Похороните меня под обшивкой

853 М30

Я никогда не считала себя человеком чрезвычайно оптимистичных взглядов на жизнь, и всё же я до определённого момента склонялась к тому, что мой стакан материнства всё же наполовину полон, нежели пуст. Это удобно — говорить с двухлетним ребёнком так, словно ему уже минимум пять или шесть. Ускоренное развитие и годичная реабилитация сделали своё дело, и теперь я контактирую по большей части с осознающим себя человеком. Никаких бессмысленных истерик, необъяснимых приступов плача и необоснованных травмоопасных хотелок, свойственных другим детям. Исключительно концентрированная, аргументированная, наследственная вредность. Перцефона Данакт унаследовала талант поражать людей, но не вызывать в них любовь.

Возможно, я неосознанно вымещаю на ней некоторые свои обиды, но даже оценивая происходящие между нами инциденты рационально, я вынуждена признать, что иногда, сколь бы аргументированно всё это ни было, мне хочется от всей моей израненной души её прибить.

860 М30 Для обычного человека повидавшая лучшие виды тетрадь казалась бы толстой, но в ладонях Примарха она была похожа на тонкий справочник. Крепкий кожаный переплёт, скромная, но выполненная со вкусом отделка и замок со скважиной, к которой нет ключа. Небольшая обманка, его маленькая юношеская хитрость, разделённая с Каллифоной с целью сокрытия безмерно важного подросткового личного пространства. В голове Пертурабо проскочила шальная мысль пролистать тетрадь сейчас, но что-то подсказало, что её всё же пока не стоит трогать. Несколько чрезмерная, но всё же целесообразная предосторожность. На сегодня неприятных новостей достаточно, тетрадь останется лежать на верстаке в мастерской. Пока Трезубец занят выполнением приказов, Додекатеон накапливает новую пищу для размышлений, а во флотилии проводятся последние приготовления к варп-прыжку в Сиенцию, в его обычно строгом плотном графике образовалась брешь, которую теперь точно есть чем заполнить. Перцефона — это очередная наросшая над ним с годами Великого Крестового Похода деталь расписания. Ей тоже придётся уделять время, её тоже нужно брать в расчёт. И шебутного ребёнка определённо нужно как можно раньше начать приучать к жёстким корабельным порядкам. В её возрасте Пертурабо был вполне адекватен в плане понимания таких слов как «нельзя» и «надо», значит, и у неё проблем не возникнет. В конце концов, она уже проявила достойную осознанность и наверняка сможет продолжить в том же духе. Мысленно возвращаясь к завещанной тетради, Примарх с усмешкой обнаружил, что, вопреки мнению названной сестры, они оба так и не выросли из некоторых своих подростковых привычек. Стремление к агрессивной, граничащей с затворничеством защите личного пространства, своих секретов и истинных замыслов прививалось детям на Олимпии с молоком матери. Чрезвычайная замкнутость Пертурабо вызывала больше удивления выбором локации, нежели самим своим фактом. На несколько секунд дольше, чем обычно, Примарх замер перед ген-замком в свою обитель. Больше никаких бесед о не очень-то беззаботном прошлом. Неприятная, абсолютно легко объяснимая как фантомная и надуманная, не то боль, не то что сковало под слоем одежд, мышц и костей могучие, не сбивающиеся с ритма сердца. Словно бы скорбь и горе, не сумев добраться до закованного в броню из ледяной логики мозга, нацелили свои усилия на более уязвимые части тела, стремясь не одним, так другим способом себя донести. Вызвать ненужное сожаление, надавить на чувство стыда. Но прошлое имеет свойство оставаться в прошлом. Мертвые не восстают из могил, и спустя годы память о них угасает, и не останется ничего, что запечатлело бы существование Каллифоны в этом мире. Умрёт Даммекос, сломавшись телом, но не духом под тяжестью лет; сгниет под слоем пыли в мастерской Андос. Пройдут века, и о тиране Лохоса и о его семье никто не вспомнит. Кроме него. И, пожалуй, теперь ему есть, с кем разделить эти воспоминания. Примарх развернулся и пошёл прочь от дверей. Железная Кровь — большой корабль, даже иногда чрезмерно большой, и всё же подавляющая часть пространства на ней отдана под важные отсеки и блоки оборудования. Роскошь как таковая Пертурабо никогда не прельщала, но вот свободное пространство, где мог бы уместиться его небольшой личный мирок, ему было необходимо. Покои повелителя четвёртого легиона не отличались особым убранством, но были достаточно просторными, чтобы в них теперь, иногда, можно было терпеть почти незаметных посетителей. Здраво рассудив, что чрезмерно близкое соседство не пойдёт на пользу никому из потенциальных сожителей, Примарх решил, что, с его позволения, Перцефона войдёт в число тех, кому вход в его жилище будет доступен почти без лишних преград. Как минимум, первое время. Это был жест доверия, и Пертурабо надеялся, что человек, имеющий опыт обращения с личными мастерскими, поймёт его масштабы. Придёт день, и эта девочка вырастет — ещё неизвестно, в кого и как — и будет лучше, если между ними будут хорошие отношения. Несмотря на то, что ел Примарх чаще всего за работой, как бы сам не осуждал подобное поведение у других, в его покоях всё же имелся стол и два подобающих размеров стула для двух возможных гостей, которые никогда не посещали его одновременно, с которыми можно было бы разделить формальную трапезу. Так как близилась середина второй половины корабельного цикла, на которые для удобства экипажа было поделено расписание, над накрытым столом горел яркий, хоть и неполный свет, прохладной синевой заполняющий уходящую в тени часть комнаты. Возле того из стульев, что был повернут спинкой к Пертурабо, неловко переминался с ноги на ногу слуга, спешащий уйти до того момента, как появится не жалующий его присутствия Примарх. Серв поставил перед Перцефоной тарелку с супом и, как и любой ребёнок, довольна этим она не оказалась. Человек поспешил удалиться, кажется, даже не заметив своего господина, что в этот раз было простительно. В комнате имелась куда более важная персона, на которую можно было обратить внимание. Не то чтобы Пертурабо знал много о повадках детей, но на истерики при дворе насмотрелся. Дети имеют свойство противиться тому, что приносит им пользу, и об этом следовало помнить. Ничего такого, впрочем, за супом не последовало: растрёпанная