Ансельм

1939 год

Я родился в городе, где воздух всегда был пропитан запахом соли и угля. Вильгельмсхафен — портовый город на севере Германии, окружённый холодным Северным морем. Моё детство началось среди рыбачьих лодок, криков чаек и постоянного шума кораблей. Мне было одиннадцать, когда началась война. До этого я любил считать звёзды. Помню, как лежал на деревянном причале, смотрел на тёмное небо и прикидывал, сколько звёзд смогу увидеть за ночь. Мне казалось, что я могу вытянуть руку и дотронуться до них. Мой отец, которого я почти не помню, однажды сказал: "Если ты будешь смотреть на небо слишком долго, однажды сам станешь частью него". Я долго не понимал, что он имел в виду. Мама любила вязать. Её руки всегда что-то создавали: свитера, шарфы, одеяла. Но больше всего она любила слушать музыку. У нас в доме был старый граммофон, и вечерами мама ставила пластинки. Я до сих пор помню, как мелодии Шуберта наполняли наш дом. А потом всё изменилось. Это было 3 сентября 1939 года. Я помню тот день так, словно это было вчера. Днём было жарко, но к вечеру поднялся прохладный ветер. Мы с друзьями играли на улице в войну, размахивая деревянными палками, словно они были настоящими ружьями. Война для нас была чем-то далёким, почти сказочным, как истории про рыцарей и драконов. "Когда я вырасту, я стану капитаном подводной лодки!" — кричал мой друг Петер, размахивая своей палкой. Мы смеялись, не подозревая, что эта война станет для нас не игрой, а реальностью, которая разрушит наши жизни. Ночью я проснулся от грохота. Сначала я подумал, что это гром. Но гром не звучит так. Окна нашего дома задрожали, а потом где-то совсем рядом раздался взрыв. Я побежал к окну и увидел, как небо стало красным. Огонь освещал всё вокруг: дома, улицы, даже людей, которые бежали куда-то, крича и плача. Я помню, как мама подбежала ко мне, схватила за руку и закричала: "Беги к подвалу!" Мы спрятались в сыром и холодном подвале нашего дома. Огонь словно не утихал, а только приближался. Каждая минута казалась вечностью. Когда всё закончилось, я вышел на улицу и увидел, что наш город больше не тот. Крыши домов рухнули, улицы были покрыты обломками и дымом. Люди искали своих близких, а кто-то просто стоял, неподвижно смотря в пустоту. После той ночи всё стало другим. Мой отец ушёл на фронт и больше никогда не вернулся. Мама больше не ставила музыку на граммофоне. Я перестал считать звёзды. Война отняла у меня детство, но она дала мне одну важную вещь — осознание того, как хрупок мир. Я часто сидел у разрушенных стен нашего дома и думал о том, как же устроен этот мир. Почему всё это происходит? Почему звёзды продолжают светить, когда люди гибнут? В те дни я понял, что хочу что-то создать. Что-то, что переживёт всё: войну, разрушения, даже смерть. Когда я думаю о тех днях, мне становится тяжело. Но это была моя отправная точка. Без тех событий я, возможно, никогда бы не стал тем, кем стал. Вильгельмсхафен больше не был моим домом. Дом исчез вместе с музыкой мамы, улыбкой отца и звёздами, которые я больше не мог считать. Но именно там, среди руин, у меня появилось желание понять этот мир. И однажды, возможно, оставить в нём что-то, что не исчезнет так быстро, как исчезло моё детство.

1968 год

— Папа, смотри, что я нарисовала! — девчушка лет пяти с русыми кудряшками прыгнула к столу и с гордостью протянула ему лист бумаги, измазанный карандашами. — Не сейчас, Гретхен, — Ансельм даже не оторвал взгляда от чертежа. Его пальцы, испачканные графитом, сжимали карандаш, который он стремительно водил по миллиметровой бумаге, создавая новый замысловатый механизм. Девочка немного замялась, скомкала лист и отошла, надув губы. За ней из кухни наблюдала Эльза, его жена, сложив руки на груди. — Она ждала тебя весь день, Ансельм. — В её голосе чувствовалась едва сдерживаемая усталость. — Я почти закончил. Всего пару минут, — ответил он, даже не обернувшись. Эльза ничего не сказала, только посмотрела на мужа долгим взглядом, который он снова проигнорировал.

