Дом, на другой стороне...

      Я проснулся с головной болью. Никогда так отвратно не чувствовал себя. Ещё хуже от звуков кругом — галдёж, топот и громкий смех. Словно у меня в стае не люди, а какой-то зоопарк, который мне же и нужно приструнить, но сегодня явно не мой день.       Я кое-как свесился с кровати, жмуря глаза. Ещё этот яркий свет, Боги. Если я встану, моя голова точно взорвётся. — Эй, Овен встал! — слышу я. — Овен! Доброе утро! — Как спалось?       И так каждое утро. Это приятно и мило, но сейчас мне явно не до умилений. — Тихо, вы не видите? Что-то не так! — Овен, ты в порядке?! — Позвать Доктора?       Я только посмеиваюсь, но не очень громко, чтобы не спровоцировать ещё большую боль: — Не надо, ребят. Спасибо. — Отойдите. Брысь, пиздюшня! — раздаётся голос Алки. Она точно кого-то отпихнула ногой, пока шла ко мне. — Ты как?       Она кладёт мне руку на плечо. — Голова раскалывается, — жалуюсь я ей. — Просто невозможно. — Так, секунду, — говорит она и уходит. Через время из ванной доносится её сердитый крик: — Вы блять куда таблетки запихали? В… — В жопу!!! — кричат все за неё окончание этой фразы, а я издаю какой-то стон боли и усталости. Возможно, в этом было что-то ещё, ведь этот крик так резанул мне по ушам, что я уже был готов открыть глаза, ведь терять всё равно нечего. — Заткнитесь! О, нашла, — говорит Алки и возвращается ко мне. — Держи, помирающий, щас воды принесу. — Спасибо, — прохрипел я, закидывая таблетку в пасть. Я уже предвкушал, как снова провалюсь в свой сладкий сон, желательно, минут так на пятьсот, а проснусь либо отдохнувшим и бодрым, без намёка на головную боль, либо вообще никогда, потому что существование с головной болью — это отдельный вид ада, в котором я не хочу оставаться от слова совсем.       Когда Алки принесла стакан воды, я выпил его залпом, чуть не давясь. — Тихо, тихо! — Овен, ну хватит уже помирать! — я слышу, как смеётся Осколок. — Завали, — говорим мы с Алки: она злобно и будто готовясь убить, а я обречённо и разочарованно. — Ты как? Хочешь поспать? — Было бы неплохо, — отвечаю я с усмешкой и падаю обратно на кровать. — Давай, отдыхай, боец ты наш, — мягко говорит Алкион, после чего, с криками, выводит всю стаю в столовую, на завтрак. А я остаюсь со своей головой в тишине и одиночестве. Боги, как же хороша в такие моменты тишина, я бы лишь на неё и молился.       Постепенно мне становится легче, и я могу подумать о чём-нибудь другом. Моя жизнь с относительно недавних пор и состоит из планирования дел, заботы о моих Лисичках, решение их проблем и слежки за ними, чтобы они не угробили ни себя, ни друг друга. И, всё же, в этом всём я нахожу время на себя. Я могу почитать, выйти и пройтись, поболтать с Шумом и с другими старыми приятелями, написать что-нибудь… Мысль о письме вдруг заставила меня волноваться. Я так и не прочитал письмо Соли, что она дала мне вчера. Повременила ли она с моим письмом тоже? Надо будет заняться этим в свободное время…       Мои глаза открываются только несколько позже. От головной боли не осталось и следа, и я облегчённо вздыхаю. Ну наконец-то.       Я встаю и потягиваюсь. В комнате, как обычно, срач. Я даже представлять не хочу, что во второй, хотя, если загляну через проход, то смогу и увидеть. Но, прежде, чем отлавливать лисят и заставлять их убираться, мне бы самому нужно привести себя в порядок.       Я захожу в ванную и вздыхаю от своего вида в зеркале. Усталое лицо не корчится от боли, зато сон с него ещё не спал. Кудрявая рыжая копна будто встала дыбом. Глаза похожи цветом на шартрёз, и я даже не утрирую. А ведь я вчера ни капли в рот не брал.       Омыв лицо привычно холодной водой, я снял с запястья резинку, матерясь, попробовал прилизать свою копну и сделать из этого подобие пучка, но то резинка отскакивала, то рука дёргалась. Уже чувствуя раздражение, я решаю забить на это и просто ухожу, предвкушая насмешки лисят с моего сегодняшнего стиля. Но, в целом, плевать, в конце концов, нужно же разнообразие.       Только я оделся поприличнее и сел за стол, так сразу в комнату вбежали лисята под предводительством Алки. Тех, кто предпочитает находиться в комнате, а не в коридоре, довольно-таки мало, учитывая общую устоявшуюся гиперактивность и принадлежность многих к Ищейкам, поэтому шума от пришедших немного. В основном, это Глист, Дезик, Черепаха и наши неразумные, Кекс и Младший. — Овен! — воскликнул Кекс и Дезик. Остальные тоже улыбались, когда смотрели на меня. Мои чувства в этот момент похожи на смесь счастья и неловкости. Почему-то я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что мои состайники меня любят. Не то, чтобы меня никто никогда не любил, совсем нет. Просто с нашей с Лисятами историей это довольно-таки удивительно. — Привет-привет, — говорю им я, помахав рукой. Пока Алки давала занятие Кексу и Младшему, Дезик подскочил ко мне, а за ним подкатила и Глист, как обычно самые любопытные. — Овен, у тебя с утра болела голова. Ты выглядишь так, будто ты в порядке, — Глист смотрела на меня в упор, стараясь чётко выговаривать все буквы, что у неё получалось с трудом, и, всё же, она делала успехи. — Да, Алкион дала мне таблетку, я поспал, и мне стало легче, — с улыбкой объясняю я. — У тебя больше не болит голова, — говорит Глист, но меня опережает Дезик, от которого как обычно несёт какой-то бьющей в нос дурью: — Конечно не болит, ну ёпэрэсэтэ! — очень агрессивно говорит он Глисту. — Ты вообще не слушала, он же таблетку выпил! — Дезик, спокойнее, — рычу я на него, и тот сразу же стыдливо замолкает. — Ты чем опять надушился?       Дезик краснеет от стыда, что вызывает у меня желание смеяться. — Дезик не хотел мыться, поэтому захотел скрыть плохой запах освежителем воздуха, — чётко и громко сказала Глист, и я услышал где-то смешки от читающего Черепахи. Я сам чуть не смеюсь, но перебарываю это и говорю: — Дезик, мы об этом говорили, — я пытаюсь звучать строго и не засмеяться, а Дезик вздыхает. — Я помню… — Овен, — Глист снова позвала меня. — Ты пишешь. Я оглянулся на стол. Пока там ничего, кроме нераскрытого конверта, нет, поэтому я ответил: — Пока нет, но потом, конечно буду.       Глист посмотрела, посмотрела на меня, а затем проговорила: — Это Соль.       