Похороните меня под обшивкой

852 М30

Не буду нагромождать повествование своими физиологическими проблемами, лучше, для опять же исключительно внесения общего понимания, воспользуюсь цитатой: «она вытянула из вашего организма все доступные ресурсы, как если бы вы были просто оболочкой, из которой она могла черпать материал для роста». Хрупкие кости, ослабшее зрение, выпавшие зубы, слезшие ногти, пожидевшие волосы, состояние как после концлагеря или чего похуже. Не узнаю себя. Чувствую, мой конец близок. Мне больно даже лежать, что уж говорить об ином. Всё во мне поменялось в худшую сторону. Я превратилась в рассыпающуюся, вечно злую старуху.

Я буду с тобой откровенна, и скажу, что материнской любви во мне не проснулось. Может быть, это дело времени, может быть, этого никогда не случится, может быть, ты даже поймёшь меня, а, может, нет, но я ничего не чувствую. Я истощилась и устала, я не хочу и не могу быть хорошей матерью. Я полностью повесила Перцефону на прислугу. Мне с ней не совладать.

И это первая причина.

860 М30 Любая уважающая себя статья, будь то статья в гламурном журнале, научном сборнике или том или ином кодексе, всегда начиналась с введения определений для основных понятий.

Гнев— отрицательно окрашенная эмоция, направленная против испытываемой несправедливости и сопровождающаяся желанием устранить её.

Слишком обобщённо, но приемлемо. Гнев вызывается чувством несправедливости. Чувство несправедливости, как и мудрость, понятие растяжимое. Вместе с гневом оно провоцирует ещё очень много всего. Гнев не так уж и сложно засунуть в рамки строгого определения, особенно если сравнивать его с чувством несправедливости. Тем не менее, ошибочно полагать, что определение стоит трактовать с конца. Определение подобно схематичной модели, оно обозначает группу, к которой принадлежит явление, и уже только потом его ограничивает, конкретизирует, сужает до требуемого. Поэтому в первую очередь гнев — это эмоция. Эмоции — это очень личное. Эмоции не доверишь кому попало, эмоции сложно трактовать, но достаточно легко контролировать. Эмоции — небольшой недостаток и слабость, легко покоряющиеся холодной логике. Эмоциям нельзя позволять создавать себе проблемы. Впрочем, эмоции всё же можно демонстрировать. Очень близким людям, не боясь, что они не так поймут, додумают, чего не нужно, вложат в рот несказанные слова. Эмоции требуют контроля со стороны их испытывающего и понимания со стороны того, на ком их испытывают. Эмоции — это совсем несложно. В приступе несложной эмоции «гнев» Пертурабо лишил жизни Каллифону. Он садится на мягкую большую кровать в покоях, выделенныхему на время приезда заместо мансарды, и прикладывает ко лбу сжатые в замок руки. В висках нещадно стучит сдвоенный пульс, телу жарко, каждый вдох даётся с невероятным трудном, словно на груди лежит гиря весом в несколько тонн и давит, давит, давит. Но гнева нет. Ничего нет.

Уныние— состояние апатии и подавленности, настроение, при котором человек не заинтересован своим положением и происходящим вокруг; безнадёжная печаль; гнетущая скука.

