Мгновение длиною в жизнь

      Я возил оружие каждые две-три недели, но больше не выходил в город. Сдавал груз, подписывал бумаги, следил, чтобы разгрузка прошла спокойно, и уходил в свою каюту. Не хотелось бередить себе душу, не хотелось вновь испытывать чувство вины. А оно глодало меня, ввинчивалось в меня с такой болью и жаром, что я проклинал Цзин Юаня. Я не понимал, почему он и Цзинлю заставляли меня раз за разом приезжать сюда, но не позволяли остаться и взяться за меч. Я вижу, за что эти люди собираются сражаться, я чувствую их волю к жизни, гордость! Почему нельзя мне остаться и зарезать борисинцев, я неплохой мечник, я родился здесь! Это был не урок, а издевательство надо мной.       Один раз ночью, когда я вновь не мог уснуть, вспоминая свой первый прилет на эту планету, я внезапно разозлился и подумал: а кто мне может запретить остаться здесь? Я даже сел и начал одеваться, намереваясь в тот же момент навсегда покинуть корабль Лофу и отказаться от тех лет, которые провел в альянсе. Остановился я только на палубе. Еще немного поразмыслил и вернулся в каюту. Тогда я смалодушничал, хотя и до сих пор оправдываюсь, мысленно говоря, что подумал, как расстроится Байхэн, если я не вернусь, какие проблемы я могу принести Лофу, если возьму меч, заявив уже себя как жителя их фракции. Да в конце концов, что один я все равно не сделаю перевеса в войне с борисинцами.       От этого малодушия мне стало еще хуже. По возвращении я сразу же направился к Цзин Юаню. Я встал на колени, я молил его выбрать мне любое другое наказание, но не отправлять больше доставлять оружие. Я был готов и дальше ковать для них оружие хоть из Дома Кандалов, но только не видеть этих людей, очень похожих на меня. К моему удивлению Цзин Юань и Цзинлю отнеслись к моей просьбе спокойно. Они позволили мне продолжить ковать, не покидая Лофу. С удивлением я встал на ноги, постоял, обдумывая произошедшее, и спросил:       — А если бы я не вернулся оттуда? Если бы я встал рядом с ними в их сопротивлении?       Цзинлю оторвалась от бумаг и глянула на Цзин Юаня, между ними произошел какой-то неведомый мне диалог.       — Мы решили, когда обсуждали твое наказание, — она вздохнула, — что если ты решишься остаться с ними, то не будем противиться этому. Все возможные проблемы мы бы взяли на себя.       — Но почему вы тогда запретили мне?!       — Ты наш друг, мы, можно сказать, вырастили тебя. Какой товарищ или родитель пожелает тебе смерти?       — Кроме того, — Цзин Юань кашлянул, как всегда, когда собирался сказать что-то неприятное, — если бы сила воли, дух и желание защитить свой народ оказались бы в тебе сильнее, наш запрет не остановил бы тебя.       — То есть я по-вашему малодушен, — я рассмеялся. Понимал, что так оно и есть, что они правы, но как же горько и неприятно это было слышать со стороны.       — Из любви к истине мудрецы взмывают в небо и бросаются в самый ад, из любви к родине солдаты попирают смерть ногами — и та бежит без оглядки. А что сделал ты из любви к своему народу?       Я зло, с гневом повернулся и пошел от них прочь.       — Малодушный человек не должен участвовать в битве, от которой зависит будущее целой планеты, — Цзинлю как будто швырнула мне в спину нож.       Я все понял. И они были правы, но я не мог не злиться. И эта поездка на планету, ковка оружия — это все было их проверкой, экзаменом. И я позорно провалил его. Позорно бросил свой народ.       Если бы они просто приказали отправиться туда на войну, если бы они не связали меня никакими запретами, а я отправился бы на сражение с борисинцами? Не оказалось бы так, что я из-за испуга за свою жизнь не бросил их на поле боя? Вполне может быть. Я боялся смерти. Испугался ее, когда меня чуть не убил Дань Фэн. Нашел себе оправдания, чтобы не умирать, когда хотел остаться на своей планете. Такой человек, как я, не должна стоять рядом с этими гордыми и сильными духом созданиями, готовыми безропотно отдать свои жизни, жизни своих детей ради свободы. Я не понимаю их! Я не их по духу! Я выгляжу, как они, но сердцем я уже давно не они!       