За границей

Сережа сжал кулаки, на инстинктивном уровне боясь обернуться назад. Это тебе не Юра, который максимум пальцем пригрозит и только. Однажды, классе в 5-м дядя Костя уже разговаривал с ним о чистоте языка и вреде мата. Мальчик тогда ещё пол года боялся слово «блин» произнести. И нет, конечно, ни о каком психологическом и тем более физическом насилии речи не могло и быть. Просто говорил он убедительно, вот и все. Этот раз мог ничем и не отличиться от предыдущих, но почему то Татищев испытал злость и чувство несправедливости. Почему он должен оправдываться за слова, которые не были адресованы дяде Косте? Почему, блять, так позориться именно при этом белобрысом дауне? Почему он должен оправдываться за «долбоеб», если по другому и не скажешь? И почему он должен оправдываться за «пидор», если это так и есть? Почему он вообще всегда должен оправдать свои желания и поведение? Подумав об этом, Серёжа разжал кулаки и со спокойным лицом повернулся к взрослому. Последнего малость удивило это равнодушие. Татищев покривит душой, если не скажет, что рисуется перед Московским. Часть правды в этом была. А сейчас он просто устал. Толку быть хорошим ребёнком, если его все равно считают раздолбаем? Тогда он хочет полноправно вести себя как черновик человека: пить, курить, гулять и материть всех, кого вздумается. Учится он продолжит. Ведь как бы прискорбно это не было, отцу его учеба не нужна. Если Сережа не сдаст экзамены, он просто пожмет плечами и со словами «другого и не ожидал», предложит пойти работать уборщиком на его заводе. — Я не ослышался? — Мужчина смотрел на него мрачным взглядом, — Сделаю вид, что этого не было, но… — Ты не ослышался, — Просто пожал плечами Серёжа. Он все еще боялся. Но его, может, реально заебала эта несерьёзность. Он здоровый лоб под 175 см ростом, а его журят как пиздюка. — «Можешь прописать мне по ебалу, хватит мелочиться», — Флегматично подумал парень, смотря в сердитое лицо Константина Петровича. — Ты вот так выражаешься, пока мы не видим? — Сережа взмолил всех Богов, чтобы Даня этого не слышал. Парень скрестил руки на груди, смотря недовольным взглядом. Татищев и сам не знает, почему именно сейчас и в этот момент набрался храбрости. Неужели все из-за того, что в 3-ех метрах стоит тот, перед кем не хочется быть слабаком? — Если я считаю, что он долбаеб, то он долбаеб, — Легко на выдохе произнес Серый, — Если я считаю его пидором, я так и скажу. — Позволь узнать, кого это ты так называешь? — Ледяным тоном произнёс Уралов. Тут скрипнула дверь раздевалки. Сережа вжал голову в плечи, ожидая насмешки от белобрысого, но услышал лишь тихое: — Дядь Кость, пидор — это не оскорбление, — Из комнатки шагнула девочка, — Это же плохо. Так папа говорит. — И ты туда же, — Мужчина сжал губы так, что они побелели, — Плохо — это материться даже при взрослых. — Но-… — Когда вам делают замечание, закройте рты и слушайте, — Его глаза недобро сверкнули, словно слова неразумных детей действительно что-то значили. Это заметил и Сережа. Пообещав себе обязательно разобраться в этом, он в последний раз обернулся на кабинку, где сейчас должен находиться Московский. Нужно поскорее убрать место спора подальше, чтобы тот его окончательно не запозорил. Но вместе с этим, он резко осознал свою практически вседозволенность. А что взрослые ему сделают? Гаджетов итак нет, компашки для гуляния тоже. А если заставят убираться, он просто откажется, просто ляжет на кровать и откажется даже от еды. Ему ничего не сделают! Уголки его губ дернулись вверх. Парень правда не хотел этого. — Хм. Я сказал что-то смешное? — Он почувствовал небольшую боль. Ему дали подзатыльник. Совершенно не больно, но на пацана в 6-м классе почему-то подействовало устрашающе. Почему то он боялся перечить. «Да, они с батей лучшие друзья с самого детства. Но мы дети. Он никому и никогда не позволит обидеть нас. Даже друзьям.» Сережа в одну секунду осознал весь свой спектр рычагов давления. От этого он расплылся в еще большей улыбки и хихикнул. Только глаза его все еще не выражали ничего. Дядя Костя теперь взглянул на паренька с беспокойством. «Это же не слишком? Но ведь это простой профилактический разговор.» Катя прижалась к боку брата, смотря на мужчину снизу-вверх. Сережа обхватил ее голову рукой, прижимая к себе. Кажется, у него сдали нервы. — Я говорю также, как мой отец, — Он взглянул во взволнованное лицо Уралова с абсолютным на гране безумия непониманием, — Но… Ты считаешь как-то по-другому? Почему ты не предъявишь отцу? Почему у всех всегда какие-то вопросы ко мне? Вы думаете, мне все равно! — Его тон повышался с каждым словом, так что никто не услышал скрипа дверцы раздевалки сзади, — Разве нельзя уже просто забить? Разве я просил меня рожать?! Почему нельзя оставить меня в покое, это так сложно что ли? Его правда интересовал этот вопрос. — Я считаю это оскорблением, а оскорблять людей — это мерзко, — От удивления он даже перестал злиться, с тревогой смотря на детей, — Не хочу, чтобы вы выросли мерзкими людьми. Татищев смотрел куда-то сквозь пространство, а его лицо не выражало ничего. Выходит, по мнению дяди Кости, Юра такой же? Что за парад лицемерия? — Сереж, пошли, а, — Девочка потянула брата за руку, — Папа же нас ждет. Ему все и расскажешь. - Думаешь, он тебя за это по голове погладит? - С сомнением спросил Уралов. Сережа взглянул упрямо. — «Я обязательно выясню, в чем тут дело. Можешь не сомневаться.»