голова, судя по тени, опустилась к тарелке, принюхалась и со смирением потянулась к куску круглой булки. Девочке едва хватало роста, чтобы свободно перемещать над столом руки, из-за чего попытка захвата хлеба приобрела несколько комичный вид. Никто даже не догадался подложить ребёнку подушку или поставить на предназначенный Примарху стул табуретку, из-за чего жалкая попытка одолеть непомерно большие расстояния была обречена на провал. Должно быть при взгляде на это Примарх издал привычный для себя и почти незаметный для окружающих смешок: тихий, чуть более резкий, чем обычно, выдох, чаще всего плохо воспринимаемый даже Астартес. Перцефона мгновенно оторвалась от хлеба и, вынужденная поворачиваться большей частью тела чтобы преодолеть спинку стула и подлокотник, повернулась к Пертурабо. Степень испытанного ребёнком чистейшего восторга была столь велика, что, казалось, она физически заполнила помещение, сделав его словно бы светлее и больше. — Это всё сделали Вы?! — едва выговаривая слова с восхищением произнесла девочка вместо приветствия. — Стол был высечен на Олимпии за много лет до моего появления, но технологию консервации дерева на столь долгий срок разработал я, — часть детского экстаза перенеслась на Примарха, и он с хоть и более сдержанным, но всё ещё схожим с девичьим интересом разглядывая Перцефону, направился к своему месту. — Так я не про это… — смущенно ответили ему из-под стола. Не заметить, насколько Перцефона была маленькая по сравнению с Пертурабо было невозможно: по его быстрым прикидкам, она могла бы спокойно сесть на одной его ладони. Несмотря на гены и возраст, девочка не стремилась проявлять ожидаемые от неё физические качества, и, как и при рождении скорее всего, всё ещё наполовину состояла из головы и тёмного, до смешного пушистого ореола вьющихся волос. Стушевавшаяся на стуле от глупой шутки, она бы выглядела как крошечный, сошедший с древней картины ангел, если бы не глаза. С каждой секундой тишины в них словно бы накапливалась злоба и желчная, по-детски искренняя обида за то, насколько неправильно истолковали её искреннюю… радость? — Про что же? — Этот корабль, — медленно, более осторожно произнесла девочка, пристально следя за реакцией на каждый произнесённый слог, — это же класс «Глориана», да? — девочка встала на сидение и даже несколько поднялась над тарелкой, снова встречаясь взглядом с Примархом. «Однако». — Верно. Но эти корабли не имеют регламентированной конфигурации, — Перцефона порвалась что-то сказать и уже было открыла рот, но промолчала. Возникла короткая, некомфортная пауза. — Их слишком мало. — И Вы всё это проектировали? — всё ещё вытягиваясь как можно выше спросила шевелящаяся копна волос с глазами за другим концом слишком длинного для ребёнка стола. — Да, — не без толики печали ответил Примарх. — Но это было давно. К стыду Пертурабо, это действительно было давно: некоторые вещи на Железной Крови уже давно требовали модификации в соответствии с новыми обретёнными знаниями. Флагман всё ещё нуждался в доработке, и мысль об этом, нередко подтачивая Примарха, не находила никакого физического проявления. Вырвать этот корабль из флотилии на доработку значило бы чудовищно отстать от заданного графика. — Он потрясающий! — почти зло воскликнула Перцефона и вытянулась, установив руки по обе стороны огромной тарелки. — Шикарный! Сказочный! Просто чистый восторг! Я хочу знать про него всё! Восхищённый ребёнок, сдавшись, поднялся на руках и завис над стулом, опасно пошатываясь над тарелкой. Мгновенно разгоревшийся до масштабов галактического пожара интерес в широко распахнутых голубых глазах окутал Пертурабо знакомым тёплым ореолом. В искренне восторженном детском взгляде плескалось так много чистых эмоций и почти осязаемых мыслей и домыслов, что, встречая его, казалось, что в крошечной Перцефоне ни за что не хватит места для всего этого, и она скоро просто лопнет от переполняющего её счастья. Отказать тому, кто за мгновение, поняв истинные масштабы проделанной работы, сменил обиду и печаль во взгляде на чистое, до умиления простодушное очарование, было выше его сил. — Это не уместится в короткий рассказ… — Я понимаю! — Перцефона не удержалась, перебила его и энергично закивала, повышая амплитуду шатания над супом. — Сядь! — хоть и польщённый, Пертурабо не собирался терпеть подобную наглость, и грубо окрикнул разошедшуюся девочку. Та шлёпнулась на стул несколько раньше, чем поняла, что конкретно делает, и выражение удивления на детском лице вернуло Примарху на мгновение утраченное спокойствие. — И раз понимаешь, то спроси конкретно, что тебе интересно. Обдумывая первый вопрос, Перцефона очень ответственно протолкнула в себя ложку супа, что, судя по выражению лица, далось ей с некоторым трудом. Тыкву ребёнок явно не жаловал. — А где вентиляция? — с ноткой подозрения задала она первый вопрос. И прежде, чем Пертурабо успел что-то ответить, продолжила: — Откуда тут вообще кислород? Его сюда закачивают? А где он тогда хранится? Система вентиляции обрабатывает углекислый газ и преобразовывает его обратно в кислород или выпускает в космос? А как это происходит в варпе? Разве это не опасно? Теперь уже Примарх выдержал паузу, ожидая дополнительных вопросов с терпением престарелого преподавателя, встретившего особо рьяного, но очень невежливого студента. — У вас есть оранжерея? — гораздо тише, чем во все предыдущие разы, с ещё большим благоговением спросила Перцефона, для пущего эффекта выглянув из-за другой стороны тарелки и смотря на Примарха через пузатый стакан. — А что вы там выращиваете? — Тыкву, — со всей серьёзностью, на которую был способен, произнёс Пертурабо. Перцефона застыла в ужасе и уронила на стол ложку. — Такому противному овощу и такая честь, — с искренней обидой за судьбу всех остальных корнеплодов пробурчала девочка и с крайне скептичным выражением лица подняла над тарелкой полную ложку супа, после чего медленно опрокинула её содержимое обратно. На какое-то время в комнате воцарилась тишина, прерываемая только шумом сражения Перцефоны с супом. Спустя несколько ложек она наконец сумела дотянуться до круглой твёрдой булки, и именно в этот момент скептичное выражение её лица сменилось озарением. — Вы надо мной смеетесь. Вы не можете выращивать тыкву, — это прозвучало