вам зубом гнилым клянусь, в Дремучей слыхать! Гляжу. Так оно ничего не было, а потом глазенки я сузил, так видать — палка над камышами тычется, да слыхать, как вода знай себе булькает. Плывет главный наш. Всей речной живности живный Жиж. — Чую-чую, — бормочет. — Навошта так лямантаваць? Жывёл мне пужаеш. — А как мне не голосить, коль гость к тебе пришлепал? От, гляди, прискакал, как блоха на медведе, зенки чуть не выпали. — Ух? — признал он видящего. — Што ў цябе здарылася? Этот голову на бок, здоровается, да пошел балакать: — Девочка у нас видна. Привиделась. Хальпарен смотрит. Невиданная. Кожа — что снегами присыпанный, кудри — что смолой хвойное, а глаза… — Да шо…щрсь… глаза? — это я сплюнуть хотел, да не хватило. — Они у всех этих на одно. То под кору, то под землю, а то перья ястребиные. Это коль голову набок склонять. А коль нет, и дурень кто — так и хуже оно сравнить можно. — …А глаза, — перебивает, — не вактаре. — Як не іх? — хотел меня Жевжик по переносице ляснуть за сравнения такие неголовонаклонные, да тут и ляскалку опустил — диву дался. — А так, — говорит, — глаза как мы! Как водой смотрит речная. Ни веток не видать. И невиданная. Змей смотрел — глаза дрожат. Огонь, — палец поднял. — Огонь видно. — Дык а хто ж гэта яна тады? Видящий уши так и опустил. От мозгов поляна! Ни шиша понимания, одни глазищи. Это ж надо не знать и не узнать! Ну Жевжик о колено локтем уперся, бороду свою ржавую щиплет. Оно сразу ясно — думающая живность! Не зря перед ним все утопленницы щеки о плечи бьют, да в нос себе тычут. Головонаклонный он дед. Ведает. — Вось што я табе параю, сябар мой, — говорит. Важно так, голосом глубоким, что из колодца пучеглазого. — Прыйдзе яна да цябе — ты кацёл свой памешвай, ды паглядай, што табе вочы твае пакажуць. Параду ёй пашукай, вяшчунства якое-небудзь. Як атрымаецца нешта, ды яна дадому трапіць — ты да нас вяртайся ды распавядай. Будзем разам думаць. А пакуль не крыўдзіце яе, не чапайце. Асабліва, калі яна Хальпаренава выхаванка. Я з графам, калі што сам пагаманіць… Да. Лепш праз яго усё вырашаць. Так бяспечней. Зразумела? Ну покивали, носы потрогали, да разошлись. Я назад под корень лезть хотел, травы пожевать, а тут на тебе! Ни лизнуть, ни плюнуть! Дай, думаю, поброжу, авось где еще обедать сели, так приткнусь. Ну и забыть уже эти песни успел. Солнце по небу прокатилось раз уж не считал, сколько. Думал, вот и сказ весь. А тут на тебе по второй! Снова затянули! Ночь то была. Потемки. Слышу — ветками хрустят. Гляжу. Две девки разгуливают, с черепом. Одна наша, Котом ее звали. А вторая… Вот то-то и оно. Принес лютый на спинке, котелок заварился, дымовые духи полетели. И впрямь: снег, смоль, да харкнули дважды водой речной, вот и вся вам магия. Шли хорошо, по тропкам положенным. Ну, плюнуть хотел. А тут дальше глянул, и чтоб мне дубиной по носу! Хальпарен! Ну, граф наш, сын Дядьки, выходит. Идет себе тихохонько так, в тряпье свое замотанный, так что и не признаешь сразу. Умеют они, лешие, в лесу бродить, получше видящих. Ну идет, значится, что плывет-летит, хоть бы за что уцепился, зараза, ан нет же, чешет по зарослям, да еще и лапой своей суковатой поводит, длиннопатлым дороги распутывает. Спрашивается, на кой мы работаем, узлы вяжем? Нет, придет главнее кто — все в Смородину под осень! А пёхал он, вообще-то, не за детенышами, а будто даже кудысь в сторонку, ко мне ближе. Но этих двух провел, до ступеней, что к лупоглазым подымаются. А я все сижу, значится, под корнем своим, да гляжу, кудысь ветерок подует. А подул! Подул так, что я, вот вам на пень все мои четыре зуба, до сих пор тех песенок не забуду. А коль забуду — так то не я, а браток мой будет, его бейте. И дунул он в самую, чтоб ей бревна перекрутили, Дерьмучую. А мы, я вам так скажу, в эти дерьмощобы не то что ни ногой, так даже носа тудысь не кажем. Неча. Своих мухоморов обожраться можнО. Свои они, знаете, виды ясные покажут. А что там эти одичалые дурни себе понаращивают, так тьфу его трижды! Прошел граф наш, значится, к берегу, Жевжика манит. Я пока по камышам валандался, они уже и сговорились обо всем. Речи у него речные, холеные. Ползут, что слизняки по дереву гладкому. Все то у него «любезны», да «боголрадны», да еще чего такого наповоротит, что и змей язык завяжет. А как забудет чего — так на