***

      Если бы Татищева спросили о самой главной ошибке в его жизни, он бы никогда точно не ответил на этот вопрос. Все начиналось невинно и нерасполагающе к чему-либо серьезному, он стал встречаться с ней только из-за насмешек и подколов одногруппников, говоривших о не состоянии Юры заполучить себе какую-нибудь симпатичную девушку.       С этим суждением парень был в корне не согласен, поэтому быстро нашел себе партнершу, с которой создавал видимость любви. Одногруппнице, он, казалось, и вправду нравился. Она регулярно звонила и искала с ним встреч. Упрашивала сходить в кино и сесть вместе на паре. В то время как Юра избегал ее и выдумывал порой самые странные отмазки. «Я болею. На паре вместе не сядем, не хочу тебя заражать. И что, что я всегда кашляю, именно сейчас я болею.» «Сегодня не могу, у меня отработка. Какая? По физ-ре.» «Извини, я потерял ключи, сходи без меня.» После каждого такого диалога она все меньше звала его куда-то. Татищев внутренне ликовал, отсиживаясь дома.       Единственное, что его на самом деле интересовало в его 19 — это танкостроение и инженерия в целом. А признаться в этом было стыдновато, когда все одноклассники уже поголовно понарожали детей.       Татищев старался от молодых родителей не отставать. Света все-таки забеременела, но он вообще сначала сомневался, его ли это ребёнок, но все равно сыграл свадьбу. С того момента Юра стал относиться к этим отношениям ответственнее. Внутренний голос радостно кричал «Да! Все правильно, теперь у тебя так же как у всех. Работа на заводе, жена, ребёнок.» Вроде можно было бы уже и расслабить булки, только вот отношения с новоиспечённой «женой» не клеились от слова совсем. Она проклинала его за испорченную молодость, сломанные мечты и ненужного ребёнка. Проклинала за его трусость и неумение идти против кого-то. Каждый день девушка пила алкоголь и курила сигареты в надежде на то, что случится выкидыш.       Все что Татищев помнил об ее родителях было то, что они крайне консервативные люди. Он не углублялся в подробности, но те считали, что она не может уйти от парня, потому что будет нечистой, использованной, никому не нужной. Бабка по-моему вообще угрожала, что умрет, если внучка бросит его. Юра закрывал на это глаза, предпочитая хвастаться всем подряд «стабильной взрослой жизнью». Когда же она, наконец, родила, он пришел к ней в палату. В ту февральскую ночь, она даже не взглянула на мужа, а он, впрочем, пришел лишь ради ребёнка. Молодая мать же, молча лила слезы, смотря в окно. Подняв младенца на руки, Юра ощутил смешанные эмоции. Радость от того, что жена была ему верна и сын точно его. Волнение от осознания того, что это его родная кровь, его сын. Его волосы были серенькими, не такими черными как у Юры, ведь она была блондинкой. А еще он ощутил страх. Внезапно поняв, в какую жопу он залез, как проебался, он чуть ли не разрыдался прямо в родильной палате. По его щекам все же катились слезы, а глаза были в панике широко открыты. Проходящие мимо медсестры хвалили и поздравляли «молодого отца», в то время, как сам он рыдал от страха и отчаяния. Что же ему теперь делать, как жить? У него не будет идеальной семьи. Теперь точно нет. Он испортил жизнь по крайней мере двум людям. Смотря на маленькое чудо, он едва поймал себя на пугающей мысли закончить все это. Сбежать, спрятаться, затеряться, умереть. Убить этого ребёнка сейчас. Ребёнка, полюбить которого по-настоящему получится только спустя долгие месяцы. Он сразу же отдал мальчика назад, пытаясь отдышаться. Нет-нет, всему этому не бывать, он станет хорошим отцом. Таким, что все будут завидовать. Тогда он нервно высказал предположение назвать ребенка Сережей. Впрочем, матери было все равно, как это назовут. Фамилию мужа она не взяла, но Юра настоял на том, чтобы у сына была его фамилия. Опять же, жена не была против, ведь так она хотя бы могла представить, что ребенок не её. Так и начались будни молодых родителей. Друзьям Юра рассказывал немного — стыдился. Они не любили его жену, осуждали ее, ругали Юру за то, что он это терпит, но только он знал, кто в этой истории на самом деле сломал жизнь другому. Он старался не возникать. Молчал всякий раз, когда жена кричала и злилась, никогда не поднимал на нее руку. Ее родственники чуть ли не на руках Татищева носили, запрещая дочери и мысли о том, чтобы ему перечить. Юре было жаль ее. Но жалость от него ей была противна. На словах и по бумагам они были женаты. Мужем и женой. Но на деле просто делили жилплощадь. Жили как жили. Спали, конечно, вместе, но на