Траур в поместье Невем

      Появление госпожи Криллии на ужине стало поводом открыть бутылку вина, но Гвенелет не хотелось пить.       Криллия высоко поднимала старинный фужер ручной работы из бутылочно-зеленого стекла, и вино, казавшееся в нем почти черным, переливалось через край; она весело глядела на Вульфенита, обменивалась с ним шутками и подмигивала, а Гвенелет разглядывала отражение нарисованного на блюде карпа в нефтяном море своего фужера, к которому ни разу не притронулась, и лизала ранку на прокушенной губе, раздумывая о том, почему их первый поцелуй должен был иметь привкус крови.       Почему вообще так многое в жизни имеет вкус крови?       Криллия своими речами забралась в такой уголок сознания, который Гвенелет предпочитала не открывать никому, даже себе. В этом уголке жило липкое чудовище, сотканное из страха; когда-то, еще в детстве, она научилась бояться каждой тени, всякого движения за углом, и жила вот так, съедая себя паранойей, долгие-долгие годы. Пока однажды ей не пришла в голову мысль, что тихих детей охотнее едят монстры; эта идея попала на столь плодотворную почву в сознании, что быстро укоренилась и расцвела, переродившись в мысль, что чем громче Гвенелет будет кричать. чем ярче она улыбнется, тем меньше шансов, что монстр снова выберет ее. Вроде как монстры боятся отважных и громких воительниц, предпочитая тихих и скромных. Сестра была такой — тише ее невозможно себе и представить; и закончила печально, не перенеся родовой горячки. Быть может, и тогда, корчась на своей кровати, она слишком боялась подать голос и попросить о помощи? Как вела бы себя Гвенелет, попади она на ту же постель? Ее единственная беременность едва не лишила жизни ее саму, после чего доктора пояснили, что стать матерью ей не доведется (виконт об этом, само собой, не знал); умерла бы на на самом деле, если бы не кричала во все уши о том, что что-то не так? А может напротив, это именно крик и стресс отобрали у нее материнство?       Виконт, муж, выбранный отцом, соответствовал образу монстра как нельзя лучше. Чем тише была Гвенелет, тем больше она ему нравилась, а в постели он вообще предпочитал, чтобы она молчала и двигалась как можно меньше; это научило ее быть подвижной, говорить еще громче, одеваться как можно ярче и получать удовольствие от полных презрения взглядов, которыми муж одаривал ее вычурные туалеты. Наверное, это было просто проще, чем сесть за тот пустой стол, о котором говорила Криллия, и признаться себе: ты живешь ненавидимой тобою жизнью, рядом с мужчиной, который тебе совсем не мил, в доме, где все действует тебе на нервы; твои летние вечера, когда ты изо всех сил извращаешь спокойное существование дома, это единственные часы, в которые ты чувствуешь себя его хозяйкой, и поэтому ты так их любишь. Потому что виконт очень сильно хотел обустроить свой дом так, какими рисуют дома в каталогах мебели, благополучным и пристойным, а ты очень хотела добиться противоположного, и организовала оргию на его заднем дворе. Ведь если виконт не будет ненавидеть тебя, он может тебя полюбить. Он может прикоснуться к тебе. Причинить боль. А ненависть — твой единственный щит.       И от себя самой ты тоже защищаешься ненавистью.       Из задумчивости ее вывела Аксали, вынырнувшая из-под стола с широкой улыбкой. Это выражение на детском лице сразу обеспокоило Гвенелет — ничего хорошего оно явно не сулило — и тут же все стало ясно, стоило ей пошевелить ногами: ее туфли оказались заполнены остывшим картофельным пюре. Как она не заметила, что делалось с ее ногами? Вот насколько глубоко задумалась?       — О Горви, что случилось? — спросила Криллия; язык плоховато слушался ее из-за выпитого вина.       Гвенелет нервно усмехнулась, подтянула юбки повыше и сняла туфли.       — У меня тут небольшая картофельная проблема.       Аксали хохотала с таким удовольствием, что это даже вызывало зависть.       — Аксали! — Криллия всплеснула руками. — Ты наказана, девочка! Завтра никаких прогулок!       