Похороните меня под обшивкой

855.М30

Проблема существа детского в его невинности. Родители имеют свойство забывать о том, что, портя дорогие наряды и разбивая драгоценные вазы, дети редко когда имеют злой умысел. Чаще всего даже наоборот, они пребывают в искренней уверенности, что именно подобное деяние несомненно принесёт их родителям счастье и радость. Дети подобны глине, они пусты, а потому беззлобны, ведь все люди рождаются одинаковыми, и в одинаковости своей для нашего жестокого мира очень, очень добрыми.

Мне приходится часто напоминать себе об этом, когда я имею неудовольствие сталкиваться с выходками Перцефоны. Чаще всего её причуды выливаются в действительно хорошие вещи, как, например, недавняя ситуация с кражей чертежей трапезной «Гарсье», если ты помнишь это милое местечко, которые она перерисовала настолько хорошо, что именно по её задумке новое здание сейчас и возводят. Но иногда ей в голову ударяет что-то очень злобное, и она перенаправляет весь свой нечеловеческий гений во имя изощрённого вредительства, и в такие моменты лучше оказываться от неё на безопасном расстоянии.

860.М30 Центр управления внутренними системами «Глорианы» просто не мог выглядеть не величественно, а для многочисленных служителей марсианского культа он и вовсе был подобен храму по убранству. Мостик был пристанищем для людей, лишённых извращённого чувства прекрасного в отношении заумных и переусложнённых механизмов, и только тому, кому были доступны таинства Марса в полной мере, могла открыться и вся красота и продуманность этого места. Странно высокие потолки подчёркивали практически полное отсутствие освещения — механические служители не нуждались в нём — и оттого сияние калейдоскопа датчиков на консолях управления выглядело даже несколько зловеще. Если бы кто-нибудь всё же рискнул присмотреться и сумел отыскать в зеленоватом полумраке хоть одну вещь, предназначенную для использования обычными людьми, он бы всё равно не понял, для чего она была нужна, ведь Механикум ни к чему и текстовые пояснения к их многочисленным изобретениям. Пертурабо же не страдал ни от одного из вышеописанных недугов. В Центре он с лёгкостью находил особую прелесть, в продуманном расположении консолей и сиянии датчиков мог увидеть эстетичные угловатые узоры, какими нередко покрывают дерево служители Марса, и даже сложность местной инфраструктуры его не смущала, ведь именно он её такой и создал — не для людей или машин, не для Механикум или своих Астартес. Это место он в первую очередь создал для себя. Когда он только прибыл сюда, Центр уже начинал постепенно просыпаться от неожиданной спячки. С тщательностью и подозрением он обошёл каждый блок, проследил за каждой проверкой, которые было приказано провести, изучил все данные, не доверившись даже заключению триархов о том, что всё было в порядке. Он надеялся, что гений его прошлого отыщет для него причину сбоя, но, видимо, зря. Голг был бы здесь бесполезен, и за сим был отправлен в качестве эскорта для ничего так и не понявшей группы разведки. Горстку потерянных сыновей, поднятых чуть ли не боевой тревоге приближёнными самого Примарха, Пертурабо по прибытии сверил недовольным взглядом и отпустил, так ничего и не спросив, и если Эразм в худшем случае воспринимал эту беготню туда-сюда как странный вариант разминки, то Харкор рисковал дать выход своему негодованию на младших по званию, и потому он был оставлен в Центре подле генетического отца. — Вы знаете, что они не имеют к этому отношения, — проговорил триарх, когда они остались вдвоём. — Исходя из твоего последнего рапорта они знают едва ли больше нас. Харкор отлично знал, на что намекает упоминание старого приказа, и Пертурабо заметил краем глаза, как тот виновато склоняет голову. Впрочем, от него такие жесты всегда выглядели крайне вызывающе. — Я прошу прощения за задержку, мой Примарх. Пертурабо кивнул и отправился в новый круг по цепочке консолей, сверяя данные с датчиков с перечнем удовлетворительных показателей в голове. — Твоя медлительность может встать нам очень дорого. — Шестерёнки заверили меня, что, чтобы не принёс корабль во флотилию, оно уже давно уничтожено и не представляет опасности. — Не в скрапкоде вовсе дело! — рявкнул Пертурабо, оборачиваясь на триарха. — «Железная Кровь» продумана до мелочей, какой-то шлак из системы, населённой неизвестно кем, не смог бы нарушить её работу! Не настолько! Харкор приподнял плечи, сутулясь пуще прежнего, и не отводил от Примарха взгляда широко раскрытых глаз. — Дело во времени, которое я из-за тебя вынужден тратить на то, чтобы лично инспектировать каждую систему! Если ты не в состоянии проследить простейшие закономерности и отметить их в рапорте, если ты не считаешь нужным перепроверять себя самого и убеждаться в правильности своих решений, как ты думаешь, остаёшься ли ты достойным своей должности? — Я прикладываю все усилия, чтобы действовать в соответствии с вашими указаниями. Чем сильнее Харкор старался спрятать эмоции и не позволить им отразиться в собственном голосе, тем хуже это у него получалось. — Если бы твоё высокомерие соответствовало твоими талантам, Харкор, ты имел бы право на то, чтобы трактовать мои приказы в соответствиисо своими творческими порывами. Но пока ты не достигнешь этого уровня, ты будешь подчиняться моим указаниям слово в слово, а не искать оправдания собственным несовершенствам. Если я сказал, что мне нужен детальный анализ, значит, ты идёшь и детально всё анализируешь, а не цепляешься за белые нитки в собственном выдуманном расследовании, упуская из вида все «несущественные» по твоему мнению моменты. Это ясно? — Да, мой господин, — отчеканил Харкор тихо. — Прекрасно. Исчезни, я не желаю тебя видеть, пока ты не найдёшь причину сбоя. И будь так любезен избавиться от своей спеси и не орать на Механикум, возможно, тогда они начнут приносить тебе пользу. Харкор скрылся в коридоре, и, если не присматриваться к его фигуре, можно было бы даже счесть его спокойным. Это был хороший прогресс для кого-то настолько вспыльчивого, но сейчас у Пертурабо не было ни малейшего желания отмечать позитивные изменения в собственных легионерах. В основной массе ситуаций пытливый ум именно этого триарха приносил несравненно больше пользы, чем вреда, но именно сегодня, из-за собственной самонадеянности, Харкор просчитался, и это могло оказаться критичным. Среди всего Трезубца именно у него было больше всех шансов найти истинную причину сбоя, и будет лучше, если во время своих изысканий он будет помнить о том, что у него тоже есть недостатки. Если, конечно, тут есть, что искать. Сидеть в Центре было негде, даже напротив длинного изогнутого экрана не нашлось бы места для кресла, способного уместить на себе Примарха, и Пертурабо не оставалось ничего иного, как продолжать наворачивать круги по залу, то и дело в мрачном ожидании замирая возле той или иной панели, чтобы следом и она продемонстрировала абсолютно нормальное состояние всех систем. Словно и