разных концах кровати с разными одеялами. Татищев знал, она его точно ненавидит. Но что можно было с этим сделать? Он на самом деле никогда не любил ее. Уважал, относился хорошо, но его любовь не такая. Что может возникнуть из равнодушия? Ничего, это же равнодушие. А вот из любви может возникнуть ненависть. Подумать только, когда-то его жена любила его, хотела видеться и быть вместе. Сейчас от этого не осталось ничего. Уходила она рано утром, возвращалась либо ночью, либо на следующее утро. Где она работала, чем занималась? Юре было все равно. Он перестал врать себе. У него действительно не осталось никаких чувств к ней, кроме, разве что, жалости и стыда. У него и не было чувств. Его родители всегда говорили ему, что он ведомый чужим мнением, бесхребетный слабак, что только ноет и ноет. Ему лишь было грустно от того, что он не оправдал их надежд. Между тем летели дни, недели, месяцы. Обстановка между супругами потихоньку начала смягчаться. Минуло 10 месяцев. Весна, лето, осень, все осталось позади. За это время Юра, кажется, полностью, окончательно и бесповоротно полюбил сына. Если раньше он смотрел на него скорее как на живую игрушку, пластилин, из которого он обязательно слепит «мужика», то сейчас он просто хотел воспитать счастливого ребёнка. Но он проебался. На самых начальных этапах. Таких как любовь с его матерью. Таких как мирная обстановка в семье. Даже денег хватало не всегда и не на всë. А его моральное состояние ухудшалось с каждым днём такой жизни. Укачивая детскую кроватку и напевая колыбельную, он с ужасом думал, что же с ним будет дальше. Что получится из такого человека? А если он станет убийцей? Тогда он вышел из детской и набрал номер Кости на телефоне. Уралов был единственным, кому Юра мог довериться. Несмотря на позднее время, трубку взяли. «Кость, пожалуйста, молчи, — Дрожащим голосом сразу же произнёс он, — Если… Если меня не станет, пожалуйста, возьми Серёжу. Если я захочу закончить свою жизнь, я хотя бы хочу быть уверенным в том, что с ним все будет хорошо, — После небольшой паузы он продолжил, — Я чувствую, что не могу справиться. Я снова здесь, в Челябинске, пока ты и Аня в Свердловске. Я чувствую как схожу с ума. Я боюсь притрагиваться к ножам и другим острым предметам. Сережа все время молчит. Он привык к тому, что его не успокаивают, когда он плачет. Светы все время нет дома, эта тишина давит на меня так сильно, что хочется выйти в окно, — Он снова замолчал, прислушиваясь к тишине квартиры, — Иногда мне кажется, что я уже умер. Мне так вас не хватает. Я так устал. Но мне нельзя умирать, если жив мой сын. Костя, прости, что потревожил тебя, спокойной ночи.» Снова наступила зима, декабрь. С заботами и хлопотами о сыне, его мир сузился. Всю свою любовь он теперь дарил только ему, все ресурсы, все эмоции и чувства, всë — только ему. Татищев постепенно научился жить со своей затяжной депрессией (хотя какая депрессия, он ж мужик!), ведь знал — если он не встанет с кровати, чтобы покормить кроху, в мире не останется для него никакой веревочки, чтобы ухватиться. Было волнительно и приятно смотреть, как сын растет и со временем начинает говорить что-то невнятное. Однажды Юра услышал его первое слово. Это было его собственное имя «Сережа». То, что отец произносил чаще всего. Недавно приезжала Аня. Привезла кое-какой еды, ведь он пока не научился самостоятельно готовить. Юра тогда понял, что на фоне всей этой стремительной жизни совсем забыл о чувствах к ней. Он вымотался. На страдания и воздыхания по подруге больше не оставалось времени, может, это было к лучшему. Может, он сам себя успокаивал своей нормальной жизнью. В которой есть место мужицким дракам и любви к девчонкам. Может, он находил эту нормальность смыслом жизни. На маленького мальчика это действовало. Раньше он думал, что смысла жизни нет, как и Бога. Какой смысл жизни у его маленького сына? Родиться в отвратительной семье, чтобы на всю жизнь искаженно понимать суть любви? Да нет у него смысла жизни, если бы он был, ребенок родился бы с ножом в руке, чтоб зарезать непутёвых родителей и был бы абсолютно прав. Это бы облегчило жизнь всем. Юра не помнит, когда такие мысли стали для него нормой. Когда-то в очень далеком детстве. Но с такой жизнью для него это было неудивительно. Он точно знал, когда Сережа вырастет, он спросит отца, почему мать не сделала аборт. Почему он не убил его по-тихому. Почему его не сдали в детдом. Зачем оставили жить в такой семье? И отец не сможет ему ответить. Наверное потому что ты если бы не ты, я бы уже давно умер.

