Темная легенда Неро

      Серый, бесконечный туман опустился на Терри Таун, окутывая улицы и дома густым, липким воздухом, словно пытаясь поглотить всё вокруг. Этот город, который когда-то был полон жизни и радости, теперь казался затянутым в непроглядную мглу, где свет никогда не пробивался сквозь свинцовые облака. В каждом уголке поселения прятались тени, и казалось, что даже сам воздух пропитан чем-то тягучим и зловещим. Люди в этом городе ходили медленно, их шаги казались тяжёлыми, как будто каждое движение давалось им с трудом. Пустые взгляды, осунувшиеся лица и молчание — всё это было повседневностью для жителей Терри Тауна.       Среди этих мрачных домов один выделялся своей ветхостью. Когда-то он был гордостью улицы, но теперь покосившаяся крыша и выцветшие стены говорили о былом величии. Когда-то здесь жила влиятельная и уважаемая семья Чон. Теперь этот дом, как и его обитатели, был лишь тенью прежнего процветания. Внутри было так же мрачно, как и снаружи. В камине едва тлели угли, слабо освещая фигуру мужчины, сидящего в кресле перед огнём. Чон Хосок, когда-то гордый аристократ и хозяин обширных полей, теперь был никем, лишь оболочкой того человека, которым когда-то являлся. Он сидел в старом, изношенном пиджаке, который когда-то был частью его парадного костюма. Теперь же он выглядел как лохмотья, висящие на его худых плечах. Рубашка давно потеряла свой блеск, а воротник был слегка потрёпан, словно прошёл через многие годы печали и лишений.       Его лицо было осунувшимся, под глазами пролегли тёмные круги от бессонных ночей и бесконечного пьянства. Волосы, некогда гладко зачёсанные, теперь свисали неопрятными прядями на лоб. Руки дрожали, сжимая в ладонях старую фотографию — единственное, что у него осталось от его жены. Хволь. Она смотрела на него с этого пожелтевшего снимка так, будто до сих пор была рядом. Когда-то её глаза светились жизнью, а её улыбка могла осветить весь дом. Но теперь она была лишь призраком прошлого, напоминающим о том, что жизнь ушла безвозвратно. Огонь в камине трещал едва слышно, бросая слабые отсветы на стены, которые были покрыты пылью и паутиной. В комнате царила тишина, лишь изредка нарушаемая звуком падения капель с протекающей крыши. Этот дом, некогда яркий и полный звуков смеха, превратился в холодное, мрачное место, где каждая вещь словно напоминала о былом горе. Половицы скрипели под тяжестью времени, а за окнами тёмные силуэты деревьев казались ещё более мрачными и угрожающими, словно пытались проникнуть внутрь и поглотить оставшиеся капли тепла.       Хосок поднял бутылку с виски, которая стояла на полу рядом с креслом, и, не задумываясь, сделал глоток. Горькая жидкость обожгла горло, но это был единственный огонь, который он ещё чувствовал. Виски стало его постоянным спутником, его утешением в ночи, когда единственное, что он мог сделать, — это забыться в туманном сне, где его больше не тревожили воспоминания о том, что он потерял.       — Что мне делать? — прошептал он, глядя на фотографию Хволь. Его голос был едва слышен, словно порыв ветра. — Что мне делать без тебя?       Он прижал фото к груди, стараясь не заплакать. Слёзы уже давно высохли, и теперь вместо них осталась лишь пустота, которая всё больше разъедала его изнутри. Всё, что он имел, исчезло: его жена, его состояние, его гордость. Даже его сын, Чонгук, казалось, отдалялся от него, несмотря на то что был всего лишь ребёнком. Хосок чувствовал, как их некогда крепкая связь распадалась, словно песок сквозь пальцы, но ничего не мог с этим поделать. С тех пор как Хволь умерла, Хосок утратил всякий смысл. Он пил, играл в карты ночами напролёт в клубе джентльменов, проигрывая всё, что ещё оставалось. Каждая ночь в этом клубе приближала его к ещё большему краху, но он не мог остановиться. Именно там он встретил его — Намджуна. Загадочного мужчину с проницательными глазами, который всегда смотрел на Хосока с какой-то странной улыбкой, словно знал что-то, чего не знал никто другой.       Намджун был частым гостем в клубе, но никто толком не знал, откуда он взялся. Его появление всегда было внезапным, и он так же неожиданно исчезал, оставляя после себя лишь лёгкое чувство беспокойства. Он никогда не проигрывал, и его манера вести себя — спокойная, почти высокомерная — всегда заставляла окружающих чувствовать себя неуютно. Хосок с самого начала почувствовал что-то странное в этом человеке, но его отчаяние, алкоголь и усталость заглушали любые предостережения разума. Каждый раз, когда Хосок проигрывал очередную партию, Намджун с загадочной улыбкой лишь наблюдал за ним из своего угла. Однажды они начали разговаривать. Сначала это были обычные беседы о погоде, о состоянии дел в городе. Но постепенно, незаметно для самого Хосока, их разговоры становились всё более личными. Намджун рассказывал о богатстве, о власти, о возможностях, которые могут изменить судьбу. Словно змей-искуситель, он нашёптывал слова, которые прорастали в сознании Хосока, заполняя его мысли.       И вот теперь, сидя перед камином, Хосок чувствовал, что стоял на краю пропасти. Всё, что у него осталось, — его сын. Чонгук, который в свои тринадцать лет был последней связью с миром, который они потеряли. Но Хосок уже не был уверен, что сможет сохранить его. Темнота сжималась вокруг, всё глубже и глубже затягивая их в свой холодный, безжалостный плен. Хосок сделал ещё один глоток виски, и горькая жидкость снова обожгла его горло. Он медленно опустил бутылку на пол и устремил взгляд на тлеющие угли в камине. Тихое потрескивание и едва уловимый запах дыма заполнили комнату. За окном ветер пробегал по пустынным улицам Терри Тауна, шелестя ветвями старых деревьев, чьи голые руки стучали по стеклу, словно призрачные гости, требующие войти. Чонгук не двигался. Его тёмные глаза продолжали смотреть на отца, и в этом взгляде было что-то тревожное, что Хосок не мог понять. Мальчик, босиком и одетый в старую рубашку, которая когда-то принадлежала его деду, выглядел слишком тихим, слишком серьёзным для своих тринадцати лет. Окружённый легким, почти неуловимым свечением огня, он казался теневым отражением мира, который давно исчез. Чонгук молча смотрел на отца, будто ожидая чего-то, чего Хосок не мог дать.       — Ты всё ещё здесь? — пробормотал Хосок, с трудом возвращая свой разум к реальности. Он попытался сглотнуть комок в горле, но всё, что он чувствовал, — это давящую тяжесть, как будто его грудь сжимали невидимые руки. — Иди в постель, уже поздно.       Чонгук не пошевелился, лишь слегка склонил голову набок, продолжая изучать отца, словно пытаясь увидеть нечто, скрытое под маской усталости и боли. Этот мальчик… Хосок не мог понять его. В его глазах всегда было что-то загадочное, что-то пугающе мудрое для ребёнка его возраста. Когда Хосок смотрел на него, то видел не просто ребёнка, а нечто более глубокое, как если бы мальчик уже был свидетелем чего-то, что взрослые не могли себе представить.       — Зачем ты приходишь сюда? — Хосок хотел задать этот вопрос давно, но только теперь, сдавшись в очередной раз перед собственными страхами, наконец произнёс его. — Что ты ищешь?       Тишина. Только треск углей и шелест ветра. Чонгук по-прежнему молчал, но его глаза, эти глубокие, тёмные глаза, сказали больше, чем любые слова могли бы выразить. Хосок вдруг почувствовал, как по его спине пробежал холодок, и ему захотелось отвернуться, спрятаться от этого взгляда. Он не узнавал своего сына. Тот был не таким, каким был когда-то: весёлым, радостным, наполняющим дом смехом. Этот мальчик, стоявший перед ним сейчас, был чужим.       — Уходи, — прохрипел Хосок, снова сжав в руках старую фотографию Хволь. Он закрыл глаза, пытаясь не думать о том, что происходит. — Уходи, Чонгук.       Мальчик продолжал стоять неподвижно ещё несколько секунд, словно сомневаясь, должен ли он подчиниться. Затем, медленно и плавно, он развернулся и тихими шагами вышел из комнаты, оставив Хосока наедине с его призраками и безмолвными углями в камине. Когда шаги мальчика затихли где-то в глубине дома, Хосок поднял глаза к потолку. Тишина вновь нависла над ним тяжёлым одеялом, сковывая каждую мысль, каждое движение. Он был один. Но что-то внутри него твердило, что это не просто одиночество, а что-то большее. Словно неведомая тьма заполнила каждый уголок этого дома, скрываясь за каждым теневым изгибом, за каждым шорохом ветра.       Он закрыл глаза, пытаясь забыться, погрузиться в пьяное забвение, которое хотя бы на время лишало его страхов и боли. Но даже в этом полусне он чувствовал присутствие чего-то чуждого, что обитало здесь с тех пор, как умерла Хволь. Присутствие, которое ждало… чего-то.       Чонгук был совсем другим. Когда-то его жизнь была наполнена светом, и этот свет, казалось, исходил от самого мальчика. Его большие карие глаза, которые всегда были открыты миру, сияли, словно в них отражалось солнце, даже в те серые, унылые дни, когда дождь барабанил по крыше дома. Хосок часто говорил жене, что их сын не просто ребёнок, а маленький лучик света, который способен разогнать любую тьму.       Мальчик был красив. Настолько, что это замечали все. Его черты лица, тонкие и изящные, казались неестественно гармоничными, как будто кто-то нарисовал его с особой тщательностью. Тёмные, чуть волнистые волосы обрамляли лицо, и в солнечные дни они блестели, словно золото на солнце. Но главное, что завораживало всех, кто встречал Чонгука, — это его глаза. Они были не просто карие, они сияли, словно отражая каждый момент его жизни. Казалось, в них танцевали маленькие огоньки, отчего взгляд мальчика был таким пронзительным, что невозможно было не улыбнуться, глядя в них. Чонгук всегда был на улице. Он носился по траве, радостно смеясь, а его тонкий звонкий смех разносился по округе, словно мелодия, заполняющая всё вокруг. Он никогда не сидел на месте, так как в его маленьком теле была заключена неиссякаемая энергия. Казалось, каждый день приносил ему новое открытие, новую радость. Он любил бегать по полям, подниматься на маленькие холмы, а когда добирался до вершины, то широко раскидывал руки, как будто пытался обнять весь мир.       — Посмотри, мама! — кричал он, поворачиваясь к матери, которая стояла у порога дома, наблюдая за своим сыном. — Я добрался! Я могу достать до неба!       Хволь, его мать, всегда смеялась в ответ, её нежный голос был полон любви. Она часто выходила за порог дома, следуя за сыном, и они вместе бегали по траве, играя в догонялки. Иногда она срывала для него полевые цветы, вплетая их в его густые волосы. Он смеялся, кружился и радовался так искренне, что даже природа, казалось, отвечала ему: цветы раскрывались навстречу, а птицы пели громче, как будто приветствуя его детское счастье.       Маленький Чонгук всегда носил яркие рубашки и штаны, которые Хволь шила для него. Его одежда была простой, но в ней всегда было что-то особенное, а именно цвета, которые так любил мальчик: жёлтый, зелёный, светло-голубой. Она была радостная, яркая, полная жизни, словно отражение его самого. В то время, пока Хосок был занят на полях или в кузне, они вдвоём с матерью часто проводили дни, гуляя по окрестностям или просто сидя на крыльце, греясь под солнцем. Чонгук любил сказки, которые рассказывала ему мать. Особенно те, где герои всегда побеждали тьму, где в мире не было места злу. Он верил, что такие истории — не просто вымысел, а истина, что мир вокруг него такой же светлый и добрый, как те истории, что он слушал, прижавшись к матери. Её руки всегда были мягкими и тёплыми, они обнимали его, когда он засыпал, и этот мир, полный тепла и защиты, казался ему нерушимым.       — Ты знаешь, мама, — говорил он, когда они сидели вместе на пороге дома, наблюдая за закатом, — когда я вырасту, я хочу быть таким же сильным, как папа, и таким же добрым, как ты. Тогда мы будем всегда вместе и никто не сможет нас разлучить.       Его голос был тихим и наивным, а в глазах, когда он смотрел на мать, сияло это безграничное детское доверие, которое наполняло Хволь гордостью и счастьем. Она гладила его по волосам, улыбалась и говорила ему, что они всегда будут вместе, что их ничто не разлучит. В те дни её обещания казались правдой. Жизнь была простой и прекрасной, а счастье казалось вечным. Чонгук часто засыпал под этот мягкий голос, чувствуя, как её рука ласково гладит его по голове. В его снах не было кошмаров, не было чудовищ, о которых ему потом будет суждено узнать. Только светлые образы: поля, солнце, мама с её доброй улыбкой. Он просыпался по утрам полный энергии, и готов был снова бежать в мир, исследовать каждый уголок.       Но всё изменилось. В одно мгновение свет, который излучал Чонгук, начал угасать. Болезнь пришла внезапно. Хволь, которая всегда была полна жизни, однажды проснулась с тяжестью в груди. Сначала она не говорила об этом, так как не хотела тревожить Хосока и Чонгука, но болезнь быстро прогрессировала. С каждым днём её сила убывала, а вскоре она больше не могла выходить с сыном на улицу. Чонгук не понимал, что происходит. Ему не говорили. Всё, что он видел, — это как его мать, его свет, медленно исчезает, словно цветок, который увядает под палящим солнцем. Он больше не слышал её смеха, больше не чувствовал её прикосновений. Вместо этого он видел её бледное лицо, лежащее на подушке, а её глаза, в которых когда-то танцевал огонь, теперь были пустыми, словно тьма поглотила их.       Он сидел рядом с ней, брал её руку, пытался заставить её встать и пойти с ним на улицу, но она лишь слабо улыбалась, как будто этот мир, который был им так дорог, больше не принадлежал ей. В её последние дни её глаза, когда-то такие яркие, смотрели сквозь него, будто она уже видела что-то другое, что-то за пределами этого мира. Чонгук не понимал, как жизнь могла так быстро измениться. Он не знал, что мать больше не поднимется с этой постели. И когда однажды её дыхание остановилось, а Хосок, стоявший у окна, не смог сдержать слёз, Чонгук почувствовал, как что-то в его маленьком мире рухнуло навсегда.       Его свет исчез вместе с ней.       После смерти матери Чонгук стал другим. Его глаза, которые когда-то светились радостью и невинностью, потемнели. В их глубине поселилась неведомая тяжесть, словно он увидел то, чего не должен был видеть. В тени этого дома, где больше не звучал смех Хволь, он часто сидел один на крыльце, вслушиваясь в шорох ветра, который завывал среди деревьев. Теперь мир, который был для него светлым и добрым, начал медленно окрашиваться в мрачные и тревожные тона. Город, в котором он жил, начал казаться ему другим. Будучи ребёнком, Чонгук не обращал внимания на странности, которые окружали их жизнь, но теперь они словно набросились на него, вытесняя все остатки светлых воспоминаний. Люди, которых он встречал на улице, больше не смотрели на него с радостью или приветствием. Их взгляды стали осторожными, почти пугающими. Взрослые шептались, когда думали, что он их не слышит, и отводили глаза, когда он проходил мимо.       Но что-то в этих разговорах тревожило его. Разговоры о том, что происходило в городе. Истории, которые он начал слышать, заползали в его сознание, как змеи, шипящие свои тайны. Он не хотел верить, что всё это правда, но эти слухи, полные мрачных предзнаменований, невозможно было игнорировать. Однажды вечером, когда Хосок снова напивался у камина, Чонгук случайно услышал разговор, который проходил у местного рынка. Старые женщины, которые всегда собирались по утрам, сидели под навесом. Их лица были суровыми, а голоса приглушёнными, словно они говорили о чём-то, что не должно было быть произнесено вслух.       — Каждую осень, — шептала одна из них. Её глаза блестели, когда она озиралась по сторонам, словно боялась, что их кто-то услышит. — Каждый год в ночь перед Хэллоуином. Ты помнишь, что было в прошлом году? Ребёнок Мёнги исчез…       — А до этого? — вторила ей другая женщина, опираясь на палку. — Вспомни, как пропала дочь Вонг-Тэ. Они нашли её тело на утёсе, и оно было изуродовано так, что даже собственная мать не узнала её.       — Говорят, это дом на холме, — прошипела третья. Её дрожащий голос казался более зловещим, чем сам рассказ. — Все знают, что там живёт проклятие. Дом этот никогда не покидает туман. Говорят, что те, кто туда забредал, не возвращались обратно. И дети… дети исчезают каждый год.       Чонгук напрягся, слушая их. Он уже слышал от няньки, когда был младше, что в городе пропадали дети. Но тогда это были просто сказки, которые ему рассказывали, чтобы он не выходил за порог дома по ночам. Теперь же это казалось чем-то более реальным, более жутким.       — А что ты скажешь о том, что оставляют взамен? — прошептала та женщина, что первая начала разговор. — Говорят, у всех родителей, чьих детей забрали, у очага на утро находят мешок с золотом. Точно будто им платят за душу их ребёнка.       — Золото не вернёт мёртвого, — резко оборвала её вторая женщина. — Но это проклятие, и никто не может его избежать.       