не было никакого сбоя, словно флагман легиона не замер на несколько часов, дрейфуя в открытом космосе, даже ни один элемент автоматики не давал сбоя. «Железная Кровь» просыпалась, будто в первый раз, и всё шло слишком уж подозрительно хорошо. Просто в какой-то момент, когда Пертурабо успешно раздвинул створки, ведущие в Центр, и принялся за детальный осмотр тех немногих панелей, что всё ещё работали, все остальные вдруг включились и приняли в обработку стандартный цикл запуска. Пертурабо провёл рукой по холодной, лишённой даже намёка на пыль верхней части экрана, и его не кольнула привычная для таких помещений статика. Ни секунды задержки, ни единого сбоя или потери, даже ускоренный протокол передачи пиктографии на мостик не сигнализировал о потере данных в кадрах. Как будто флагман извинялся за свою спонтанную истерику и старался сделать всё в лучшем виде, лишь бы его создатель не серчал на него сильнее. — Может, ты и не так плоха, как я о тебе думаю, — произнёс про себя Пертурабо. Если корабль так и не запнётся больше ни на чём, можно будет с уверенностью — после повторной и ещё одной дополнительной диагностик — готовиться к варп-прыжку. Они не могут позволить себе задержку из-за бессмысленных тревог экипажа. Только не дольше того, что уже есть. Столь ли многие из его братьев вынуждены пренебрегать безопасностью, чтобы справиться с приказами их Отца в полной мере? Пертурабо оглянулся на другие панели, обводя взглядом весь зал, и тяжело вздохнул, когда вновь не обнаружил ни единого красного огня. Помещение Центра заливал неприятный кислотно-зелёный свет. Всё было хорошо. Его раздражение уже имело шанс пойти на спад, как в дверном проёме неожиданно возник массивный силуэт катафракта. Явился, с позорной задержкой, Форрикс. Один. — Мой Примарх…! — Где Иешуа? Он заметил, как его первый капитан успел вопросительно поднять брови, и этого было достаточно, чтобы продолжить на него наседать. — Ты должен был его привести. Почему ты пришёл один? — Мой господин… — Твои оправдания не имеют отношения к произошедшему, и у меня нет на них времени. Ты не смог найти его на корабле, с которого никому было не выбраться. Теперь мы открыты для сообщения со всей флотилией. Раз уж тебе так нравится усложнять себе самому жизнь, за диагностикой всех систем флагмана ты проследишь лично и свои выводы изложишь в письменном отчёте. И я очень надеюсь, что принесёт мне его Иешуа, а не ты. Форрикс ответил ещё более кроткое, чем все его предыдущие реплики, «слушаюсь», но Пертурабо не удостоил его даже взглядом. В худшем расположении духа, какое только могло быть у человека одарённого, но неспособного справиться с простейшей, по сути, задачкой, он направлялся прочь от центрального отсека управления. Очередной провал первого капитана вывел его из себя окончательно. Форрикс отличался от своих братьев временами чрезмерной старательностью и исполнительностью, и можно было быть уверенным, что его оправдания, какими бы они ни были, оказались бы объективны и достойны сострадания. Возможно, найти Иешуа действительно оказалось непосильной задачей, или же библиарий оказался заперт в каком-нибудь из технических блоков из-за сбоя, или что угодно ещё, но никакого желания в этом разбираться Пертурабо у себя не нашёл. Это, конечно, не было оправданием для того, чтобы вымещать на нём своё раздражение, и это нервировало только сильнее. С другой же стороны, во всём Империуме не найдётся никого, кроме Императора, кто мог бы что-либо запретить Примарху, и вряд ли его Отец станет тратить своё время на защиту столь мелкой единицы Похода. Да и легионеры уже давно привыкли к подобному. Особенно Кидомор. По пути из Центра, Пертурабо то и дело с раздражением подмечал несовершенства в конструкции «Железной Крови», и в этот раз он находил их куда больше, чем обычно. Неровные жёлтые полосы на тон темнее, чем были нужны легиону, выходили за заданные контуры, и за ними просвечивались потёртые пятна от старых; то тут, то там обнаруживались неидеально начищенные участки на стенах; на люменах, себя совершенно не стесняясь, укрывалась в резьбе пыль, и, наблюдая всё это безответственное безобразие, Пертурабо проклинал Отца за то, что тот даровал ему возможность замечать все несовершенства с точностью ауспика. Всё было не так, всё было неправильно. Разогнанный абсурдной проблемой мозг то и дело подкидывал новые поводы для раздражения, вспоминая все отложенные и так и невыполненные задачи, совершенно неважные, но такие весомые, когда дело касается достижения идеала. В голове Примарха всё смешивалось в кучу, и, хотя он и мог с лёгкостью её перебрать и рассортировать, ему хотелось приняться за это занятие в одном единственном месте, где его ничто не раздражало сильнее положенного. Но даже в мастерской в личных покоях его вряд ли ожидало спокойствие. Потому что теперь, с появлением ещё одного существенного раздражителя, он не имел ни малейшего шанса побыть с собой наедине ни секунды. Возле дверей в его обитель почётный караул не стоял, хоть это и считалось своего рода странностью среди Примархов. В двух прохлаждающихся в коридоре Астартес, по мнению Пертурабо, не было никакого смысла, а защититься при необходимости он мог бы и сам. Раньше этот факт был просто нормой, а теперь стал плюсом. Лишние глаза ему пока что не нужны. Теперь даже здесь ему не сыскать спокойствия. Высокие резные двери были приоткрыты, через узкую щелку в тёмный коридор лился свет, а из самих покоев подозрительно не доносилось никаких звуков. Из-за сбоя автоматические доводчики не сработали, а, когда всё ожило, им не хватало буквально пары миллиметров до активации. Никто из его сыновей не осмелился бы ступить сюда даже при острой необходимости, но, к несчастью, у Пертурабо были не только сыновья. Он сделал шаг внутрь и заблокировал двери, замер на входе и огляделся, настороженно прислушиваясь. Тишина множества комнат подчёркивала устроенный в них бардак. Под убранным столом пушистый ковёр был слегка замят по следам крохотных ног, а его угол загнут, должно быть, во время не очень удачного поворота. Шкаф, с которого Перцефона провожала его уход, от слишком сильного толчка вздрогнул, внутри него чуть съехала с положенного места между книг золотая модель системы Сол. Спрыгнула со шкафа. Пробежала под столом. Бежала к выходу? Ковров в покоях было критически мало, так что более конкретно отследить траекторию путешествия было сложновато. По приоткрытой двери можно было бы предположить, что Перцефона выбежала из его покоев и отправилась куда-то по кораблю, но тогда её бы точно кто-нибудь заметил, даже несмотря на отсутствие почётного караула. Не так уж много было пустых коридоров во время подготовки в варп-прыжку. Значит, она всё ещё здесь, и это не могло не радовать. Пертурабо прошёл дальше в покои, к уже убранной трапезной, и в конце коридора заметил повернутый в обратном от изначального направления телескоп, уткнутый линзами в пол. Несколько секунд он изучал его издалека, вглядываясь