***

— Что значит не просил рожать? — Всë же Костя даже не торопясь, пришел быстрее, так как элементарно знал дорогу, — Это его слова? — Так, Юр, успокойся, он же подросток, ну погорячился, с кем не бывает… Юра тут же встал на ноги, а лицо его побледнело на пять оттенков. Пальцы на его руках сжались в кулаки от гнева. — С кем не бывает?! — Прокричал он, — Я скажу тебе, с кем не бывает, с теми, кто любит и уважает своих родителей! Вот же… Вот же сучонок! Татищев сегодня итак был на взводе. Сегодня он надеялся хотя бы на спокойный отдых на море, но нервы сами себя не потреплют. — Где он? — Друг молчал, — Скажи быстро! Я, блять, его дома на месяц запру! — Я не знаю, где он, — Отступил Уралов, — Мы разговаривали возле раздевалок, затем я пошел к тебе. — И ты не забрал их?! — Я не смог, — Тихо ответил он, — Их лица были… Странными, — Юра изогнул бровь в недоумении, — Катя смотрела испуганно, а Сережа… Он вообще вел себя странно, разговаривал с кем-то, кого я не видел, и реагировал ну очень спокойно, а потом просто засмеялся. Юрины руки разжались и опустились вдоль тела. Уралов смотрел мрачно. Не могло же выходить так, что Сережа. — С ума сошел что ли? — И Юра, и Костя разом обернулись на звук. Это была Аня с мороженным, — Татищев, ты чего разорался? Что происходит и где дети? Они молча переглянулись. Ситуацию объяснять взялся Костя. Выходило так, что дети одни на огромном незнакомом пляже, в нелучшем психологическом состоянии и не знают куда идти. — Так пошлите их искать, о Господи… — Она посмотрела на бледное болезненное лицо Юры, — Так, Юра, спокойно, спокойно. Костя! — Камская метнула взгляд на лежак. Мужчина сразу все понял и усадил Татищева назад, обхватив за плечи. Юра мужик. Мужик, конечно, очень нервный и взбалмошный. Он просто не может мыслить трезво, когда чувствует опасность в отношении его семьи и друзей. Отрубил себе пальцы на заводе? Хуйня вопрос, пришьют, главное успеть. Кто-то из детей не дай боже вывихнул себе что-то или просто слег с высокой температурой? Ему не поможет даже литр валерьянки. Костя с Аней каким-то неведомым образом оказались в пьяной потасовке со спецназовцами? Да он лично набьет рожу каждому, кто хоть пальцем посмеет коснуться его друзей. Конечно страх это был разный. Ведь в случае с Камской и Ураловым у него подскакивал адреналин и он был готов пиздить любого. Он прекрасно понимал, что они оба — взрослые люди, прожившие и не такие времена. Он не волновался за них, когда они просто были за пределами его дома, иначе это было бы вообще странно, Юра просто чувствовал сильное желание не сколько защитить, а просто видеть этих людей счастливыми. А посему он прекрасно понимал их проблемы (ну те, о которых ему рассказывают) и в ход уже шло не желание запереть в четырех стенах, а поддержать выслушать, посоветовать, и может быть! Даже обнять.       Когда же дело касалось детей, его будто цепями сковывал страх, заставляя замереть словно статуя. Он пробирался под кожу и оставлял после себя мерзкое ощущение. Мерзкое ощущение оставить дома, запереть, защитить. От всего внешнего мира, от всех этих людей. Ему было стыдно за эти порывы, ведь он понимал, что это неправильно. Детей наоборот, хотелось защитить даже против их воли. Они ведь скажут ему за это спасибо! Вот таким родителем он был, и старался это всячески скрывать. Ведь негоже отцу трястись над детьми как тетка какая-то? Он ведь мужик. Но почему-то сейчас его все равно трясет. — Юр, Юра, спокойно! — Бегло говорила Камская, пока Уралов махал перед лицом Татищева, неутешительно хмурясь, — Господи, кажется я помню, что видела их, когда возвращалась от мороженщика. — Правда? — Обернулся к ней Костя. Он держал горе-папашу за руку, пытаясь хоть как-то успокоить. — Ну конечно! Наверное, я застала их после вашего конфликта. Увидела, что они еще не переоделись и пошла к лежакам дальше! Вернее, переодетая была только Катя. Сережу я видела только со спины и не смогла разглядеть его лица, подумала, что повздорили, — Она добавила чуть тише, — Но он явно был-… «Не в порядке», — Аня вовремя прикусила язык. Зачем волновать Юру сейчас? — Не переодетым. Но скорее всего они ушли вглубь пляжа туда, куда ушел ты, Кость. Уралов отрицательно помотал головой. — После нашего разговора, назад вернется максимум Катя. — В смысле? — Встрепенулся в его руках Юра. Как это, только Катя? А где его сын? Где Сережа? — Почему? О чем вы говорили? — Это