Я сдержал вздох: лисички все меня передразнили за то письмо. Самое первое, что я получил от Соли, оказалось у меня в кармане куртки, куда полез один из лисят. На самом деле, они не стали читать, хотя и очень хотели, но отдали мне, когда я пришёл. Но, наверное, по моему виду можно было понять содержание даже без того, чтобы прочесть его за моей спиной.       А если думать конкретно про Соль… Мне неловко признавать, но я боялся с ней заговорить, несмотря на то, что она всегда мне нравилась. Как-то не получалось, что-ли. А тут это письмо… И, в общем-то, с тех пор писать письма стало нашей традицией. Мне даже сейчас требуется много смелости, чтобы заговорить с ней, и, по сути, ничего такого у нас пока нет. — Гли-ист, отстань от него! Пойдём уже, — протянул Дезик и покатил её в обратном от меня направлении. Я не успел ничего сказать, только смотрел им вслед, пока Дезик тащил её заниматься чем-то другим. А у меня же остался конверт…       Я повернулся и посмотрел на него. Открыть его было бы не трудно, Соль не крепко запечатывает его… И, всё же, мне боязно смотреть. Я знаю, что там ничего плохого не будет, но я волнуюсь. Настолько, что перестаю управлять руками, выпускаю конверт и вздыхаю, стараясь успокоиться. Через какое-то время у меня это выходит, и я, наконец, решаюсь раскрыть его. Делаю это медленно, осторожно, боясь порвать. Все конверты от неё отправляются в закрытый ящичек в столе, где не только конверты и письма, но ещё и канцелярские ножи, шнурки, ножички и прочие опасные вещи. Ключ от него всегда у меня, а запасной у Алки, который она обычно вешает на шею. В экстренных ситуациях она снимала свою подвеску и отдавала мне на сохранение, чтобы, в случае чего, её просто не задушили бы. Как хорошо, что те времена прошли.       Итак, я открыл конверт и осторожно, почти не дыша, достал оттуда аккуратно сложенный лист бумаги. Медленно, я раскрываю его и боюсь смотреть, но уже терять нечего.       Первым делом я замечаю то, насколько мало там написано. Обычно Соль пишет гораздо больше, но в этот раз письмо было довольно коротким. «Овен, Мне очень приятно от твоего последнего письма… И я надеюсь, что ты был честен. Пожалуйста, скажи, что это правда… Лично, если только можешь. Завтра, во дворе, после ужина? Соль»       От такой неожиданности, я впал в ступор. В каком смысле встретиться? И это было бы уже сегодня… Боги, я совсем не готов к этому. Но это как-то глупо, паниковать вот так, поэтому сразу же стараюсь успокоиться. Я бывал в таких ситуациях, где меня бы буквально могли убить, а тут разговор об отношениях, который, всё же, был в сотни раз страшнее. Это глупо, но вот такой вот парадокс.       Аккуратно возвращаю лист в конверт и кладу его в ящик, дальше закрываю. На какое-то время только и могу думать о прочитанном, но постепенно осознаю этот факт. Сегодня, так сегодня, ничего страшного. И всё-таки, мне нужно пройтись. — А-А-Алки, — зову я, ненавязчиво. — О-О-Овен, — отзывается её голос с прохода. — А ты можешь посидеть тут немного, и… Немного после ужина? — я звучу чересчур вежливо, и она это знает. — Конечно, могу, — послышался вздох, после чего Алкион оказывается в проходе, опирается на стенку, скрестив руки. — Когда я не могу? Это моя работа. Сплю и вижу, как провожу день и ночь без вожака с дьяволятами. — Алки… — мне, правда, очень стыдно. Сегодня может показаться, что я весь день отлыниваю, и управляться одной действительно тяжело. Вообще, у нас хаотично делятся обязанности, да и с нашими мы буквально как мать и отец. На самом деле, мы могли бы быть и мужем и женой, если бы не наша общая любовь к женщинам. Конечно, это всё шутка: без этого тоже ничего бы не вышло.       Я говорю ей: — Завтра они весь день будут на мне. Я обещаю.       Алкион хмыкает: — Да ладно…       Потом, помолчав, решает уточнить: — Нет, правда, ты это серьёзно сейчас? — Да, абсолютно, — я улыбаюсь. — Завтра такой выходной и… После послезавтра. Кстати, что думаешь о расписании «день через день»? Я думаю, это хорошее решение. Нам жизнь облегчит.       Она немного молчит, думая над моим предложением. — Да хрен бы с ним, — она махнула рукой. — Пусть так, хорошо. Но в некоторые дни мы будем вдвоём! — Нет, ну это естественно, — посмеиваюсь я. — Естественно, — она закатила глаза. — Так, всё, пиздуй, куда ты там хотел. — Я твой вечный должник, Алки! — так быстро, как только могу, встаю со стула, немного запинаюсь об одну из его ножек, чуть не теряя равновесие, затем выхожу.       О, коридор! Музыка, крики, сплетни, рассекающий на Мустанге Табак, сбивающий прохожих, Ведун, предлагающий узнать будущее всех желающих, Гад и Балда, сосущиеся в углу, люди, рассевшись на полу, на ковре и без, некоторые распивающие прямо так, кто-то с гитарой с всегда разношёрстной компашкой, столпившихся вокруг гитариста, уменьшающейся и увеличивающейся, в зависимости от песни или что он бренчит; старый неработающий телек, который всё время пытаются включить, но ломают только сильнее; закрашенные окна с нарисованными граффити или другими рисунками, надписями, даже хуже и более жестокими, чем на остальных стенах. И всё это здесь, на втором этаже, здесь, где кипит неустанно жизнь. Здесь душно днём и ужасно холодно ночами, когда уже никого нет. Здесь мало места, но каждому найдётся своё, и никто не возразит. В тесноте, да не в обиде, ведь так?       Мне стоит только пойти дальше, переступая через ноги, руки, иногда тела людей на полу, повернуть к перекрёстку, чтобы звуки безумия утихли, а через пару шагов и вовсе исчезли. Здесь разрешено ходить, только это довольно опасно, но меня не волнует. Если бы я повернул ещё немного, я бы оказался там, где испокон веков стоял Могильник. Жестокое место с особыми, жестокими жителями, но я рядом с ним не просто так. Здесь на подоконнике, в единственном месте на втором этаже с не закрашенными окнами, сидит Шум, смотрит то в окна, на опавшую листву, то в сторону Могильника. В другой ситуации я бы подошёл сзади и напугал бы его до чёртиков, но к осени он становится довольно депрессивным, а, учитывая, в каком месте мы находимся, это уж тем более нецелесообразно.       Я подхожу ближе, держусь у стенки, и появляюсь в его поле зрения. Шум смотрит в окно, довольно-таки долго, прежде, чем, повернув голову, заметить меня. Я вижу, что он рад мне, вот только радость эта не перекроет осеннюю хандру.       