Несложная механическая деятельность не предполагает личной заинтересованности, как и не мешает ей. Необязательно любить что-то, чтобы заниматься этим, необязательно впадать в восторг каждый раз, когда выпадает шанс продемонстрировать свои таланты. Приятное с виду занятие может претить, а может и вовсе быть безразлично. А может невыносимо нервировать, как, например, беседа с Данактом. Подписать это. Подписать то. Он просит вежливо, лично, отпускает прислугу. Он очень старается. Ознакомиться с завещанием, и его тоже подписать, пожалуйста, вот. Нет, Данакт не справляется. Он ещё хуже, чем Даммекос для Пертурабо. Он не в состоянии уследить даже за собственными руками, доверить ему ребёнка — решительно невозможно. Он и сам это отлично понимает. Не задаёт глупых вопросов. Быстро приходит и быстро уходит. Ну очень старается. Тварь. Один раз он вскользь упоминает, что отношения с девочкой у него как-то не ладились. А потом замолкает, встретив взгляд на мгновение повернувшегося к нему Примарха. Нечего говорить, когда тебя не спрашивали. Каллифона была очень умной женщиной. Её юридическим талантам мог бы позавидовать Жиллиман. Так ловко всё обставить — это надо уметь. Второй раз Данакт в чрезмерно человеческой манере приглашает Пертурабо на ужин. За несколько часов до церемонии. «Я приведу туда Перцефону» — как бы невзначай говорит он и уходит, не получив ни отказа, ни согласия. Примарх приходит только на церемонию.

Гордыня— непомерная гордость, заносчивость, высокомерие, эгоизм, нетерпение упрёков и жажда похвалы.

Между событиями на мансарде и возле погребального костра, кажется, проходит несколько часов, хотя прошло много дней. Приказы розданы, бумаги подписаны, все дела завершены. Люди давно смирились со смертью, даже с внезапной, мало кто видит в ней что-то удивительное. На лицах гостей едва ли заметна скорбь. Все шепчутся про наследство и престол, иногда про Перцефону, но чаще про Пертурабо. Высказываются самые удивительные версии обстоятельств смерти: от суицида до того, что Примарх самолично удавил сестру. Смерть, чтобы прекратить страдания, и смерть, чтобы унести с собой в могилу страшную тайну. Какой вздор. Мерзкий и мелочный вздор, присущий ограниченным смертным. Вздор, столь близкий к ужасной правде. Пертурабо прикрывает глаза, и веки изнутри обжигает жар от огня. Неприятно и противно, почти грязно, хочется задержать дыхание и подставить лицо очищающему холодному ветру. Просто отвратительно. Одна ошибка. Нет, уже как минимум две. Первая — это позволить эмоциям выйти наружу. Каллифона умная и сильная, Каллифона всё поймёт и всё выдержит. Если очень сильно захотеть, её можно воспринимать как равную себе. Каллифоне не нужно ничего объяснять, не нужно ничего проговаривать, раскладывать по полочкам. Она ведь мёртвая. Он думал, она поймёт. В тот краткий миг, когда самоконтроль ещё не до конца покинул его тело, но внутри уже вскипела ярость, он позволил себе пересечь черту и дать выход не гневу, но отчаянию и страху. Невыражаемым и неприятным чувствам. Первой, инстинктивной реакции тела и сознания — подсознания — на вещи. Бей или беги. Всю свою жизнь Пертурабо выбирал бить. И одного удара оказалось достаточно. Пропасть между Примархом и человеком, старательно засыпаемая обоими землёй долгие годы, вдруг выросла до необозримых масштабов. Не осталось ничего, кроме запертой в клетке с голодным львом жертвы. Ему не представить этот ужас. Степень испытываемого кошмара, от которого напряжение в мышцах ломает кости, от которого сердце замирает и, ослабевшее, больше не возобновляет хода. Страх, который он может вызвать своими словами, даже не действиями. Это совсем не та власть над людьми, которой он желал. Не та разница, на которой всегда делал акцент. Он не чудовище. Не чудовище же? Она не поняла его вовсе не потому, что она дура. Она не поняла, потому что он не попытался ей объяснить. А тело Каллифоны сгорает, и пепел ссыпается в урну. От девушки, которую он знал и которую почти полюбил, не осталось ничего, кроме праха.

Зависть— печальная или обиженная алчность по отношению к чертам или имуществу других людей.

