И жили они долго и...

      Москва встречает приезжих солнечным днём и тёплым расположением. Город утопает в зелени и кажется намного свежее, чем Петроград, однако всё же его вид не так богат, нежели столицы. Всё здесь кажется как-то проще, даже, будто, воздух свежее, а ещё веет каким-то старорусским духом, несмотря на то, что это второй по величине город и развивается также быстро.       Старик Москва со своими сопровождающими встретил их на платформе прямо у паровоза, с радушием предлагая проехать в подготовленные квартиры и вызывается сопроводить РСФСР, СССР и их однопартийцев самолично. Он как всегда в старорусском меховом полушубке с большой шапкой на голове, прикрывающей от ещё не отпустившего эти земли мороза. Братья не возражают, ведут непринуждённую беседу со стариком, несмотря на некоторое межличностное напряжение и стараются не затрагивать тему войны и восстаний в стране. Мирослава же, ведомая Союзом за руку с интересом оглядывается по сторонам, внимательно рассматривает новую для неё архитектуру, новых для неё людей. Здесь даже одеваются как-то немного отлично от Петрограда, и общаются все как-то иначе. — Союз, а где Кремль? — Робко дёргая мужчину за рукав на полпути спрашивает она тихо, скромно, будто боится его, но он усмехается ей в ответ, указывая пальцем в сторону выглядывающей из-за домов башенки. — Он ещё далеко. Завтра обязательно посмотрим на него вблизи. — Произносит он с улыбкой и выпрямляется, продолжая путь. — А царские палаты? — Вдруг подаёт голос мальчик, ведомый мужчиной с другой стороны. Мирослава знает, что его зовут Украина, но всю поездку, начиная с момента их встречи на платформе, держась возле молчаливого главы государства он ни разу не сказал ни единого слова и лишь кивал головой, если соглашался с тем, что ему говорят. То ли он стеснялся, то ли ещё что-то, но Мира была удивлена услышать хоть что-то от него впервые за несколько дней. — Они там же, где Кремль. — С той же улыбкой, отвлекаясь от беседы со взрослыми, отвечает Союз и малыш смущённо опускает голову, задумчиво надувая щёки. — Господа, прошу в автомобиль. — Приглашает город, вернувший себе титул столицы, и простирает руку к открытым дверцам. На таких ни Мира, ни Украина ещё ни разу не ездили, но с виду и для горожан этот механизм был чем-то новым, необычным, а после привычных брички и карет это вообще шедевр технологий.       И они едут по просторным улицам в сторону нового места жительства. Взрослые продолжают беседу, а дети молча осматривают салон, удивляясь столь необычному средству передвижения. Время от времени Мира и Украина переглядываются и при очередном таком столкновении глазами, мальчик вдруг улыбается ей дружелюбно и не менее восторженно. Сидящий на широко расставленных коленях РСФСР, а мужчина сам по себе тоже не маленький, мальчик выглядит миниатюрным, фарфоровым и словно красивая музейная кукла, одетый в тёплый полушубок и в безразмерной, кажется даже великоватой ему шапке-ушанке, уши которой торчат во разные стороны. Самым забавным в его образе является просто огромный для малыша шарф, намотанный вокруг шеи и прикрывающий маленький подбородок. И несмотря на всю миниатюрность вся одежда придаёт ему образ неуклюжего бегемотика, и от мыслей о таком сравнении девочка улыбается шире и прикрывает ладонью рот, от чего мальчик несдержанно хихикает, хоть и не понимает, почему она смеётся.       Наконец транспорт останавливается возле одного из белокаменных домов и РСФСР, подхватив в охапку мальчонку, выскальзывает из салона на улицу, после поставив малыша на ноги. Союз немного расслабляет плечи, немного съезжая на сидении и прикрывает глаза, когда дверца хлопает. Но старший брат стучит в окно с его стороны, заставляя вновь напрячься и поднять голову, что было откинул на спинку. — Завтра нужно будет обсудить кое-что посерьёзнее переноса столицы в Москву. — Произносит глава государства, опираясь ладонью о крышу автомобиля и СССР кивает согласно, сдвинув к переносице брови, наблюдает, как брат неторопливо отдаляется, таща