Смех сменился ревом, и Аксали упала на спину, прячась от мамы под столом; Гвенелет салфеткой вытерла ноги и поднесла к лицу туфли, чтобы оценить масштабы катастрофы; масштабы впечатляли. Картофель забился во все швы и даже под декоративные камни на носках, так что вычищать его, наверное, придется зубочисткой.       — Это проще выкинуть, — пробормотала Гвенелет. — А я эти туфли любила...       Вот, сейчас, сейчас нужно рассмеяться и воскликнуть какую-нибудь шутку; ни в коем случае нельзя дать им понять, что ее что-то ранит, нельзя снова разрыдаться, как тогда, в самый первый день. Та, кто плачет, демонстрирует свою ранимость. Та, кто плачет, проиграет.       Слезы жгли глаза и щеки; обеспокоенный взгляд подошедшего ближе Вульфенита ничуть не помог делу.       — Ничего, — дрожащими губами произнесла Гвенелет, — у меня еще много других туфель.       — Ты плачешь?       А она и не заметила, когда они перешли на "ты"; выходит, слезы и правда стали признаком слабости, и Вульфенит, как мужчина, как хищник, поспешил дать ей понять, что к рыдающей женщине у него уважения нет.       — Я пойду, — перекрикивая детский вой, сообщила им Гвенелет. — А вашей Аксали надо пароходную сирену озвучивать, у нее бы отлично получилось!       Мрачные глаза Криллии дали понять, что шутка не сработала.

***

      Отчего-то в доме стало невыносимо; дерево пахло удушающе, разъедало легкие, старая постель мерзко скрипела, белье царапало кожу накрахмаленными складками; потолок стал давить, стены — сдавливать, пол — ограничивать, и даже распахнув все окна, и даже отогнав от себя Элви, Гвенелет не могла прийти в себя. А ведь Криллии сейчас как никогда нужна помощь! Поддержка! Союзница! Гвенелет же обещала ее защитить, и вот как дело кончилось!       Сгорая от ненависти к себе и какого-то тягучего, невыносимого отчаяния, она встала, сама оделась, не заботясь о том, как выглядит платье, не захотела причесываться и туфли надела на голую ногу, и в таком виде, неопрятная, лохматая, почти босая, выскользнула из дома, по счастью, не попавшись никому на глаза, а то ко всем прочим неприятным чувствам добавился еще и стыд.       Она надеялась, что свежий воздух ей поможет; только вот свежего воздуха на улице не обнаружилось.       Дождливые дни снова сменились удушающими, и солнце словно злилось на людей, выменявших его на пару дней за тучи; воздух раскалился так сильно, что плыл перед глазами, трава начала желтеть и вянуть, деревья стояли в белеющих ожогах на листве, словно забытый у восточного окна фикус. Земля еще хранила легкий флер прохлады, не успев напитаться солнцем, и Гвенелет скинула туфли, чтобы ощутить ее хотя бы стопами; но это было лишь слабое утешение, не способное защитить от душной печи мира.       Но в доме же еще хуже!       Повесив голову, она побрела вперед, куда глаза глядят, ища убежища в тени деревьев, но даже их раскидистые объятия не защищали, а лишь дарили один-два глотка свежего воздуха.       Солнце, белое от гнева, висело посреди неба и скалило лучи.       Сколько она уже прошла? Не поймешь; зной выжег все, даже время, даже чувства. Тело покрылось потом, панталоны между бедер промокли от него настолько, что заболела кожа, платье стало тяжелым и мерзким, украсилось белыми разводами и темными пятнами, а под распущенными волосами шея, кажется, зажарилась, как в печи; от жары кружилась голова, и во рту пересохло — она же не додумалась взять с собой воды! Измученное тело, однако, продолжало плестись вперед; если Гвенелет пыталась остановиться и перевести дух, ей немедленно становилось хуже. Такая злая вышла ирония: тяжело идти, потому что ноги подкашиваются от усталости, тяжело стоять, потому что голова кружится от мыслей...       