в следы от аккуратных прикосновений рук на полированной меди и в почти правильно настроенный механизм. Это был не просто телескоп, а очень древний терранский фотографический телескоп, одно из редчайших в своём роде произведений настоящего механического искусства, самая ранняя из сохранившихся моделей, которые были способны отслеживать колебания варпа с поверхности планеты. Когда-то именно с помощью этой технологии он создал Антикитеру, призванную проучить Алого Короля, и с тех пор хранил её на самом видном месте в качестве своей археологической гордости, которую так бесстыдно и нагло едва не испортили раз и навсегда. Приходя сюда, Магнус даже не догадывался о том, что возможность восстановить Антикитеру стоит на самом видном месте, и осознание этого по-своему забавляло Пертурабо. Возможно, как-нибудь потом, её всё же можно будет создать заново, но уже в качестве дополнения к коллекции. Магнусу, впрочем, об этом знать так же необязательно, как и о назначении телескопа. Шагая бесшумно, Пертурабо прошёл к залу, куда, по его предположениям, Перцефона могла направиться сразу после того, как попыталась уничтожить механизм, в котором было больше ценности, чем во всех её работах вместе взятых. Возможность застать маленького вредителя врасплох и преподать ему тем самым урок придала ему жизненно необходимый после сбоя на флагмане и ошибок сыновей заряд хорошего настроения. Скорее всего, после внушения о правилах хорошего поведения, Перцефона более не будет устраивать такие вылазки, и этим единственным в своём роде шансом стоило насладиться по полной. Всё же Перцефона не была Форриксом, и к его характеру была непривычна, а среди его легиона считалось, что наблюдать за тем, как перед ним пресмыкаются провинившиеся, Пертурабо очень нравится. Может, они даже были правы. В зале обнаружились аж две жертвы детского любопытства — книжный шкаф и не-рабочий стол. Со шкафом всё, в принципе, было ясно, а стремление изучить его даже в какой-то степени похвально, но в подготавливаемой тираде указывать на этот позитивный момент Пертурабо не планировал. А вот стол трогать определённо не следовало, так как лазить по чужим письмам — дурной тон. Их, в конце концов, можно было хотя бы попытаться сложить на место в том порядке, в котором они и лежали. Должно быть, за обедом всё сложилось не так уж и плохо, как ему казалось поначалу, раз уж Перцефона даже имела наглость так открыто демонстрировать своё пренебрежение. С одной стороны, это было тоже очень хорошо, с другой, опять же, дурной тон. Пертурабо сложил письма в нужной последовательности, поправил их стопку на столе и вернул на место атлас Скагана, написанный каким-то особо увлечённым итератором на местном языке, и также тихо отправился дальше. Постепенно локаций, где могла бы остановиться Перцефона, становилось всё меньше, и поиски переставали приносить удовольствие, начиная нервировать, как и всё остальное за сегодня произошедшее. Девочки не оказалось в спальне, не нашлось в кухонном закутке, где Примарх периодически придавался воспоминаниям о блюдах принявшей его планеты — обычно, когда моральных сил выносить тыкву у него уже не оставалось совсем. Шкаф с минимумом продуктов, приготовление которых Пертурабо, кроме себя, никому не доверял, в числе которых был и настоящий зерновой кофе с Олимпии, также оказался нетронут. В некотором приступе отчаяния он заглянул в купальню, предварительно несколько раз неслышно для обычного человеческого уха постучав по двери пальцем, но и там Перцефона не нашлась. Оставалась только его мастерская. Он не верил, что она могла туда попасть, а потому это место откладывал до последнего. Сколь бы ни была совершенна генетика природы, она не смогла бы обмануть ген-замок с далеко не самым простым кодом, а любой другой генетический материал, вроде волос и ногтей, Перцефоне был недоступен в её условиях. И всё же, если она не там, значит, она где-то на корабле, где её быть не может. Если произошедшее за обедом и не было фатальным, но то, что произойдёт, когда он сейчас откроет дверь, таким без сомнений станет. Сколь бы ни было больно вспоминать о произошедшем с Каллифоной, поведение её дочери требовало чуткого внимания и явной корректировки. К сожалению, детей всё же нужно воспитывать. Перед Пертурабо отъехала в стену механическая дверь, и он с по какой-то причине очень тяжёлым сердцем прошёл в мастерскую. Там Перцефона и обнаружилась. Здесь ничего не пострадало — как минимум, он этого не видел. Всё было сложено так же, как и тогда, когда он оставил это место, а редкие отсутствующие на своих местах элементы обнаружились рядом с фигурой девочки. Из одного из книжных шкафов с самой нижней полки была взята книга-словарь с объяснением чертежных легенд, выдвижной ящик с карандашами был почти до конца — роста не хватило, наверное — задвинут в стол. В висящих под потолком клетках мирно дремали его домашние птицы. Мирно дремала и сама Перцефона. В совершенно неудобной позе, свернувшись в какой-то странный бублик, она лежала на самом краю чертёжного стола, уткнувшись пушистой головой в сложенные руки. Ни одна её часть не дотрагивалась до чертежа или книги, она сжалась до невообразимо крохотных размеров и в принципе могла бы спокойно поместиться в каком-нибудь ящике в мастерской, в том числе и в том, который не задвинула до конца. Она спала и совсем не замечала его присутствия, и по какой-то непонятной для себя причине Примарх её не будил. Вместо этого он прошёл к столу и оглядел то, что на нём происходило. Конечно, что-то Перцефона всё же должна была испортить, но она определённо этого не хотела. Как не хотела наверняка и сбить телескоп, который потом осторожно собрала и вернула на место. Ближе всего к её руке лежал карандаш, заточенный так, будто она ничего им и не писала вовсе. Хотя она совершенно точно писала, так как из-под сложенных рук за паутинкой из торчащих во все стороны кудрей выглядывал сложенный вдвое лист пергамента. Взяла из стопки, видимо, той, что были для заметок. Сложила в два слоя, чтобы не повредить карандашом дерево стола. Она не чувствовала в нём угрозы, поэтому и не заметила его присутствия. Как не заметила и того, как Пертурабо протянул руку к ещё одному листку, что лежал возле чертежа, так же его не касаясь, и чуть свисал сдвоенным уголком со стола. На листке аккуратным, совершенно взрослым почерком было на олимпийском написано «прости, пожалуйста». Несколько секунд Пертурабо смотрел на это короткое послание и очень поздно отметил в нём отсутствие уважительной формы. Не боится совсем, и правда. Как будто ничего и не было. Он протянул было руку, отложив листок, чтобы разбудить её, но, стоило ему коснуться кончиков волос, до которых невозможно было не дотронуться, учитывая их неприличное состояние и количество, как его ударило током, и это безболезненное, но крайне неожиданное событие вкупе с достигшей пика нервозностью заставило его отшатнуться от Перцефоны. — Агнес, отстань, — тихо, очень тихо и