как обвинение. — Почему? — сохраняя серьёзность спросил Примарх. — Мама говорила, что вы её терпеть не можете. Это было правдой — с тыквой у Пертурабо с первого дня появления в Лохосе установились не очень хорошие отношения. Неурожайный год, после которого весь город и весь дворец Даммекоса в том числе питался только этой гадостью во всех возможных формах, ситуацию только усугубил. Не то чтобы его тошнило от этого овоща — сверхчеловеческий организм легко переживал и более страшные пытки — и всё же по возможности Железный Владыка старался избегать с ним встречи. Рацион флотилии, в свою очередь, не предполагал никаких предпочтений ни у кого, включая командный состав, и состоял только и исключительно из того, что смогла предоставить планета, на которой в последний раз пополнялись запасы. Тыкву приходилось терпеть и не жаловаться, так как, во-первых, было некому, а во-вторых, в этом действии не было абсолютно никакого смысла. — Могу, как видишь, — с некоторой грустью в голосе ответил Пертурабо. — Страдание без необходимости — мазохизм, — поучительным тоном произнесла Перцефона и повернулась от стакана к супу, покусывая край булки. Когда-то, произнеся эту же фразу, Каллифона запретила прислуге подавать к столу молодого примарха любые блюда, в составе которых была тыква. Сколь ни была бы неприятна реплика сама по себе и сколь много желания поспорить она бы не вызывала, учитывая контекст, это было абсолютно бессмысленно. — Это не твои слова, — констатировал Пертурабо очевидное. Перцефона проглотила ещё одну ложку, поморщилась, укусила булку и продолжила: — Да. Это сло`а Ка`ифо`ы. П`о ваc. — Не говори с набитым ртом, — услышав в ответ не слишком смущённое «и`вини`е», Примарх продолжил: — Она сказала это в шутку. А тебе лучше не цитировать фразы, полного смысла которых ты не понимаешь. — Но я понимаю! — гордо заявила девочка, предварительно дожевав и проглотив хлеб. Пертурабо вздохнул. Несмотря на то, что полный искреннего восхищения взгляд всё ещё был намертво к нему прикован, из него очень быстро исчезло всё то немногое почтение, что пару минут назад там умещалось. Подобная перемена Примарху не понравилась. — Имперская флотилия — это не дворцовая трапезная, где каждый день новая еда под настроение господ. Приходится терпеть некоторые неудобства, — с явным намёком на то, что на Перцефону это так же распространяется, методично заговорил Пертурабо. — Жизнь на космическом корабле связана с огромным количеством проблем, и ограниченное меню — это далеко не самое неприятное. Если воспринимать каждое настолько чёрно-белое высказывание буквально, можно очень быстро забыть о корневом источнике любого выпавшего на долю индивида страдания. Несколько озадаченная таким ответом Перцефона замолчала и перевела взгляд на уменьшившийся едва ли на треть изначального количества суп. — Она говорила не про тыкву, — пробубнила девочка, не поднимая глаз от тарелки. — Она говорила про войну. Примарх ничего не ответил, а она не стала продолжать, хотя было видно, что ей хотелось. Без особого интереса Перцефона разглядывала расползающиеся по поверхности супа волны от корабельной вибрации, а Пертурабо разглядывал её. Даже учитывая тот факт, какой маленькой она была, без прямого зрительного контакта понять, о чём она думает, было практически невозможно. С Каллифоной таких проблем никогда не возникало. — Ты скучаешь по ней? — удивившись тому, как мало твёрдости оказалось в его собственном голосе, примарх нарушил тишину. И вся комната словно бы едва заметно вздрогнула. — Конечно же я скучаю! — закричала Перцефона, с недетской силой ударяя кулаком по столу. — Что за идиотский вопрос! Как вообще можно подвергнуть это сомнению! Ещё бы я не скучала! Какая глупость! — Замолкни! — комната вздрогнула вновь, куда как сильнее, и девочка в ужасе отшатнулась от стола, вжимаясь в спинку непомерно огромного кресла. — Не тебе здесь решать, что есть глупость, а что нет! Включай мозг прежде, чем открывать рот, и думай, кому и что ты говоришь! Детское лицо исказила гримаса ужаса и паники, а тело замерло, не в силах понять, что ему стоит делать в ситуации настолько сильной опасности: бить или всё же бежать. Там, где детские руки попытались зацепиться за кресло, на дереве остались крошечные царапины от ногтей, а ткань была смята и местами сорвана. У Перцефоны дрожали веки, и она отчаянно пыталась сморгнуть подступающие к побелевшему лицу слёзы, но была не в силах отвести взгляд от фигуры перед собой. Только встретившись с ней глазами Пертурабо понял, что, поддавшись гневу, резко встал и упёрся руками в стол, непомерно огромной горой нависая над крошечной девочкой. Словно поражённый воцарившимся в комнате напряжением, люмен под потолком кратковременно моргнул, и на секунду перед глазами Примарха вместо испуганной замершей Перцефоны встала в ужасе отшатнувшаяся от него названная сестра. Огромных усилий Железному Владыке стоило подавить вспышку ярости и вернуться в кресло, исподволь изучая, как с крошечной фигуры в кресле напротив спадает оцепенение страха. Пертурабо не видел, что конкретно делает Перцефона, всё ещё укрываемая столом, но к своей тарелке она не приближалась. Восхищение, радость, предвкушение и счастье в её огромных голубых глазах сменились неподдельным, искренним ужасом, от которого непривыкшая к такому психика ребёнка не могла её защитить. Девочка всеми силами пыталась вжаться в кресло и одновременно совершить как можно меньше движений; как если бы она стояла напротив хищника, готового в любой момент на неё наброситься. Примарх вздохнул вновь, в этот раз куда тяжелее, и разорвал зрительный контакт. Только в этот момент с другой стороны стола послышались хоть какие-то звуки. — Насчёт вентиляции, — начал было Пертурабо, чувствуя, как сходит на нет весь гнев и с отвращением вспоминая как прошли последние мгновения жизни названной сестры, но закончить не успел: с кресла напротив быстрее, чем мог бы заметить обычный человек, спрыгнул небольшой тёмный силуэт и неровно, спотыкаясь о собственные ноги, со всей скорости побежал прочь из комнаты. — Перцефона! — окрикнул её Примарх, но дверь уже закрылась. Ещё в момент, когда девочка только совершила первое движение, он мог бы её остановить и приказать остаться за столом. Мог бы, но не стал. Он не чудовище.