Нет, кое-что остаётся. И кое-кто. В завещании, множество раз исправленном, просьба забрать из личной библиотеки одну книгу, после смерти Каллифоны принадлежащую исключительно её названному брату и никому более. И забрать ещё кое-кого, но этого в завещании уже нет. Что бы он ответил в итоге, обернись всё иначе? У него же был план. Не то чтобы Пертурабо мог так свободно эксплуатировать дар предвидения, нет, скорее, это были просто наброски будущих вероятностей. Последствия слов и действий. Какие они были? Никаких. Полный ноль. Он не придумал ничего дельного за те проклятые сорок минут. Даже не попытался. Позже он понял, что отчасти мешало ему принять окончательное — именно окончательное — решение. В его голове даже мысли не возникло рассматривать последствия того или иного ответа с точки зрения сухих цифр, оперируя простыми понятиями «выгодно-невыгодно». Это было бы просто… кощунственно, пожалуй. Слишком похоже на отношение Даммекоса. В конце концов, ему действительно не был нужен придворный шут. Какой жалкий способ убежать от проблемы, в самом деле. Он — никому не отец. Он — командир, генерал, он Примарх. У него таких целый легион. Мысли о том, чтобы сравнивать себя с Даммекосом не спешили в его голову, когда он выводил на Логос Катафракт золотую вязь имён. Наверное, именно здесь пролегает черта, разделяющая легионера и… вот это. Черта, за которой заканчивается строгость и простота чисел, и начинаются ошибки и эмоции. Пертурабо изучает плывущие в жаре погребального огня черты. На круглом лице, заалевшем от пламени, выделяется прямой острый нос и грубоватый угол подбородка под сжатыми тонкими губами. Чем-то похожа на Каллифону, когда та была совсем юной. Если закрыть верхнюю часть лица и оставить только щёки, нос, подбородок и волосы, вылитая она. Но глаза всё портят: холодные и светлые, совсем не следящие за миром вокруг, обращённые глубоко в себя. Они ползут по огню, гостям, останавливаются на Примархе напротив, моргают и дальше ищут что-то своё важное. Он и не вспомнит, когда последний раз разглядывал чьё-то лицо так старательно. Среди его сыновей такое, конечно, не встретить. Наверняка найдётся кто-то, кто будет больше на него похож, но это совсем не то. Генетика как наука лишь повторяет заданные параметры, она не создаёт ничего нового. Отклонение от первоначальных настроек в этом случае равносильно провалу или некоторой его степени. Здесь же изменение шаблона, сочетание противоположностей и создание нового — это самоцель. Наваждение спадает, стоит между двумя расколотыми льдинками вклиниться жаркому рыжему лезвию пламени. Пертурабо отдаёт приказ готовиться к отлёту на орбиту.

Отчаяние— состояние крайней безнадёжности.