как-то жалобно, как дети просят ещё пару лишних минут сна по утрам, когда их будят родители, пробубнила она, заворочалась на столе и вытянула ногу, которая тут же свесилась с края, после чего снова уснула. Агнес. Женщина, которая ухаживала за Перцефоной, как за дочерью важных господ, у которых на неё не было времени. Она попыталась с ним заговорить на Олимпии, но так и не смогла, а он, не выказав терпения, закрыл перед ней дверь. Непочтение. Её уволили за непочтение. Пертурабо сказал Данакту, что не желает видеть её во дворце. Он не шевелился ещё несколько минут, с очень непривычным страхом ожидая, когда Перцефона наконец проснётся и, испугавшись, выбежит из мастерской и спрячется в своих покоях, которые тут совсем недалеко. И больше, и правда, не вернётся сюда, пока он тут будет, не станет пытаться ничего исследовать или изучать, ему даже говорить ничего не надо. Только сидеть и дрожать будет, в ожидании его новых приказов. Есть даже не будет, наверное, тыква ведь. Он её заставит? Каллифона ведь всё так же делала. Она приходила на мансарду, пока он был в отъезде — на войне ли новой или где-то ещё — переставляла там книги с правильных мест, пугала птиц, в чертежах шарила. А он её не ругал за это никогда, не прогонял, потом сам звал даже, а она приходить не хотела, ей лень подниматься было. И он сам ей чертежи таскал, книжки всякие, фигурки, показывал, рассказывал, объяснял. А она его слушала и ничего не понимала. Его так это злило. Самый близкий ему человек и тот не мог в полной мере понять, что он делает, для чего и как. Он мог найти в ней девушку, женщину, но не мог найти равную. В ней не было друга, соратника, того, кто мог бы понять его причуды, того, кого он мог бы полюбить по-настоящему. И он очень надеялся, что среди своих братьев найдёт таких людей. Но там их тоже не нашёл. Напоминание это вечное, такое раздражающее. О том, что он другой, чужой. Что, сколько ни пытайся объяснить, ни помогай понять, никто даже не проявит интереса. Магнус, отдушина, но, тварь такая, интересуется только мифами, варпом, псайканой, историей, чем угодно, он не видит той красоты в технических, строгих науках, что видит Пертурабо. Даже он. Пертурабо ведь не пускает его сюда, в мастерскую, стул ему поставил в трапезной, но в мастерскую не зовёт. Ему отвратительна сама мысль о том разочаровании и скуке, что он может увидеть в чужой реакции. И мерзко так, стыдно всегда за себя становится в такие моменты, как будто не прошло почти века с того момента, как его чертежи впервые обозвали причудами. Как будто ничего не изменилось. Как будто он и правда просто чудовище. Но это ведь не так? Фигурка перед ним снова ворочается, прячет, замерзшую должно быть, ногу под полы платья, сшитого по странной моде олимпийцев-имперцев. Касается уголка чертежа, надёжно закреплённого на столе, вздрагивает и снова сжимается, отодвигается опасно на край стола и точно скоро упадёт с него. Она не падает. Осторожным движением Пертурабо берёт едва шевелящийся сонный комок на руки, кольца кудрей щекочут обнажённую кожу на предплечьях. И правда ведь на ладони сидеть могла бы, если бы не спала. Хотя... если бы не спала, то точно бы не стала. Аккуратно, как не обходился даже с самими хрупкими элементами своей коллекции, он относит её в спальню и укладывает на кровать, половиной тела на непомерно большую подушку. Перцефона шевелится, чем заставляет его замереть, вытягивается и укладывается неровной звёздочкой, но так и не открывает глаз. Почти не изменившись в склонённой позе, он молча выходит из спальни и тихо закрывает дверь. Сбой, наверное. Из-за него дверь открылась. Да, точно из-за него.

***

На Мостике Форрикс был в этот момент самым старшим по званию. Ни смертные, ни сервиторы, ни даже его братья не осмелились бы не повиноваться его приказам во время подготовки к вапр-прыжку. Здесь и сейчас, в отсутствии Примарха, его власть была абсолютна, но всё равно ему казалось, будто с командного трона его спину буравит полный ненависти взгляд отца. Железная Кровь была прекрасна во многом, и чаще всего её создателя стоило хвалить за продуманность. Помещение Мостика было чётко поделено на секции, между которыми было свободное сообщение для Астартес и смертных, консоли и панели управления находились именно там, где человек интуитивно ожидал их увидеть, а тонкая настройка внешних ауспиков позволяла даже при отсутствии иллюминаторов наблюдать всё окружающее пространство с макроскопической точностью. Всё здесь создавало атмосферу, близкую к идеальной для работы. Высокие потолки, на которых помещались все те декоративные элементы, что не сумели уместиться между обилия электроники, автоматически подстраивавшийся под задачи свет, то превращавший командный пьедестал в сцену, то погружавший весь Мостик в приятный полумрак, даже игра теней, казалось, складывается каждый раз в новый рисунок, специально продуманный Примархом. Иногда было так странно думать, что именно Пертурабо спроектировал это место, созданное специально для того, чтобы его сыновья и экипаж им пользовались и получали от этого удовольствие. Он всегда с нетерпением ждал любых его приказов, хватался за каждую возможность ему угодить, даже за самую мелкую. Но этого никогда не было и не будет достаточно. Требования Пертурабо были так же просты, как и недостижимы. Форрикс ни за что на свете не смог бы им удовлетворить, даже если бы положил на выполнение одной задачи всю жизнь. Скорее Примарху надоест придираться к его работе, чем он достигнет своей цели. Система Скаган осталась далеко позади, и сейчас через экраны на Мостике виднелась только испещрённая звёздами пустота космоса. Их ждёт новая точка назначения, новая кампания, а Форриксу предстоит ещё не раз вывести отца из себя. Может, это и правда были просто оправдания? Не стоило возвращаться без Иешуа. С другой стороны, тогда бы он опоздал ещё сильнее — в заданный срок было невозможно иначе, если бы только Форрикс не обладал даром телепортации. Он бы в любом случае не справился с поставленной задачей идеально, и тревожило даже не это. Чем дальше заходил Поход, чем больше времени Пертурабо проводил с легионом, тем больше становилось таких приказов, которые никто, даже, наверное, другие Примархи не смогли бы выполнить. Форрикс пребывал в твёрдой уверенности, что эти постепенные, едва ли заметные кому-то другому перемены были вызваны чем угодно, но только не больным желанием портить собственным сыновьям жизнь. Не могло во всей Галактике найтись человека, который подходил бы на роль командующего для их легиона лучше, чем Пертурабо. Каким бы он ни был, именно он им был нужен больше всего. И всё же… — Диагностику завершили, — отрапортировал в своей привычной манере адъютант Полонас. — Кроме небольшого сбоя в вентиляции, ничего не нашли. Кидомор тут же встрепенулся, едва не отпрянул от подошедшего к нему брата, и уставился на него со страшной смесью тревоги и радости. — Что с вентиляцией? — Шестерёнки пожаловались на перегрев в