***

Флагманский корабль легиона Кидомор Форрикс по-своему любил: за строгость и систематичность коридоров, за интуитивно понятную карту, которую даже не было необходимости запоминать, чтобы без труда ориентироваться на судне, за продуманность и практичность. Железную Кровь на верфях Сатурна создавали по чертежам самого Пертурабо, и, как и любое его творение, корабль забрал себе крошечную часть его творческой сущности. Когда-то Ариман обмолвился, что все архитектурные творения Железного Владыки — будь то гостевые покои для брата на корабле или же вгрызающаяся в горный хребет планеты череда крепостей — выглядят так, словно великий художник пытается всунуть свой талант в узкие рамки строгой геометрии и полезности и едва-едва справляется. То тут, то там вылезают не уместившиеся в план порывы — тонкие декоративные рейки, ложные окна-рамы, лишённые картин, покрывающие все стены тонким-тонким слоем объёмные узоры символов легиона, до которых так и хочется дотронуться рукой, защищённые резными щитками панели управления мелкой локальной электроникой. Крошечные детали, незаметные с первого взгляда, но услащающие взгляд и упрощающие использование. У Железной Крови был один-единственный недостаток, который и недостатком в общем-то не был, но конкретно в тот момент для Форрикса именно им и стал: она была в длину более десяти километров, а найти на такой площади одного конкретного человека, даже если он был Астартес и, казалось бы, должен легко находиться по воксу, было как минимум долгим и сложным занятием, а как максимум — просто невозможным. Иешуа, должно быть, подключил всё отделение библиариев, включая Харона и Калофиса, чтобы спрятаться от первого капитана. Иначе объяснить то, что он как в открытый космос вышел с последней их встречи, было нельзя. Впрочем, в открытый космос Гац-Нори тоже выйти вряд ли мог: на флагман последнюю неделю только прибывали меньшие корабли для ремонта и стоянки и ни один до сих пор не должен был и не покидал утробы корабля. Загадка с исчезновением библиария медленно приобретала абсурдный, смешной характер, и в какой-то момент Форрикс даже боялся, что следующему, кто на вопрос, где носит Иешуа, ответит «не знаю, но недавно точно проходил неподалёку», он просто истерически рассмеётся в лицо. В вокс-сети, как в общей для легиона, так и во флагманской, библиария словно никогда и не было, Полонас трижды опросил каждого библиария, и ни один не смог сказать ничего конкретного о теперешнем местоположении Гац-Нори; Механикум, у которых было достаточно дел и без поиска бесполезных для их отделения легионеров, аргументированно послали адъютанта самому искать свою пропажу, после чего Бракар в самых расстроенных чувствах явился к Форриксу ни с чем. Первый капитан повторил его успех. Кидомор знал, что будет, если сказанное лично и деликатно поручение Примарха не будет выполнено или станет общеизвестным, а потому подключать более серьёзные средства для поиска вроде объявления о пропаже для всей флотилии по общей связи он не мог. Как не мог и придумать иной способ для обнаружения и дополнительного допроса библиария. В тот момент, когда в голове первого капитана наконец случился компромисс, и было принято решение разделить приказ между находящимися в экспедиционном флоте кузнецами войны, под страхом понижения до рядового запретив рассказывать о поисках Иешуа кому-либо, кроме адъютантов, произошло событие, отложившее проблему загадочного исчезновения библиария на второй план. Во флотилии отключилась вокс-связь. Не удержавшись, первый капитан выругался и отправился пытать счастье в центральную рубку связи, где его уже ждали в полном составе Трезубец, старший магос Механикум и сам Примарх лично. Рубка и в лучшие времена была не была самым просторным помещением на флагмане: забитые сервиторами-писцами ниши, как и абсолютно чёрные стены и потолок, делали комнату визуально меньше, а нагромождение аппаратуры и в лучших традициях Механикум лишённых какой-либо систематизации в расположении кабелей на полу эффект усугубляло уже не так метафорично. В центре рубки находилась прозрачная колонна с фосфоресцирующей амниотической жидкостью, в которой под слоем металла и за клубком кабелей прятался один из корабельных узлов обработки связи, бывший когда-то одним из магосов. Помимо дежурно, но непривычно слабо мигающих датчиков на расположенных вдоль стен блоках, служившая магосу последним пристанищем колба была единственным источником света в рубке. Форрикс замер в проёме, слишком сильно погружённый в собственные возмущения, чтобы быстро отреагировать на небоевую странную ситуацию. В любом ином случае через некоторое время автоматические двери, пытаясь закрыться, с громким звоном стукнули бы его по широким плечам терминаторской брони, но по какой-то причине всегда безотказный механизм замер в одном из положений. В коридоре за спиной первого капитана свет также, прощально мигнув, погас, после чего замолчавшее собрание в рубке возобновило достаточно бурную дискуссию. — Это что было?! — разошёлся Харкор, давя крошечного магоса бронёй, криком и авторитетом. Магос выдал писклявую череду бинарного кода и занял безопасную позицию подальше от триарха. — И ты не можешь получить даже доступ на мостик? — куда более спокойный Примарх, понимавший этот язык, судя по интонации, уже не в первый раз задавал подобного рода вопрос. К ещё одной реплике, состоящей исключительно из звонких сигналов разной длины, примешалось абсолютно неожиданное от магоса и чрезмерно человеческое хныканье. — Какие системы точно функционируют? Магос помолчал и коротко пропищал ответ. — А помимо спасательных капсул? Из-под красного одеяния техножреца пять рук пожали пятью плечами, после чего он тихо добавил какой-то комментарий. — И даже они не факт, что сработают, — Примарх приложил ладонь к подбородку и задумался. Настолько обыденный жест в броне не совершить — Пертурабо был в обычной одежде, в которой никто из легиона не привык его видеть. Харкор был в полном доспехе, а вот на Голге, по какой-то причине, была только нижняя часть доспеха. Массовое отключение всего застало экипаж флагмана врасплох. — Связи тоже нет, — пытаясь плавно войти в обсуждение произнёс Кидомор, делая шаг внутрь комнаты. — Действительно, с чего бы, рубка связи же выглядит так, словно в ней прям кипит работа! — демонстративно разводя руки в стороны огрызнулся Харкор. — Ну, да, — невозмутимо хмыкнув выдал Голг. — Мы могли бы отбуксовать корабль до ближайших верфей, только… — начал было Кидомор, но его перебил примарх. — …до них два года пути по реальному пространству. Флагман отрезан от связи флотилии, нам ни с кем ни связаться, а, если нет питания, то и люки не открыть, чтобы впустить или выпустить кого-то отсюда. Это было очень плохо, и Форрикс сосредоточенно нахмурился, перебирая в голове перечень систем корабля, что, по задумке его отца, должны были остаться функционирующими даже тогда, когда Железная Кровь разломана пополам. Спасательные капсулы, системы охлаждения для особо взрывоопасных элементов двигателя, локальные замкнуты пункты контроля и анализа… — Если ничего не работает, то Железная Кровь скоро выйдет на орбиту планеты, и из-за массы и формы, если нам не повезёт, она может на неё упасть, — озвучил очевидное Форрикс, откровенно не понимающий, как подобное вообще могло произойти. — При плохом раскладе на решение проблемы у нас около двух месяцев. За это время можно обойти весь флагман, обыскать хоть каждый угол, но я сомневаюсь, что проблема… во внутренних ошибках. — Мой господин, вы полагаете, что это диверсия? Здесь? На Скагане? Но у местного населения даже космических кораблей нет. — Зато есть у тех, кто будет устанавливать на планете имперский закон. Но я не думаю на скаганцев. В рубке повисла напряженная тишина. Было странно слышать её на всегда живом и двигающемся корабле, в котором между громогласным рёвом двигателей и натугой металла то и дело слышался писк приборов, тихий звон и прочий лёгкий рабочий шум. В ту секунду, когда Пертурабо замолчал, их всех впервые за долгое время окутала настоящая тишина. Форрикс встретился с Примархом взглядом и без слов понял его вопрос. Он виновато