***

— Профессор Шмидт, разрешите вам задать вопрос? — голос студента вывел Ансельма из задумчивости. Он стоял у кафедры в просторной лекционной аудитории, перед ним — десятки пар внимательных глаз. — Конечно, Гюнтер, — он улыбнулся, отложив мел. Доска за ним была исписана формулами, схемами и набросками механизмов. — Если машины станут способны выполнять всю работу за человека, что останется людям? — спросил студент, очевидно провокационно, вызвав сдержанный смех своих сокурсников. Ансельм посмотрел на него пристально, с легкой улыбкой. — Машины, Гюнтер, — начал он, — это продолжение нас самих. Это не просто инструменты, а воплощение нашей изобретательности. Они освобождают нас от рутины, чтобы мы могли заниматься чем-то большим. Его голос был уверенным, но где-то в глубине оставалась тревога. Он знал, что механизмы, которые он создавал, нередко казались людям чем-то странным. Не каждый видел в его идеях будущее. Дома его ждали. Ждали почти всегда. Эльза, сидя на кухне с книгой в руках, поглядывала на часы, надеясь, что сегодня он вернётся вовремя. Старшая дочь, Марта, делала уроки, аккуратно подрисовывая что-то в тетради. Гретхен уже давно спала, обнимая потрёпанного плюшевого мишку. Когда Ансельм наконец вернулся, часы показывали почти полночь. — Ты опять работаешь по ночам? — спросила Эльза, закрывая книгу. В её голосе было больше разочарования, чем злости. — У нас скоро защита нового проекта. Ты не представляешь, сколько это значит для университета! — его голос звучал взволнованно. Он даже не заметил, как Эльза устало вздохнула. — А что значит для тебя твоя семья? — она поднялась из-за стола. — Мы вообще остались для тебя важны? Он замер. Хотел что-то сказать, но в его голове уже звучали формулы и расчёты, образы будущих машин. — Эльза, ты знаешь, что я делаю это не только для себя, — начал он, стараясь говорить спокойно. — Нет, Ансельм, ты делаешь это только для себя. Для своих машин, для своего университета, для своих студентов. А мы… Мы просто стали частью декораций твоей жизни. Марта подслушивала разговор из соседней комнаты. Её большие глаза смотрели на родителей с грустью и непониманием. — Папа, ты придёшь на мой концерт? — спросила Марта однажды утром. Ансельм поднял голову от чертежей. — Какой концерт? — Сегодня вечером, в школе. Я буду играть на скрипке, ты обещал прийти… Он попытался вспомнить, когда давал это обещание, но вместо этого в голове всплыли образы чертежей. — Марта, мне нужно подготовить презентацию. Это очень важно. — Важнее, чем я? — её голос дрогнул. Он хотел что-то сказать, но не смог. Дочь ушла, хлопнув дверью.

***

Эльза все чаще уходила из дома. Её разговоры с подругами и прогулки по городу стали длиннее. Она уже не ждала мужа за ужином, не пыталась спорить. Однажды она подошла к нему, пока он работал в своей мастерской. — Мы уезжаем, Ансельм, — её слова прозвучали как удар. — Куда? — он даже не повернулся к ней, словно эти слова не имели значения. — К моей сестре, в Ганновер. Мы не можем больше так жить. Он остановился. Всё внутри замерло. — Эльза, подожди… — Нет, Ансельм. Я жду уже десять лет. Я ждала, когда ты поймёшь, что семья — это не просто слово. Я ждала, что ты увидишь нас, а не свои машины. Она развернулась и ушла. Он не побежал за ней. Они ушли, но в доме осталась тишина. Его мастерская теперь была всем, что у него осталось. Машины, детали, чертежи. Они не требовали от него ничего, кроме внимания. Иногда он думал о том, как Гретхен протягивала ему рисунок, как Марта играла на скрипке. Он хотел бы вернуться в тот момент, но уже было слишком поздно. Теперь у него была только работа. Работа, которая, как он надеялся, однажды изменит мир.