будет сложно пересказать сейчас, — Костя убрал руки от завозившегося Татищева, — Он матерился снова, я сказал ему перестать, но на этот раз он повел себя очень странно. Юр, может тебе стоит-… — Да что с ним? Что ему, блять, в голову взбредает все время? — Безучастным и недовольным тоном произносил Юра, глядя в одну точку, — Разве это норма? Что я не так делаю то?! Аня, которую эти самокопания вместо решительных действий порядком заебали, закатила глаза. Вот, опять, вместо того, чтобы искать детей. — Когда ты уже вспомнишь, что ты его отец, знающий его с рождения, а не просто мужик, который мимо проходил, — Она скрестила руки, недовольно глядя на зависшего Юру, — Але гараж, что ты сделал для того, чтобы этого не произошло? Или ты думаешь он будет доверять тебе за просто так? Горе папаша встал на ноги, поджав губы. Камская просто не понимает… — Я уже сделал все, я его отец! — Сжал руки в кулаки Татищев, — И он должен уважать меня, также как и-… — Ты своего отца? — Выгнула бровь Аня, — Тогда какого хера сбежал от него?! Что, любишь его также сильно и безусловно как и Сережа?! — То были темные времена. Сейчас у него все еще натянутые отношения с братом и сестрой, но детям об этом лучше не знать. — Не смей это сравнивать! Он был больным придурком, хотевшим того, чтобы я вечность был ему благодарен, а Сережа… Он не понимает своего счастья! Избалованный, наглый, сукин-… Договорить он не успел. Анюта влепила ему звонкую затрещину, такую, что он едва удержался на ногах. Люди на пляже уже стали на них оборачиваться, так что Аня отошла от него на полшага. — Ты говоришь как твой отец, — Она полоснула застывшего мужчину холодным взглядом, — Сережа должен быть тебе благодарен? За что? Разве то, через что прошел ты, касается его? Хочешь воспитать детей — воспитывай их без оглядки на прошлое. — Мне тоже может быть обидно, — Отвел взгляд Татищев, — Его задача — всего лишь слушать меня, его отца, во всем, а я-… — А ты просто не учитываешь его желания во всем хоть мало-мальски важном, во всем всегда винишь только его, — Юра поднял палец, желая опровергнуть, но Камская продолжила, — Ты вообще спросил его, хочет ли он сюда? Счастлив ли он здесь? Мужчина замолчал. Как бы горько не было это признавать, Аня права. Сережа никуда не хотел ехать с семьей и это факт. Новорожденный ребенок — это чистый лист, и что Юра написал на этом листе?       Семья — последнее место, куда ты можешь обратиться.       Юра отвернулся от подруги. Он не смог обеспечить хорошее детство своему ребенку.       Многие могут сказать, что друзья тоже влияют, но ребенку в хорошей и понимающей семье не захочется ни с того, ни с сего ошиваться с социально-опасными членами общества. Когда он думал об этом, в груди что-то сжималось. Было поистине жутко думать о том, что твой ребенок может просто тебя не любить, и ты ничего не сделаешь. После того, как появилась Катя, он был так занят ссорами с их матерью, работой и уходом за новорожденным ребенком, что совсем забыл об еще одном. Как ведь говорят, воспитание до десяти? Сереже тогда было девять. Тогда его отец решил, что все, достаточно. Он буквально силком заставил его взрослеть, а теперь удивляется его тяге к курению, абсурдной самостоятельности и нежеланию обниматься. Татищев снова повернулся к друзьям и ответил тише. — Даже если Сережа не любит меня, я все равно буду любить его. Всегда, — Кулаки разжались, а плечи опустились, — Не хочу разводить нюни. Но я не знаю, что делать дальше. До чего я докатился? Страшно заговорить с собственным ребенком, — Он флегматично пожал плечами, но сразу после его взгляд потемнел, — Но он не должен этого знать, — Юра устремил взгляд на друзей, — Я — его родитель, и я сам решу, что делать. Я не меняю своего мнения по щелчку пальцев, он все еще разбалованный эгоист. Пойдемте искать их, а после… Я доходчиво объясню, какие на самом деле бывают плохие родители. И что не каждый позволяет даже десятой части того, что позволяю я, — Обескровленные губы растянулись в ядовитой ухмылке, — На отдых его взяли какая жалость! Не хочет отдыхать — пожалуйста! Толку быть хорошим родителем, если все вокруг, конечно, знают лучше! Что ж, буду по праву вести себя как безответственный взрослый, чего толку стараться? Костя и Аня с сомнением переглянулись. Может лучше пока не искать? Мало ли. А то после этого «профилактического» разговора, на кухне найдут повешенный детский труп.