Чонгук сжал кулаки, его сердце забилось быстрее. Теперь он слышал то, что раньше ускользало от его детского понимания. Город действительно жил в страхе. И всё это было связано с домом на холме. Туманным, зловещим местом, о котором никто не говорил прямо, но все знали, что там обитает нечто злое. Дом на вершине утёса был всегда там, немой свидетель того, как Терри Таун погружался в свою рутину. Когда Чонгук был младше, его няня часто пугала его этим домом. Она говорила, что в нём живёт существо, которое приходит каждую ночь за детьми, забирая тех, кто не слушается своих родителей. Тогда он смеялся, думая, что это просто выдумка, чтобы держать его в послушании. Но теперь, когда он слышал, как взрослые с тревогой обсуждают те же самые истории, он начал сомневаться.       Дом всегда казался ему странным. Его высокие шпили возвышались над деревьями, как когтистые пальцы, тянущиеся к небу. Туман окутывал его почти круглосуточно, даже в ясные дни, словно этот участок земли был проклят. Чонгук часто стоял у подножия холма, наблюдая за домом издали, но никогда не осмеливался подойти ближе. Даже взрослые избегали этого места, и чем больше он рос, тем сильнее становилось его любопытство, смешанное с боязнью. И вот теперь, слушая шёпот женщин на рынке, Чонгук начал чувствовать, что тьма, окружавшая их город, гораздо ближе, чем он думал. И не просто близка — она поджидала. Она жила в каждом углу, в каждом шорохе ветра и крике воронов, которые кружили над домом.              Вернувшись домой тем вечером, он чувствовал себя неуютно. Тени, что плясали на стенах их дома, казались зловещими. Отец снова сидел у камина, его лицо было обветшалым, а глаза стеклянными, как у человека, который давно утратил смысл жизни. Чонгук хотел было спросить его о доме, о тех жутких историях, что он услышал, но слова застряли у него в горле. Он чувствовал, что Хосок знал больше, чем говорил, но был слишком напуган, чтобы признаться в этом даже самому себе. Позже, когда он лежал в своей постели, ворочаясь под одеялом, мысли о доме на холме и о тех историях не давали ему покоя. Луна светила тускло, её холодный свет пробивался сквозь окно, отбрасывая длинные тени по полу. И вдруг, когда он почти задремал, Чонгук услышал тихий, почти незаметный скрип. Он приподнялся на кровати и вгляделся в темноту. За окном, среди ветвей деревьев, мелькнуло что-то тёмное. Ворон.       Он наблюдал за ним. Неотрывно, внимательно. Птица сидела на ветке, а её чёрные глаза, блестящие в лунном свете, были устремлены прямо на Чонгука. Мальчик замер. Его сердце учащённо забилось. Он не мог понять почему, но этот ворон, эта чёрная тень среди ночи, вызывала у него не просто беспокойство, а нечто большее. Словно кто-то или что-то наблюдало за ним через эту птицу. Она была вестником чего-то, что медленно приближалось.       И вот, впервые в жизни, Чонгук почувствовал, что страх, который он так долго отвергал, на самом деле был реальным.       Тьма на холме проснулась.       Ночь поглотила Терри Таун. Тишина, холодная и непроглядная, как туман, обволакивала каждый уголок дома. Лунный свет пробивался сквозь полупрозрачные занавески, отбрасывая длинные тени на пол. Эти тени казались живыми. Они ползли, извивались, словно тёмные змеи, проникая в каждый угол комнаты. Чонгук лежал в своей кровати, свернувшись под одеялом, но сон не шёл. Мысли о вороне, что следил за ним снаружи, не давали покоя. В его голове крутились истории, которые он слышал от женщин на рынке, и его детское сознание, напуганное тем, что скрывалось в этом мире, отказывалось успокаиваться.       Тишина в доме была слишком угнетающей, и он не мог больше оставаться один в темноте. Чонгук медленно встал с кровати, стараясь не шуметь. Его маленькие босые ноги осторожно ступали по скрипучему деревянному полу, и каждый шаг отдавался эхом в его ушах, заставляя его замирать от страха, что разбудит отца. Он открыл дверь своей комнаты и оказался в длинном коридоре, ведущем к кабинету Хосока. Дверь туда была приоткрыта, а из щели виднелся слабый, мерцающий свет камина. Сердце Чонгука забилось быстрее, когда он приблизился к двери, осторожно приоткрыв её чуть шире.       Хосок сидел в своём старом, потёртом кресле, которое скрипело при каждом его движении. Он выглядел измотанным: его спина была слегка согнута, а плечи опущены. В руках он держал фотографию — ту самую, на которой была изображена Хволь, их семья, их прошлое. Огонь в камине трещал тихо, бросая мягкие тени на лицо Хосока, но эти тени только подчёркивали его измученные черты. Он смотрел на фотографию долго и молча, словно пытался найти в ней утешение, которого уже давно не было в его жизни. Чонгук тихо вошёл в комнату, стараясь не нарушать уединение отца, но его шаги всё равно отразились в тишине. Хосок поднял голову, и его глаза, полные боли и усталости, встретились с глазами сына. Он напрягся, как будто его прервали в чём-то важном, принадлежавшем только ему и его мёртвой жене.       — Почему ты не спишь? — его голос был хриплым и отрывистым, как будто каждое слово давалось с трудом.       Чонгук остановился у кресла, не зная, что сказать. Он хотел попросить отца остаться с ним, рассказать что-нибудь, но слова не приходили. Взгляд Хосока был тяжёлым, его глаза были полны той боли, которую Чонгук уже не мог не замечать. И в этом взгляде мальчик вдруг увидел что-то большее: отвращение, гнев, или, возможно, просто усталость от всего.       — Иди спать, Чонгук, — хрипло произнёс Хосок, отворачиваясь и снова глядя на фотографию. Он не мог смотреть на сына. Чонгук был слишком похож на Хволь. У него были те же светлые черты лица, те же глаза, те же тонкие губы. Каждый раз, когда он смотрел на сына, он видел её. Это было невыносимо.       