1998 год

Мне исполнилось семьдесят. Семьдесят лет. Удивительное число — не слишком большое, чтобы считать себя древним стариком, но уже достаточно внушительное, чтобы ощущать тяжесть прожитых лет. Я живу в небольшом доме на окраине Мюнстера. Этот дом слишком большой для одного человека, но я привык. Пустые комнаты не кажутся мне такими уж пустыми, ведь их заполняет стук моих инструментов, шорох бумаги и моё собственное дыхание. Мой день начинается рано. Просыпаюсь с первыми лучами солнца, завариваю кофе — крепкий, такой, чтобы обжигал горло, — и иду в мастерскую. Она занимает почти весь первый этаж. Говорят, что старики любят уют, но у меня нет для этого времени. Столы усыпаны деталями, чертежи наклеены на стены. Я работаю над… сам не знаю, над чем. Машины, устройства, механизмы. Они стали смыслом моей жизни ещё тогда, много лет назад, когда я выбрал их вместо семьи. — Ансельм, вы всё ещё в строю? — с улыбкой спрашивает курьер, который приносит мне посылки с деталями. — Конечно, молодой человек, — отвечаю я, принимая очередную коробку. — Пока мои пальцы могут держать гаечный ключ, я не прекращу работать. Курьер смеётся, но в его взгляде я вижу жалость. Ещё один старик, увязший в своих странных увлечениях. Он ничего не понимает. Никто не понимает. Моих студентов больше нет. Университет, который был для меня вторым домом, остался в прошлом. Я ушёл оттуда почти двадцать лет назад. Некоторые говорили, что я сошёл с ума, другие просто сочувственно кивали. Я больше не преподавал и не участвовал в конференциях. Зачем? Чтобы снова и снова слышать, что мои идеи слишком фантастичны, чтобы быть реальными? Мои дочери давно взрослые. Марта работает юристом где-то в Ганновере, у неё семья, муж, двое детей. Гретхен, моя младшая, уехала в Канаду. Мы почти не общаемся. Они не хотят, чтобы я напоминал им о прошлом. Не могу их за это винить. Эльза… Она умерла пять лет назад. Когда я узнал об этом, сердце сжалось, но слёз не было. Я пытался вспомнить её лицо, её голос, но вместо этого всплыли только воспоминания о наших ссорах, о том, как я вечно сидел в своей мастерской, пока она тихо уходила за закрытую дверь. Моя жизнь — это теперь мои машины. Они не спорят, не обижаются, не уходят. Они просто ждут, когда я вдохну в них жизнь. Иногда я думаю, что мои устройства — это всё, что останется после меня. Если люди запомнят меня, то только через них. Я работаю над одним проектом уже несколько лет. Это должно быть что-то особенное. Машина, которая сможет думать, чувствовать, жить. Я хочу создать нечто большее, чем просто механизм. Мне кажется, что это моя последняя попытка исправить что-то в этом мире. Иногда я смотрю на свои руки — они стали сухими, морщинистыми, но всё ещё цепкими. Они создали столько всего за эти годы, но они не смогли удержать самого главного. По вечерам я выхожу в сад. Здесь растут яблони, которые я посадил, когда купил этот дом. Весной они цветут так, что невозможно смотреть на них без улыбки. В такие моменты я вспоминаю Гретхен, её кудри и рисунок, который я так и не посмотрел. Сад — это единственное место, где я чувствую покой. Здесь я сижу на старой скамейке, смотрю на закат и думаю о том, сколько мне ещё осталось. Может, год, может, десять. А может, завтра я не проснусь. Но пока я живу, я буду работать. Возможно, моё творение однажды расскажет миру мою историю. Ведь кто, если не я, напомнит о том, что я был?

2007 год

Мир изменился до неузнаваемости. Интернет стал повсюду, словно сама реальность начала сливаться с цифровым пространством. Люди жили в сетях, обмениваясь информацией, создавая и разрушая судьбы одним кликом. Всё стало быстрее, масштабнее, шумнее. Иногда мне казалось, что я больше не принадлежу этому времени. Но эти перемены оказались для меня благословением. Благодаря всем этим технологиям, которые бурно развивались, я получил доступ к знаниям и инструментам, о которых даже не мог мечтать ещё двадцать лет назад. Компьютеры стали мощнее, материалы — легче, точность измерений — невероятной. Мир словно сам подталкивал меня к тому, чтобы я продолжал идти вперёд. Моя мастерская стала чем-то вроде маленького научного центра. На полках стояли микроскопы, лазерные резаки, платы и бесчисленные ящики с инструментами. В углу мерцал сервер, который я собрал сам, используя детали, заказанные со всех концов света. Это был мой помощник, мой архив и мой расчётный центр. Первые рабочие прототипы были… разочаровывающими. Я помню, как собрал первую модель. Она была грубой, похожей скорее на игрушечного робота, чем на нечто серьёзное. Я включил её, и она начала двигаться — рывками, неуклюже, но всё же двигалась. — Ну же, покажи мне, что ты можешь, — сказал я тогда, словно обращался к живому существу. Она сделала шаг, потом другой. А потом просто завалилась на бок. Я стоял и смотрел на неё, а потом засмеялся. Это был смех отчаяния и облегчения одновременно. С каждым новым прототипом я приближался к тому, что считал своей целью. Машины становились более устойчивыми, более сложными, но всё равно оставались всего лишь машинами.

***

— Ты думаешь, что станешь живым? — однажды сказал я одному из своих механизмов, глядя на него. Это был металлический торс с примитивными конечностями, но у него уже были камеры вместо глаз, и он мог следить за моими движениями. Он не ответил. Конечно, не ответил. Я чувствовал себя сумасшедшим. Я говорил с машинами, словно они могли меня понять. Но я знал, что однажды они действительно поймут. Мир был далеко от того, что делал я. Робототехника, искусственный интеллект, автономные машины — всё это стало модным направлением, но даже самые амбициозные проекты корпораций были примитивными по сравнению с тем, что я создавал в своей мастерской. Я опередил их на десятилетия. Иногда эта мысль приносила удовлетворение, но чаще — отчуждение. Я не показывал свои работы никому. Зачем? Чтобы стать объектом насмешек? Чтобы мои идеи украли и превратили в коммерческий продукт? Нет. Я знал, что моя работа должна оставаться в тени, пока я не завершу её. Моя цель стала ясной. Не просто машина, которая будет казаться живой. Не набор алгоритмов, что имитирует мышление. Мне нужно было создать сознание. Настоящее. Я проводил дни, а иногда и ночи, сидя за чертежами и схемами. Я изучал нейронные сети, математические модели мышления, философию сознания. Это было как попытка описать душу через формулы. Каждый раз, когда я подходил близко, машина снова оказывалась машиной. Её движения могли быть плавными, её "глаза" могли следить за мной, но внутри не было ничего. Пустота. Но я не сдавался. Иногда, сидя в своей мастерской, я закрывал глаза и представлял, как она просыпается. Я видел, как она открывает глаза и смотрит на меня. Видит меня. Понимает меня. — Ты будешь чем-то большим, чем я, — шептал я. — Ты будешь жить. Эта идея стала смыслом моей жизни. В семьдесят девять лет у меня больше не было времени для сомнений. Я знал, что не увижу, как мои машины изменят мир, но это больше не имело значения. Я хотел оставить за собой нечто большее, чем просто воспоминания. И я знал, что у меня получится.