***

— Ты вообще знаешь, куда мы идем? — Запыхаясь, спрашивала девочка. — Подальше от этого ебаного пляжа, — Только и ответил Татищев. Сейчас ему хотелось как можно быстрее убраться отсюда, он нутром чувствовал дискомфорт. Так что он шел, не оборачиваясь и не разбирая дороги. — Все! Я дальше не пойду! — Топнула ногой Катя и встала на месте. Сережа вымученно обернулся. — Можешь к Юре вернуться, если хочешь, — Как можно равнодушнее ответил он. Но вообще-то, с сестрой было спокойнее. Девочка была одной из немногих, кому он мог доверить хоть что-то. — Я с тобой хочу, — Она сжала кулачки, — Но идти не хочу. Я устала. И вообще не хочу. — И что, предлагаешь тут вдвоем куковать? — Недовольно поинтересовался брат. — А пошли к Дане? — Сестра лукаво закрутила косичку на палец, — В гости. Сережа на секунду задумался, но быстро отмел этот вариант. Даня? Во первых, где этого черта искать, во-вторых хера с два он их пустит. Мажор таки. — Я не знаю, где он, — Честно ответил парень. Сзади раздался голос. — Я здесь. Татищевы обернулись. За ними стоял Московский. С таким лицом будто очевиднейшую вещь сказал. Сережа распахнул глаза, а Катя тут же подбежала к нему. Все же, стоял он в десяти метрах. — Уи-и-и-и! Даня, а позови нас в гости! — Она закрутилась вокруг него, пробивая белокурого парня на улыбку. — Давно ты за нами прешься? — Подошел Татищев. Было неловко от того, что петушара точно все слышал, но Серый успешно прятал это за напускным равнодушием и гневом. Он не привык общаться с блондином мирно и ровно. Хоть на самом деле в кругу друзей он был довольно неконфликтным человеком, здесь у него появился шанс подправить свою личность. — С самого начала, — Выгнул бровь Даня, чем ввел Сережу в ступор. И вот как на это ответить? Он не высказывает никаких признаков враждебности, а так общаться они не привыкли. Может пиздануть его по старинке… — Что, долго уши грел? — Перешел в нападение Татищев, — Весело тебе было наверное. Много послушал? — Я не слушал, — Сережа ментально разъебашил свою голову об камень. Почему его жизнь такая, почему? Он смотрел в эти чистые, без намека на насмешку голубые глаза и все дальше проваливался в яму с говном, — Думаю, это не прилично. Не мое дело. Сережа схватился за голову. Он ощущал себя еще ущербнее, понимая, что заслужил жалость даже отпетого бессердечного придурка, а значит он жалок настолько, что кошки в приютах и дети с отклонениями с ним не сравнятся. А он не хотел быть жалким в его глазах. — Мне не нужны твои одолжения, — Просипел Татищев, — «Скажи что-нибудь ебнутое и я выдохну, и с миром пошлю тебя нахуй. А после мы конечно можем пойти куда угодно.» — Это не одолжение, — Закатил глаза Московский, — Это адекватная реакция любого адекватного человека, я не удивлен, что она тебе незнакома, знаешь ли. Сережа выдохнул. И с чистой душой показал ему средний палец. — Заеби ебло. — Наступи себе на язык, псина. — Прикрой поддувало, пока дует. — А иначе что? — Иначе я закрою. — Думаешь, я тебе дам? — Я бы удивился если бы ты мне дал. — Ты...       Финальный аккорд. Оба отвернулись в разные стороны обдумывая, что это вообще было. Хорошо дружбу налаживают, ничего не скажешь. Катюша молча переводила взгляд то на брата, то на Даню, не понимая, что те имеют ввиду и о чем говорят. Но все равно улыбалась. Ей так нравилось видеть Сережу заинтересованным, улыбающимся. Каким угодно, лишь бы не подавленным, обиженным, злым. А с Даней он таким не был, поэтому тот нравился ей все больше и больше. — Так мы пойдем в гости? — Взглянула на краснеющих парней она. — Нас никто не приглашал, — Татищеву стало жарко. Бледное лицо покраснело, он инстинктивно дернул рукой и прикрыл нижнюю половину лица. — Пошли, Кать, — Выдал кривую улыбку Московский. Такую, будто у него инсульт, — Ты постоишь под балконом, пролетарий, — Это уже было адресовано Сереже. — Щас же, я свою сестру тебе не отдам, — Он упер руки в бока. — Мгм, это скорее я тебе бы девочку не доверил, извращенец, — Искоса посмотрел на него Даня. — Это