Чонгук подошёл ближе, его маленькие руки сжались в кулаки, но он не отступил. Что-то в нём, словно какой-то тихий голос внутри, толкнуло его остаться рядом с отцом. Он сел на ковёр у ног Хосока, прижимаясь к его ногам, как будто это могло вернуть хотя бы частицу того тепла, которое когда-то связывало их семью.       — Отец… — тихо прошептал он, его голос был еле слышен среди трескающих звуков камина. — Можешь рассказать мне что-нибудь? Как раньше.       Хосок замер. Его руки сжались на фотографии так сильно, что бумага заскрипела. Он не хотел этого. Не хотел снова погружаться в прошлое, не хотел вспоминать. Но что-то в голосе сына, этот тихий, почти безмолвный зов, не давал ему покоя. Хосок снова поднял взгляд на Чонгука. Тот, казалось, ждал, смотрел на него с детским ожиданием, но в его глазах была глубина, которой не должно было быть в таком юном возрасте. Это был взгляд ребёнка, который слишком рано узнал о боли и утрате. Скрипнув зубами, Хосок вздохнул и убрал фотографию в карман своего старого пиджака. Он медленно опустился с кресла на пол, сев рядом с сыном. Их лица оказались на одном уровне, и, несмотря на своё нежелание, Хосок всё-таки положил руку на плечо Чонгука.       — Когда я был младше… — начал он, его голос был тихим, почти механическим, как будто он рассказывал это против своей воли, — моя мать рассказывала мне одну историю.       Чонгук внимательно смотрел на отца, его карие глаза светились в полумраке комнаты.       — Она говорила, что в нашем городе есть древнее зло, — продолжал Хосок, а его взгляд был устремлён куда-то вдаль, словно он снова был тем мальчиком, который слушал эту историю. — Оно обитает среди нас и его не видно. Оно может быть везде: в тенях, в ветре, в темноте за окнами. Это зло ждёт, оно никогда не уходит. Когда оно находит свою жертву, то не нападает сразу. Оно следит, наблюдает и ждёт, пока человек не ослабнет.       Он замолчал на мгновение, как будто проверяя, слушает ли его Чонгук. Мальчик не сводил с него глаз, его дыхание было тихим, но он был полностью поглощён рассказом.       — Когда это зло находит твою слабость, — продолжил Хосок, голос его дрожал, — оно оставляет знак. Красную ленту, повязанную в волосах. Это символ того, что человек уже принадлежит ему. Ты можешь даже не заметить, как она окажется у тебя, но с этого момента твоё сердце больше не принадлежит тебе. Ты станешь его жертвой. Лента будет пылать алым, как кровь, которую оно забирает. И с каждым днём ты будешь приближаться к нему, пока однажды не исчезнешь… навсегда.       Комната погрузилась в тяжёлое молчание. Чонгук, прижавшись к отцу, тихо вздохнул, но он не дрожал. Хосок смотрел на него, пытаясь найти в его глазах страх или хотя бы беспокойство, но не находил. Вместо этого он увидел нечто другое — холодное спокойствие, словно этот рассказ не пугал его, как должен был пугать. Хосок медленно провёл рукой по волосам сына, словно проверяя, есть ли на них та самая лента, которую он только что описал. Но ленты не было. Пока что. И это почему-то ещё больше тревожило его.       — Всё будет хорошо, — прошептал он, крепче прижимая Чонгука к себе, как будто пытаясь защитить его от того, что приходило из теней. — Всё будет хорошо, сын.       Хосок молча прижал Чонгука к себе, гладя его по тёмным волосам. Его пальцы невольно касались тех самых прядей, что будто светились в полумраке, но в них не было красной ленты. Его рассказ был пугающей легендой, которую когда-то ему рассказывала его собственная мать. Теперь же этот рассказ почему-то казался ему более реальным, чем когда-либо прежде. Что-то в этом доме, в этом городе, в самой атмосфере мира, в который они были погружены, заставляло его чувствовать, что эти легенды не просто сказки для детей, чтобы удержать их от ночных прогулок. Зло, о котором говорила его мать, было реальным. И оно где-то рядом.       Чонгук не произнёс ни слова. Мальчик просто тихо лежал рядом с отцом, уткнувшись носом в его грудь, словно искал у него защиты. Хосок медленно прижал его к себе крепче, как будто хотел защитить от чего-то, чего сам не мог даже описать. Но в глубине души он знал, что защита его была иллюзорной, слабой и временной. В этом мире, где теперь царили мрак и тишина, ничего нельзя было контролировать, ни за что нельзя было поручиться. Впервые за долгое время Хосок почувствовал дрожь в руках. Он закрыл глаза, прислонившись головой к креслу. В его голове, словно призрак, всплывало лицо того, кого он встретил в клубе джентльменов несколько месяцев назад. Лицо, которое не давало ему покоя.       Намджун.       Эта встреча стала началом чего-то странного, того, что изменило всё, что Хосок когда-то считал своей реальностью. Это было в тот день, когда он в очередной раз проиграл последние деньги в клубе. Вечер был особенно мрачным. Улицы Терри Тауна уже затянулись туманом, и клуб, обычно полупустой, в тот вечер был почти безлюден. За исключением одного человека. Хосок помнил, как он вошёл в клуб, изнеможённый и пьяный. Весь день был потерян в череде пустых действий: он не мог работать, не мог сосредоточиться, не мог даже говорить с сыном. Всё было покрыто мраком. Его шаги вели его по знакомому пути, через тёмные улочки, мимо фонарей, что едва горели в густом тумане. Клуб встретил его привычным запахом табака и алкоголя, тусклым светом и потёртыми креслами.       Но тогда он увидел его.       