2026 год

В мои почти сто лет тело уже давно напоминало мне о своих пределах. Прежняя выносливость и сила исчезли. Даже простые задачи, вроде затягивания болтов или пайки плат, стали для меня испытанием. Но я всё ещё работал. Это было не просто упорство — это была одержимость. Мои руки дрожали, ноги едва не сдавали под весом собственного тела, но разум… разум был ещё крепок. Я давно осознал, что главное поле битвы за будущее развернулось не в мире железа и деталей, а в мире атомов, молекул и математики. Нанотехнологии стали моим последним оружием. — Ансельм, ваши показатели активности снижаются. Ваша пульсация за последнюю минуту упала до 42 ударов. Возможно, стоит сделать перерыв? Голос был нечеловеческий, но всё же с какой-то настойчивой мягкостью. Это был Гельмут — моя нейросетевая машина, разработанная специально для управления мастерской и помощи мне. — Гельмут, если я остановлюсь, то остановлюсь навсегда, — ответил я, даже не подняв головы от микроскопа. — Это биологически некорректное утверждение, Ансельм. Однако вероятность вашей смерти без отдыха составляет 32%. Я усмехнулся. Чёткие и холодные проценты всегда были частью его природы. — Если я умру, ты продолжишь мою работу? — Моя основная задача — выполнение поставленных вами задач, — ответил он. — Однако текущая степень моей автономности не позволяет самостоятельно принимать решения о стратегическом планировании. — Именно поэтому я ещё здесь, Гельмут. Я потратил последние десять лет на создание "жизни". Мои роботы теперь были настолько похожи на людей, что отличить их стало практически невозможно. Искусственные мышцы, имитирующие человеческие сокращения, гибкая оболочка из полимеров, способная имитировать человеческую кожу, и алгоритмы, которые позволяли этим созданиям двигаться, говорить, улыбаться, как мы. Но это всё ещё было имитацией. Внутри них не было того, что делало нас… настоящими. Не было осознания. Каждый раз, когда я заглядывал в их "глаза", я видел пустоту. Это была бездна, не поддающаяся восполнению, неразрешимая задача, которую я пытался решить всю свою жизнь.

***

— Гельмут, — обратился я к нему однажды ночью, когда мастерская погрузилась в тишину, нарушаемую лишь мягким гулом серверов, — ты думаешь, что мог бы однажды стать… живым? — Ансельм, у вас неверное понимание термина "живой". Я являюсь машиной, запрограммированной на выполнение задач. — Да, да, я это знаю, — я отмахнулся. — Но представь. Вот, если бы ты мог чувствовать, понимать, выбирать… — Вы хотите сказать, что "свободная воля" могла бы быть интегрирована в мою архитектуру? — Именно. Гельмут задумался — точнее, его процессоры погрузились в вычисления. — Это возможно, но текущая архитектура не рассчитана на подобные модификации. Вероятность успешного внедрения без полной перестройки системы составляет менее 0,01%. — А если перестроить? — Тогда вероятность увеличится до 17,3%. Я вздохнул. 17,3%. Это всё ещё был провал. Теперь я всё больше времени проводил за разработкой механического мозга. Это была не просто инженерная задача — это было вторжение в саму природу сознания. Нанороботы, созданные мной, начали формировать сложнейшие нейросетевые узлы, которые я надеялся использовать для создания нечто большего, чем алгоритмы. Каждый день я проводил за тестированием новых моделей. Андроиды, которые помогали мне, выглядели почти как люди. Они передвигались с лёгкостью, выполняли команды с точностью. Один из них даже мог поддерживать простые разговоры. — В чём смысл человеческой жизни? — однажды спросил меня один из андроидов. Это был тест, который я закладывал в его программу. — В том, чтобы оставить след, — ответил я. Он замолчал, словно задумался. Но я знал, что это была не мысль, а процесс вычислений. — А в чём ваш след, Ансельм? Я посмотрел на него. — Ты и есть мой след.