Я машу ему рукой и присаживаюсь с ним на подоконник, затем спрашиваю,как дела. Шум сразу же отвечает, чтодела у него что-то среднее. Я же хочу подождать, прежде, чем он решит мне сказать больше, но, понимая, что вести диалог нужно мне, я продолжаю донимать его.       Спрашиваю, о его чувстве, подразумевая, конечно же, самочувствие. Он долго не отвечает, и я уже хотел поднять руки, как тут он говорит, чтона него нахлынули воспоминания, о Хипп, и про ночь.       Та самая ночь — это то, что периодически всплывает в разговорах в Четвёртой и Точек, иногда же и Змей. Я тогда только прижился в Лисах, поэтому меня там не было, а иначе этого просто не произошло бы. По крайней мере, я желаю так думать, но мои хотелки разбиваются о тот факт, что с Гнойным не справился даже Одноглазый, что уж говорить о Джонс или Сороке, которые вообще не самые слабые в стае, и уж тем более обо мне. Я не знаю всего, но, в конечном итоге, Гнойный перерезал горло Хрычу, от чего ему пришлось очень долго сидеть в Могильнике, и даже в Клетке, просто, чтобы оправиться.       Гнойного больше никто не видел, зато видны последствия того, что он натворил: вожаки Четвёртой-Точек с тех самых пор более нервные, особенно Одноглазый, их состайники, что были там тогда и всё ещё остаются, тоже, пусть и стараются вернуть всё на круги своя. Одна из Точек вышла из стаи и стала Коридорной. Шум же был из тех, кто не особо высказывал своё мнение насчёт произошедшего, и мне всегда казалось, что он от меня что-то скрывает, но я никогда не стремился вытягивать из него что-то клещами. В конце концов, я тоже не всё ему рассказываю, да и самое главное, что он никак не пострадал.       Внезапно он говорит, что придёт к Хрычу. Я интересуюсь,когда, и он говорит, чтоночью, с Табаком и Ведуном. Спрашиваю, придёт ли Одноглазый, а Шум пожимает плечами и добавляет, что тот боится. Говорит, что он думает, что виноват, что не хочет расстраивать его и оставлять спящих. Я качаю головой. — Хрыч только будет рад, — повторяю то же самое руками, на что Шум кивает.       Вина его убивает, говорит он про Одноглазого, и я соглашаюсь. Я прошу уговорить его, несмотря на всё. Шум не отвечает, да и я больше не хочу говорить об этом, поэтому стараюсь сменить тему. И тут, вот оно.       Я вновь привлекаю к себе его внимание, а, когда тот отрывается от окна, спрашиваю про новенького. Шум улыбнулся и скрипуче посмеялся, назвал новичка маленьким. Я прыснул и спросил почему, а он, улыбаясь, сказал:пугается,ничего не понимает, и то, чтотеперь младший не он.       Я посмеялся, только негромко: смех здесь давит, прилетает в стены и отскакивает от них обратно попрыгунчиком. Это привлекает внимание, лишнее внимание, а ещё мешает мне вести беседу.       Теперь внимание привлекает чуть повеселевший Шум. Я посмотрел на него, а тот смотрел на меня с ухмылкой, и в тот момент я понял, опять началось. Спрашиваю, всё же, что, и он, стараясь не смеяться, выставляет две руки параллельно друг другу, соединяет их большие пальцы со всеми остальными, образуя что-то вроде мордочек, после чего соединил обе из них, заставляя мордочки целоваться.       Я закатил глаза. Боги мои, опять эти шутки про меня и Соль. Причём, если я так пошучу про него и Двуликую, он ведь и обидеться может, а длительность обиды будет зависеть от того, насколько неприятной была шутка.       Я говорю, что мы с ней увидимся, и тут же исчезают шутки и смех. Шум смотрит на меня, раскрыв глаза, затем широко улыбается и начинает хлопать в ладоши, вот так поздравляя меня с этим. Предлагает подготовиться, но я говорю, что это не свидание. Теперь он закатывает глаза и, вдобавок к этому, крутит у виска. Но вместо того, чтобы сделать вид, что обиделся, я вздыхаю и говорю, что мы только поговорим. Он смотрит на меня искоса и с улыбкой, это выражение лица я всегда читаю, как: «Ты серьёзно?»       И я качаю головой, после чего говорю ему, что это просто встреча. Тогда Шум спрашивает, сколько таких встреч у меня будет, и добавляет, что пора осмелеть. Уточняю, что смелеть нужно для того, чтобы он и дальше шалил, а он, скрипуче, в своей привычной манере, смеясь, кивнул. Тогда я просто махнул рукой — что-то просто никогда не меняется.       И, всё же, он желает мне удачи. Внезапно, совсем не в тему, говорю, что хотел бы тоже увидеть Хрыча. Шум в удивлении раскрывает глаза, но ничего не спрашивает, только кивает. Я так понимаю, что после отбоя сна мне не видать. Это будет не очень хорошо для завтрашнего дня, но оно однозначно того стоит.       Шум сползает с подоконника, а я за ним. Он говорит, что выйдет, а я лишь киваю. Пока что я не очень хочу идти во двор, поэтому мы прощаемся, хлопая друг друга по плечам, так сказать, приободрив.       Когда он ушёл, я ещё немного посмотрел в сторону Могильника, пока мне не стало совсем жутко, и уже я сам развернулся и пошёл оттуда прочь. Обратно, к разговорам, к музыке и всеобщему веселью, просто надеясь, что это отвлечёт меня от волнений.       Практически сразу же издали вижу Ведуна, делающего расклад на непонятно откуда взявшемся таро какой-то девочке. По виду я понимал, что расклад выходит не очень хороший, девочка чуть ли не всхлипывает.       Подойдя ближе, я услышал, как Ведун старается её утешить: — Ну, ну, не плачь, всё будет хорошо, — говорит он успокаивающим голосом. — Смотри, смотри, в конце ведь сказано, что всё хорошо будет. — Мне не нужно в конце! — воскликнула она. — Мне нужно сейчас! Я просто не выдержу! — Солнце моё золотое, это ведь просто карты!       Я только стою и смотрю на это. Гадание — это очень интересная тема, предмет споров многих, ни у кого нет однозначного мнения на этот счёт. Насколько я понял, Ведун не сам особенно сильно верит в предсказания будущего, но может помочь каждому, кто хочет услышать что-то от карт. Лично я думаю, что карты могут предсказать что-то важное, какие-то ключевые моменты в жизни, подсказать что-нибудь, дать совет или надежду, указать на возможную опасность. Очень часто люди путают это с неизбежностью судьбы, но, как по мне, карты редко предсказывают что-то необратимое. Я знаю, что всё можно попытаться исправить, даже, казалось бы, неизбежное.       