гидропонике. Ничего серьёзного, скоро исправят. Форрикс втянул носом воздух и рявкнул: — Что значит «ничего серьёзного»?! Флагман легиона замер на несколько часов, ничего не работало, и после этого ты позволяешь себе относиться к сбоям с такой небрежностью?! Иди и проверь, что там у них, и не возвращайся, пока проблема не будет исправлена! Полонас, всегда реагировавший с тревогой на любые предъявы, отлип от перил, на которые опирался, и поспешно скрылся за дверьми мостика, не проронив ни слова. И стоило Форриксу остаться одному, как всё его раздражение тут же улетучилось. Терминаторский доспех не позволял в полной мере демонстрировать эмоции с помощью жестов и действий, и все же фигура первого капитана, склонившегося над перилами, явственно источала во внешний мир боль. Мало того, что элементарные приказы выполнить не в состоянии, так ещё и на подчинённых срывается, как смертный какой-то. Полонас ведь не виноват в том, что у него день не задался, а проблема перегрева в гидропонике, поросшей кудзу, была актуальна уже как пару месяцев, и не выводили этот проклятый сорняк оттуда исключительно из-за склонности главного апотекария больше заботиться о цветах, чем о своих братьях. Форриксу, впрочем, до сих пор казалось странным, что из всех возможных растений под свою опеку Сулака решил взять именно самое боевое и наименее всего в подобном покровительстве нуждающееся. — Возникли проблемы, триарх Форрикс? Пока ещё живой и во плоти, адмирал флота по-человечески склонил голову вбок, ожидая от старшего приказа об отмене подготовки. — Нет, никаких. Продолжайте в штатном режиме. Адмирал вздохнул коротко и для всех его окружавших совсем незаметно и вернулся к чуткому руководству мостиком. Старый человек уже как пару месяцев перестал стеснять себя в эмоциях так, как делал ранее, до того, как вышел приказ о том, что вскоре от его физической оболочки почти ничего не останется, и он будет помещён в амниотическую капсулу сразу, как только появится такая возможность. И тем не менее даже он на своих подчинённых не срывается. Форрикс короткими отсутствующими кивками отмечал каждую отмашку о готовности, краем глаза наблюдая за тем, как чётко и без запинки продвигается работа на Мостике, и думал вовсе не о том, о чём стоило бы. А стоило бы разобраться в причинах сбоя, как это делал его Примарх. Углубиться в устройство корабля, разобрать наконец чертежи, щедро скопированные специально для него со всеми авторскими пометками, нужно было найти любую причину, кроме «массового сбоя из-за мелкой ошибки», которая и не объясняла ничего толком. Нужно было устроить Иешуа допрос с пристрастием на тему его увлечённости литературой, включив в рапорт для Пертурабо отметку об успешно приведённом в исполнение дисциплинарном взыскании. Нужно было сразиться с Полонасом в тренировочных клетках, как он ему обещал, а не орать на него. С другой стороны… всё это Форрикс и так сделает, независимо от того, что будет у него в голове, так что ограничивать себя в мыслях не было никакого проку. Глупое, но вполне достойное оправдание. — Готовность десять минут! Кидомор скучающе взглянул на адмирала, что обернулся к нему после выкрика как будто в ожидании одобрения, кивнул, и уже было собирался вернуться к своим мыслям, но его опять отвлекли. «Вы меня искали?» Будь Форрикс один, прочитав это сообщение по воксу, он бы засмеялся во весь голос, но в присутствии смертных позволил себе только поднять удивлённо брови. «Железная Кровь» тоже вздрогнула коротко, набирая скорость и как бы молчаливо поддерживая одного из многочисленных членов своего экипажа. Первым делом Иешуа хотелось хорошенько так отчитать, а после, в воспитательных целях, отправить на сутки тренироваться в клетках против офицерского состава, чтобы мозги на место встали. Но Форрикс не поддался этому порыву, вспоминая, как прошёл разговор с Полонасом, и вместо этого ответил: «Явись к Примарху, он хочет тебя видеть». За этим не последовало ни вопроса о сбое, ни о причинах аудиенции, даже про свою каюту Иешуа ничего не сказал. Форриксу оставалось только надеяться, что ему не придётся искать библиария снова после того, как он закончит на Мостике и с отчётом. — Держите двери открытыми, — бросил он вместо прощания экипажу, и, если этот приказ и вызвал недоумение, его никто не продемонстрировал. Впрочем, довольно скоро он решил, что уповать на надежду в его и без того не самом лучшем положении будет довольно опрометчиво, и, вместо того чтобы отправиться к себе и приняться за отчёт, Форрикс решил на полпути перехватить Иешуа, лично привести его к Примарху и проконтролировать, что библиарий нигде по пути не потерялся. Бежать в предположительную точку его отправки было бы глупо — библиариум находился довольно далеко от Мостика — и поэтому Кидомор отправился сразу к покоям отца, где собирался ждать своего незадачливого брата. Это также могло оказаться не лучшим решением по причине возможной утраты самообладания Форриксом, но всё же было лучше, чем просто надеяться. Иешуа и без того уже успел неоднократно показать себя как ненадёжный элемент, ни к чему лишний раз давать ему возможность всё испортить. И это было чрезмерностью. Оперевшись спиной на резную стену коридора, Форрикс понимал прекрасно, что все его действия сейчас вызваны исключительно беспочвенной тревогой. И за это он от Примарха получит отнюдь не похвалу. На его месте Харкор бы нашёл идеальное решение, из всех возможных неудобств выбирая наименьшее, а Голг бы гордо прошёл все проблемы напролом, не заботясь о тревожных нюансах и эмоциональных аспектах. Но вряд ли хоть один из них заслужил бы одобрение Пертурабо, поэтому и сравнивать себя с ними было бессмысленно, как и надеяться на благосклонность отца. Последнее время Форриксу то и дело думалось, что он в абсолютно каждый момент времени пребывает между молотом и наковальней, и ни одно его решение, действие или слово не поможет ему выбраться из ситуации без вреда. Он натыкался на одно препятствие за другим, и за каждым углом его поджидали самые неожиданные и совершенно случайные неприятности. Если его не подводило здоровье, что уже само по себе было удивительно для Астартес, то это умудрялись сделать его братья-триархи; если и они не спотыкались на пути, то случалось что-то ещё, совершенно неясное и включающее с десяток третьих лиц, чьё поведение Форрикс никак не мог ни контролировать, ни предсказывать. А если всё шло хорошо, то неожиданно появлялся Примарх, и с теплотой разочарованного отеческого подзатыльника напоминал ему, что расслабляться нельзя. Единственное, на что оставалось уповать, это на краткий отдых между кампаниями, во время которого у него будет шанс войти в относительно нормальный режим и хотя бы первые месяцы новой войны избежать ошибок со своей стороны. Но что-то подсказывало Форриксу, что именно во время этого варп-перехода у него не будет ни единой свободной секунды, и вокс-сигнал от Примарха, пригласившего его в свои покои, стал тому подтверждением.