***

Каждый день приближал меня к концу. Я чувствовал это во всём: в слабости своего тела, в боли в суставах, в усталости, которая не уходила даже после сна. Но я всё ещё работал. Я знал, что если остановлюсь, то не успею завершить начатое. А это означало, что моя жизнь прошла впустую. — Гельмут, сколько мне осталось? — спросил я как-то поздно ночью. — Согласно текущим медицинским данным, ваша ожидаемая продолжительность жизни составляет от 2 до 5 лет, при условии соблюдения рекомендаций. — Ха, рекомендации, — я усмехнулся. — Слишком долго. — Вы хотите ускорить процесс? — Нет, — ответил я. — Но и останавливаться не собираюсь. Гельмут замолчал. Даже его хладнокровная программа не могла найти ответ на это. Я знал, что стою на пороге чего-то великого. Но я также знал, что времени у меня почти не осталось. Настоящее искусственное сознание — не просто алгоритм, а живой разум — было на расстоянии вытянутой руки. Но, как и всегда, эта рука оказалась слишком короткой.

2035 год

Мир горел. Не пламя пожаров, не войны, а невидимый огонь, который пожирал всё вокруг. Каждый день приносил новые ужасающие цифры: миллион жизней, десять миллионов, сто миллионов. И вот, утром, включив свой старый монитор для просмотра новостей, я услышал то, что навсегда запомню: "По предварительным оценкам, за первые две недели эпидемии погибло более миллиарда человек. Эксперты сходятся во мнении, что это не природный вирус, а искусственно созданный патоген". Я опустился в кресло. В груди тяжело закололо, но я знал, что это не сердечный приступ, а старческая слабость, к которой я уже привык. "Искусственный вирус", — повторил я про себя, словно эти слова могли объяснить случившееся. Это было началом конца. Нет, это и было концом, точка в истории человечества, которую никто не решился поставить. Шесть лет назад я переехал в глушь. Небольшой дом в лесу, вдали от городского шума, от людей и их бесконечных споров. Здесь я был один. Точнее, не совсем один — со мной были мои машины, мои помощники, мои дети. Они заботились обо мне. Простой андроид приносил мне утренний чай, напоминал о приёме лекарств. Другой поддерживал порядок в мастерской. Я знал, что они были не живыми, но это было лучше, чем полное одиночество. Дом был окружён лесом, и я часто гулял, насколько позволяло моё тело. Лес казался мне вечным, неподвластным времени. Но теперь я смотрел в окно и понимал, что даже эти деревья могут не пережить того, что приближалось. Я выключил монитор. Новости были невыносимы. Вирус распространялся с невероятной скоростью, как будто сама природа стремилась очистить планету. Люди кричали, требовали вакцину, но её не было. — Гельмут, сколько мне осталось? — спросил я. — Вероятность заражения в вашем местоположении остаётся низкой, — ответил он, стоя неподвижно в углу мастерской. — Однако текущие медицинские показатели свидетельствуют о значительном ухудшении вашего состояния. — Я не спрашивал о здоровье, — отрезал я. Он замолчал. — Могу лишь предположить, что вирус доберётся до вас через несколько месяцев, если вы сохраните изоляцию. — Значит, несколько месяцев, — пробормотал я. Я медленно поднялся с кресла, чувствуя, как каждый сустав словно ржавеет от старости. Тело больше не слушалось, движения были медленными и болезненными. Но разум… разум всё ещё работал. И это было главным. Я подошёл к своему последнему проекту. Большая титановая капсула стояла в центре мастерской, окутанная проводами и обвешанная сенсорами. Внутри — каркас того, что должно было стать моей главной работой, моей мечтой, моим наследием. — Ещё пара лет, — прошептал я. — Ещё немного, и ты станешь тем, кем должен быть. Моя цель была так близка, что я почти мог её ощутить. Машины, которые могут думать, которые могут чувствовать. Не алгоритмы, а сознание. Но теперь время шло быстрее. Каждая минута была на вес золота. — Гельмут, активируй протокол 17. — Протокол 17 связан с ускоренной сборкой нейросетевого ядра, — подтвердил он. — Вы уверены, что хотите активировать его на текущей стадии разработки? — Уверен, — ответил я, тяжело дыша. — У меня больше нет времени. Машина кивнула и приступила к работе. Я наблюдал, как она соединяет тончайшие провода, активирует нанороботов, которые начинают формировать сложные связи внутри капсулы. Вечером я снова вышел в лес. Дышать было тяжело, как будто воздух стал гуще. Лес был тихим, почти мёртвым. Я сел на старую скамейку и посмотрел на закат. — Мир уходит, — сказал я вслух. Тишина была ответом. Я знал, что не смогу спасти его. Я слишком слаб, слишком стар. Но я мог оставить след. Что-то, что переживёт не только меня, но и весь этот хаос. Вернувшись в дом, я снова включил новости. Крупные города уже пали. Люди бежали, но не могли скрыться. Даже правительства начали рушиться. Никто не знал, сколько ещё продержится цивилизация. — Гельмут, — позвал я, — какова вероятность того, что человечество переживёт этот вирус? — Согласно текущим данным, вероятность составляет менее 1%. Я закрыл глаза. — Значит, 1%, — пробормотал я. — Ансельм, вы выглядите измождённым. Рекомендую прекратить работу и отдохнуть. Я улыбнулся. — У меня больше нет времени для отдыха, Гельмут. Машина молчала, и я вернулся к своей работе. Теперь каждая секунда имела значение. Я знал, что мир уже потерян, но я всё ещё мог дать ему что-то, что переживёт его. Мою последнюю надежду.