В дальнем углу клуба, где обычно никто не сидел, за небольшим столиком в одиночестве находился человек. Его силуэт был спокоен, но вызывал странное чувство тревоги. Как только Хосок зашёл в клуб, его взгляд автоматически остановился на этой фигуре, как если бы что-то заставило его это сделать. Намджун сидел в полумраке, его лицо было слегка освещено слабым светом лампы, стоящей на столе. Чуть прикрытые глаза, аккуратные черты лица и тот спокойный, почти высокомерный взгляд. Казалось, он не просто сидел здесь, а властвовал над этим местом, как если бы каждый уголок клуба принадлежал ему. В его длинных пальцах, которые двигались с непринуждённой грацией, был бокал, наполненный тёмной, почти чёрной жидкостью. Он медленно делал глоток, не сводя глаз с Хосока, и улыбка на его лице была слишком загадочной, слишком пугающей для обычного человека.       Сначала Хосок не придал этому значения. Он был слишком поглощён своими проблемами, слишком увлечён желанием снова спустить всё, что у него оставалось, на карты или выпивку. Он направился к барной стойке, как всегда, опустившись на старый, скрипучий стул, заказывая очередную порцию виски. Но мысли о незнакомце не покидали его, как будто тот оставил какой-то след в сознании, слишком глубокий для мимолётного взгляда. После нескольких стаканов виски, когда алкоголь начал затуманивать рассудок, Хосок решил, что не имеет значения, кто этот человек. Ему больше не было дела до людей. Но в тот момент, когда он потянулся за новой картой, бокал в его руке выскользнул и упал на пол, разбившись вдребезги. Он раздражённо выругался, но прежде чем бармен успел что-то сказать, высокий, спокойный голос раздался из-за его спины:       — Тяжёлый день?       Этот голос был таким мягким и вкрадчивым, что у Хосока по спине пробежал холодок. Он медленно обернулся и его глаза встретились с глазами того самого человека, который всё это время сидел в углу. Намджун стоял прямо перед ним, его спокойная улыбка казалась неестественной, как будто за ней скрывалась бесконечная глубина чего-то древнего и непостижимого. В его глазах было что-то такое, что заставило Хосока напрячься. Они были слишком тёмными, слишком глубокими, словно бездонные колодцы.       — Что тебе нужно? — Хосок попытался говорить уверенно, но его голос прозвучал слишком слабо, словно собственная храбрость подвела его в самый ответственный момент.       — Всего лишь разговор, — ответил Намджун, садясь напротив него с непринуждённостью, будто они были старыми друзьями, которые давно не виделись. Его движения были медленными и грациозными, как у человека, привыкшего к власти. — Ты выглядишь… уставшим.       Хосок не мог понять, что его беспокоило в этом человеке. Было что-то в его манерах, что заставляло чувствовать себя неуютно, как будто перед ним был не человек, а нечто большее, что-то, что не принадлежало этому миру. Но этот страх был странно завораживающим. Он чувствовал, что должен отступить, но не мог.       — Я всегда уставший, — грубо произнёс Хосок, стараясь вернуть себе контроль над ситуацией, но его слова звучали пусто.       Намджун снова улыбнулся, его глаза блестели в тусклом свете лампы. Он выглядел слишком безмятежным, слишком уверенным. Хосок почувствовал, как его собственное сознание начало медленно погружаться в эту тишину, словно кто-то накрыл его чем-то тяжёлым и плотным.       — Ты ищешь выход, — сказал Намджун, и его слова, казалось, проникли глубже, чем просто в разум. Они будто разорвали тишину в самом сердце Хосока, вскрыв все его скрытые страхи и сомнения. — Тебе не кажется, что в твоей жизни слишком много боли?       Эти слова ударили по Хосоку так, как никто никогда не мог ударить его раньше. Он почувствовал, как его руки сжались в кулаки, но в его душе вдруг зашевелилось что-то, что он старательно прятал всё это время. Намджун говорил прямо в его боль, в его сломленное сердце.       — Ты не знаешь меня, — прошипел Хосок, но голос его снова был слабым.       — Возможно, я знаю больше, чем ты думаешь, — тихо ответил Намджун, его взгляд был пронзительным, почти гипнотическим.       Хосок снова посмотрел на него, и в этот момент он вдруг почувствовал, что его собственные мысли начали туманиться. Было ли это алкоголем? Или это что-то в самом Намджуне? Его спокойствие было неестественным, пугающим, как у хищника, что наблюдает за своей добычей. И в тот момент Хосок понял, что эта встреча была не случайной. Намджун был здесь не для того, чтобы просто поговорить.       Каждая встреча с Намджуном в клубе была окутана странной, тягучей атмосферой, которая не покидала Хосока ещё долгое время после того, как он возвращался домой. Казалось, что этот человек, появлявшийся в самые неожиданные моменты его жизни, оставлял за собой след, который невозможно было стереть. Но самое странное заключалось в том, что когда Хосок был дома, сидел в тишине у камина или смотрел на своего сына, воспоминания о встречах с Намджуном медленно стирались, будто туман накрывал его сознание. Как будто его разум специально блокировал эти моменты, чтобы не думать о них. Однако стоило ему снова оказаться в клубе джентльменов, как всё возвращалось с пугающей ясностью. Хосок снова и снова видел перед собой Намджуна, будто тот материализовался из самых тёмных уголков его памяти. В такие моменты время словно останавливалось, и каждый раз, когда Хосок замечал этого человека, он чувствовал всё то же самое: беспокойство, тревогу и нечто, что невозможно было описать. Намджун был хорош собой, его внешность была изысканной, почти аристократичной. Высокий, с плавными, грациозными движениями, словно каждое его действие было тщательно продумано. Его волосы, всегда аккуратно уложенные, отливали серебристо-стальным оттенком, что только подчёркивало его странную, холодную красоту.       