за собой за руку малыша. Его шаги широкие, поспешные, а бедный Украина то и дело, что бежит и даже подпрыгивает, пытаясь подоспеть за ним. — Всё серьёзно? — Спрашивает старик, оглядываясь назад, на Союз, когда они трогаются с места и продолжают путь. Мирослава волнуется вновь. Он рядом с ней, поэтому ей безопасно, а между тем среди народа действительно всё больше нарастает беспокойство. — Я разберусь с этим. — Бросает коротко мужчина и вновь прикрывает глаза, прерывая тем самым начавшийся было диалог. Москва прикусив нижнюю губу, лишь качает головой и, кряхтя, садится прямо на переднем сидении. Не хочет — пусть не говорит. Но к чему все эти утайки этого парня, что так рано повзрослел, он не понимает и понимать не особо-то и хочет. Хотя если подумать, Москва помнит, что Союз в отличие от братьев и сестры всегда был немного отстранённым и не любил выдавать свои мысли и дела никому, пока не «припечёт». В детстве он молчал до последнего, даже если всё было хуже некуда и зачастую РИ или тот же Москва узнавали о его проблемах от посторонних людей и самыми последними. Сейчас он не изменяет себе и это даже нравится старику, но дела, с которыми молодому мужчине приходится разбираться куда серьёзнее, чем те же взаимоотношения с учителем французского в его детстве, поэтому будет очень нехорошо, если Союз расскажет о проблемах, когда будет уже поздно что-то делать. — Москва. — Старик вздрогнул. — Если со мной что-то случится, заставь первым делом РСФСР выставить войска против стран Антанты. — С чего бы это? Совсем из ума выжил, мы только-только из войны вышли, а ты мне… — Они на нас пойдут. — Прервал СССР начавшуюся было гневную тираду. — На помощь белым и эссерам отправят свои войска. Я не сомневаюсь. — Но с чего бы им это делать? Они тебе что, самолично об этом сказали? — Нет, я просто знаю, что так будет. — У Москвы глаза полезли на лоб. Да как же он может знать столь очевидные вещи?! Хотя, если подумать, возможно он и прав, ведь союзные страны не совсем обрадовались выходу российской страны из Первой Мировой и могут из личных побуждений полезть на них со своей войной. — Знает он, как же… — Ворчит столица, хмуря брови и лучше кутаясь в свой полушубок, упрямо делает вид, что более не хочет слушать бредни юнца, что чёрт его дери, может оказаться прав. Мира же в свою очередь вслушиваясь в их диалог, чувствует что-то неладное. После слов о том, что с СССР может что-то случиться, её пробрала мелкая дрожь и онемением сковало ноги. Неужели ситуация действительно сложная? Неужели опять придётся расстаться? Она прижимается к его боку, ласкается, будто ищет утешения, ищет отрицания этих слов, но мужчина лишь мягко приобнимает её за плечи, позволяя прильнуть к себе и задумчиво смотрит в окно. Нет. Он не понимает. Он не понимает, что она, несмотря на слишком юный возраст, имеет представление о том, что в стране творится что-то плохое, что может нанести непоправимый вред, что она чувствует как и он надвигающуюся угрозу. Он не понимает её испуганного взгляда на него, её крепкого прикосновения, будто она имеет возможность прижаться к нему последний раз. Или не хочет понимать, отрицая написанные на её лице, вложенные в её жесты чувства. — Смотри, Мирослава, вот он, Кремль. — Они проезжают мимо стен, за которыми возвышаются главные его здания: Большой Кремлёвский дворец, Сенатский дворец, Колокольня Ивана Великого и, конечно же, многочисленные соборы. Перевалившись через Союз к окну, она, поддерживаемая им, всматривается в алые стены, башенки и выглядывающие здания. Будучи заснеженными они кажутся словно пряничными, сказочными и волшебными, вызывая ощущение волшебства. Вновь беспокойство отходит на второй план, уступая место наивной детской радости. — Сейчас как грохнется, костей не соберёте! А ну посади её нормально! — Будучи ещё в нервном состоянии после не очень приятного диалога, рычит Москва, повернув к ним голову. СССР тактично молчит, не перечит его словам, усаживая девочку на коленях, пока они объезжают стену с другой стороны.