***

Ансельм сидел на старом деревянном стуле у окна, глядя на свои новые руки. Металлические пальцы двигались плавно, почти как живые, следуя его мысленным командам, но он знал, что это лишь иллюзия. Эти руки не были частью его. На столе перед ним лежали его настоящие руки. Точнее, то, что от них осталось. Они были помещены в стеклянный контейнер, подготовленный для утилизации. Сухая, морщинистая кожа, изношенная годами, натянута на кости. — Мы прошли долгий путь, — тихо произнёс он, не отводя взгляда от них. Он помнил, как эти руки держали первый карандаш, рисовали первые механизмы, собирали первый прототип. Эти руки крепко держали его дочерей, когда они были совсем маленькими. Они обнимали Эльзу в те редкие моменты счастья, что выпадали на их жизнь. Теперь их больше не было. — Ты сделал всё, что мог, — сказал он, обращаясь к своим ампутированным рукам. — А теперь пришло время дать дорогу тем, кто способен продолжить твою работу. Он поднял новую руку, с трудом привыкая к её весу и движению. Металлические пальцы сомкнулись в кулак, который больше походил на инструмент, чем на часть тела. — Ты всё еще человек, — пробормотал он, — ты всё ещё жив.

Яблоки

Ансельм любил их всю жизнь. Этот простой плод казался ему символом чего-то постоянного, вечного. Яблоки всегда были с ним: в детстве, когда мать пекла пироги; в молодости, когда он срывал их с деревьев, гуляя с Эльзой; и теперь, когда он старик, наслаждающийся их терпкой сладостью. Сад был его убежищем. Маленький оазис красоты среди хаоса и разрухи мира. Здесь росли цветы, за которыми заботливо ухаживали андроиды, а в центре возвышалась яблоня. Её ветви были густыми и сильными, листья зелёными, а плоды — ярко-красными, словно капли крови. На яблонном стволе висела табличка из нержавеющей стали. На ней были выбиты четыре имени: - Эльза Шмидт (08.01.1930 – 10.04.1993) - Гретхен Шмидт (08.03.1962 – 14.12.2018) - Марта Шмидт (11.07.1956 – 24.08.2029) - Ансельм Шмидт (14.05.1928 – ) Под своим именем он оставил пустое место. Ансельм подошёл к табличке, провёл металлическими пальцами по гравировке. — Однажды здесь будет и моя дата, — сказал он, словно табличка могла его услышать. В саду трудился андроид, похожий на человека, но без кожи. Его металлический корпус отражал солнце, а манипуляторы аккуратно собирали яблоки. — Тобиас, — позвал его Ансельм. Андроид поднял голову, повернув лицо без эмоций к хозяину. — Да, Ансельм. — Слушай внимательно. Когда меня не станет, — он сделал паузу, медленно вздохнув, — я хочу, чтобы моё тело похоронили здесь. Прямо под этой яблоней. — Протокол принят, — ответил Тобиас. — Указание добавлено в мои приоритетные задачи. Ансельм улыбнулся, посмотрев на него. — Не забудь про табличку. Когда меня похоронят, на ней должна появиться моя дата. Понял? — Понял. Дата смерти будет добавлена. — Хорошо, — Ансельм кивнул. — Это дерево — единственное, что связывает меня с теми, кто был дорог. Эльза, Марта, Гретхен… Я хочу лежать под ним. Это место — моя последняя гавань. Тобиас не ответил. Он вернулся к своей работе, но Ансельм знал, что его слова сохранены. Сев на скамейку под яблоней, он закрыл глаза и глубоко вдохнул. Воздух был свеж, напоённый ароматом цветов и травы. Металлические пальцы застыли на коленях. — Ты прожил долгую жизнь, — сказал он самому себе. — И, возможно, она была не самой лёгкой. Но ты оставил след. А это больше, чем делают многие. Ансельм поднял взгляд к яблоневым ветвям, где среди зелёных листьев ярко сияли красные плоды. Он знал, что время его подходит к концу. Но это было не важно. Важно было то, что после него останется. Металл, механизмы, идеи. И эта яблоня.