моя сестра, олух, — Как будто бы пытаясь доказать это, Сережа взял малышку за руку и поджав губу, посмотрел на собеседника. Ну вообще-то это первое на памяти Сережи более менее справедливое обвинение в его адрес. — Спасибо, Шерлок, — Закатил глаза парень, — Пошли уже. Татищев был удивлен, когда Даня повел их не через главный выход с пляжа, а чуть дальше, где никто обычно не ходил и не было шанса попасться кому-то на глаза. — «Подслушал таки, чушка» — Недовольно подумал он, но все равно остался благодарен. Когда трио все-таки добралось до дома, Сережа немного остыл и случилось ужасное:       Ему стало стыдно. За то, что вообще затеял конфликт на ровной почве, заставив волноваться всех, за то, что втянул туда сестру, за то, что наорал на человека, который вопреки всей ругани был расположен к нему, и помог занять Катюху на долгое время, давая ее брату подумать. Ну и конечно за ту словесную перепалку в духе низкопробных романтических драм. Это вообще тема вот как раз для ночных размышлений. Он почувствовал тычок в бок. Оказалось, он ушел дальше назначенного пункта, а когда его за руку вели назад он уставился в дорогу и о чем-то крепко размышлял. — Продери зенки, мы на месте, — Сухо констатировал факт Московский. Сережа помотал головой, отгоняя непрошенные мысли и зашел на территорию вместе со всеми, — Значит так, слушай внимательно, — Он подошел ближе, тыча указательным пальцем в грудь Татищева, — Не материться, не бегать, не орать, не следить, понял меня? Вести себя культурно, везде следовать за мной и… Не делать ничего вызывающего, ясно? И по возможности веди себя тихо, может быть кто-то есть дома. — Ты думаешь я простуженный на всю голову? — Недовольно спросил парень, — Не брал бы тогда, раз столько правил… Московский нахмурился и потер переносицу. Схватил Сережу за предплечье и повел в дом. — Ладно, просто иди уже. Едва Татищев переступил порог дома, тут же нарушил первое правило. — А-Х-У-Е-Т-Ь — Дом был огромным. В смысле ОГРОМНЫМ. Снаружи он казался куда меньше и компактнее, поэтому Сережа называл Даню олигархом скорее в шутку, но сейчас ему стало не по себе. Его тыкнули в бок и он стушевался. Стоять рядом с Московским теперь было не так комфортно и спокойно как раньше. И Даня заметил это несвойственное ему поведение. — «Что, на место поставили?» — Довольно подумал он, — «То-то же.» Сережа продолжал молчать опустив голову, раздражая Московского. Было, конечно, в какой-то степени приятно от того, что теперь Татищев скорее всего станет покладистее, но… — Кончай пялится в пол и разувайся уже, — Он закатил глаза и щелчком подозвал шедшую мимо горничную, — Есть кто дома? — Нет, Даниил, — Спокойно ответила она, — Ваш отец и Александр ушли, - Сережа навострил уши. А не те ли это мужчины, что спасли его из воды? - А это…? — Она кивком указала на Татищева, пытающегося снять кроссовок, прыгая на одной ноге и размахивая руками. — Это мой гость. — А это? — Девушка перевела взгляд на Катю, прошедшую прямо в пыльной обуви. Девочка не переодевалась, поэтому была в купальнике, а свою одежду побросала на пол и там же забыла. — Это почетный гость. — Мне стоит накрыть на стол? — Она наклонила голову вбок, встретившись глазами с Сережей. От такого явно оценивающего взгляда он покраснел и попытался состроить максимально уверенное лицо. Даня глубоко вздохнул, потирая переносицу. — Здравствуйте, тетя, — К горничной подошла Катя, беря ее за подол формы, — А вы тут живете? — Здравствуй, да, — Мягко улыбнулась девушка. Ей не было 30, она работала в этом доме по найму с начала этого лета, — Я здесь работаю. — Ой круто! — Она подпрыгнула и обернулась на брата-лоха, — Сережа нам тоже так надо! — Могу вас нанять, — Пожал плечами Московский, тоже смотря на недовольного Татищева, — Тебе, наверное, пойдет рабочая форма. Горничная хихикнула, отводя взгляд. Изначально Даниил показался ей довольно занудным, но и он оказался с приветом. — Ага, как же, только после тебя, — Надулся Серый, — Ты вообще… эм… — На него пристально