Однако далеко же она забрела, несмотря на слабость в ногах! Поднявшись на холм, она увидела перед собой серебряное блюдо озера, раскинувшегося среди деревьев; свет солнца скользил по его глади, заставляя сиять ярче алмаза, лягушки рвали глотки, прячась от лета под листками, где-то в траве стрекотали цикады, известные певцы жарких дней. В прошлый раз Гвенелет подумала о том, что весь сложный путь отнюдь не стоил озера; теперь же ей показалось, что нет на свете дара большего, чем эта лужа воды, при виде которой в прожженной груди открылось второе дыхание.       Подхватив юбку, Гвенелет бегом помчалась с холма, растолкала деревья, игнорируя треск веток, и припала к берегу, утоляя жажду и погружая голову в воду. Прохлада щекотала кожу, наполняла волосы, смывала соль, усталость и отчаяние с шеи; прохлада дарила жизнь.       Выдернув голову, Гвенелет откинула назад тяжелые кудри и пальцами отжала с них излишки воды, счастливо дрожа из-за чувства того, как по рукам текли прохладные ручейки. В теле заклокотала сперва робкая, но все разрастающаяся радость; солнце отразилось в поверхности озера и любяще взглянуло на свою дочь. Гвенелет снова ощутила себя живой.       А что будет, если снять платье и окунуться с головой?       Нет, на такое безумство она не была готова. Одно дело купаться в собственном фонтане или устраивать танцы в обнаженном виде вместе с танцовщицами из Силатьела, но вот залезать в озеро, где живут лягушки, водомерки и прочие твари — это уже чересчур!       Но ведь озеро такое прохладное, такое прозрачное, приятное, а солнце не собирается заходить за тучи и продолжает жечь; может, стоит?..       В конце концов, ты же пила из этого озера! Не испугалась лягушек?       А если и проглотила одну-две, то тем лучше: говорят, ты — то, что ты ешь, а Гвенелет была совсем не против обратиться в лягушку и присоединиться к стройному хору озерного берега.       Размечтавшись о том, как сидела бы под листком весь день и языком ловила комаров, Гвенелет сама не заметила, как ее руки распустили и без того не завязанную как следует шнуровку на платье и сбросили с тела этот липкий тканевый кокон, даже вместе с нательной сорочкой. Кожу тут же обожгло солнцем, особенно на боках и на животе, там, где она была особенно нежной и чувствительной; поэтому, не теряя времени зря, она стянула панталоны, заметив между делом, что на том месте, где соприкасались ее бедра, уже почти протерлась дырка, и зашвырнула весь комок ткани в тенёк ближайшего дерева. С такого ракурса дорогое платье выглядело не лучше половой тряпки...       Отбросив мысли, она встала, погрозила кулаком солнцу, чувствуя свою безоговорочную над ним победу, и вбежала в озеро.       Сперва вода ударила своим холодом почти до боли, и в голове даже появилась шальная мысль, а не стоит ли выйти на берег, натянуть грязную одежду и забыть об очередной своей безумной выдумке; но ощущение это быстро растворилось в прозрачном озерном хрустале, оставив только приятную прохладу.       Гвенелет улыбнулась, поплескалась немного руками, отчего над озером словно полетели алмазы, а затем подогнула колени и погрузилась до самого носа, плотно сжав губы; со стороны, наверное, ее макушка над диском озера напоминала кочку, покрытую особенно густой и кудрявой каштановой тиной.       Как же хорошо! Лягушки рядом рвут глотки. Если долго не двигаться, может, они подплывут ближе. А что, если остаться вот так, в озере, навсегда? Никогда не возвращаться к мужу, ни за что не видеть больше Хрустальной?       Нет, конечно же, так нельзя. Хотя бы в Невем придется вернуться. Криллии нужна защита. Она обещала. И не отступится от своего слова; Криллия, кажется, важнее всего прочего...       Словно отзываясь на эти мысли, госпожа Невема выглянула из-за деревьев, отыскала Гвенелет взглядом и улыбнулась так, что от этой улыбки потеплело на сердце.       — Привет, — произнесла Криллия, плавно приближаясь к берегу; ее лицо совсем раскраснелось от жары, а на черное платье даже смотреть было душно, однако же она улыбалась так широко и искренне, словно ей вовсе не грозила смерть от теплого удара, и глаза ее за очками сверкали серебром. — Не ожидала тебя здесь увидеть.       — Я купаюсь! — весело прокомментировала Гвенелет и похлопала ладонями по воде.       — Отличное занятие! Признаться, я бы с радостью сделала так же, — произнесла та, присаживаясь на берег. — Но не хочу тебя смущать.       — Ты бы меня не смутила, — Гвенелет вздрогнула, вспомнив тот поцелуй, произошедший в спальне; что за демоница овладела ею в тот момент, какие чувства она хотела тем поцелуем высказать? Для чего?.. — Криллия...       — Признаться, вчера мне показалось, что ты устала от нас всех, — призналась та, вытягивая ноги на траве. Гвенелет заметила, что она обута в черные сапоги, и от всего сердца ужаснулась такому выбору. — И я даже подумывала, что мне, возможно, не стоит подходить к тебе, стоит уйти обратно в дом...       — Да, извини за вчерашнее. Я с ума сошла. Может, менструировать собираюсь?       — Кхм, — кажется, упоминание этого процесса Криллию смутило; Гвенелет немного не учла, что нравы в Невеме определенно куда строже, чем в Хрустальной, вернее, в тех кругах Хрустальной, куда вхожа виконтесса. — Ну что ты. Мне твои чувства понятны. Аксали... все еще наказана. И будет наказана еще очень долго.       — Так ты не с ней? — удивилась Гвенелет, хотя если бы ребенка была здесь, ее бы уже давно стало и видно, и слышно (особенно слышно).       — Одна, — Криллия обняла свои колени и склонила на них голову. — Так жарко...       — Залезай в озеро, здесь хорошо!       — Ну что ты, — задумчиво улыбнулась та. — Я на такие вольности вообще не способна.       Зато способна в разговоре залезть кому-то в душу!       — И по поводу того, что случилось в спальне, — заговорила Криллия после короткой паузы, во время которой Гвенелет даже успела заслушаться вновь лягушками, — я бы хотела извиниться. Полагаю, я ступила на территорию, куда меня пока не собирались пускать. В конце концов, ты имеешь право развлекаться, как тебе хочется...       Гвенелет задумчиво почесала подбородок, пустив по озеру легкие волны.       — Я знаю, что ты не хотела ничего плохого, — произнесла она. — И я тоже хочу извиниться, за то, что принудила тебя... что поцеловала... видишь ли, мне нужно было заставить тебя замолчать, а способа лучше я найти не смогла.       — Ну, ты просто больше так не делай, и ничего страшного. Да и я ведь была совсем не против...       — А все же так нельзя было. Вот так резко. Без разрешения. В Хрустальной, понимаешь, такое сплошь и рядом, — поделилась Гвенелет. — Ты спишь с теми, кто тебе мил, но и с теми, кто тебе неприятен. И я привыкла, что вечеринки зачастую заканчиваются оргией. Как только дело принимает неприятный поворот, просто снимаешь панталоны, и в бой.       — Да уж, — поежилась Криллия, — я рада, что никогда не была на твоих вечеринках.       — Знаешь, — Гвенелет улыбнулась, но улыбка вышла кривой, — я бы очень хотела сказать тоже самое.       Помолчали; лягушки орали изо всех сил, и одна даже прыгнула на листок, как будто чтобы посмотреть на Гвенелет; ужасно захотелось вытянуть руку, схватить ее и прижать к сердцу, но она побоялась навредить хрупкому земноводному.       — Думаю, мне придется пересмотреть формат моих вечеринок, — призналась Гвенелет, поглядывая на листок с лягушкой. — Вряд ли я снова смогу насладиться ими в полной мере.       — Из-за чего? Из-за меня?       — Нет, скорее в общем! Мне кажется, я повзрослела. Мне кажется, ты была права, и эти недели в Невеме пошли мне на пользу. Раньше я не знала, куда себя деть, и действительно, как ты говорила, боялась остаться с собой наедине. Но посмотри! Я с самого утра одна, сама себе на уме, сначала в кровати лежала, а потом пошла гулять — одна! И вот, купаюсь. И это так приятно, знаешь, Криллия, так приятно быть с собой, разговаривать с собой, разбираться...       О том, какие муки выгнали ее в этот день на улицу, Гвенелет решила не уточнять; однако ее проницательная собеседница, кажется, сама все поняла.       — Это приятно только до тех пор, пока не дотронешься до старых ран.       — Ну, значит, я их пока трогать не буду, — отмахнулась Гвенелет и подогнула колени, чтобы погрузиться в воду; лягушка с листка схватила языком какое-то насекомое, сытно квакнула и ускакала.       Криллия вдруг поднялась, и ее черный силуэт казался глубокой трещиной на поверхности яркого летнего пейзажа.       — Ну, знаешь, хорошая компания — это тоже неплохо, — произнесла она, развязывая тугой пояс, перехватывавший талию. — Когда ты рядом с кем-то, счастье и горе ощущаются сильнее, чем в одиночестве.       "И горе тоже?", — хотела переспросить Гвенелет, но не смогла заставить себя вылезти из воды даже чуть-чуть.       Черное платье упало к ногам Криллии; на ее светлой коже остались красные следы от складок ткани, однако Гвенелет с удовольствием заметила, что эта женщина не так худощава, как порой может показаться из-за узких платьев: на ее выпуклом животе остались белоснежные полосы с тех месяцев, когда она носила Аксали, груди с темными сосками опустились, намекая на то, что ребенку растили без помощи кормилиц, и на пухлых округлых бедрах время оставило красивую сеть ямочек, отчего белоснежная кожа обрела неповторимый рельеф.       Криллия вытянула из волос шпильки, и они ярким водопадом рассыпались по плечам, но тут же налипли на потную кожу, словно узор мороза на стекле; скривившись, она отлепила их и поскорее побежала в воду, не сняв очки, пока тяжелый груз волос не утомил шею.       Гвенелет невольно встала и невольно же вытянула руки, принимая горячее, усталое, тяжелое тело в свои объятия.       Криллия ткнулась носом в ее плечо и взвизгнула:       — Холодно!       Гвенелет схватила ее за пояс, не давая удрать.       — Потерпи две минуты, станет легче!       И не солгала — скоро тело Криллии привыкло к прохладе и расслабилось; Гвенелет осторожно отлепила волосы с ее лба и потрогала щеку — нагретая солнцем кожа обжигала.       — Криль, ну ты бы хоть зонтик носила, я не знаю, — покачала головой. — Нельзя же себя так мучить! Тепловой удар — не шутка!       — Обычно я не выхожу в такую жару, — поделилась Криллия вдруг.       — Так почему сегодня вышла? — Гвенелет понимала, что больше нет нужды держать ее за пояс, однако не убрала руки, и Криллия явно не пыталась отстраниться.       — Я видела из окна, как ты уходишь. А потом ты все не возвращалась, и я начала волноваться, не случилось ли с тобой чего. Сбегала к вишне, к конюшне, а потом сюда...       Картинка возникла в голове очень ярко и четко: госпожа Невема, в черном платье, в черных сапогах, носится под жарким солнцем по всей территории и разыскивает бездыханное тело невестки, упавшей в обморок от жары. Что за сцена! Что за верность! Это даже... слишком.       — Я не заслуживаю такой жертвы, — пробормотала она, заглядывая Криллии в глаза.       — О, Гвен, — мягко отозвалась та, — ты же даже сама не знаешь, сколько в тебе хорошего; просто это хорошее надо разыскать и вытащить на свет Горви.       — Вытащишь? — поинтересовалась она, невольно зазвучав с игривой ноткой.       — Только если... — Криллия шумно выдохнула, и ее щеки снова залились краской, но на этот раз не из-за солнца. — Только если ты меня... поцелуешь.       Они стояли так близко, что Гвенелет могла чувствовать взволнованный, испуганный стук сердца в чужой груди; руки обеих дрожали, голова кружилась, солнце выжигало их макушки, а чувство — сердца. Так легко было подумать, что все это — сон, а не реальность, и что одна из них сейчас проснется, измученная жаркой ночью, во влажной от пота постели, со спутанными волосами, растерянная и убитая той ложью, что подсознание подсунуло ей; но в это мгновение Гвенелет подалась вперед и осторожно, трепетно, робко поцеловала Криллию, словно в первый раз, и соприкосновение их губ оказалось таким сладким, таким решительным и настоящим, что никаких фантазий о нереальности творившегося уже не оставалось.       Прижимая Криллию к себе, стоя посреди озера, Гвенелет поцеловала ее так, как не целовала никого и никогда, и любимые лягушки затянули радостную песню в честь славной их любви.