Я вернулся к ковке. Ковал и день и ночь, чувствуя вину перед теми, с кем мне не хватило смелости пойти в бой. Где-то в глубине души я надеялся, что так смогу оправдаться, помочь. И каждый день боялся услышать новости о том, что восстание началось.       Как-то спустя месяц после этих событий я сидел после суток работы в кузнице, просто от усталости смотря на проплывающие мимо меня ялики. Неожиданно рядом со мной опустился Дань Фэн. Редкий гость на Чжумине. Он вообще как старейшина не любил покидать Чешуйчатое ущелье надолго.       — Видимо, доносить до тебя дурные новости в нашем квинтете стало моей обязанностью, — он не смотрел на меня, так же следил за полетом яликов.       — В прошлый раз ты сказал мне о смерти моих родителей, что на этот? — я настолько устал в этот день, что не мог настроить себя на дурные вести. Во мне было какое-то смешливое равнодушие.       — На твоей планете три дня назад началось восстание.       — Вот как? — что-то глубоко внутри меня всколыхнулось, но голос остался спокойным.       — Все мертвы. Всех, участвовавших в восстании перебили и пожрали борисинцы. Оставшиеся в живых дети и женщины устроили самоподжог. Сгорели заживо.       Я невольно вспомнил Софию с маленьким ребенком на руках. У нее хватило храбрости ради своей гордости и свободы сжечь существо, которое она, я уверен, любила больше всего на свете. Занятно. Моя мама много лет назад выбросила меня из окна горящего дома, чтобы я смог выжить. София с другими женщинами своими руками в огне убила своих детей, чтобы они не смогли выжить и не стали рабами борисинцев.       Около нас остановился ялик. В его окне отразились мы, я и Дань Фэн. Я вновь увидел, насколько отличаюсь от Дань Фэна. Я последний человек, который выглядит так. Теперь нет тех, рядом с которыми я бы выглядел своим.       — Инсин… — я повернулся к Дань Фэну, что-то в его голосе поменялось, это и самого его теперь злило. — Лофу начинает кампанию против борисинцев. Они уже давно готовились к ней. Им нужен был громкий случай, который бы позволил им трактовать действия борисинцев как потенциальную угрозу для альянса. Уничтожение твоего народа мы используем как повод для войны.       Вот значит как… Вот как мыслят Цзинлю, Цзин Юань. Наверное, если бы я не смалодушничал, остался бы там и умер, они бы и мою смерть использовали бы как повод. «Дипломат с Лофу погиб от лап борисинцев» — пожалуй, причина даже более громкая, чем смерть какого-то угнетаемого народа. Я понимаю, что они мыслят в масштабах целого альянса, хотят защитить свои три народа, что эта война им необходима уже давно, потому что Изобилие уже давно портит их жизнь. Но неужели они жизнь своих народов поставили выше этих народов. Неужели и на меня смотрят просто как на удобный политический ход. Это просто разочарование. На гнев я право не имею, я точно так же поставил свою жизнь выше жизни народа.       — Дань Фэн, я пойду в добровольцы. Буду сражаться за Лофу.       Если во мне не хватило любви к своему народу, чтобы сражаться, то значит должно хватить ее для защиты Лофу. Иначе я никто. Человек без Родины, без того, что он готов защищать — не человек.       — Но ты не обязан.       Я не стал отвечать ему. Если бы я начал говорить, то обругал бы Цзинлю и Цзин Юаня. Вместо этого рассеянный, уставший и разочарованный я стал петь. Это была песня моего народа, песня моей матери, которая пела ее за замесом хлеба, песня моего отца, который пел ее за разделкой шкур. Песня, которая умрет, когда умру я.