своем птичье-певчем шпрехает. И понимай, как понял. А я так и так понял все. Переправа ему запонадобилась. К братцу. Ну Жевжик, он живность добродуховная, хоть и бездушная. Повез его, значится. Ну, значится, своим маяться поперся, жратву какую там, туды-сюды. Тихо было все. А тут оно как рявкнет во всю голосину с того берега! Честное мое вам съедобное! Аж птицы повылетали. Побёг я сам да них, на плоте. А то что за дела, мне на Меже выплясывают? Только подхожу — швысь! Бревно в меня летит. Или ветка то была, я что знаю, по-вашему? И все шелестит, шумит, трещит. Хоть ты уши выкручивай. Совсем, думаю, Пущевиков котелок прогнил. Бегу к Жевжику. Тот из лодки своей, да так же на землю. — Че буянит? — ору. — Да каб я ведаў. Размова няўдалая, ма… — Ш-ш-ш! — шумит из лесу. А листья! Листья с лишаем так и сыплются, что блохи с лозника. — …быць. — Чему быть? — опять ору. Осинка плюх почти по мне! А я чуть вижу что в ночи этой! Тут граф на нас выбегает. Да что выбегает! Шатается, как та осинка, что в Смородку канула, чуть-чуть — так и кубарем покатиться следом, в речушку нашу. Мы к нему, подхватили, а в спину ветерок-то так и дунул. Так дунул, что патлы дыбом. Жевжик встал, значится, да как весло задрал, да как заладил свою говорку: — Быць табе дрэвам, птушыным распевам, быць табе змрокам ды пылам пад бокам, быць табе зеллем, гнілою травою, а сыходзь да спакою! И как ляснул веслом оземь! Такую силищу за ним, щуплым дедком, мало кто ждет, а я, хоть и знал, да все одно шандарахнулся, прям в воду, чтоб ее в котле запузырили! И граф за мной следом. На колени плюх — плащ в хлам. Хотел, было встать, да в бой кидаться, а руки чуть держат. Да и не надобно оно уже было. Стихло все. Как подморозили. А чего? Думали, брешу? Славный у нас дед. Головонаклонный. Ну да он тут же к Хальпарену, значится, того-сего, на ноги поставил и говорит, мол, шел бы ты куда подальше, ну, дадому, значится, и лег бы ты там, покимарил, покуда сверчки не заткнуться. Тот за все откланялся, взял плот мой. А я смотрю, значится, у него, когда падал тот, штукенция в кулаке блестящая звякнула. И плывет он, значится, на плоте моем, все так ровненько-ровненько. И тут опа! Остановился, из кармана бутылочку вынул да и вон ее, в Смородку. Прям, где поглубже было, абы не нашел никто. Хотел я Жевжику донести, да думаю, ну его. Граф, все ж оно. Сами пускай. Гляжу, значится, дальше, в тьму эту, в чернь приглядываюсь. Жевжик весло опустил, оперся на него да спрашивает, на кой такие беспорядки. — Укра-крали, — хрипят ему из чащи-черни. — Железо укр-крал, Акс-сель проклятый! Мое железо. — Як так? — Ук-к-кр-рали, — трещит. — С-с-с-спер-р Аксель, пр-пр-прок-клятый. Мое было. Дай, забр-бр-брать-ть назад! Пош-ш-шлю к-к-кого. Из-с своих-х-х-х. Задумался дед. Из Дерьмучей народ тот еще дерьмучий. Темнота. Да только и воров мы не жалуем, а графа спросить — он и скривиться может. Надолго так. Ну, бороду пощипал и говорит: — Дзьвух. Не болей. Аднаго, каб паглядзеў-пашукаў асцярожна, а калі трэба — схапіць назад. Ды яшчэ другога — на размову. Больш не дазволена. Чуеш? Выдал, а сам мне шепчет, мол, поди за ними хвостиком, абы не вышло чего. А я и рад бы слушаться. Поперся сразу на тот берег, где, значится, наши все. Сел в траву да слушаю-прислухваюсь. Сперва оно сверчки одни балакали. Тут раз-раз-раз, гляжу, братки Лютого побежали. Ну, я за ними, раз — под корень. Скачу, значится, по кочкам своим, дорожками, лазейками, где сам себе чего навыковыривал. Оно в Нави все так делают. Всехние тропки мы-то путаем, а своих не цапнет никто. Ну, иду себе, под кореньчиками-норками, где лапы стукают, хвостами митусят. Пришел когда, смотрю. Вкруг дома — волки. В доме Кузьма. Меня заприметил — моргнул. Это потом он мне рассказал, как в избе его стреляли, как он в лужу чуть не упал, пока на штанах того конопатого висел, а пока так, сидит-сиднем. Патлатый, как всегда. Девка эта тоже с печи зыркает, что кошка черная или упырица какая. А перед домом — граф. Стал, значится, во весь свой рост. Чуть не до самых макушек рога вытянул. Глазами сверкает, злобно, коль не сказать жутко, что Дядька наш в дни нелегкие. Того и гляди — лес с землей сравняет. Руку поднял, пальцы свои узловатые в кулак смял. Тихо, значится, надо. Это всем ясно. Лютый, ясен пень, долго мозги перемешивать