Намджун всегда был одет с безупречной элегантностью, как будто он сошёл с картины какого-то древнего, почти забытого времени. На нём был идеально сидящий костюм тёмного цвета, который плотно облегал его стройное, но мощное тело. Чёрный пиджак с острыми лацканами казался почти частью его самого — таким же тёмным и загадочным. Но то, что всегда выделяло его среди других, было тростью, которую он неизменно держал в правой руке.       Эта трость была из чёрного дерева, отполированная до блеска, и она сама по себе уже внушала страх. На её рубке был выгравирован ворон. Его крылья были распахнуты, а глаза, хотя и сделаны из простого металла, казались живыми. Каждый раз, когда Хосок смотрел на эту трость, ему казалось, что ворон следит за ним, словно это был не просто символ, а нечто живое, проникшее в самую глубину его души. Хосок не раз замечал, что когда в клубе становилось особенно тихо, он словно слышал едва уловимое карканье этой птицы, и это карканье проникало в его сознание, как шёпот чего-то древнего и опасного. Каждый их разговор с Намджуном был окутан какой-то странной, почти нереальной атмосферой. Хосок знал, что должен был чувствовать беспокойство, но с каждым разом этот человек втягивал его всё глубже в свою орбиту. Они разговаривали о жизни, о потерях, о боли, которая как ядовитая лоза обвила Хосока. И каждый раз Намджун, как будто играя с ним, намекал, что выход есть, что любое страдание может быть прекращено.       — Тебе не нужно так страдать, — говорил Намджун, и его голос всегда был мягким, словно шёлк, обволакивающий уши. — Всё, что нужно сделать, — принять это. Принять боль и позволить ей уйти.       Но что-то в этих словах всегда казалось Хосоку неправильным, однако он продолжал слушать, словно был зачарован этим голосом, этой грациозностью, которая проявлялась в каждом движении Намджуна. Трость в его руке казалась продолжением его самого. Когда он медленно водил пальцами по её рубке, Хосок невольно следил за этими движениями, не понимая, почему не может отвести взгляд.       Каждая встреча в клубе проходила словно в тумане. Сначала Хосок входил, не замечая Намджуна, и погружался в свои проблемы. Но стоило тому появиться, как его сознание мгновенно заполнялось им. В такие моменты клуб словно замирал: звук карт и рюмок растворялся, а люди, сидящие за другими столами, казались призраками. Только Намджун был ясен и отчётлив, как свет в ночи. Иногда, возвращаясь домой после таких встреч, Хосок задавал себе вопрос, почему каждый раз забывает о нём, почему в памяти остаются лишь размытые образы и непонятное чувство тревоги. Но ответ всегда ускользал и Хосок снова погружался в свои заботы о сыне, о том, что осталось от его некогда счастливой семьи.       И всё же однажды, когда он снова увидел Намджуна в клубе, воспоминания начали просачиваться сквозь туман забвения. Это было странное ощущение, как будто части пазла начали сходиться, но картина всё ещё оставалась неясной. Он понял, что не может игнорировать больше этого человека, не может просто забывать о нём. Что-то связывало их, но Хосок не мог понять, что именно. Намджун в этот вечер казался ещё более внушительным, чем обычно. Его чёрный костюм плотно облегал его тело, а волосы блестели, отражая тусклый свет ламп. Он не просто сидел, он восседал, как король на троне, и его взгляд был направлен прямо на Хосока, как если бы он уже давно знал, что тот снова придёт.       — Как твоя жизнь, Хосок? — его голос был полон странной насмешки, но в нём было что-то большее, чем просто праздное любопытство.       Хосок не смог ответить сразу. В горле пересохло, а его разум снова затуманился, как и в каждый другой раз, когда этот человек находился рядом.       — Как она может быть? — выдавил он наконец, опустив глаза. — Всё разрушено.       Намджун слегка улыбнулся, его тонкие губы едва заметно изогнулись, и это движение заставило Хосока почувствовать странное, непреодолимое напряжение. Его пальцы продолжали касаться рубки трости, словно это было нечто, из чего он черпал свою силу.       — Тогда, может, пришло время что-то изменить, — тихо произнёс Намджун, наклоняясь чуть вперёд. Его глаза, тёмные и глубокие, словно пытались заглянуть прямо в душу Хосока. — Ты ведь понимаешь, что это не конец. Всё, что происходит, — лишь начало. Начало чего-то более великого.       Хосок почувствовал, как его сердце забилось быстрее, но слова снова застряли в горле. Он не понимал, почему эти встречи так сильно его тревожили, но в то же время в глубине души он знал, что этот человек несёт с собой что-то большее, чем просто разговоры. Что-то, что было способно перевернуть его жизнь. Каждый раз, когда он возвращался домой после таких встреч, Хосок пытался забыть всё, что произошло. Но тени этих встреч, как и образ Намджуна, не покидали его. Они следовали за ним в каждом шаге, в каждом сне, как неумолимый ворон, что кружил над его головой, выжидая момент, чтобы спуститься вниз и закрыть над ним свои чёрные крылья.       Каждая встреча с Намджуном становилась для Хосока всё более туманной и неуловимой. Странная связь между ними не поддавалась логике, и Хосок не мог понять, почему его так тянет к этому человеку, и почему каждый раз, когда он покидал клуб, воспоминания о нём словно стирались из его сознания. Но в одну из тех ночей, когда клуб был особенно пустым, Хосок, сидя напротив Намджуна и глядя на его идеально спокойное лицо, вдруг ощутил непреодолимое желание пригласить этого загадочного человека к себе домой. Эта идея, сначала робкая и едва уловимая, постепенно стала захватывать его разум. Хосок уже не мог найти спокойствия. Он не знал, что именно побудило его сделать это предложение. Возможно, это был алкоголь или усталость от одиночества, а может просто необходимость понять, кем же был этот человек. После долгих минут молчания, нарушаемого лишь слабым треском огня в камине клуба, Хосок наконец собрался с силами и, слегка запинаясь, предложил:       — Может быть… ты придёшь ко мне на ужин? — он не ожидал, что скажет это вслух, и его голос дрожал, словно в нём звучало не только предложение, но и мольба. — Я не могу предложить ничего изысканного… но было бы приятно посидеть дома. Как с… другом.       