Девочка вдруг убегает в слезах, а я сажусь с Ведуном рядом. — Ну и дела, — говорит он мне, стряхивая пепел с благовония. Я усмехаюсь: — Ты пытался. — Да тут и пытаться не получится, — шутит Ведун. — Как Ищейки? — спрашиваю я. — Как-как, — Ведун начинает перемешивать карты. — Захотели снова отправиться в Наружность, но я сказал предупредить сначала тебя об этом. Ну, те, что в Лисицах, конечно.       Я задумался. — Пускай Сорока пойдёт с ними, — мой обычный ответ. Сорока сильная, я уже несколько раз убеждался в том, что ей можно доверять. — Супер, я им так и скажу. Спасибо! — Слушай, — внезапно для себя же, я прошу: — Можешь, пожалуйста, погадать мне? — Ой, ух ты! — удивляется Ведун. — Чего ж ты так? — Да просто… — я оглядываюсь, чтобы убедиться, что никто не слушает, и тут же говорю в полголоса: — У меня сегодня встреча… — С… А, я понял, — усмехнулся он. — Ох уж эти дела любовные… — Так, давай не надо, меня Шум уже простебал, — смеюсь я, а Ведун цокает языком, перемешивая карты. — Тс-тс-тс, ох уж этот Шум, — закончив тасовать, Ведун спросил: — Так-с, а вопрос-то какой? — Хм, — я задумался. — Ну, наверное, как всё пройдёт…       Для моего же успокоения мне нужно было знать, что всё пройдёт хотя бы относительно нормально. Наверное, я отчасти понимаю ту девочку, на стрессе и не так среагировать можно. — Отлично, — ухмыльнулся Ведун. — Просто замечательно! И так… Как всё пройдёт у…       Слава Богам, что Ведун не сказал вслух наши клички. Я знаю, что всем плевать, и, тем не менее, я был рад этому.       Он вытащил несколько карт. Красивых, с прекрасными людьми на них, на одной из них была радуга с обнимающейся семьёй. По виду, мне эти карты нравились, поэтому я расслабился. — Всё пройдёт хорошо! — подтвердил мои догадки Ведун, а затем он подмигнул, вновь не скрывая свою ухмылку. — И даже лучше.       Я покачал головой, посмеиваясь. — Ну хватит тебе, — говорю я и выпрямляюсь. — В любом случае, спасибо. — Да на здоровье! — сказал Ведун, собирая карты. — Только помни, всё от тебя зависит. Не от карт. — Я буду помнить, — обещаю я и встаю. — Удачи тебе, колдун! — Удачи и тебе, грозный воин!       Мы посмеялись, а затем я удалился.       Толпа народу: Змеи, Точки, часть моих, сбивающие друг друга колясники. Я бы сравнил коридор второго с переполненным автобусом, где постоянно шумно и душно, но никто не открывает форточку, потому что пока всем жарко, одному, сидящего у окна, всегда холодно, так что все остальные вынуждены терпеть. Продираться сквозь это всё — достаточно тяжко, и от этого устаёшь, от этого может заболеть голова, но в этом весь Дом. Всё самое интересное всегда на втором, и так было всегда, и здесь даже поставили телевизор, что было не самой лучшей идеей, во многом потому, что Старухе плевать на него, вот и вышло то, что вышло.       Зато на лестнице к первому можно вздохнуть. Это всё ещё второй, здесь всё ещё есть люди, зато гораздо свежее. Это край жизни второго. Дальше, вниз, по лестнице, первый, самый уличный. Там тоже любят пройтись, пошастать мимо пустующего поста охранника, погонять по полупустым коридорам, зайти в зал, что-то своровать из столовой, зайти в недавно организованный Кофейник историками-энтузиастами и просто любителями кофе, что постепенно набирает всё большую популярность.       Мне не хотелось на первый из-за соблазна выйти во двор раньше времени и вновь вызвать только угомонившееся волнение, но мне интересно, что происходит там, в новом Кофейнике.       Я спускаюсь вниз, держась за перила. Лестницы всё ещё вызывают у меня определённый дискомфорт: что подниматься, что опускаться — всё одно и то же, и всё — довольно неприятное мероприятие. Всем Домом ждём, пока отремонтируют лифт, ну а пока я пытаюсь просто не убиться.       Спустившись, наконец, я иду в сторону Кофейника. Он довольно-таки рядом со столовой и залом, это просто удобно. Дверь же не впечатляет своими масштабами, обычная дверь, как наши, в комнату, зато без каких-либо надписей, кроме таблички с «К.».       Открыв её, я будто попадаю в новый мир. Когда у здешних возникает идея, они берутся за неё до конца, и не всегда выходит что-то стоящее, но в этот раз это превзошло все заниженные ожидания.       Кофейник меня поразил, так сказать, атмосферой: приглушённый свет, столики в самых разных ярких скатертях, расставленные в красивые ряды, посреди них догорающие свечи в подсвечниках; украденные диванчики, что только недавно в коридорах поставил Дедок (а некоторые из них, как я понял, позаимствованы с учительской), свисающие с потолка китайские фонарики. Прилавок же у дальней стены, вместе с четырьмя высокими стульями. Там же и все нужные приспособления при приготовлении напитков. Здесь пахнет кофе, что уже расслабляет. Народу здесь не так много, и каждый занят чем-то своим.       За прилавком я вижу большого Ковуна из третьей, с ним рядом сидит Жираф, за столиками самый разный народ, но, самое главное, вижу Табака, который не просто здесь ради кофе, а ради того, чтобы ворчать на всё вокруг. — Это что вы тут вообще уделали? — возмущался он, как старый дед. — Это что за фонарики? Вы как их повесили?! Никакого порядка! Ни цвета, ни формы! Один до пола, другого еле видно! А скатерти? На какой помойке вы это откопали? Ищейки, что, найти лучше ничего могли?! Не верю! Хоть свечи прилично выглядят! — Ого, Табак! Ты чего тут рычишь? — я подхожу к нему, и он резко разворачивается. — Нет, ну ты видел это безобразие? Это полнейший ужас! Набрал помощников, называется! Да если бы я один с Ведуном это место зашкабварил, здесь всё было бы по-другому, но нет, ему интересна только история, а не кофе! И вот результат! — Не знаю, мне кажется, здесь очень даже прилично, — спокойно говорю я с улыбкой. — Прилично? Это звенящая пошлость! Плевок на могилу прошлого! Танец на костях усопших! Безобразие! — Ладно тебе, ещё всё переделаем тридцать раз, — говорит ему Ковун. — Тридцати будет мало! Самое меньшее — сотня. И ты, сиди, давай, кофе делай! — Чел, ты уж не зли его, — хохотнул Жираф Ковуну, ставя свой стаканчик на прилавок. — Цыц, пятнистоголовый! Гений мыслит, как избавиться от сего безобразия! — Давай лучше пока кофе попьём, — предлагаю я, стараясь усмирить Мустанга и Табака, крутящегося на нём. — Может, это поднимет тебе настроение? — Да его и поднимать-то не надо, — Табак резко остановился, развернулся к прилавку и свистнул: — Эй, давай нам три кофе! — А почему три? — спросил я, вместе с ним остановившись у одного из столов. — Потому что с-час сюда ввалится Одноглазый, согнавший с себя тридцать литров пота, и нам нужно чем-то замылить его глаз от этого извращения! — Его, чё, инфаркт хватит от тупых фонариков? — хмыкнул самому себе Жираф, который, видимо, встал сегодня с утра и решил, что он гений комедии. — Я тебе что сказал, диатезник?! — Жираф, ты вот вообще не смешно шутишь, — добавил я. — А кто сказал, что я шучу? — он слез с барного стула и зашагал к нам, стараясь выглядеть настолько грузным, насколько для него это возможно. И у него получалось: Жираф всегда был довольно крупным парнем, особенно в детстве, когда он с братом шёл на нас с Шумом, а мы не могли дать отпор. К счастью, сейчас я не тот маленький ребёнок, не владеющий своим телом, поэтому я встал со своего стула и подошёл к Жирафу, почти что сравнявшись с ним. — Уйди с дороги, Баран, — процедил он. — После тебя, Вакса, — я приподнял свои брови, как бы говоря: «Ну, и что ты сделаешь?       