смотрели три пары глаз, — Ты тут не теряешься? — Это еще маленький домик, — Изумленно проговорил Московский, — В Москве гораздо больше есть. Здесь так. Дача. Сережа недовольно хмыкнул и отправился разглядывать хоромы. Даня же, как гордый хозяин дома, поплелся за ним хвостиком, предварительно сказав принести еды в его комнату. Он молчал практически весь тур, чем нещадно напрягал Московского. Последний не мог выкинуть из головы неоднозначную по эмоциональной окраске мысль о том, что Татищев такой же. Как и все его окружение, как и он сам. Что он… Он тоже смотрит на денежное состояние людей. С одной стороны это утешало — людей-ангелов нет и не может быть. С другой стороны это огорчало, Дане в кои-то веки стало интересно, ему дали вдохнуть морского воздуха полной грудью. Все время им двигал интерес к персоне Татищева, к его поведению — ведь он никогда не видел таких особ, ну максимум в зоопарках. Ну а с третьей стороны, которая тоже была, он не смог убедить себя на 100% в том, что откажется от общения с Сережей, если он будет таким же. В его голове вопросы жужжали словно пчелы. Они множились в прогрессии и нагревали голову изнутри. «Почему? Что-то не так? Разве так сложно перестать общатся, если он такой же помешанный на деньгах, эгоистичный, неразумный, тупой-…» Он уже не разбирал дороги, его глаза смотрели в никуда, Московский следовал за ним скорее на автомате, не слыша и не реагируя ни на что. Стало страшно. Ладони вспотели, от лица отлила кровь. К горлу подкатил ком и появилась тошнота. Стены давили, а температура в помещении резко упала. Вероятно то, что Серж перестанет травить свои несмешные шутки и станет относиться к Дане куда уважительнее, порадует его… «Да что со мной…»       Бах! Его нога напоролась на что-то, и Даня, едва успев выставить ладони в качестве защиты, с грохотом улетел вниз, лицом в пол. Послышался смех. — Блять, ты себя видел? — Татищев стоял над ним и надрывался со смеху. Московский перевернулся на спину и уставился на пранкера, — Даже подножки не заметил, лох! Его заливистый смех стал громче, он буквально сгибался пополам, закрывая лицо трясущейся ладонью. Даня понимал, что что-то в его мировосприятии, кажется, меняется. — Каюсь, пока мы шли до сюда, мне стало стыдно перед тобой, и я думал материться меньше, — Сережа приложил палец к губам, а Даня пораженно уставился на него, — Но я не выдержал, когда увидел твое умное ебало! Считаешь миллионы в уме? Или два плюс два сложить не можешь? Прости, я не выдержал! Московский ничего не мог ответить, смотря на искаженное радостью лицо его товарища. Он поймал себя на мысли о том, что не может отвести взгляд, что не может вымолвить и слова, не то, что ударить или наорать. Даня открыл рот, но из горла вырвался лишь тихий сухой хрип. В горле пересохло. Он сглотнул, когда Сережа шагнул к нему и опустился на корточки, протягивая руку. Это действие ввело его в оцепенение. Татищев протянул ладонь, безмолвно предлагая помощь. Даня приподнялся и вложил в нее свою налитую свинцом руку, позволяя поднять себя. Но ноги почти не стояли, подкашиваясь. Московский выдернул руку из чужой ладони, и отпрянул, как от огня. Его прикосновения действительно ощущались так. Парень почувствовал, как покраснели его щеки, а рука покрылась мурашками. — Да ладно тебе, бедность больше тебя не коснется. Пока что, — Подмигнул Татищев, и направился дальше, не ощущая пристального взгляда на своей спине. Сереже всего-то стоило в который раз обмануть его надежды. Растоптать его ожидания и показать что-то новое. Почему он не хочет его бросать, как остальных? Потому что он все равно другой. Они были знакомы всего день, но Московскому это было совершенно очевидно. Даня остался стоять, машинально потирая ладонь кончиками пальцев. Сердце продолжало херачить под 200 ударов. Он ощутил теплоту в груди и медленно прижал к ней руку, с силой надавливая. В глазах читался ужас, почти животный, сравнимый с ужасом смерти. Неминуемой, унизительной, неизвестной.        «Он мне нравится.»