***

При всей своей невинности, дети по праву могут считаться самыми хитрыми представителями человеческого вида. Замечая малейшие прорехи в, казалось бы, продуманном и строгом поведении суровых взрослых, они никогда не преминут шансом воспользоваться открывшейся возможностью в своих интересах. И Перцефона, будучи довольно гордым ребёнком, владела этим навыком в совершенстве. Словно котёнок карнодона, она почуяла запах вседозволенности, когда вместо ожидаемого отчитывания и, возможно, даже телесного наказания, какими промышляла строгая и наученная горьким опытом Каллифона, она была с бережностью прощена за то, что без дозволения проникла в мастерскую Примарха, и не планировала останавливаться на достигнутом. Проснувшись, она первым делом широко заулыбалась и в качестве благодарности побежала к себе чистить зубы и умываться. Выделенные Перцефоне комнаты ей не нравились ровно по той же причине, по которой она невзлюбила покои Пертурабо, и дело было в размерах всего в них находившегося. Чтобы добраться до умывальника ей необходимо было вновь собрать из подручных средств стремянку, а зубную щётку, которая, видимо, предназначалась для гостя совершенно других габаритов, она и вовсе еле как впихнула в рот. Не утруждая себя тратить время на то, что бы вытереть мокрое лицо или хотя бы расчесаться — конкретно последнее действие Перцефона в виду своей кудрявой природы очень не любила — она спрыгнула с нагромождения предметов, служивших ей стремянкой, и припустила обратно в примаршьи покои с твёрдым намерением расспросить Пертурабо обо всех тех интересностях, что успела обнаружить в мастерской, пока её не свалила усталость. Но дверь оказалась закрыта. Как и все способные дети, Перцефона отличалась ленью, и хоть она и понимала, что вряд ли ей просто так откроют, она довольно долго гремела кулаками по резной поверхности дверей, надеясь привлечь внимание обитателя покоев, столь жестоко оставившего её в одиночестве на корабле, вместо того, чтобы перенести стремянку из купальни в коридор и самостоятельно решить вопрос с замком, что находился пока что на недостижимом для неё уровне. Когда она уже собиралась сдаться и успела порядком рассердиться на Примарха за такое пренебрежение своей персоной, двери вдруг распахнулись, едва не отправив Перцефону в полёт до стены напротив. К счастью, благодаря своей реакции, которой она очень гордилась, ей удалось избежать этой плачевной участи. В проёме показался совсем не тот, кого она ожидала увидеть, и Перцефона сменила гнев на милость, склонив голову в сторону и как бы предлагая ещё более рослому, чем Аристарх, Астартес объясниться, а по какому такому праву её не пускают туда, куда она хочет попасть. Тот же, в свою очередь, точно так же ничего не говорил, и выглядел настолько растерянно, что Перцефона даже обернулась, надеясь, что вызвано такое выражение лица вовсе не её присутствием. Но кроме них двоих в коридоре никого не было, и парочка продолжила созерцать друг друга, не совсем понимая, какие действия им стоит предпринимать в столь неожиданной ситуации. На незнакомых людей Перцефона реагировала по большей части только двумя способами: либо она нагло демонстрировала взращенное при тиранском дворе пренебрежение, ведя себя как настоящая наследница трона, коей ей совсем не суждено было быть, либо же обыкновенной детской открытостью, которую взрослые, к сожалению, обычно теряют, и потому испытывают трудности в коммуникации друг с другом. — Я Перцефона, — она протянула вперёд и вверх раскрытую ладонь, но по какой-то причине невежливый Астартес совершенно не шевельнулся в ответ на этот жест. Несколько обескураженная отсутствием реакции, она решила помочь ему и задала наводящий вопрос: — А тебя как зовут? — Форрикс. Этот тихий ответ, который обычный ребёнок и вовсе не расслышал бы с такого расстояния, удивил её ещё сильнее, и Перцефона недовольно нахмурилась, крайне возмущённая таким нежеланием общаться. — Это не имя! Это фамилия. А имя у тебя есть? Безымянный Форрикс сделал глубокий вдох и порядком так призадумался над этим, видимо, очень сложным вопросом, продолжая пялиться на Перцефону так, словно на её месте находился как минимум сам Император. — Да ну тебя, — буркнула Перцефона и попыталась пройти между бронированных ног во всё ещё открытую дверь, но её довольно грубо остановили холодные руки в керамитовых перчатках, поднимая над землёй на уровень глаз Форрикса. — Эй! Поставь меня на место! — Тебе туда нельзя, — строго проговорил космодесантник, делая несколько шагов в сторону. Перцефоне данная ситуация крайне не понравилась, и она, повизгивая, с помощью изощрённого акробатического пируэта вывернулась из цепкой хватки и тут же грохнулась на пол, совершенно не заметив того, с какой осторожностью её извивающуюся фигуру опустили на безопасную высоту. — Что значит «нельзя»?! Мне туда нужно! — Зачем? Теперь настала очередь Перцефоны думать над простыми-сложными вопросами, и за то время, пока она размышляла, заветные двери успели закрыться и заблокироваться для всех потенциальных посетителей, но это её уже не интересовало. Она попыталась придумать какую-нибудь причину, какой-нибудь план, который каждое утро рождался в её голове и определял распорядок дня на ближайшие двадцать минут, пока не появлялась новая идея, но так и не смогла ни к чему прийти. — Нельзя так… врываться в покои Примарха, — осторожно заговорил Форрикс, начав подавать признаки жизни. — Это… очень невежливо. — А брать людей на руки и уносить их куда-то — вежливо? — недовольная тем фактом, что у неё в голове образовалась неприятная идейная пустота, произнесла Перцефона. Форрикс вновь завис, и коридор в очередной раз погрузился в тишину. Так ничего и не придумав, Перцефона печально вздохнула и запрокинула голову, глядя на Астартес. — Это… была вынужденная мера. Перцефона прыснула и сложила руки на груди. — Ещё бы пнул меня! Форрикс втянул носом воздух, но вновь смолчал. Окончательно растерявшись, Перцефона предприняла повторную попытку добраться до дверей покоев, но её снова остановили, к счастью, не пинком, а просто опять взяв на руки. Оскорблённая этим до глубины души, девочка сначала недовольно пискнула, пытаясь вырваться из более надёжной хватки, а потом закричала: — Прекрати! Словно обжёгшись, Форрикс тут же её отпустил и сделал несколько