Жираф цокнул и, толкнув меня плечом, вышел с Кофейника, попутно задевая стоящие перед ним стулья. Как только дверь захлопнулась, я выдохнул, а Табак звонко свистнул. — Да-а-а, годы идут, а кто-то не меняется, — он покачал головой, звеня украшениями. Когда я сел рядом с ним, Ковун поставил перед нами три стаканчика с кофе. — Вы уж извините, — сказал нам Ковун. — Тут никакая беседа с Рапом не поможет. — Да ладно, оставим Змеиного вожака в покое, я лучше порчу на этого наведу, — ехидно ухмыльнулся Табак. — Как бы твои порчи ещё действовали, — улыбнулся я, взяв-таки свой кофе. — Попрошу! На Выродка ещё как подействовало! А что уж говорить о Том-кого-выдавили-как-прыщ! Это просто накопительный эффект! — Табак гордо выпрямился, а я не стал спорить.       Тут, дверь Кофейника открылась, и внутрь зашёл Одноглазый, весь уставший, потный, в какой-то широкой, ярко-жёлтой футболке, рукава которой доходили ему до локтя, в чёрных спортивных брюках, и с растрёпанными волосами, раскинувшимися на плечах. Я достаточно давно не видел его в подобном виде: в последнее время, он предпочитал тренироваться совсем без какой-либо компании, а я и не лез, заходя в зал по договорённости. Довольно-таки неудобно, но что уж поделаешь.       Завидев его, Табак быстро замахал рукой, звеня браслетами на ней и привлекая внимание. — Глазик! Топай к нам быстрее! — заголосил он, ускоряя своё движение рукой. — Только глаз закрой, по сторонам не смотри!       Одноглазый же ничего не сказал, только устало улыбнулся и прошёл к нам, постукивая тростью. — Вот так! Не смотри на это, тут сплошной кавардак! — М, — протянул с улыбкой Одноглазый. — Здесь очень мило… — Ух, понятно, — Табак поставил перед ним стаканчик с кофе. — Пей, солдатик ты наш. — Я давно не видел тебя таким. Как ты? — спросил я, обратившись к Одноглазому, но не надеясь на ответ. Но, на удивление, Одноглазый, в полусидячем положении, отреагировал и поднял большой палец вверх, опустошая из второй руки стакан с кофе. — Да точно в порядке! Вот довольный какой! — смеялся Табак, после чего он покрутился вокруг себя. — Вот после кофе так взглянешь, и как будто бы даже глаз не режет! — А мне и не резало, — отвечаю сразу я, усмехаясь. — Ну, ещё бы! Ты просто не видел старый Кофейник! — У нас был старый Кофейник? — переспросил я, пытаясь припомнить, когда это было. — Да не у нас! У старого поколения! Те, что были до Потерянных! Ба… — Табак, в полнейшем шоке с моего невежества. — Вот оно, юное поколение! — Ты сам-то был там? — спрашиваю я, сдерживая смех, и тут Табак будто взрывается: — Был ли я? Был ли я?! Я был там, и много, много раз! Множество! Тебе и не снилось! — Вы чего тут? — к нам вдруг подсела Джонс, запыханная, почти как и Одноглазый. — Я толкую о том, как новое поколение испоганило всё, что было создано предками! Всё, до единого! И даже Кофейник! Ты оглядись вокруг! — А я говорю, что здесь мило, — вставляю свои пять копеек, а Джонс говорит: — Нет, ну скатерти и вправду говно. — ДА ПОМЕНЯЮ Я ВАШИ СКАТЕРТИ!!! — кричит с прилавка Ковун, и мы разражаемся смехом. Даже Одноглазый, кажется пришёл в чувство, немного посмеиваясь. — Кстати, Джонси, будешь кофе? — предлагает Табак, и, не дожидаясь, свистит Ковуну: — Эй, арбузик, неси-ка ещё! За мой счёт, дорогуша.       Сказав это, Табак подмигнул, а Джонс закатила глаза и вздохнула: — Ишь, какой джентльмен, — это заставило нас втроём рассмеяться.       На самом деле, если посмотреть на Джонс и Одноглазого, можно заподозрить очень много вещей, но я не буду говорить их вслух. Во многом, потому, что это не моё дело. Но часто, когда можно было видеть такого выжатого Одноглазого и запыханного товарища рядом с ним, это означало, что он кого-то тренирует на роль рыцаря одной из стай. Так было с Алки, так было с Ирокезом и Сирин, так что вывод напрашивается сам собой. Об этом можно порассуждать, но напрямую не лезть. Собственно, последним я и не занимаюсь, а принимаю, как факт. Сплетни — не для меня. — Что-то мы сильно его разозлили, — подмигивает Табак, и мы снова смеёмся. — Да ну в целом, — сказала Джонс, оглядывая Кофейник, и тут же повторила: — В целом же, правда хорошо здесь. Уютно, мне нравится. — Да конечно уютно! Кто говорит, что неуютно? Я вообще, всеми руками и лапами за уют! — всё тараторил Табак. — Ты-то и говорил ведь, — я просто улыбаюсь. Табак, как обычно, на всё новое ворчит, как старый дед, а, притеревшись, успокаивается. — Ну-ка цыц! — шикнул он на меня. — Лучше о другом поговорим.       Табак вдруг снова подмигнул, а Джонс с интересом на меня взглянула. Даже Одноглазый вдруг почти ожил и посмотрел на меня. Я же вздохнул. — Да что говорить-то? — мне неудобно, и я неловко смеюсь. Наверное, это про Соль, но я просто допиваю залпом кофе и говорю: — Вообще, я бы хотел навестить сегодня Хрыча. — О как! — воскликнул Табак, чуть не расплескав в руке оставшийся, несчастный кофе. — Давай! Обязательно принеси с собой что-нибудь! А, нет, не неси, у нас для него общий подарок! Но с тебя должок, понял?       Я посмеялся: — Да, да, конечно.       