не стал. Он у нас вообще зверь понятливый. Побежал назад, с весточкой. А мне чего? Так и мне донести чего надо было. Попехал прям ко графу, покумекать, как, да чего. Тот уж и росту стал положенного и плащ свой, кажись, отжал от слез Смородкиных. А только морщится все, твар кривит, что пень перекрученный. Пошли мы вон с поляны, а он шелестит, мол, богинку ему подослали. А я и говорю, что Жевжик дазволение дал, поглядеть, чтоб не крали чего. Так он мне про девицу скрипнул. А ему снова говорю, что упырицу эту чернокурую сам аспид, как в глаза увидел — язык завязал да хвост поджал, мне Ух нашептал. А он все кривится, да думу думает. Хотел я еще чего-сь в котел накапать, а тут слышу — воют по новой. Мы так и встали. Глядим — от Смородки туман отступает. А на месте его из черни ветви лапистые тянутся, лоза ползет шипастая, ветер колет. Пущевиковы забавы. Я так сразу под корень, чур меня с такими делами дерьмучими. А граф-то! Граф! Что творит! Плащом махнул, руки вскинул, ну своей магией круги рисовать. Глазищи так и светятся, похлеще месяца в полнолуние. Лоза к нему острия тянет, шипами своими опутывает, а он, что в танце диком, вертится, огни свои в паутину плетет, чернь пламенем скребет. Кружится-пляшет, рукавами машет. Златом да зеленью сверкает, ветки, что кости, сбивает. И хрустит все, потрескивает, округу искрами осыпает. — Дядьку кликнуть надобно, — ору. — Батьку своего, а? — Сам, — скрипит. Скрипит да воздухом на «ф-ф-фан» шипит. А лоза его раз! По самым сапогам хлестнула, потянула. Да ладно бы оно потянула, так он только-только с магией своей руку поднял. Слетела у него паутина, да по самой переносице искрами хряснула, да и шлепнулся наш граф со всего размаху на спину. А встать не дают, шипами опутывают, сучьями бьют его слабого, час только как шатавшегося, что осинка та. Тут уж я не стерпел. Прыг на пенек лицом на восток, да как гикну: «Дядька! Покажись ни серым волком, ни чёрным вороном, ни елью жаровою, покажись таким, каков я!» И тут чую — жутью пахнуло. Ветер разошелся, в чаще захрипело. Да все как загудело, затрещало, заскрипело. Слышу — хохочет, что филин орет. Смеется наш Дядька да землю трясет. Свистит, заливается, уши дерет. — Ша, Пуща, ша, — шумит. И эхо ему вторит «ша-ша-ша-ш-ш-ш». — Неча брату сучья дергать. Спать. А я все гляжу, понять не могу, откудысь он то идти должен. Ветер все дует, туман закрутил-завернул, а кудысь оно дует — один леший знает. Знает, свищет, да приговаривает: «ша-ша-пуща». Или то эхо за ним откликается? А Пущевику хоть бы хны! Хлещет и хлещет шипами своими затрещины по поляне, да по графу нашему. Тот по земле катается, что червяк от палки спасается, да искрами своими сучья поддевает. Ну, Дядька взял, да как ляснул сына младшего по всем его рукам силой своей. Так ляснул, что те к земле прибились, в траву вжались. Ляснул, что я палкой лозников-дурней, коль они под корнями моими жрут кого. Сколько ни гаркаешь, чтоб голубей не таскали, нет, так и так найду кого. Сидит хрумкает прям с вещами посланными. Никакого понимания. Ну, ляснул, значится, а этот взвыл, как дитятко малое. Слышу следом — хрустит что. То Дядька его наотмашь по макушкам! Аж валежник посыпался. Я мордой в землю, а как поднялся, так пусто уж все было. Тихо. Назад пополз, кажись. В Дерьмучую свою. Вылез я графа искать. Гляжу — лежит, мхом-травой перемотанный, да траву эту кровью своей что водой студеной поливает. Ну я подорожника на ладони ему. Жевжик тут с реки своей прискакал-приковылял, давай помогать-причитать. — Трэба вось што, — говорит. — Наступнай вясной рун гэтых памацней намаляваць. Хай не шкадуюць. Граф кивает, донесет, мол, передаст. Кивает и просит, пошлите, мол, кого за избой присмотреть, пока солнце не встанет, чтоб загривкогрызы спали спокойно. От голова бедовая! Да коль сам Дядька спать наказал, так и будут они спокойные! Весь лес будет. Вся наша Навь великая. Ну, Жевжик его послушал, мотылька ночного послал. Словил в кулак, пошептал, да выпустил. Полетел тот, крыльями замитусил. А Хальпарена мы взяли под руки, значится, да в избу его. Думал, вот и сказ весь. Да так то оно так. А только чудится мне, что не конец то песни был, ох, не конец. А пока вот оно как. Верьте-не-верьте, а так было все. А коли и приукрасил або приврал где — то не я был, а браток мой. Его бейте.