шагов назад, упираясь в стену, где и замер, как будто удивившись собственным действиям. Но Перцефона этого не заметила. В этот раз она упала ещё менее удачно и с куда большей высоты, и вместе с болью от падения к ней пришла искренняя обида, жертвой которой рисковал стать незадачливый безымянный Астартес перед ней. Она неловко устроилась на полу, склонив голову, а когда всё же взглянула на Форрикса, тот всё ещё не двигался, оставаясь безучастным к её маленькой трагедии. — Никто мне ничего не объясняет! — проговорила она, протирая глаза от наворачивающихся слёз. — Мне ничего нельзя делать, я ничего не понимаю, меня… меня кормят тыквой! У меня сбежал кот! Мне не почистить зубы! Мне тут плохо! Я хочу домой! Я хочу к маме! Едва ли разборчиво проплакав последнюю фразу, Перцефона разревелась во всю силу, так и оставшись сидеть на полу под испуганным взглядом Форрикса. Неожиданно для самой себя она осознала, что незаметно оказалась в очень странной и непонятной ситуации, из которой ей было не найти выхода, и была она в ней совершенно одна. Всегда кичившаяся своей взрослостью, Перцефона поняла, что была совсем не готова вот так внезапно вырасти, не успев даже толком ничего сделать в своём коротком и довольно несчастном детстве. Плача, она тихонько говорила о том, как сильно она хочет домой и как ей не хватает мамы, и что она совсем не успела с ней попрощаться прежде, чем её сожгли, тут же упоминая, что мама наверняка была рада собственной смерти, ведь так часто о ней говорила, и что ей больше некому заплетать волосы, и что на этом ужасном, отвратительном, огромном корабле она совсем не знает, что ей делать, и зачем Примарх забрал её с собой, и почему он не оставил её дома с дедом, и что ей очень страшно и даже немного холодно, потому что её дурацкое платье, которое очень нравилось Агнес, летнее, и что скорее всего холодно ей потому, что она ничего не ела уже довольно длительный срок, и что жизнь её крайне несчастна, и она в своём несчастье совсем одна. Когда её снова подняли на руки, Перцефона уже не вырывалась, а наоборот прилипла к ледяному и колючему керамиту, и только продолжала плакать о том, как ей всего этого много, как сильно она хочет домой, где всё было просто и понятно, и что она не будет есть тыкву, совсем не замечая, куда её несут и что делают это даже не молча, а что-то говоря. Она не слышала ни топорных и довольно, на самом деле, грубых попыток её успокоить, не заметила, как керамитовая пятерня вплелась в волосы, пытаясь погладить её по голове, и успокоилась только через несколько минут после того, как её принесли в покои, из которых она недавно ушла, и усадили на высокий стул в трапезной. — Мне тут не нравится, — тихо произнесла она, утирая нос и поднимая красные от слёз глаза на Форрикса. — Здесь ты в безопасности. Тебя никто не увидит и не причинит тебе вред. Перцефона на это только кивнула, потому что признавать правоту безымянного Астартес ей было неприятно. А он, меж тем, устроился напротив стула, встав на одно колено, чуть наклонился, чтобы его глаза были на уровне глаз девочки, и, неловко пытаясь улыбнуться, произнёс: — Давай начнём сначала? Перцефона смолчала на это и смотрела на Форрикса с подозрением и едва ли не со страхом. — Меня зовут Кидомор. Кидомор Форрикс. Пертурабо приставил меня следить за тобой, чтобы ты не отвлекала его от работы. — Но я не отвлекаю! — пискнула Перцефона. — Он так не считает. Ближайшие несколько часов ты проведёшь со мной, поэтому тебе… нужно успокоиться и спокойно мне объяснить, что ты хочешь, что тебе так плохо. Неискушённый в вопросе общения с детьми Форрикс выглядел очень серьёзно, когда говорил это, и Перцефона попыталась повторить его серьёзность, принявшись за анализ того, что в эту конкретную секунду её больше всего раздражало. — Тут всё слишком большое. Я не могу даже забраться на стул. Форрикс кивнул и поднялся с пола. — Пошли. И таким незатейливым образом была решена первая проблема, вызвавшая критический перегруз маленьких детских мозгов. Окольными путями и по пустым корабельным коридорам, Форрикс довольно быстро отвёл Перцефону в свою каюту, где всё было существенно меньшего размера, и там она уже без посторонней помощи уселась на стул, пребывая в некотором замешательстве. — Что ещё? Перцефона вновь задумалась и через какое-то время произнесла, подражая серьёзному тону Астартес: — Я есть хочу. Форрикс кивнул и надел шлем, отворачиваясь от Перцефоны, после чего принялся, судя по движениям рук, кому-то что-то объяснять или доказывать. Некоторое время понаблюдав эту странную картину, девочка, неожиданно теперь спокойная, слезла со стула и принялась за исследование новой локации. Её всё ещё немного потряхивало, так как короткая истерика хоть и была вызвана простой перегрузкой, имела в корне своём довольно существенные причины, а потому рисковала вновь разразиться штормом в самый неподходящий момент. По этой причине в своё новое путешествие она отправилась с очень большой осторожностью, медленно проходя по скромно обставленной обители. Здесь было совсем не так много вещей, как в тех многочисленных комнатах, в которые её поселили, голые стены ничто не украшало, а в потолок был встроен простой люмен вместо тяжёлой богатой люстры, но здесь ей нравилось гораздо больше. Чуть осмелев, Перцефона некоторое время посидела на довольно грустной откидной кровати, проверила её на прыгучесть и, неудовлетворённая, юркнула в закуток, который от основной и единственной, по всей видимости, комнаты отделял простой проём без двери. Там она обнаружила мастерскую, тоже куда более скромную, чем та, что она нашла у Примарха, и посвящённую всего одному занятию — лепке из глины. Вдоль стен расположились длинные стеллажи, на полках которых теснились многочисленные фигурки и предметы утвари, а в самом центре находился гончарный круг и материалы для лепки. Найдя себя слишком уставшей для продолжения исследования, Перцефона вежливо ничего не потрогала и вернулась обратно на стул как раз в тот момент, когда Форрикс снял шлем и, источая недовольство, направленное, к счастью, на кого-то другого, вновь с ней заговорил. — Тебе кашу можно? Перцефона непонимающе склонила голову вбок. — Какую кашу? — Питательную. Которую мы едим. Знаешь, что это? После отрицательного ответа, Форрикс прочитал ей небольшую лекцию о