Намджун, до этого момента лишь внимательно слушавший Хосока, слегка приподнял одну бровь, и его губы изогнулись в странной, едва заметной улыбке. Эта улыбка была загадочной, как будто за ней скрывалось нечто большее, чем просто согласие. Хосок вдруг почувствовал, как его сердце забилось быстрее, словно он сам не понимал, что именно он только что предложил.       — Друг, говоришь? — мягко произнёс Намджун, его голос был обволакивающим, как шёлковая ткань, скользящая по коже. — Мне не нужно ничего изысканного. Твой дом будет достаточно уютным для меня. Я с радостью приму твоё приглашение, Хосок.       С этими словами он протянул свою руку, словно подтверждая невидимый договор, и Хосок, едва задумываясь, сжал её. Его рука слегка задрожала, когда их пальцы соприкоснулись. Прикосновение Намджуна было холодным, почти ледяным, но в нём было что-то гипнотическое, что-то, от чего невозможно было оторваться.       На следующее утро, когда Хосок вернулся домой, воспоминания снова начали бледнеть, словно размытые краски на старом полотне. Но приглашение уже было сделано и отказаться от него нельзя было. В тот вечер, когда солнце окончательно скрылось за горизонтом, а тени поглотили улицы Терри Тауна, Хосок готовился к приходу Намджуна. В доме было темно и прохладно. Камин горел слабо, едва освещая углы комнаты, но этого тепла было достаточно, чтобы слегка прогнать влажную сырость осени. Хосок не знал, что готовить, но наспех собрал немного еды: хлеб, сыр и немного вина, которое осталось ещё со времен, когда Хволь была жива.       Он нервничал. С того момента, как он сделал приглашение, в его душе поселилось странное беспокойство, словно он совершил нечто необратимое, но не мог точно понять, что именно. Он облизнул губы, разложил еду на столе и остановился у окна, глядя на пустую улицу, погружённую в темноту. Туман окутывал дома, и в этом густом, белёсом покрове Хосок почувствовал, как холодок прокрадывается по его спине.       Внезапно он услышал мягкие, едва различимые, но уверенные шаги, а затем слабый стук в дверь.       Сердце Хосока ускорилось. Он подошёл к двери, глубоко вдохнув. В тот момент, когда он открыл её, он ощутил, что снаружи словно сгустился ещё больший холод, чем был внутри. Намджун стоял на пороге, одетый в свой безупречный чёрный костюм. Его высокие сапоги блестели в тусклом свете, как и трость, которую он всегда держал в руке. Но сегодня Хосок заметил что-то новое: на рубке трости был выгравирован таинственный и жуткий, как сама ночь, ворон.       — Прошу, заходи, — произнёс Хосок, почувствовав, как слова будто прорываются сквозь странный туман в голове. В этот момент он даже не задумывался о том, что делает. Но как только слова покинули его губы, он заметил, как лицо Намджуна озарилось загадочной улыбкой. — Благодарю, — мягко ответил тот, слегка наклонив голову.       И только когда Намджун переступил порог дома, Хосок осознал, что что-то изменилось. Воздух в комнате, казалось, стал тяжёлым и густым, как будто сама сущность ночи проникла внутрь. Намджун, шагнув в дом, остановился на мгновение, оглядываясь вокруг, словно присматриваясь к каждому углу, каждой тени, каждому треску огня в камине.       — Я рад быть здесь, — добавил он, глядя прямо в глаза Хосоку.       Хосок заметил, как его взгляд на мгновение сместился к углу комнаты, где стоял Чонгук. Мальчик, как всегда тихий, стоял в тени, наблюдая за происходящим. Его большие карие глаза, которые раньше светились радостью, теперь казались настороженными, как если бы он чувствовал, что что-то не так. Он не двигался, но взгляд его был прикован к фигуре Намджуна. Намджун снова улыбнулся, его тонкие губы едва заметно изогнулись. Он посмотрел на мальчика, и Хосоку показалось, что в этом взгляде было нечто большее, чем просто интерес.       — А это, должно быть, твой сын? — спросил Намджун, и его голос прозвучал мягко, но в нём была какая-то скрытая, неуловимая угроза, которую Хосок не мог полностью уловить.       — Да… Это Чонгук, — ответил Хосок, не сразу найдя нужные слова. Что-то в этой ситуации было неправильным. Он чувствовал это всем своим существом, но не мог объяснить почему.       Намджун кивнул, его взгляд снова устремился на мальчика. Чонгук стоял неподвижно, не отводя глаз от гостя, и в этом молчаливом наблюдении было что-то, что заставляло Хосока ощущать неприятный холодок на затылке. Намджун медленно подошёл ближе к столу, и его шаги были почти беззвучными, словно он скользил по полу, подобно тени.       — Я рад, что ты пригласил меня, — произнёс он, не сводя глаз с Чонгука, и его слова прозвучали так, словно за ними скрывался какой-то более глубокий смысл.       Хосок сел напротив, чувствуя странное напряжение, которое разливалось по комнате. И только теперь, когда Намджун был внутри, Хосок осознал всю тяжесть своего решения. Ему казалось, что он сделал что-то большее, чем просто пригласил нового друга на ужин. Как будто с этим приглашением в его дом вошло нечто иное, нечто, что нельзя было контролировать.       Намджун уже был здесь. И теперь его присутствие навсегда останется в этом доме.