покачал головой, отводя глаза в сторону, и на него лёгкими песчинками из песочных часов посыпалось чувство вины. И чем дольше бы он тянул с тем, чтобы найти наконец Иешуа, тем больше песка соберётся в сочленениях доспеха и тем труднее будет двигаться. — Я… сомневаюсь в этом, мой Примарх. В том, что он как-то причастен к этому. Имперская истина говорит, что чудес не бывает. Но что это, если не чудеса? Разве бывает так, чтобы технологии, сколь угодно совершенные, умертвили Глориану за считанные минуты, никак не выдав тех, кто их запустил или создал? Форрикс верил в технический прогресс на основе своих обширных знаний. Верил в то, что не мог понять, если видел, что кто-то другой понимает. Он верил в то, что видел в реальности. Отец посмотрел на него с раздражённым любопытством, выискивая в сосредоточенном лице, должно быть, проблески тех самых глупостей, которые Форрикс ото всех так старательно прятал. — Я найду его, — твёрдо заявил он, встретив наконец взгляд Пертурабо. Но тот ему, должно быть, и вовсе не поверил. Для самого Форрикса были странными такие мысли, такие домыслы, раньше не способные пробиться в его вечно холодную голову, а сейчас ставшие такими же естественными, как и статистические данные и формулы расчётов. Он одёрнул себя, постарался прогнать наваждение, неприятно напоминающее тот отвратительный сон, что он видел до прихода Иешуа, но его собственный разум упорно продолжал спорить с ним. Так не бывает. Чтобы без повода, без какой-либо причины, без каких-либо следов происходило что-то настолько масштабное. Такого не бывало за всю его жизнь. — Вы думаете, разведгруппа притащила из Сиенции что-то, что могло вызвать подобные перебои? Примарх молчал несколько секунд, будто обдумывая, стоит ли ему делиться с сыновьями своими очевидными мыслями, и всё же произнёс: — Приведите их всех сюда. — Если дело действительно в них, то это может быть очень опасно. Все обернулись на Голга в изумлении. Эразм не был из тех, кто лишний раз заботился об осторожности и безопасности, не отличался капитан и чувством самосохранения. Слышать подобные, хоть и крайне банальные речи от него было странно. Они все это чувствовали, даже молчаливый и жалкий в своём бесконечном пищании служитель Механикум. Что-то очень странное витало в воздухе, одновременно безвредное и крайне опасное, без вкуса, запаха и структуры, но ощутимое чем-то очень чутким внутри тела, чем-то таким, что так пытались вытравить из мальчишек-подростков, когда вскрывали и вживляли в них то, что никогда не должно было быть в теле живого человека. Что-то дикое и первородное шевелилось внутри, и шевелилось от… страха ли? Человечеству свойственно бояться неизведанного и непонятного. Это защитная реакция нервной системы, о которой им рассказывали, и избавление от неё одновременно есть дар и проклятье Астартес. Форрикс совсем не вовремя вспомнил о своём самом первом наставнике, о том времени, когда он был ещё всего лишь мальчишкой и ему только предстояло стать воином, чтобы потом десятки лет провести в верном ожидании своего настоящего отца. Ксагор — так его звали — был среди тех, кто ещё помнил закат войн на Терре, слушал из первых уст то, что там тогда происходило. Он знал и о существовании прародителей Астартес, громовых воинах, сражавшихся подле Императора за мир в лоне человечества. И он никогда не учил их отвергать страх. Он объяснял страх в сравнении с трусостью, и жестоко карал тех, кто проявлял хоть малейшие признаки последнего, вознаграждая тех, кто трезво оценивал первое. Ксагор рассказывал Кидомору о том, что страх становится проблемой только тогда, когда затмевает разум или, что было, по его мнению, ещё хуже, смешивается с ним. Страх надлежит хранить в голове обособленно от остальных чувств и мыслей, от всех эмоций, но никогда не ограничивать его доступа к фактам. «Моральный смысл аналитической сортировки информации» — так он это называл. Страх стимулирует мышцы и мозг работать в тысячи раз лучше, чем самые мощные медикаменты из апотекариона. Задача страха — отрезвить, заставить вовремя сделать шаг назад, чтобы не совершить фатальную ошибку, которая будет стоить жизни и тебе, и братьям. Страх нельзя выкорчевать из человека гипнозом, как нельзя избавить его от любви, созерцания, стремления к развитию и обществу. Его можно задавить, спрятать, научить игнорировать его и не обращать на него внимания, но не избавиться от него полностью. Отрезать его от себя самостоятельно будет значить лишить себя полезного инструмента, добровольно избавиться от того, что могло бы тебя спасти. Ксагор примирил Форрикса со страхом. Пертурабо научил его использовать страх во благо. Кидомор помнил, как отец, впервые заглянув в сводки Восьмого Легиона, много часов провёл в задумчивости, прежде чем наконец заговорить с ним. На одной из планет ими были найдены древние чертежи, и по какой-то причине, разбираясь с ними, Примарх пожелал общества своего сына, тогда ещё далеко не первого капитана. Быть может, именно в тот день Форрикс и заработал себе место в личном совете, но подтвердить эту догадку он так и не смог. Пертурабо в тот день был странно молчалив, ещё тише, чем обычно, и, если бы не его странная аура, действовавшая на Астартес, Форрикс рисковал бы периодически забывать о его присутствии рядом, разбираясь в сложном переплетении линий чертежа и заметок на языке, который едва понимал. А потом он спросил его о страхе, о том, чувствует ли его Кидомор, что он о нём думает, какие мнения есть в легионе и слышал ли он что-нибудь о других. Он рассказал отцу всё, что думал, зная по опыту, что утаивать даже самые позорные и неподобающие мысли от Примарха себе дороже. Ему было в самом деле нечего терять, он был всего лишь сержантом, и вовсе не боялся заслужить неодобрение отца, закрывшее бы ему путь выше по званию. Он даже позволил себе наглость пошутить, что если страх равносилен трусости, то все легионы состоят мало того, что из трусов, так ещё и из трусов глупых, ибо те не ведают и яро отрицают, что трусами являются. Примарх рассказал ему о том, что страху можно доверять, но нужно проверять. Страх неудачи и стыда должен быть стимулом показать лучший результат, а не оправданием для вранья; страх перед смертью должен заставлять принимать верные тактические и стратегические решения, избегать ненужных потерь за ненужные ресурсы, а не приводить к позорному отступлению; страх неизведанного должен подстёгивать продолжать изучение и вечное стремление к знаниям, а не затворничество и догматизм. Страх — это просто эмоция. Благодаря гипнозу эта эмоция если и проявлялась, то часто оставалась незамеченной, заслуживающая внимания лишь тогда, когда была больше подобна сирене, нежели эмоции. И сейчас этого не было, человеческое начало в Кидоморе не кричало, не требовало бить или бежать. Оно лишь нервно выглядывало из-за угла, наблюдая с тревогой и непониманием за тем, что так неожиданно их всех окружило. — Прикажите объявить боевую тревогу? — Харкор, всегда немного несерьёзный, надменный, шутливый, похолодел, как делал это всегда в стоящие того моменты, и прямо смотрел на Примарха, готовый немедленно приступить к выполнению любого приказа. — Нет. Через час ты и Эразм должны быть вместе со всей разведгруппой и несколькими другими вашими братьями в полном доспехе возле Центра. Форрикс кивнул. Да, это было правильное решение. Им не нужно, чтобы из-за хоть и систематизированной, но суматохи тем, кто это устроил, удалось сбежать или замести следы. А так как конечной точкой любой подобной операции может быть только основной центр управления системами корабля, то именно там и стоит искать следы. Или ждать их незваных гостей. Он поднял взгляд на Примарха, ожидая указаний для себя, но тот лишь проследовал мимо него, жестом указав идти следом. И хотя в коридоре нагнетающая атмосфера непрошенного присутствия ощущалась ещё сильнее, подле его господина она будто истаивала, преобразовывалась во что-то другое. — Железная Кровь скоро выйдет в дрейф, — констатировал Примарх, с лёгкостью даже шагом удаляясь от своего капитана то и дело на три или четыре метра. Форриксу было просто не взять этот ритм, не бег и не шаг, не хватало