том, что представляла из себя эта «каша» и почему он счёл нужным уточнить, можно ли ей её есть. Во время этой довольно занимательной беседы Перцефона успела выпалить, что любит яблочные персики, после чего Форрикс вновь на какое-то время скрылся в шлеме, а затем с довольной улыбкой донёс ей, что персики им тоже скоро принесут вместе с мясом, какими-то овощами и концентратом супа, на перцефонино счастье, без тыквы. Обрадованная такой перспективой, Перцефона поудобнее устроилась на стуле и принялась ждать своей еды, забыв обо всех обидах на Форрикса, которые успела накопить за их короткое знакомство. — Что ещё? Перцефона взглянула на Форрикса непонимающе. — Вот ты поешь, что потом? — Не знаю. Этот ответ Кидомора явно не устроил, и он надолго задумался о чём-то своём, пока девочка бездельничала и дрыгала ногами, свисающими со слишком высокого стула. Не то чтобы от того факта, что на горизонте замаячила перспектива вкусно покушать, все проблемы в жизни Перцефоны были решены, но большую часть из них она была согласна игнорировать, когда была сыта, поэтому более не возмущалась. — Я думаю, — произнёс Форрикс, чуть потеряв в серьёзности и став похожим на того себя, кого Перцефона встретила в коридоре, — наш отец хотел бы, чтобы ты занималась чем-то полезным и развивающим. Поэтому после еды я отведу тебя в библиотеку. Он обернулся на неё, ожидая утвердительного ответа, но встретило его только выражение искреннего шока, которое обычно появляется у детей тогда, когда они узнают о том, что их любимые друзья в лице домашних куриц — это те же самые курицы, что уплетаются ими за обедом с редкостным аппетитом. — Наш отец? — тихо спросила Перцефона, удивление которой даже не позволяло ей в привычной манере корить себя за невнимательность, с которой она относилась к большинству вещей в жизни. — Да, Лорд Пертурабо, Примарх, в чьи покои ты пыталась попасть. Но тебе туда правда нельзя, как минимум до вечера. — Лорд Пертурабо… Снявший шлем Форрикс смотрел на неё с удивлением, приподняв одну бровь, и неожиданно в его чертах Перцефона вновь обнаружила ту приятную похожесть и родство, что видела в Аристархе. Вот только у последнего это перекрывал характер, на редкость злобный и ершистый, почему-то тоже показавшийся ей очень знакомым, а Кидомор, несмотря на сумбурность их встречи, сразу же показался ей куда более приятной личностью, для неё самой непонятно, почему. Она сосредоточенно вглядывалась в такие знакомые черты, и всё никак не могла вспомнить, где могла их видеть. На Олимпии она нередко встречала Астартес из легиона, даже пару раз говорила с ними — до того, как приходила Агнес, забиравшая её подальше от воинов — но ей ни разу не довелось видеть их лиц. Про себя Перцефона предположила, что все космодесантники такие, и все они будут казаться ей знакомыми и по неясной причине близкими, но тут же отмела эту мысль. От Аристарха Форрикса отличали несколько ключевых моментов, и первым, на что она обратила внимание, были глаза. Единственный сохранившийся был странного, очень тёмного оттенка синего, как будто в мирную голубую лагуну неожиданно пролилась кровь, а видимый из-под аугметики шрам от раны, что лишила Кидомора второго глаза, окрасив тот молочным белым, любому другому ребёнку вне сомнения показался бы жутким. Но в заинтересованном и открытом взгляде, в острых чертах и в тревожном непонимании поджатых тонких губах Перцефона не видела совсем ничего отталкивающего, как никогда не находила страшными сервиторов, изуродованных войной гвардейцев или вернувшиеся с фронта на планетарные верфи корабли, едва держащиеся находу от полученных повреждений. В отличие от её первого сопровождающего во флотилии, Форрикс выглядел как кто-то, кому она легко могла бы довериться и кого могла спокойно слушаться, уверенная в том, что он не причинит ей вреда. Когда в детстве мама просила её описать, как она видит людей, Перцефона редко говорила об их внешности, и вместо этого пыталась додумать качества, которыми мог обладать человек, и Кидомора она описала бы как ответственного и грустного. Аристарха же ей хотелось обозвать дураком и подхалимом. И всё же оба они в какой-то степени были похожи на Пертурабо, разделяя, несомненно, в первую очередь его «нестрашность», и это казалось ей совершенно логичным. Воинов легионов создавали по образу и подобию их Примархов, и, хотя Перцефона едва ли имела сколько-нибудь осмысленное представление об этом процессе, она справедливо полагала, что Астартес будут похожи на своих отцов, чему на корабле и нашлось подтверждение. Как и всему остальному, что докучало её неспокойное сознание в моменты, когда те немногие дела, что у неё были, были переделаны. Теперь, после слов Форрикса об «их» отце, стало до смешного очевидно, к чему всё это шло, почему она тут оказалась и как же всё так интересно у неё получилось. Будучи ребёнком в сознании, Перцефона всегда принимала то, насколько сильно она отличалась от сверстников, как должное. С самого рождения она выделялась среди них, но, как говорила Агнес, это если присматриваться. В своей собственной голове Перцефона была особенной просто потому, что так получилось, и мама тоже болела просто потому, что так получилось. Потому что иногда так случается, что у простых людей рождаются одарённые дети, а потом простые люди тяжело болеют. Конечно, всему можно было найти объяснение, болезням в том числе, но, если не углубляться в причины, большинство вещей в мире по мнению Перцефоны происходили сугубо потому, что так получалось. И теперь, когда объяснение нашлось для такой очевидной вещи, как собственное существование, Перцефона задумалась, вспоминая прочие события в её жизни, происходившие без особой причины. Незаинтересованная углубляться любовь отца и чрезмерно любопытствующее отвращение деда, невыносимая печаль и тоска дяди, когда тот единожды побывал в её мастерской, и всегда и везде окружавшее её восхищение, непонятное и будто бы незаслуженное, которое она воспринимала со скукой и ленью, стремясь поскорее убежать по своим куда как более важным, чем торжественные приёмы во дворце, делам. — Нужно придумать, чем тебя занять потом, — с какой-то непомерной усталостью произнёс Форрикс, жестоко вырывая девочку из её размышлений. Перцефона сокрушённо ударилась лбом об стол, предвкушая повторение привычных сюжетов.