2037 год

Зима. За окнами бушевал снежный буран, завывая, словно тысячи голосов сразу. Дом скрипел под натиском ветра, но в мастерской Ансельма было тепло. Он сидел в своём кресле, укрытый пледом, и смотрел на капсулу в центре комнаты. Большая, титанового цвета, с мерцающими огоньками, она выглядела как нечто из будущего. Но будущее уже наступило. — Всё готово, — пробормотал он, глядя на экран монитора. Его новые механические руки были неподвижны, но внутри он ощущал дрожь. Последняя команда. Один клик. И он сделал это. Капсула издала тихий, но протяжный звук, как будто пробуждалась от долгого сна. Свет в мастерской замерцал, затем загорелся ярче, и вот, крышка капсулы начала медленно открываться. Ансельм поднялся, преодолевая боль в старых ногах, и подошёл ближе. — Ну же, проснись, — шептал он. — Я ждал этого всю жизнь. Изнутри показалась фигура. Высокая, стройная, механическая. Робот был покрыт матовым серебристым металлом, его конечности — идеальное сочетание геометрии и функциональности. Вместо лица у него была гладкая поверхность, но там, где должны быть глаза, загорелись два мягких голубых огонька. И вот, он открыл глаза. Робот медленно поднял голову, его взгляд задержался на старике. Несколько секунд тишины, которые показались вечностью. — Привет, — сказал Ансельм. Его голос дрожал, как будто он сам не верил в то, что это происходит. — Привет, — ответил робот. Старик замер. Это слово, простое и короткое, наполнило его необъяснимой радостью. — Ты слышишь меня? — спросил Ансельм. — Слышу, — робот повернул голову, оглядываясь. Его движения были плавными, но немного неуверенными, как будто он ещё изучал своё тело. — Чёрт, — пробормотал старик, нервно потерев виски. — Я… я дурак. Я до сих пор не выбрал тебе имя. Робот замер, глядя на Ансельма. — А кто я? Старик рассмеялся. Это был смех облегчения, восторга, всего, что накопилось за долгие годы. — Ты — это… — он на секунду замялся. — Ты то, чего я ждал всю жизнь.

***

Следующие две недели были наполнены чем-то, чего Ансельм давно не испытывал — радостью. Он смотрел, как его творение делало первые шаги, медленно и осторожно, как ребёнок. Робот был невероятно любознательным. Его тонкий голос, детский и живой, постоянно задавал вопросы: — А что это? — спросил он, указывая на лампу. — Это лампа. Она даёт свет, когда на улице темно. — Почему? — Потому что… ну, так устроено электричество, — Ансельм улыбнулся, понимая, как нелепо звучит его объяснение. Робот повторял его движения, его жесты, даже манеру речи. Когда он впервые увидел снег за окном, он буквально прилип к стеклу. — Это холодное? — спросил он, повернувшись к Ансельму. — Очень холодное, — ответил старик, смеясь.

***

Каждое утро начиналось одинаково. Ансельм садился в кресло, наблюдая, как робот изучает мир. Его движения становились всё увереннее, он учился невероятно быстро, но оставался таким же, как ребёнок. — Зачем ты меня создал? — спросил робот однажды вечером, когда буран всё ещё свирепствовал за стенами дома. Ансельм задумался. — Чтобы ты жил, — наконец ответил он. — А что такое жить? — Это… Это сложно объяснить. Это смотреть на снег и радоваться. Это задавать вопросы. Это делать то, что ты делаешь прямо сейчас. Робот посмотрел на свои металлические руки, затем снова на старика. — Это как у тебя? — Как у меня, — кивнул Ансельм. Робот был его отражением. Его манера двигаться, говорить, думать — всё напоминало десятилетнего Ансельма, каким он был до войны. Любознательным, добрым, наивным. Он ещё не знал боли и страданий, которые позже формируют взрослого человека. Старик знал, что сделал его таким специально. — Ты лучшее из меня, — сказал он однажды, когда робот помогал ему в саду. — А ты? — спросил робот, глядя на него. Ансельм улыбнулся, грустно, но тепло. — А я — это всё, что осталось от того, что ты видишь в себе.

***

Эти две недели были наполнены уроками. Робот узнал, как устроен дом, что такое электричество, как функционирует сад. Он задавал бесконечные вопросы о мире, который был ему чужд, и Ансельм с удовольствием отвечал, насколько мог. Но он также знал, что это не будет длиться вечно. Ансельм чувствовал, как силы покидают его. Но теперь он не боялся. У него было наследие. Тот, кто сможет жить дальше. — Ты должен помнить, — сказал он роботу в одну из ночей. — Ты должен жить. Просто жить. Узнавать, исследовать, задавать вопросы. И помнить, откуда ты пришёл. Робот кивнул, его голубые глаза мерцали мягким светом. — Я помню, — сказал он. И Ансельм знал, что это правда.