роста, а доспех терминатора порядком сковывал такие тонкие движения. — Нам нужно решить проблему до того, как она существенно отклонится от курса и нарушит боевое построение флота. Почему ты не допросил Иешуа? — Я не смог его найти, мой господин. Пертурабо чуть замедлился, обернувшись на капитана в искреннем удивлении, которое смотрелось на сосредоточенном на, как казалось Форриксу, более насущных проблемах лице даже несколько комично, хотя он никогда бы в этом не признался. — Что это значит? — вновь ускоряясь бросил он. — Его не нужно искать. Ты приказываешь, и он приходит. — Он не выходит на связь. Никто не знает, где он. — Почему ты не объявил о его пропаже? Форрикс промолчал. Страх неудачи и стыда должен быть стимулом показать лучший результат, а не оправданием. — Как я и думал. До этого же так сложно догадаться. Он снова смолчал, не желая испытывать терпение Примарха дальше. Его господин нередко давал противоречащие друг другу в мелочах приказы, и нередко же наказывал своих подчинённых за то, что те не додумались совместить их так, как ему бы хотелось. Кидомор пытался приучить себя не обращать на это внимания. — Ищи его, где хочешь, но через час, вместе с Харкором и разведгруппой возле центра должны быть вы двое. Форрикс встал на месте, склонил голову, отвечая привычное «слушаюсь» и повернул в обратную сторону от направления Примарха. Есть весьма неплохой шанс, что Иешуа сейчас в личной каюте, либо в библиариуме, и, скорее всего, он заперт там вместе с остальными. Значит, поиски придётся начинать оттуда. Как бы ему того ни хотелось, но Железную Кровь ему всё же придётся обойти, и, если не через час, то очень скоро показаться перед отцом с Гац-Нори. Если тот ещё не стал жертвой более кровопролитной части диверсии. Он перешёл на бег, и грохот от тяжёлых шагов доспеха заставлял обескровленные стенки корабля дрожать. Помня планировку Железной Крови наизусть, ему всё равно будет стоить огромного труда уложиться в час, поэтому стоило торопиться. Нет, он просто не мог поверить в то, что причиной того, что Железная Кровь застыла, был Иешуа. Он не обладал ни достаточными знаниями, ни компетенциями, ни банальным доверием со стороны других легионеров, чтобы ему необходимое для подобного позволялось под каким-нибудь не относящимся к делу предлогом. Этот вариант хоть и нельзя было отметать целиком, но нужно было отодвинуть на дальний план. Остаётся разведгруппа, с которой он контактировал лишь мельком при коротком допросе и о проблемах которой знал лишь со слов и из рапортов. Но как могла бы кучка разведчиков устроить подобное? Да, командная работа, да, все в легионе, даже апотекарии, обладали достаточными компетенциями, чтобы для всех остальных сойти за плохих, но технодесантников, это всё не смогло бы позволить им провернуть такое. Даже если бы это сделал кто-то из них, системы Железной Крови в принципе были не в состоянии отключиться так быстро. Для этого нужно было бы иметь не группу из десятка Астартес, а полноценную роту, каждый из которых должен был бы в ручную вывести из эксплуатации каждый отдельный сегмент. Ни одна Глориана из всех, что принадлежали легионам, не обладала настолько высокой и продуманной степенью внутренней защиты, как флагман Четвёртого. Тогда кто? Или что? Влияние варпа? Они находились в реальном пространстве, далеко от ближайших активно используемых точек выхода в имматериум, в системе не замечено никаких аномалий, а на Скагане-VI такой вещи как «варп» не слышали в принципе. Не было ни малейшего повода, чтобы какие-то работы самого корабля вызвали подобное. Они ещё даже не начали хоть какие-то серьёзные приготовления к переходу. Так не бывает. Так не бывает, и Кидомор отлично понимал ещё в тот момент, когда вошёл в рубку. И несмотря на это он раз за разом, сворачивая среди переплетений жилых коридоров в поисках каюты Иешуа, прокручивал в голове каждое предположение, каждый домысел, даже самый абсурдный, надеясь, что он просто пропустил, просто не понял очевидного, и ответ лежит где-то совсем на поверхности, пока он рыскает в непроглядной глубине. Но ничего не было. Форрикс пожертвовал драгоценным временем, замер посреди коридора, закрыл глаза и вновь, полностью сосредоточивший, просмотрел в голове все варианты событий. Ничего. Высокая сегментированная дверь в каюту Гац-Нори была такой же, как и сотни других, что он успел увидеть за прошедшее время, и открываться, конечно, не собиралась, сколько ни пытайся оживить панель сбоку. Форрикс несколько раз, каждый новый — громче, прокричал имя брата, но ответа так и не последовало, и вариантов после этого у него оставалось не так уж и много. Поблагодарив про себя привычку не снимать катафракт без необходимости, он взял небольшой разбег от другой стены коридора и всем весом врезался в дверь. Она прогнулась, но с первого, как и со второго раза не поддалась, и, хотя цели по открытию каюты Форрикс успешно добился, в ней его встретила пустота. Очень глупой ошибкой было бы не попытаться найти Иешуа в паре дополнительных комнат, помимо основной, вид на которую открывался за остовом выбитой двери. И если в ней всё было нормально — типичная для легиона каюта без окна, лампы рассеянного освещения, ныне потухшие, койка, небольшой стол и книжная полка, то в той части каюты, что должна была быть отведена под мастерскую, всё было обставлено очень странно. Для библиариев, да и в принципе особо творческих легионеров, было нормально раз в какое-то время устраивать всякого рода реформации в своих обителях, от сноса стен до возведения новых, кому позволяло пространство. Мастерские совмещались со спальными местами, обрастали улучшенной теплоизоляцией и дополнительными системами охлаждения, в них появлялись удивительные технические изыски, которые выходили из-под рук легионеров. Но мало кто превращал мастерскую в библиотеку и, что было ещё более несвойственно его братьям, настолько захламлённую. Кидомор перешагнул через несколько сложившихся листов на полу, прошёл чуть глубже в библиотеку, с восхищением и въедливым подозрением изучая каждую полку, как если бы Иешуа мог спрятаться среди книжных переплётов. В дальнем закутке странной, кишкообразной комнаты он тоже никого не нашёл, и, прислушавшись, пришёл к выводу, что в каюте не было никого в принципе. Его внимание на секунду всё же заняли сотни хранившихся тут книг, среди которых он ловко обнаружил редчайшие копии тех, что были и у Примарха тоже. Откуда Иешуа вообще мог о них узнать? Каким образом? Множество трудов, что хранил у себя их отец, были настолько узкоспециализированными и специфичными, что никому в здравом уме не пришло бы в голову разбираться в целых научных областях, чтобы докопаться именно до этих экземпляров. Научные области, интересующие легионера, впрочем, были весьма строгого направления — исключительно, к ещё большему удивлению Форрикса, гуманитарного. Труды по философии на разных языках — лингвистика также не была привычной сферой увлечения астартес — аналитика социальных явлений и исследований, госуправление, психология, экономика, и не единой среди всего этого не было технической книжки. Бумаги, сваленные на входе и ещё во множестве мест, были исписаны вовсе не чертежами или сводками множества цифр сложнейших уравнений, а ровным аккуратным подчерком, и походили скорее на заметки, дневники, нежели на научные труды. — Что ж с тобой не так... — шепотом, будто боясь спугнуть что-то, витающее в воздухе, спросил у пустоты Кидомор, и ему никто не ответил. У него не было времени разбираться. Оставался ещё один пункт назначения, находившийся сравнительно далеко от личных кают, и до него ещё предстояло добраться и попасть внутрь. И тем не менее, выходя из каюты, Форрикс совсем не торопился. Он нашёл то, что привлекло его внимание, не в библиотеке, а на письменном столе в основной комнате. Книгу в плотной бурой обложке, без названия и автора, без номера, без любых опознавательных знаков. Взяв её со стола, на котором, в отличие от всей остальной каюты, не было слоя пыли, Кидомор открыл книгу на первой странице и тихо зарычал от негодования. В каюте Иешуа Форрикс нашёл копию копии копии самой древней книги в мире — библии.