Трудно не заметить, но достаточно легко игнорировать с каждым днём всё более жадное любопытство почётного караула. Как минимум одному из них — Аристарху — надлежит сделать внушение, чтобы он не трепался о том, что слышал и видел во время сопровождения Примарха на Олимпию. Слухи, особенно такого характера, это диаметральная противоположность тому, что нужно сейчас Пертурабо. Он отлично понимает, что скрывать этот небольшой нюанс вечно у него не выйдет, он и не собирался, просто с извещением некоторых настолько личных аспектов его прошлого, пожалуй, стоит обождать. Если вообще допускать мысль о какой-то массовости явления. Опять же, это чем-то напоминает эмоции. Их не стоит показывать всем подряд как минимум для поддержания репутации. А Перцефона репутацию Пертурабо может очень неплохо подпортить. Если смерть Каллифоны может оставаться хоть сколько-то его личным делом, его личным бременем и его личной проблемой, то вот существование этого неизведанного явления, которое даже со слов покойной откровенно мало чем напоминает примерного девятилетнего ребёнка, рано или поздно станет общеизвестным, и предотвратить это он решительно не в состоянии. «Не можешь остановить — возглавь» — такова ли точная цитата Отца о культе Омниссии, или Он как-то иначе это объяснял? Если рассуждать здраво, вспоминать слова Каллифоны, как бы это ни было неприятно само по себе, а также «непримечательный труд», то день, когда слава об удивительной девочке станет не только достоянием олимпийского двора, так или иначе рано или поздно наступит. Нижний порог возможностей юного дарования, в целом, определён, доказанным верхом пока можно считать окно в мастерской, что дальше? Политика? Наука? Война? Если смотреть на перспективу, явление Перцефоны может иметь по-настоящему катастрофические масштабы, особенно, если не будет подвержено должному контролю и дисциплине, ограничению и направлению в нужное, как минимум для начала мирное русло. В мастерской были модели оружия и техники, были чертежи крепостей — человек, не имеющий понятия о войне, такое не создаст, это нужно чётко понимать. Данакт или старый Даммекос выполнять эту наставническую роль очевидно не в состоянии. С Данактом всё просто, а вот сатрап Империума вполне может пустить уменьшенную копию своего приёмыша против того самого приёмыша, и если совсем уж отдаваться фантазии, то не отступать до победного конца у всех троих явно семейное. Что ж, хорошо. Раз уж он должен, как некая отеческая фигура, направлять и наставлять, он будет. И дело совершенно точно не в чувстве вины, сильном достаточно, чтобы его можно было игнорировать.

Страх— ответственность за исход чего-либо; состояние крайней тревоги от грозящей или ожидаемой опасности.

Вид разрушенной мастерской окончательно отрезвил Примарха. Если хоть в одном своём проявлении это — железо, то ему ещё очень далеко до состояния конечного изделия. Неважно даже, плуг это в итоге будет или меч. Может быть, это и стоило как-то словесно прокомментировать. Может быть, знакомство стоило начать с более позитивной ноты — с поддержки и понимания. Может быть, но уже не будет, Пертурабо не счёл это чем-то необходимым. По-своему справедливо для ситуации. Приказ собираться сопровождается достаточно странной угрозой: «останешься здесь». Вряд ли в случае с домом это звучит хоть сколько-то опасно, но, тем не менее, это срабатывает. Пертурабо кривится, когда, следуя течению мысли, сам же задаёт вопрос, почему так. На крошечном пассажирском транспортнике четвёртого легиона возникла первая идиотская проблема. Транспортник предназначен для легионеров. Не для девятилетних детей, не добирающих и до полутора метров ростом. И он не располагает тем уровнем комфорта, с которым следовало бы впервые ознакамливаться с межатмосферными путешествиями. Несмотря на то, что с тем, как работает человеческое кресло Перцефона разбирается быстро, она всё равно в нём тонет, но задавать вопросы как-то не спешит. Стесняется, наверное. Этим же явлением объясняется большая часть пассивных странностей в поведении детей? На безымянном корабле, обладавшим едва ли двумя полными сотнями смертного экипажа, а потому незначительном для флотилии настолько, чтобы довольствоваться только порядковым номером, Пертурабо честно оставил Перцефону располагаться в пустующей каюте, а сам отправился к себе. За время его отсутствия накопилось дел, а работать с числами ему всегда было как-то проще, чем с людьми.