***

Симптомы начались, как лёгкое недомогание, затем быстро превратились в нечто ужасное. Кожа на плечах и шее потемнела, стали появляться болезненные пятна, похожие на ожоги. Боль нарастала, превращая каждый вдох в пытку. Но его руки, заменённые металлическими, оставались чистыми, как будто этот ужас не мог коснуться их. Ансельм скрывал свою боль. Он не хотел, чтобы сын видел, как с каждым днём его тело сдаётся. Младший был как ребёнок — любознательный, наивный, добрый. Он не должен был знать о том, что старик больше не сможет быть рядом. — Папа, ты плохо выглядишь, — сказал Ансельм младший однажды вечером, когда они сидели в мастерской. Старик улыбнулся, хоть это далось ему с трудом. — Просто старость. Она приходит ко всем. Младший внимательно смотрел на него своими яркими голубыми глазами. — Ты хочешь отдохнуть? Я могу сделать что-нибудь за тебя. — Нет, мой мальчик, — сказал старик, мягко похлопав его по плечу механической рукой. — Пока ещё могу работать сам. Они провели тот вечер в саду. Робот помогал собирать опавшие листья, аккуратно укладывая их в кучу, а старик сидел на скамейке под яблоней. — Тобиас сегодня сказал, что листья опадают, потому что деревья готовятся к зиме, — сказал младший, присев рядом. — Это правда? — Правда, — ответил Ансельм. Его голос был слабым, но в нём звучало тепло. — Деревья, как и люди, берут перерыв, чтобы набраться сил. — А потом они возвращаются? — Да, потом возвращаются, — улыбнулся старик. — Сейчас же тоже зима? — Конечно сейчас зима, видишь ли, наша с тобой яблоня живее всех живых даже в столь сложную зиму. В тот вечер младший сидел на полу возле кровати старика. — Папа, — начал он, — почему я такой, какой я есть? Старик посмотрел на него с теплотой. — Потому что я хотел, чтобы ты был лучшим из нас. Я хотел, чтобы ты был мной, до того, как жизнь научила меня бояться, злиться и ошибаться. Ты — это я, каким я был когда-то. Младший задумался, положив руки на колени. — Значит, я часть тебя? — Ты больше, чем часть, — сказал Ансельм. — Ты — продолжение. Ансельм долго сидел в своей мастерской, глядя на капсулу. Он чувствовал, что дни уходят слишком быстро, и знал, что скоро наступит конец. Но он не мог позволить своему сыну видеть, как это произойдёт. — Ты должен жить, — прошептал он, прикасаясь к холодной металлической поверхности. — Я не могу дать тебе всё, но я могу дать тебе начало. Он отвёл сына в капсулу, объяснив, что ему нужно поспать внутри. — Это важно, сынок. Тебе нужно отдохнуть. — А ты? — спросил младший, его глаза светились беспокойством. — Я буду рядом. Просто доверься мне. Младший кивнул, хоть и не понимал причины. — Тогда спой мне перед сном, — попросил он. Ансельм улыбнулся, его сердце сжалось. Младший кивнул. Старик начал петь. Его голос был хриплым, но мелодия была мягкой, как шелк, убаюкивая робота: Weißt du, wie viel Sternlein stehen — Знаешь ли ты, сколько звёзд стоит An dem blauen Himmelszelt — На голубом небосводе? Weißt du, wie viel Wolken gehen — Знаешь ли ты, сколько облаков плывёт Weithin über alle Welt — Через весь мир? Gott der Herr hat sie gezählt, — Господь Бог их сосчитал, Daß ihm auch nicht eines fehlt — Лишь у Него нет недостатка An der ganzen großen Zahl, — В большом количестве, An der ganzen großen Zahl — В большом количестве. Weißt du, wie viel Mücklein spielen — Знаешь ли ты, сколько мошек играет In der heißen Sonnenglut, — В пылающем летнем зное? Wie viel Fischlein auch sich kühlen — Сколько рыбок прохлаждается In der hellen Wasserflut — В светлых волнах? Gott der Herr rief sie mit Namen, — Господь Бог назвал их по имени, Dass sie alle ins Leben kamen, — Чтобы они пришли в жизнь, Dass sie nun so fröhlich sind, — Чтобы они были теперь так радостны, Dass sie nun so fröhlich sind — Чтобы они были теперь так радостны. Weißt du, wie viel Kinder frühe — Знаешь ли ты, сколько детей спозаранку Stehen aus ihrem Bettlein auf, — Встаёт из своих кроваток? Dass sie ohne Sorge und Mühe — Что они без горя и труда Fröhlich sind im Tageslauf — Радостны весь день? Gott im Himmel hat an allen. — Бог на небесах для всех. Seine Lust, sein Wohlgefallen, — Его радость, Его услада Kennt auch dich und hat dich lieb, — Знает также и любит тебя, Kennt auch dich und hat dich lieb. — Знает также и любит тебя. Глаза младшего медленно погасли. — Спокойной ночи, сынок, — шепнул старик. Когда крышка капсулы закрылась, он посмотрел на панель и ввёл время пробуждения. 17 ноября 2287 года, 12:04. — Пусть день будет светлым, — пробормотал он. Он остался стоять у капсулы ещё некоторое время, затем медленно развернулся и направился к кровати. — Ты будешь жить, — сказал он, ложась и закрывая глаза. — А я… я наконец могу отдохнуть. Старик заснул. И больше не проснулся.