И я снова оглядел всех вокруг. Табак не имел ничего против, Джонс также спокойно отнеслась к этому разговору, но Одноглазый как-то заметно ожил, занервничал и поёрзал на своём стуле, прочистил горло и покрутил почти пустой стаканчик в руках. Мне было жаль видеть его таким, но я решил не обращать внимания. — Договорились! — Табак вновь покрутился вокруг себя, разбрасывая цацки. Я же всё думал, и о странностях, и о грядущем вечере, и о ночи… Всё это казалось невыносимым, ужасно долгим, — день, казалось, был бесконечным, и мне только и оставалось, что пытаться убить время в компании, участники которой так же, как и я, имели свои переживания и страхи. Некоторые из них были бы неподъёмны даже для меня, и я бы, на их месте, однозначно сломался. В этом смысле, все присутствующие гораздо сильнее меня, и это не могло не вызывать у меня уважение…       Ожидание вечера было действительно невыносимым. Оно прошло в таком странном ощущении, будто все вокруг пялятся и кому-то есть дело до твоей неловкой ситуации, хотя умом понимаешь, что всем плевать. Я просто не мог так, и особенно видеть девушек из Точек, что, при виде меня на немного опустевшем втором этаже, стали перешёптываться и хихикать. В такие моменты я чувствовал себя совсем глупым, несмышлённым мальчишкой.       На ужине я почти не поел, не лезло совсем. Я отвлекался разговорами с моими Лисицами, и мне становилось менее тревожно, но, в конечном итоге, паника, всё-таки, накрыла меня волной, когда мы уже закончили «трапезу».       И, наконец, ужин закончился. Я вышел во двор, и вдруг задумался, как настоящий дурак, тот ли этот двор. У нас он, вроде как, был один, но я всерьёз задумался, туда ли я вообще пришёл? Или Соль передумает, и мне нужно идти в другую часть Дома?       Я вздохнул, испытывая стыд за самого себя. Конечно, это то место, и она меня однозначно увидит, и, после пары вздохов, я почти что успокоился. Честно, я так никогда не паниковал, даже в самых опасных ситуациях, даже когда я знал, что на меня будут идти с кулаками. Разговор с девушкой, оказывается, гораздо страшнее массовой драки, такой парадокс.       Моё внимание всё цеплял дуб. Он здесь был задолго до нас, и хранил на себе выцарапанные инициалы людей прошлых поколений. Я помню, как было интересно рассматривать эти кривые буквы и сердца вокруг них, притворяться, что любовь это не интересно и не нужно, что она лишь вызывает рвотные позывы, не более, да и на этом всё. Тогда признание в любви от девочки считалось сущим кошмаром. Отчасти, это не изменилось, только сейчас рвотные позывы вызывает не слово, а тревога при нём, а признание является сущим кошмаром лишь тогда, когда на него не отвечают взаимностью. Я не знал, к чему приведёт наша прогулка, но я надеялся на то, что она, по крайней мере, поменяет наши взаимоотношения, и письма не будут являться нашей единственной формой общения.       Я сел на лавку, прямо под раскинувшимися ветвями дуба и стал ждать. Паника всё ещё не отпускала, но я уже сам убедил себя в том, что нужно принять свою судьбу, какая она ни была. Я ждал, глядя то на Дом, то на листья, стараясь унять страх. Нога непроизвольно тряслась, а я ждал.       И вот, наконец, я увидел, как открывается дверь, и с пандуса съезжает Соль… Я сразу как-то неловко встаю, но тут же не понимаю, идти ли мне к ней или остаться ждать у дуба. В голове много вопросов о том, а что она думает, видя меня так.       Всё же, я решил подойти ближе, и остановились мы всего в паре метров. Я почему-то молчу, и смотрим мы так друг на друга пару секунд, пока она, кажется, так же неловко улыбаясь, не говорит мне: — Привет.       Я, тут же спохватившись, говорю: — Привет.       Я сразу чувствую себя самым тупым парнем на свете. И всё в себе сразу не нравится, и, как будто специально, говорю, словно не своим голосом: — Прогуляемся? — сказав это, я прокашливаюсь, а Соль тихо посмеивается. — Давай, — она отвечает с улыбкой, а мне становится стыдно. — А где? — Ну, — я оглядываю двор. — По двору?       Теперь мы посмеиваемся вместе, и мне даже как будто легче. — Давай по двору, — она вновь улыбается, и мы отправляемся. Сначала мы прогуливаемся в тишине, такой неловкой и слишком долгой. Соль смотрит под колёса, а я под свои ноги, периодически нервно поглядываю и на неё, пытаясь придумать, о чём поговорить.       Вдруг, я разглядел узор на её блузке. Она была чёрной, а на ней были такие милые, маленькие ромашки. Мне захотелось сказать, что мне нравится её блузка, но я задумался, а не будет ли звучать это нелепо? И вдруг она посчитает меня извращенцем? Но мне очень хотелось сказать ей какой-нибудь комплимент, так что, не в силах решиться, я прокашлялся, достаточно продолжительно. — Всё хорошо? — она спросила меня, подняв ко мне свои большие карие глаза, и я снова, как заворожённый, медлил с ответом, потому что засмотрелся в них.       Но, спустя пару секунд, я будто очнулся и поспешил с ответом, выпалив: — У тебя красивые блузки, — я попробовал понять, что только что сказал. — Кхм… Глаза и блузка, да.       Она снова засмеялась, на этот раз звонче и заразительнее, так что я сам не смог сдержать смеха. — Прости, пожалуйста, Овен, — проговорила Соль, затем, она прекратила свой смех и продолжила: — Это так неловко… — Мне ужасно неловко, — признался, наконец, я, потирая свою шею. — Я не знаю, с чего начать разговор. — Ну… — она снова улыбнулась и заправила локон за ухо. — Нам, хотя бы, обоим неловко, это уже лучше. — Да, точно, — я тоже улыбнулся, в конце концов, расслабившись. — Мы можем вернуться туда, если хочешь.       Я указал в сторону дуба и скамьи под ним, которые мы уже миновали. — Это намёк? — хихикнула Соль, и я почувствовал, как мне становится стыдно. Это можно было так расценить? — Ну, вообще нет, — протянул я, отводя взгляд. — Нет, если тебе не комфортно, то не будем… — Нет, мне бы хотелось! — она немного прервала мои оправдания, и мне снова стало полегче. — Тогда, вперёд? — я вновь посмеялся, вместе с ней. — Вперёд, вперёд! — согласилась она, и мы стали возвращаться к дубу. Наверное, я понимаю, почему Соль расценила моё предложение, как намёк: всё-таки, у того места своя атмосфера… Я лишь не понимал, чувствует ли она такую же симпатию ко мне, как и я к ней, а спросить казалось мне чем-то непосильным, это ведь было что-то, что должно раскрыться само. В любом случае, я решил, что, даже если Соль откажет, по крайней мере, я попытался.       Мы вернулись к той самой лавке, и я посмотрел на Соль, решаясь. — Слушай… — я помедлил. — Ты хочешь быть на лавочке, или остаться в коляске?       