***

В своей предусмотрительности Иешуа после инцидента возле каюты первого капитана исчезает с радаров с такой старательностью, что при попытках его найти у Форрикса создаётся ощущение, что во всем легионе он единственный, кто помнит о существовании библиария. Не в характере Железных Воинов избегать наказания, но, если накладывать стандарты легиона на Гац-Нори, можно его так никогда и не найти. У первого капитана, впрочем, имелись куда более важные дела, чем носиться по десятикилометровому кораблю в поисках того, кто очень не хотел, чтобы его нашли. На плечах Кидомора всё ещё лежала необходимость следить за выводом войск, корректировать — как оказалось, это было необходимо — состав оставляемого на Скагане взвода, подготовка более конкретных планов на основе весьма своеобразных данных разведки, без дела, в общем, он не сидел. Вопреки расхожему мнению, проблемы в масштабах вселенной совершенно не спешили уменьшаться в количестве по мере их решения, а потому на место одного законченного дела, по которому можно было с шумным выдохом хлопнуть ладонью, находилось два новых. Чем больше Форрикс погружался в бытовые проблемы легиона, тем сильнее они тянули его на глубину, где он очень рисковал увязнуть, если не найдётся никого, кто подаст ему руку помощи. По этой причине возвращению Пертурабо с Олимпии у него было как минимум на один больше поводов радоваться. Остальные триархи не разделяли его энтузиазм в той же мере, хотя, как и все легионеры, воссоединением с генетическим отцом расстроены не были. Молот Олимпии никогда не был вестником радости; своим возвращением он обещал определённость и уверенность, ясность и конкретику, намеченную чёткую цель с планом её достижения. Даже если эти определённость и конкретика подразумевали весьма конкретное наказание за невыполненные поручения. Малая палуба Железной Крови не могла похвастаться тем же размахом, что и основная. Она располагала тем же набором механики, что и её старшая сестра, но обладала существенно меньшей вместимостью. На ней обычно находилось всё то, что не предполагалось использовать в ближайшее время, либо то, что не могло по какой-то причине находиться вне флагмана — она могла использоваться как верфь для починки малых кораблей. Поводов придавать ей излишнюю по меркам легиона помпезность не было. Это накладывало определённые особенности и на её внешний вид: субпалуба была чисто технической, не располагала и минимальными декорациями, даже стены там были голые, покрытые редкими, кое-где стёртыми или не совсем в цвет подкрашенными техническими обозначениями. В остальном же всё было привычно: три яруса для персонала, две по четыре гермодвери с генераторами силовых полей на период открытия в вакуум, сервиторные ниши и лёгкий, совсем чуть-чуть более, чем обычно, дезорганизованный переполох из-за возвращения Пертурабо. По установленной несколько часов назад астропатической связи Примарх отдал чёткие инструкции не устраивать из его появления сцену, явить к нему минимальный эскорт из Трезубца и начать сразу же по прибытию подготовку к варп-прыжку к следующей точке назначения сто двадцать пятой. В поведении кого угодно другого это показалось бы подозрительным, тревожным, но Кидомор вполне здраво рассудил, что Примарх банально придерживается намеченного графика, и не намерен замедлять темп завоевания галактики из-за всякого рода… форс-мажоров. Кажется, до самого этого момента в голове Форрикса не хватало место для вопроса о том, зачем Пертурабо в принципе летал на Олимпию. Он и сейчас вряд ли посмел бы спросить повелителя о причинах отъезда, если только тот сам не расскажет: как легионеру, ему вполне хватало понимания того, что его Примарх ничего не делает просто так. В случае, если он не сочтёт нужным делиться такими подробностями с воинами, значит, на то была причина. Хотя спроси его кто, любопытно ли это той пытливой части его ума, что обычно занята глупостями, он бы соврал, ответив «нет». С каждым новым лязгающим, шипящим или смазанно-похрустывающим звуком, издаваемым ли гермой, заходящим на