***

      Следующее утро Мирослава встретила в приподнятом настроении. За последнее длительное время вперые она обратила внимание на то, что за окном светит яркое солнце и поют птицы. Если проживая каждый день от утра до ночи её мысли всё время занимали то занятия, то Евдокия Ивановна, то уехавший СССР, то сейчас она впервые думает о том, что было бы здорово сразу после завтрака выйти из дома. К тому же Красная площадь, как оказалось, находится совсем недалеко и она получила разрешение Союза ходить туда когда вздумается. Конечно, это не музей и гулять просто так там не положено (на то время), но для неё выписали специальное разрешение.       Как оказалось, мужчина уже ушёл и она вновь одна. Уже привыкшая к этому, девочка предполагает ждать его к ужину, а вновь открыв тетради видит опять задания. И тепло становится внутри от того, что всё как будто вернулось в прошлое., но это длится не долго. С улицы послышались крики и выстрелы. — Ты арестован. — Говорит тем временем равнодушно РСФСР, не глядя на младшего брата, стоит к нему спиной, не двигается, словно каменное изваяние и обводит глазами геополитическую карту, висящую перед ним на стене. — Как интересно… — Чуть сощурившись, басит Союз подходя к нему со стороны двери в просторный кабинет. — Стоило мне убрать с пути Российскую Республику, вывести страну из войны и начать подавление восстаний, так я сразу стал не нужен. — Он усмехается, ведь знал, что так и будет, что старший вновь его использует и выбросит как поломанную игрушку. Так уже произошло после Февральской революции, только тогда РСФСР знал, что ему ещё потребуется помощь, поэтому не трогал его. — Ты ведь знал, что рано или поздно это произойдёт. — Знал. А ещё я знаю, что ты провалишься. — Слова Союза словно лезвием прошлись по слуху и задели гордость. — Ты думаешь я не смогу подавить восстание?! Советская власть будет установлена несмотря на то, сколько крови придётся пролить. — Конечно будет установлена, я не сомневаюсь. А с твоим участием или нет, это пока вопрос. — В помещение забегают сторонники РСФСР и заламывают СССР руки. Он не сопротивляется, но продолжает неотрывно смотреть на старшего брата, что, наконец, соизволил развернуться к нему лицом. Глаза в глаза, минута тишины. Поджав в раздражении губы старший не выдерживает и с размаху бьёт кулаком в лицо младшего, желая стереть его уверенный взгляд. Но не до него сейчас. С казнью Союза он потом разберётся, а в первую очередь надо угомонить восставших.       И его уводят под руки несколько человек, конфисковав любого вида оружие. Он не кричит, не просит, не умоляет. Он лишь вырывает руки, а держащие не смеют противиться ему, уважая ум и знания, а также силу и жестокость. Они, выведя его за ворота, лишь следуют рядом на случпй, если вздумает бежать, держат на готове оружие, чтобы открыть огонь. Но СССР не стремится убежать и не устраивая дебош. Он лишь молча идёт окружённый людьми, которых считал сторонниками, заложив руки в карманы своей привычной и излюбленной шинели, делает широкие ровные шаги и даже в своём положении выглядит статно и гордо. Он готов довести дело до конца, но согласен снова выждать. Он уверен, что рано или поздно его освободят, потому что не смогут без его руководства. Конечно, он самоуверен, даже немного завышает свою самооценку перед другими, но глубоко внутри боится. Он много чего боится: власть, которую какое-то время держал в руках, смерть, войну, порой даже себя за то, что творит, но он никому этого не покажет, как всегда запечатав глубоко внутри и даже стараясь не вспоминать этих страхов. — Союз? Эй, стой, Союз! — Мирослава, увидев его издалека, несётся навстречу. Ноги разъезжаются, запинаются на бугристом сером льду, по щиколотки утопают в снегу, но ей весело, ведь день сегодня и вправду чудесный. Или это просто на неё так влияет смена обстановки? — Стой, девчонка! Куда? — Останавливает её один из людей, окружающих мужчину, больно хватая за плечо. Он не пропускает дальше, а СССР даже не смотрит в её сторону. — Отпусти ее. — Говорит он отстранённо, как-то холодно и рука на плече Миры заметно ослабляет хватку. — Вы знаете её? — Он хочет сказать «да», но молчит. Если он скажет это, девчушку вместе с ним возьмут под арест, а такой участи для неё он совсем не хочет. Тяжело вздохнув, он наконец смотрит в голубые детские глазки и, чуть дёрнув нервно плечом, выдаёт: — Нет, я не знаю её. Просто отпусти. — Мирославу словно по голове ударили. Как не знает? Но что тогда было весь год? Ей это приснилось? Нет, стоп, конечно не приснилось, всё было наяву! Тогда почему он так жестоко говорит? Она понять не может, всматривается в его окаменевшее лицо и, не отводя глаз, делает робкий шаг назад. — Девочка, ты знаешь господина СССР? — Спрашивает военный, всё ещё не отпуская хрупкое плечо и заглядывает в её испуганное лицо. Союз же дёргает полечом и, пока всё внимание обращено на Мирославу, незаметно качает головой, показывая отрицание, будто подсказывает ей, что ответить и поджимает губы. — Нет, я наверное спутала его с моим… Другом… Извините! — Она сама не знает зачем, отвешивает поклон. Её отпускают и, немного погодя, Мирослава настороженно смотрит в его лицо, но он лишь кивком головы приказывает ей бежать. Словно деревянная, она с трудом передвигает ноги в обратную сторону, но сделав несколько шагов, несдержанно всхлипывает сама не знает от чего: от испуга или обиды? Ускорив шаг, она переключается на бег, сдерживая слёзы, но явно ощущает, как горячие капли скатываются по розовым от холода щекам, стягивая кожу. А Союз, смотря ей вслед облегчённо выдыхает. Её могли бы сразу убить за тесное общение с ним, уже начали разыскивать сторонников. Пусть лучше бежит и получит возможность спокойно вырасти и завести свою семью. И он надеется, что РСФСР не разрушит её жизнь…