Она тоже помедлила, перебирая в пальцах клетчатый плед. Я уже был готов к отказу, как тут Соль, наконец, сказала: — Ты можешь пересадить меня…       Я оторопел, стоя пару минут в небольшом шоке и смущении. Второе почему-то овладело мной, и особенно руками, заставляя меня потихоньку терять контроль над ними. И, всё-таки, я отряхнул скамью от опавших листьев, наклонился, положил одну руку на спину Соли, а другую под бёдра, всё ещё скрытые тёплым пледом. Я пересадил её, с коляски на скамью, оставив под ней всё тот же плед. Когда я закончил, я сел рядом и, неловко улыбаясь, смотрел куда-то в сторону, не на неё, хотя я понимал, что она не сводит с меня своих глаз.       Какое-то время мы сидим в тишине. Я знаю, что нам нужно поговорить, и я хочу сам начать, так что формулирую в голове слова, что мне бы хотелось сказать. Через несколько мгновений, очень хорошо подумав, я говорю, всё ещё не глядя на неё: — Знаешь… — я начинаю, и через секунду всё то, что я хочу сказать, забывается, так что я, ухватываясь за остатки своих мыслей, продолжаю: — Письмо… Я очень нервничал, когда писал его.       В том письме… Можно сказать, что я почти что признался. Я написал там, что мне хотелось бы прекратить писать письма и начать говорить с Соль вживую, добавив, что я хочу видеться с ней чаще. У меня ушло много усилий для того, чтобы просто отдать его в руки, во многом меня подначивали и Лисички. Так что, возможно, ничего из этого и не было бы, если бы не мои сорванцы, стоило бы поблагодарить их. — И в целом… — ко мне вернулись мысли, что я сформулировал и хотел сказать. — Ты очень давно нравилась мне. Ты можешь думать, что угодно, но это так. Я приму любой ответ, просто я больше… не хочу только писать письма.       Соль молчала, и это молчание казалось мне самой настоящей пыткой. Хотелось уже взвыть и взмолиться, просто, чтобы нарушить тишину, но она заговорила: — Мне очень приятно, Овен… — по опыту, что я наблюдал, это означает отказ. За секунду, я это осознал и принял, поэтому даже больше не надеялся. — Знаешь… — продолжала Соль. — Мне ведь тоже так больше не хочется… Мне бы хотелось узнать тебя ближе. По бумажке так не сработает, верно?       Я улыбнулся ей. — Верно, — согласился с небольшой грустью я. — Всё хорошо? — она, кажется, заметила мою печаль, а я улыбнулся. — Да, всё нормально, — отмахнулся я, посмеиваясь. — Точно? Может, я что-то не так сказала.? — очень взволнованно, Соль почти начала тараторить: — Прости меня, пожалуйста, я не хотела… Честно-честно…       Я попытался прервать её: — Нет, ты чего? Всё же в порядке, — я произнёс так мягко, как только мог. — Но… — Соль вздохнула. — Просто… Ты мне тоже нравишься, но я очень боюсь…       Я вздохнул и почти усмехнулся, от абсурда ситуации. Я сам уже всё надумал, и пришёл к неверному выводу, так ещё и девушку расстроил. — Ты чего? — она удивилась моему смеху, а я, улыбаясь, проговорил: — Я уже думал, что невзаимно.       Соль недолго молчала, осуждая меня взглядом своих больших глаз. — То есть, ты так думал… Несмотря на то, что я буквально заставила тебя носить себя на руках? — …Ну да, я даже не думал об этом, — чистосердечно признался я, и мы оба захохотали. — Овен, — спустя время, она позвала меня. — Я очень не хочу торопиться. — Конечно, — я согласился. — Мне самому это не нужно. — Хорошо… — Соль вздохнула. — Пожалуйста, не думай, что это отказ… Просто я хочу больше пообщаться… И, на самом деле, мне страшно… Я, вообще-то, немного побаиваюсь парней… — Пф, — я закатил глаза. — Правильно делаешь.       Она немного посмеялась, но снова затихла: — Но правда. Та история с Гнойным… — Может, не стоит о нём? — мне было неприятно перебивать её, но сейчас — не лучшее время для разговоров о нём и о его поступках. И упоминание мёртвых считается плохой приметой. Я не суеверный, но, всё же, некоторых таких «негласных правил» стоит придерживаться. — Да, конечно, прости, пожалуйста, — тут же извинилась Соль. — И это не нападок на тебя, ничего такого… Но мне пока что трудно… — Конечно, — я негромко вздохнул. — Ты не должна сразу доверять мне. — Нет, я не «не доверяю», просто… — Я понимаю, — сказал я, чуть улыбнувшись. — Не стоит извиняться. — Хорошо, — она тоже вздохнула, положив руки на свои плечи, видимо, от того, как сильно похолодало. — Спасибо большое… — Спасибо, что позвала, — мы оба усмехнулись. — Ты замёрзла? — Да, немного, — призналась с улыбкой она. — Хочется обратно. — Конечно, — я встал и, точно так же, как и тогда, пересадил её со скамьи в коляску. — Мне тоже пора, а то Алки прибьёт.       Соль чуть посмеялась, поправляя свой плед. — Знаешь, я раньше думала, что вы вместе, — призналась она и покатила. — Мы? С Алки? Вместе? — я не мог не рассмеяться, пока шёл рядом с ней. — Расскажи это Сирин. — Нет, правда! — настаивала Соль. — Как я могла знать? — Об этом половина Дома знает, — улыбнулся я. — Мой Рыцарь нашёл девушку раньше меня, вот и думай, кто из нас симпатичнее.       Мы вместе рассмеялись, а, добравшись и поднявшись на второй этаж, снова посмотрели друг на друга. Я не знал, как прощаться в данной ситуации: пожать руку, обнять? — Ну… — протянула она. — Пока. — Пока-пока, — сказал я с улыбкой, так и не решившись спросить. Я уже хотел развернуться, но тут Соль снова меня позвала: — А… можно, пожалуйста… Обняться? Я сильно удивился: так скоро? Но кто я такой, чтобы отказывать девушке? — Конечно, — согласился я и, вернувшись, немного наклонился над ней. Она же, протянув руки к моей шее, аккуратно обняла, как и я её, стараясь не выглядеть неприемлемо. Мы обнимались так недолго, но это «недолго» казалось неловкой бесконечностью.       Распустив объятия, я произнёс с улыбкой: — Тогда… Пока? — Пока… — ответила Соль. — До скорого? — До скорого, — вновь согласился я, и мы разошлись по своим стаям, пока я предчувствовал, что будет в Лисицах…       А в Лисицах, на меня набросились с криками: — Поздравляем, поздравляем, поздравляем!       Я, не в силах понять, с чем меня так рьяно поздравляют, спросил, сквозь смех: — Вы чего устроили? С чем поздравляем-то? — Со свадьбой, конечно! — смеётся Осколок, а другие подхватывают: — Горько, горько, горько!       