посадку кораблём или же подводящей самые последние приготовления палубной командой, сознание Кидомора очищалось от лишних, чрезмерно бытовых мыслей и приобретало приятную и привычную себе строгую математическую структуру. Часть воодушевления от вот уже почти ощущения присутствия рядом Примарха можно было бы пустить на доработку сложившегося плана развёртывания в системе, но, как ни странно, именно прилив радости не давал сосредоточиться на более возвышенных, чем логистика, и более приземлённых, чем сладкое предвкушение, делах. Лично он, первый капитан, возвращению своего господина был действительно рад. Когда окончательно восстановилось защищающее внутренности корабля силовое поле, а все нужные индикаторы на палубе загорелись зелёным, Форрикс синхронно с остальным Трезубцем отстегнул шлем и опустился на одно колено. Несмотря на то, что склонённая голова скрыла его и без того едва заметную улыбку, он был уверен, что Пертурабо и так всё отлично видел. — Встаньте. Кидомор поднял взгляд на отца и понял, что он несколько рановато обрадовался тому, что с возвращением Примарха количество проблем, неопределённостей и прочих сомнений уменьшится. Триархи расступились перед Пертурабо и, следуя его жесту, отправились за ним в, скорее всего, субстратегиум флагмана. Напоследок Примарх обернулся, кивнул Аристарху, подозрительно неторопливо выходящему с корабля, и отрывисто потребовал от Форрикса краткое изложение всех последних событий. Довольный собой первый капитан описывал сложившуюся в системе ситуацию обстоятельно и расторопно, последовательно связывая проблемы с уже принятыми решениями и докладывая о завершённых в срок и ранее более успешных делах. По всему выходило, что сейчас на Скагане оставались только те, кому там и положено быть, а все остальные в течение пары часов прибудут в строй флотилии и будут готовы к отправлению. С каждым сказанным словом ему становилось всё легче. Ощущение свалившейся с плеч горы ответственности приятно окрыляло, успокаивало расшатанные выходками Иешуа нервы и затмевало собой те неприятные ростки тревоги, которые вызывал вид глубоко и явно о чём-то неприятном задумавшегося Примарха. Само нахождение подле его величественной фигуры внушало уверенность, делало осанку прямее, доспехи легче, а поток мыслей быстрее и содержательнее. Даже если что-то в его облике смутно виделось болезненно новым, неправильным и как бы лишним, но вместе с тем отсутствующим, как казалась бы новой зияющая на месте орнамента на стене дыра, это вполне легко объяснялось всё теми же недавними событиями в Додекатеоне. К моменту, когда настало время переходить к злополучным данным разведки, Пертурабо и эскорт достигли строгих створок дверей субстратегиума. — Кодек` четыреста пять, гамма два, — без лишних предисловий скомандовал Кидомор столу в центре помещения, после чего подал Примарху тонкую планшетку заметок. Личные замечания, которые бы очень не хотелось озвучивать вслух. Особенно при Харкоре. Его маленькая привилегия. — По пока что не подтверждённым данным, систему Сиенция — местное название — населяет враждебная или полу-враждебная ветвь человечества. Группе разведки не удалось выйти с ними на связь, но тем не менее непосредственный контакт произошёл. Пертурабо перевёл хмурый взгляд с планшета на Форрикса. — «Выкидывание» из системы, — с толикой удивления произнёс примарх. — Это вы подразумеваете под «контактом»? — Так точно, сэр, — вперёд выступил Харкор. — Мы полагаем, туземцы могли сохранить часть технологий, позволяющих совершать прыжки через варп. — Например? — Телепортационные лучи дальнего действия? — в голосе триарха не слышалось уверенности. — Дальнего и очень длительного. Даже Империум не располагает технологиями, позволяющими с такого расстояния так долго перемещать настолько массивный объект через пространство и время, — возразил Форрикс. — Верно, — Пертурабо кивнул и опустил планшет экраном вниз на край стола. — Учитывая приём, устроенный разведгруппе, стоит готовиться ко встрече с ксенотехнологиями. В отличие от Механикум, Примарх