***

Как же она тут оказаться умудрилась... на корабле — понятно, шаттл, маленький космический крейсер привёз её сюда с Олимпии, с родного дома, а выкинул в такую ситуацию. В такую большую и страшную проблему, которую она совсем не понимает, как можно решить. Её заперли тут, заперли совсем одну, наедине с... этим. С этим существом, с большим и страшным, с человеком, от которого она не сможет убежать. Впервые в жизни Перцефона Данакт, самый одарённый ребёнок, которого когда-либо видел Тиранский двор, ребёнок, который легко побеждал в бою обученных солдат, который легко сбегал из города, обходя караулы Астартес и гвардейцев, который никого и ничего не боялся, столкнулся с чувством истинного страха. Она не боялась Примархов. Не боялась их явления, не боялась рассказов с фронта Великого Крестового Похода, не боялась сводок об убитых. Она не боялась легенд о Хорусе Луперкале, жутких рассказов о славных завоеваниях; она не боялась величайшего мастера меча, Имперского Феникса. Она не боялась свою мать, когда та в гневе прогоняла её из своих покоев. Она не боялась ударов кнута. И она не боялась Пертурабо. Она не боялась. Не боялась. — Я не боюсь... я не боюсь... Она не боится. Она не трусиха. Она не ребёнок. Она всем так говорит. Она взрослая. Она сильная. Она не боится Примарха. Она не боится. Она никого боится. — Я тебя не боюсь. Полная темнота покоев не смущала её. Перцефона отлично всё видела, как если бы окружающее её было залито солнечным светом. Ей не нужны были окна, люмены, не нужен был фонарик или тепловизор. И в темноте ей нравилось больше. Люди не видели её в темноте, когда она их видела. Мама не могла бы быть мерилом для такого, но её не замечали ни тренированные солдаты, ни сервиторы с механическими пустыми глазами. Её не замечали бесячие адепты Механикум, рыскающие окулярами по кабинетам Академии в попытках её найти. А Примарх бы её увидел? Наверное, тоже нет. Он тоже её точно-точно не заметил, потому что из-за угла на шкафу она провожала его уход, и он на неё не обернулся. Он её точно не заметил. — Я тебя не боюсь! Перцефона вскрикнула и спрыгнула с высокого шкафа, приземлилась не совсем удачно на мягкий ковёр, по которому редко кто ходил, сделала кувырок и устремилась под стол. Пробежав под ним, она гордо встала напротив приоткрытой двери и выкрикнула в эхо коридора снова: — Я тебя не боюсь! Потому что он не страшный. Потому что мама рассказывала, что он добрый. Вспыльчивый до истеричности, обидчивый страшно — точно обидчивый! О, как он на неё прикрикнул! Напугал даже! — но добрый. Он точно добрый, потому что о нём так говорила мама. Перцефона рассмеялась звонко своим собственным мыслям, окончательно утвердилась в том, что Пертурабо совсем не страшный, и её забег продолжился вглубь покоев Примарха. — Я не боюсь! Я никого не боюсь! Она пробежала мимо высоких книжных шкафов и не вписалась в поворот, гулко стукнувшись лохматой головой об какое-то странное устройство на трёх ножках, отчего то с лязгом ссыпалось на пол. Перцефона в ужасе от него отпрыгнула, пробежала пару метров в обратном направлении и спряталась за углом другого шкафа, закрытого и стеклянного, в котором стояли какие-то странные вазы и фигурки, которые имели обыкновение собирать взрослые. — И тебя я тоже не боюсь, — злобно пробубнила она, с опаской приближаясь к устройству. Оно не шевелилось. Точно? Точно не шевелилось. Перцефона ткнула его носком ноги, и оно не дёрнулось, точно-точно не шевелилось. И его она тоже не боится. Странная штука, заковыристый механизм которой заставил её порядком задуматься, во время падения лишилась двух маленьких круглых деталек, выпавших откуда-то из длинного конусообразного туловища. Перцефона их подобрала, покрутила в руках и обнаружила, что они, как и прочие элементы этой странноватой обители совсем не подходили ей по размеру. Это было, конечно, страшное упущение со стороны не страшного Пертурабо. Как можно пустить ребёнка туда, где он даже за столом нормально не может сидеть? Он что, совсем не подготовился? Нет, Примархи так не делают, они же умные, они ко всему готовятся. Даже взрослые, самые обычные которые не замечают её в темноте — хотя она сама прячется от них, но могли бы и заметить! Она бы точно себя заметила! — они всё планируют. Они всегда всё планируют. — А ты не готовился, — обиженно заключила Перцефона. — Поэтому ты не страшный. И я тебя не боюсь. С четверть часа она провела, собирая механизм и устраивая его на том месте, где он и стоял до того, как стал невольной остановкой на её забеге. Это был старый, даже древний механизм, такой на Олимпии бы в музее стоял, а тут посреди коридора валяется. Дезорганизация этого места начинала постепенно нравиться Перцефоне, а от составления выпавших от падения деталей на места она получила столь несказанное удовольствие, что продолжала своё путешествие в уже куда лучшем расположении духа. Следующей её остановкой стал книжный шкаф в дальнем углу большой скруглённой комнаты, и с ним же возникли первые серьёзные трудности. Посетовав на то, что Примарх не готовился к появлению её важной персоны даже в таких мелочах, как стремянка, Перцефона соорудила оную из подручных средств, некоторое время решая, стоит ли применить в конструкции пострадавший древний механизм. Оставив несчастного в покое, как любой уважающий себя ребёнок, она нацелилась на самую верхнюю полку, где всенепременно хранились самые интересные вещи. Её любопытный взгляд зацепился за книгу в яркой жёлтой обложке с переплётом, выложенным драгоценными камнями, потому что только настолько красивые вещи могли зацепить внимание действительно знающего человека. Полная сладкого предвкушения, Перцефона с трудом уложила книгу в руках, устроилась довольно на коробке, служившей последней ступенькой её импровизированной стремянки, и раскрыла книгу на первой странице. После чего по покоям разнёсся хлопок закрытой тяжёлой обложки, и она поставила книгу на законное место, не поняв ни слова в первых двух страницах. Этот объект исследования стоит отложить до лучших времён. Она попытала удачу ещё несколько раз, и наконец её руки добрались до чего-то, что заинтересовало её не обложкой, а содержанием. Унылая книжка болотного цвета и с пожелтевшими