Я вздыхаю, всё так же не сдерживая смех: — Придурки вы все, вот вы кто. — Эй! — Карандаш вздулся, делая вид, что обижен. — Овен нас обозвал! — Кто обзывается, тот сам так называется! — воскликнула Кудрявая, а я покачал головой. — Люблю я вас. — А мы тебя!!! — орут мне в ответ, да так, что я позавидовал глухоте Шума. — Тихо вы! — кричит с другой комнаты Алки, видимо, пытаясь уложить спать наших Неразумных. — Всем по кроватям, живо! — Но ещё рано спать! — ноет Кудрявая. — Раскомандовались тут! — Даже вожака со свадьбой не поздравить! — смеётся Карандаш. — А дети когда? — подмигивает Осколок. — Ага, а мне вас мало, что-ли? — наконец, мне освобождают дорогу, и, пока я иду к выключателю, над моей шуткой весело смеются. Всё же, смех превращается в вопль, когда я выключил свет. — Да тихо вы!!! — надрывается Алки. — Я что сказала?! — Ой, — хором произнесли лисицы и попрятались, кто куда. Я же не мог перестать смеяться — такой кавардак, если и раздражал бы раньше, то сейчас я не мог не испытывать настоящее счастье.       Я прошёл через арку, в другую комнату нашей стаи. Здесь, в основном, спали Неразумные и самые тихие среди Лисов. Это моя любимая комната, и можно понять, почему. Какими бы Лисы не были, они ужасно любят своих Неразумных и тихонь, и, благодаря этому, они спят в более просторной комнате, чем остальные, и даже мы с Алки. — Овен, помоги мне, пожалуйста, — вздыхает устало она, и я, конечно же, иду на выручку. Общими усилиями укладываем всех спать, а после я готовлюсь к выходу…       Когда большинство Лисиц уже спало, я, как можно тише, вышел из комнаты, и это получилось, даже несмотря на скрипучую дверь. Здесь, у нашей расписанной всяким бредом стены, меня уже ждали Шум, Ведун и Табак. Переговариваясь громким шёпотом с последними двумя, мы спешим к Клетке, даже не стараясь быть тише.       И вот, мы добрались. В палату, не так, чтобы тихо, первым заезжает Табак, открыв дверь нараспашку. — Хрычик! Ты спишь?! — как будто специально громко голосит он. За ним следом идут Ведун и Шум, а уже потом, пропустив всех, захожу я и вижу Хрыча, со своими привычно нахмуренными густыми бровями, соединяющимися на переносице, но совсем не скрывающие большие карие глаза, они и были тем, что выдавало его настоящую натуру: бережливую, невероятно добрую и в местах даже пугливую, но, из-за его отстранённости, казавшуюся отталкивающей и неприятной для малознакомых людей. — Нет… — он с улыбкой хрипит, глядя на то, как подкатывает Табак и подпрыгивает, звеня вечными подвесками, Шум. Мы с Ведуном тоже подходим и садимся вокруг. — Вот и отлично! — восклицает Табак. — Смотри, что мы тебе принесли! Там и от новенького есть, ну, Ворона, я тебе говорил.       Табак достаёт из сумки на своих коленях пару бутербродов, красный мешочек-амулет, резинку для отросшей копны волос Хрыча, небольшой набор самодельных пазлов, сделанные, как разглагольствовал Табак, с сердцем и душой, так что Хрычу лучше бы, по возвращении, собрать это всё, а то негоже подарку просто так простаивать; а так же небольшой блокнот для рисования.       Хрыч, глядя на всё, принесённое ему, кажется, немного прослезился, мягко улыбаясь и перебирая подарки в руках. Он боялся этого всего дотронуться, так, будто его ударят, если он посмеет что-то взять себе. — Спасибо… — жалобно прохрипел он, и я осторожно похлопал его по плечу, говоря: — Это всё тебе, никто ничего не отберёт. — Да, и даже не смей отказываться! — поддерживает меня Ведун. — Бери, солнце ты наше. — Если откажешься, я вообще обижусь! Столько сил вложено, столько страданий, столько крови и пота! И других жидкостей, но мы об этом умолчим, — на разглагольствования Табака, Ведун его щипает, чтоб он, наконец, замолчал.       И Шум, будто бы «слыша», что мы сказали, сложил подаренное в стопку и всучил ему, прямо в руки, качая головой на его попытки отдать обратно. Когда же руки Шума освободились, он сказал, что подарки не передаривают, и что Хрычу пора это уже выучить. Хрыч, кое-как, произнёс по дактилю, что емунеловко, и повторил это вслух: — Мне неловко… Но очень приятно… — Да что же тебе неловко! — размахивает руками Табак. — Честное слово, будто отвык! — Немного, — и вновь, Хрыч неловко улыбается. — Спасибо, большое спасибо… — Да ладно тебе, солнце, — Ведун перевёл его внимание на себя. — Ты лучше расскажи, как ты себя чувствуешь?       Хрыч отложил подарки, похрустел пальцами, чтобы попробовать повторять сказанное и жестами, и начал: — Мне действительно легче. Изоляция помогла мне понять многое, и я как будто чувствую себя… Иначе. Наверное, по моему… поведению, это незаметно, но это так. И я больше не вижу во снах Гнойного.       Я слушал его и, по привычке, следил за руками. Было немного неприятно видеть и подмечать ошибки, но, самое главное, что он выражался понятно и на жестах, пусть он немного их и подзабыл. — О! Ну неужели! — воскликнул Табак. — А я говорил, что охранные амулеты помогают! — Я тоже это говорил, — возражает Ведун, а Табак сразу же шикает: — Цыц! Рассказывай дальше, Хрычик, мы слушаем! — Мне сказали, что моё психическое состояние удовлетворительное, и я скоро вернусь, — Хрыч заулыбался пошире, а сказанное вызвало восторг у всех, включая меня. Шум, Ведун и Табак будто напали на него с крепкими объятиями, а я, не найдя места, мог только посмеиваться с этой сцены, вместе с ними, такой громкий, но счастливый смех, в, казалось бы, самом несчастном закоулке Дома. — Ты наконец-то вернёшься! — радостно восклицает Ведун. — Я тебя сам готов до комнаты проводить! Только скажи, я тебе всё донесу! Таки всё-всё! — голосит Табак, пока Шум скрипуче смеётся вместе с Хрычом. — Хорошо, хорошо, — говорит тихо, сквозь смех, он.       И вот так мы провели оставшуюся ночь: в веселье, разговорах и смехе. Здесь, в жёлтых стенах Клетки, где никого из нас и быть не должно, там, где никто и не подумает ошиваться, но только не мы, только не в такой ситуации. Здесь, где должно быть тихо и горько одним, мерзко и одиноко другим, спокойно и умиротворённо третьим, мы не были ничем из них. Для Хрыча — самый громкий конец его самых тихих месяцев в Клетке.       По возвращении, я знал, что спать было уже бессмысленно. Вместо этого, я провёл оставшиеся часы до утра у окна, глядя на первые ранние лучи солнца, пробивающиеся, как и подобает осенью, сквозь тёмные тучи. Внутри — воодушевление и нерушимая уверенность в том, что теперь, будут лучшие времена, и всё самое страшное, обрушившееся на нас, позади. Возможно, я не прав, но даже если и так, я рад таким спокойным мгновениям, пока они не закончились.       Да... Всегда рад.