Железных Воинов никогда не выражал ни нервозного благоговения, ни праведного гнева и ужаса при упоминании нередко на тысячелетия опережающего имперские оснащения внеземных рас. Для него это было лишь одним из длинной череды аспектов войны, дающим врагам человечества едва ли ощутимое преимущество вместе с ещё одним существенным поводом их уничтожить, и его легионеры, в том числе и Форрикс, полностью разделяли эту позицию. — Система Сиенция не может быть покрыта непробиваемым защитным куполом из позволяющих так точечно обороняться от любого вторжения устройств, — ответ Примарха на немой вопрос Форрикса, обозначенный в планшете. — Крейсер разведки не пострадал, экипаж, — он сверился с мерцающей голограммой, — цел. Для настолько хирургически точного воздействия обороне нужна лишняя звезда в качестве источника энергии. Почему нет никаких упоминаний о телах смертных? Трезубец помолчал, после чего к дискуссии присоединился Эразм. — Потому что их нет, господин. Харкор подавил смешок, но всё равно получил свою порцию осуждающих взглядов. — В рапорте группы разведки нет ни единого упоминания о них, кроме факта смерти, хотя это могло бы многое объяснить. На крейсере их не было? — Никак нет, — выпалил Харкор, который и был занят разведгруппой всё это время. — Может, они пропали? — Ничто в этом мире не исчезает бесследно, Харкор, — Пертурабо покачал головой. — Ты был занят первичным анализом данных, ты и допросишь группу разведки повторно. — Мой господин, но это будет уже четвёртый допрос, — осторожно произнёс триарх. — И один из них проводил я лично, — вступился за брата Форрикс. — Они ничего не упоминали об остальном экипаже. Как если бы их никогда не существовало, если бы они не знали или… И тут Кидомора осенило. — …или они просто забыли о них, — секундная радость от предвкушающей виток куда более продуктивных обсуждений гипотезы мгновенно была затмлена осознанием частичной правоты Иешуа. — О чём говорил Гац-Нори. Под выжидающими взглядами Примарха и первого капитана Харкор даже несколько убавил в росте. — Астартес ничего не забывают. — А варп-путешествия обычно «туда» составляют по времени столько же, сколько «обратно», и тем не менее, — наседал Пертурабо, а в его интонации просачивалась очень опасная саркастичность. Несчастный триарх пробежал глазами по данным над столом, с таким усердием выискивая в них что-то, что у него дёрнулась голова, после чего справедливо заключил: — Психически неподготовленные смертные нередко бесследно исчезают во время варп-переходов. Произошедшее с экипажем может быть просто следствием чрезмерно быстрого прыжка, — Харкор прервался на мгновение, после чего продолжил. — Люди не приспособлены к таким перегрузкам, а то, что группа разведки прошла через них, подтвердили в апотекарионе. В субстратегиуме воцарилась липучая неприятная тишина. В словах триарха определённо была доля истины — действительно, бывали случаи, когда у особенно рисковых варп-перелётов вскрывались самые удивительные последствия, включая исчезновение и прочие неприятные происшествия с членами экипажа — но всё же череда совпадений была слишком длинной. — Вы упускаете то, что на то, чтобы засечь крейсер и выкинуть его обратно в варп «туземцы» Сиенции по рапорту потратили меньше пятнадцати секунд, — с присущей ему аккуратностью слона в посудной лавке разрушил тишину мозгового штурма Голг. — А по бортовому журналу прошли почти сутки. — Чем меньше времени они якобы потратили на нахождение в системе и попытки установить контакт, тем более адекватной выглядит скорость полёта обратно, — отвлёкшись от косяка чрезмерно самоуверенного Харкора, Форрикс и Пертурабо переключились на более важное замечание. — Даже в теории пятнадцать секунд это бред, — гулко проговорил Пертурабо. Все знали, что это значит: группа разведки либо соврала в рапорте, либо сама верила в собственные выдумки, причём в полном составе. На первое никто бы не решился, второе звучало как дополнение к и без того подозрительным совпадениям. «Иешуа точно надо найти» — заключил про себя Форрикс. — Как