страницами была неприлично маленькой, будто бы скукоженной от стыда за своё скромное облачение в сравнении со всеми остальными трудами на полках, и тем же была Перцефоне удобнее. Около десяти минут ушло на прочтение, после чего книга была также возвращена на место. Некоторое время Перцефона бубнила себе под нос, параллельно разбирая стремянку, о том, что вообще-то в каноническом уравнении чёрной дыры должны использоваться совершенно другие параметры, а условности, использованные и объяснённые автором, никуда не годились, как в общем-то и его замечания о личной жизни, которые она пропускала. Но в книге определённо было что-то прекрасное, и её место в коллекции Примарха точно было заслуженным. И всё же Перцефону не покидало чувство того, что то, что она видит — это лишь малая часть всех тех интересностей, что можно обнаружить на корабле класса Глориана с необъяснимой системой вентиляции. Возможно, ей действительно стоит в будущем заглянуть в оранжерею, но, так как выгонять её отсюда точно никто не собирается, с этим приключением она может не торопиться. Следующим объектом насильственного исследования стал письменный стол, почему-то неожиданно маленький по сравнению со всем остальным. Он был под размер Примарха, конечно, и даже на стул возле него Перцефона могла забраться лишь большими усилиями, возмущаясь параллельно тому, что кому-то настолько большому надо бы, конечно, научиться держать себя в руках и не кричать на детей, которые его совсем не боятся, но всё же рабочим местом это было точно не назвать. На столе, впрочем, обнаружились куда как более интересные, чем его размер, вещи. Изучать их со стула было решительно невозможно в силу объективных причин, поэтому Перцефона устроилась прямо на столе, спрятав под юбки дурацкого тёмно-синего платья ноги, и принялась за исследование. Как оказалось, ничего интересного там не было. Стопки пергамента, по ошибке принятые ею за что-то содержательное, оказались шаблонами для писем, всего пара из которых была чем-то заполнена, а настольная книга и вовсе была написана на ещё одном языке, который Перцефона тоже в первый раз видела. Ради приличия она полистала её несколько минут, поняла несколько речевых оборотов и общую языковую структуру, но труд не заинтересовал её достаточно, чтобы в него углубиться, поэтому она перешла к письмам. Из этих самых писем она смогла узнать о том, что же такая за система Скаган-VI, что там делали Железные Воины и почему они до сих пор оттуда не улетели. Там так же нашёлся список тех, кто оставлялся на планете в качестве защищающего гарнизона, концепция которого была неискушённой в военном искусстве Перцефоне не совсем понятна. По её логике, если планета приведена к Согласию, то там не будет никаких бунтов, значит, защищать имперские силы от местных обитателей не придётся. Несмотря на то, что на этой границе собранной под главенством Империума галактики система остаётся как бы самой дальней, а потому незащищённой, следующие за ней системы также скоро приведут к Согласию, соответственно, защищать от внешних сил планету тоже было незачем. В чём была причина оставлять тут космодесантников Перцефона так и не поняла. Ловко спрыгнув со стола, она пустилась в дальнейшее путешествие и наткнулась на ещё одни высокие двери в дальнем закутке множества коридоров, которые до этого по какой-то причине не заметила. С некоторой опаской она приблизилась и к ним, потрогала и пнула разок для верности, но двери решительно не поддавались. После жалких потуг попасть туда, куда никто не хотел её пускать, Перцефона додумалась взглянуть вверх и, покорив себя за забывчивость о габаритах Примархов и других взрослых в сравнении с ней, отправилась обратно в круглую комнату за материалами для стремянки. Позволяющее пробираться туда, куда не нужно, чудо планиметрии в этот раз состояло из примерно трёхметрового стула и полутораметровой табуретки, устроенной на его сидении. Как и гарнизонные силы Астартес, Перцефона не совсем понимала также концепции запретов и ограничений, особенно столь легко преодолимых, посему, забравшись на табуретку, строго уставилась на замок без ключа и циферблата. Дверь пикнула и открылась, не выдержав такого морального давления, и радостная Перцефона, спрыгнув с травмоопасной для обычного девятилетнего ребёнка высоты, отправилась изучать новые горизонты. Если бы не её убеждённость в том, что она ничего не боится, она бы точно в ужасе убежала из обнаруженной локации от переизбытка чувств. Эмоциональные по своей природе олимпийцы имели несчастье наблюдать в детях свои самые страшные пороки, а именно склонность к истеричности, и именно она заставила неопределённое количество сердец Перцефоны замереть от болезненного восторга. Вот, где была настоящая кладезь всего самого интересного. Вот, что она искала. Мастерская. Перцефона прижала к груди крохотные ручки и даже как-то уменьшилась в объёме, из раздутой лохматой бестии превратившись в маленький комочек пыли. В ней уже не было того яростного запала, что гнал её по остальным неважным комнатам, и осталось лишь восхищение, которого хватало только на то, чтобы робкими шагами медленно двигаться внутрь мастерской. Здесь всё было уже как менее прибрано, чем в остальных комнатах, а ходить мимо многочисленных рабочих столов и верстаков было страшно даже несмотря на то, что что-нибудь с них свернуть Перцефона не могла физически. Как и видеть то, что было на них, кроме тех вещей, что, не умещаясь, торчали то с того, то с другого края. Она видела стопки чертежей, заставленные как будто живыми моделями машин и машинок самых разных форм и размеров шкафы, стенды под защитой и наверняка с подсветкой, если бы сейчас тут был свет, и ещё множество всего интересного, что она не могла даже описать. Впервые в своей жизни в этот день Перцефона искренне испугалась. И сегодня же впервые она увидела механизмы, которые не могла объяснить или предположить хотя бы их природу. Этому новому, ранее неизведанному чувству она ни при каких обстоятельствах не могла придаваться в темноте. И, как и на Олимпии, стоило ей только захотеть, и свет вокруг зажёгся, превращая мрачную мастерскую в настоящий калейдоскоп из самых настоящих, а вовсе не ночных и помятых пятном на небе, звёзд.