***

      Путь домой оказался серьезным вызовом, который женщины выдержали вместе, периодически цепляясь друг за друга и отдыхая в тени деревьев. Самым трудным испытанием был холм, верхушка которого стояла совершенно лысая ("Как макушка виконта", — пошутила Гвенелет); зато потом дорога пошла чуть легче, и пару раз они даже засмеялись, вспомнив какую-то хорошую шутку.       Гвенелет чувствовала себя необыкновенно легкой и даже решилась на пару многозначительных взглядов в сторону Криллии, от которых та смеялась и краснела. Солнце после обеда немного утихло, хотя продолжало жарить, и женщины обсудили вслух, что если бы не голод, остались бы на озере до ночи...       Тем более, что вместе точно нашли бы, чем себя занять!       Невем стоял огромным белым камнем и приветствовал хозяйку раскрытыми окнами, словно фингалами, и запахом старинного дерева. У дверей Криллия замешкалась, чуть попятилась, взглянула в какое-то окно и нахмурилась, покачала головой. Гвенелет повернулась к ней и спросила:       — Что такое?       — Аксали! Это окно ее комнаты, — пояснила та. — Она должна писать упражнения, но я вижу, что она скачет по комнате с игрушкой! Ух, девчонка!..       Гвенелет рассмеялась так нежно, что даже сама себе удивилась; она и раньше неплохо относилась к малышке, не считая первоначальной неприязни и ситуации с картофельным пюре, а после объятий Криллии вообще прониклась к ней необычайной материнской любовью. Ведь эта ребенка — половина ее Криллии! А гены виконта там не особо-то играли роль.       — Слушай, может, ей просто скучно в Невеме? — предположила Гвенелет, прижавшись спиной к прохладной стене поместья. — Может, мне все же стоит свозить Аксали на пару недель в Хрустальную. Я знаю, что ты не любишь этот город, но ты подумай! Сколько всего девочка увидит, сколько удивительного переживет!       Но Криллия покачала головой.       — Нет, родная, я на это ни за что не соглашусь, — призналась она. — Я слишком глубоко убеждена, что Хрустальная приносит только боль. И вообще-то я очень старалась, чтобы уберечь свою дочь от этого города, и тебя предпочла бы тоже держать вдали от него как можно дольше. Нет в Хрустальной ничего, достойного внимания.       — А как же король? Дворец целиком из хрусталя? Храмы, церкви...       — Будет тебе! Все это можно увидеть и в книгах с картинками.       — Ну, не знаю, — замялась Гвенелет. — Сказать по правде, я люблю Хрустальную, я там выросла; и я надеялась, что однажды туда вернусь. Когда виконт перестанет на меня злиться.       Криллия побледнела так сильно, что Гвенелет невольно простерла к ней руки, опасаясь, что та упадет в обморок.       — Так ты... так ты даже в теории не собиралась... остаться со мной?       Ох, а ведь и правда так получается — что же это?..       — Да я... да я и не думала так далеко! — испугалась Гвенелет. — С того момента у озера прошло часа три, как я могла...       Криллия качнула головой, но после уступила:       — Ты права. Я слишком тороплю события. Да и не имею я права...       — Может, и не имеешь, — признала Гвенелет, немедленно занимая позицию обвиняющей, чтобы не стать обвиняемой. — В конце концов, там у меня все: знакомые, родные... отец...       — Ну, да.       — И там жизнь, Криллия! Жизнь! Разве ты не желаешь этого своей дочери? В Хрустальной она могла бы попасть в общество, завести знакомства, получить, в конце концов, достойное образование! Разве это не... не повод... ну...       Криллия уже начала всходить на порог дома, но быстро передумала и спустилась; встала напротив Гвенелет, так близко, что от этой близости подкашивались колени, но смотрела серьезно, не давая настроиться на романтический лад.       — Гвен, посмотри, пожалуйста, на нас с тобой, — произнесла она строго. — Разве мы счастливы? Обе — сломленные, сломанные игрушки, которых общество Хрустальной пережевало и выплюнуло. Я никогда не смогу вернуться в свой отчий дом, потому что до смерти боюсь той постели, в которой на меня напали, тех улиц, на которых меня преследовали. А ты? Не знаю, что с тобой произошло, да и признаю твое право не делиться, но правда такова: моя дорогая, мне больно это говорить, но и ты травмирована ничуть не меньше. Когда ты плачешь за столом, это из тебя льется боль, нанесенная Хрустальной; и я не хочу, чтобы моя дочь пережила то же самое.       — Но ты не сможешь держать ее взаперти вечно!       — Вечно? Верно! Наверняка не смогу; придет ее тринадцатилетие, пятнадцатилетие, двадцатилетие, и в один прекрасный день моя девочка скажет мне, что ее влечет Хрустальная, влекут те памятники, дворы и связи, о которых ты мне сейчас сказала. И я жду этот день. Но я не хочу, чтобы Хрустальная впервые встретила мою дочь наивной дурочкой, готовой повестись на любую ложь. И приложу все усилия, чтобы этого не произошло. Со следующего года я приглашу в Невем учителей для нее. Мы будем изучать литературу, разговаривать, даже о самом ужасном, даже о том, что мне самой тяжело обсуждать. И я сделаю все, все, чтобы Аксали была готова к встрече с дворцом из хрусталя; я защищу ее, насколько это возможно. Мы с тобой, Гвен, мы уже отработанный материал, и в нашей жизни вряд ли что-то еще изменится. Но они, дети. Девочки. Они другие. У них еще есть шанс добиться того, чтобы в мире настали перемены. И глядя на Аксали, я вижу перед собой не только свою дочь, но и будущее Хрустальной; однако чтобы это будущее стало счастливым, я должна сделать все, чтобы Хрустальная не успела ее сломать.       Гвенелет уронила руки и повесила голову; тяжесть услышанных слов почти приковала ее к стене.       — Вот как, — пробормотала она. — Ты считаешь, мы — отработанный материал?       — Я же не то имела в виду!..       — А у меня детей быть не может! Вот так! Совсем! — с горечью воскликнула Гвенелет. — И что мне делать? Смириться, завернуться в простынку и уползти в сторону кладбища? Что делать этому материалу, Криллия?       Она отступила, в ужасе прижимая ладони к губам.       — Я не хотела... я не хотела тебя...       — Ничего, — Гвенелет смахнула слезу и выдавила на лицо улыбку, хорошо зная, что это поможет совладать с болью. — Полагаю, мне остается только любить Аксали и пообещать тебе, что когда твоя дочь соберется все-таки увидеть Хрустальную, я буду рада встретить ее и приютить.       — Гвен, я совсем не хотела!.. — в глазах Криллии стояли слезы. — Я же не знала!..       Сердце дрогнуло; видеть слезы Криллии Гвенелет оказалось крайне неприятно.       — Ну, ничего, ничего, — хотя это ее обидели и ранили, она шагнула к обидчице и осторожно взяла ее лицо в ладони. — Я знаю, что ты не хотела. И, можешь себе представить? Я на тебя не злюсь. Не злюсь, но и... и не согласна. Думаю, у меня еще есть шанс что-то где-то поменять. Мне нет еще даже тридцати, впереди вся жизнь, и списывать меня со счетов рановато.       — Ты права, — пролепетала Криллия. — Это было не про тебя. Это я — отработанный...       — А ну, не надо! — перебила ее Гвенелет. — И ты себя так не называй! Ты, владелица Невема, ты, мать Аксали, ничуть не менее могущественная и сильная женщина, чем любая другая. Мы все сильны, Криллия, пусть и каждая по-своему. И Хрустальной нас никогда не сломить.       Криллия хотела покачать головой, и Гвенелет поспешила добавить:       — Тем более, что мы с тобой вместе; одного светлячка можно не увидеть, а вот стаю заметишь издалека. Аксали — наше будущее. А мы с тобой — наше настоящее.       И, видя, что по щекам Криллии текут слезы, Гвенелет отважилась снова поцеловать ее — в объятиях легче найти утешение