и сутки, — продолжал Примарх, не отрывая взгляда от зеленоватой голограммы, и теперь в его голосе звучали металлические нотки, что тем более не предвещало ничего хорошего. — Если допустить, что хотя бы часть из этого правда, то минимальный порог времени нахождения в системе составит около десяти часов, а максимальный около восемнадцати. Харкор? Триарх поднял взгляд под сведёнными бровями на отца. — Проконтролируй, — Пертурабо сделал особый акцент на слове, — чтобы крейсер подвергли полной проверке состояния с участием магоса Механикум. — Так точно, господин, — Харкор легко поклонился, не снимая со стола рук. — Вы двое свободны, — жестом Примарх смёл прочь со стола собранные из зелёного света листки и вновь обратил внимание на планшет. Триархи молча покинули субстратегиум, оставляя Пертурабо наедине с первым капитаном. Со смешным опозданием до Форрикса дошло, почему для совета был выбран не основной зал: за период отсутствия Примарха могло и накопилось много весьма деликатных проблем, обсуждать которые при лишних ушах было бы несколько опрометчиво. Как минимум потому, что данные разведки предусмотрительно держались в тайне до распоряжений господина, уж слишком они были… сомнительными. Как бы Кидомор не пытался, но легионеру сохранять абсолютную чистоту сознания при Примархе, не игнорируя полностью его присутствие, было практически невозможно. Не занятые мысли нагло текли туда, куда было совсем не надо, мимикрируя от бредней Иешуа к источающей во внешней мир напряжение и тревогу фигуре Пертурабо, то там, то сям обнаруживая новые поводы для всякого рода глупостей. — Господин? Примарх оторвался от планшета и поднял на капитана усталый взгляд. С уходом легионеров с него шелухой слетела часть выделанной вечно суровой и готовой действовать картинки, и Форрикс помолчал, некоторое время изучая всё такие же, но как будто где-то надломившиеся черты правильного, красивого лица. Над льдинками-глазами вопросительно поднялись чёрные брови, предлагая триарху продолжить. — Могу я узнать, зачем Вы летали на Олимпию? И хотя выражение лица Пертурабо оставалось большею частью нечитаемым, в том, какая крошечная, едва заметная рябь проползла по мышцам под кожей, Кидомор увидел явно существенно больше, чем ему следовало. — Нет. В субстратегиум вернулась тишина, и первый капитан не без труда оторвал от повелителя взгляд. Помимо событий, описанных группой разведки, за время отсутствия Пертурабо случилось что-то ещё, о чем Форрикс не знал и боялся, насколько был способен, догадываться. Что-то почти настолько же в основе своей страшное, как граничащая со сверхъестественной встреча с населением Сиенции, не вызывающее ужаса само по себе, но необъяснимое и неконтролируемое, а потому... — Что думаешь о Гац-Нори? Примарх прервал поток сознания легионера, и они снова встретились взглядами. Надломленность и усталость вновь отступили под пелену самоконтроля. — Он очень старой закалки, — начал Кидомор, пытаясь придать подыстлевшим воспоминаниям, большей частью завязанным на эмоциях, более презентабельный, официальный вид. — Пик его карьеры пришёлся на период незадолго до Вашего появления. Он был хорошим капитаном, но со временем сдал и в итоге был переведён в библиарии. — Я спрашивал не об этом. Форрикс нахмурился, выуживая из памяти ещё более старые моменты. — Он терранец, не сумевший приспособиться к новым порядкам. В библиариях ему самое место. Пертурабо покачал головой. — И ты, тем не менее, счёл нужным всё же прислушаться к его замечаниям. Почему? — Иешуа всегда отличался излишней проницательностью. Он мог заметить то, чего не заметил я. Хочу сказать, что в его возможную правоту я верю настолько же, насколько в его возможное безумие. — Гац-Нори далеко от сумасшествия, — черты Примарха посуровели, тоже, должно быть, обращённые в прошлое. — Даже слишком. Форрикс вопросительно склонил голову. — Впрочем, ты прав, — Пертурабо протянул планшет обратно легионеру. — Он не сумел приспособиться к новым устоям. Если бы ему не нашлось места в библиариуме, он бы стал бесполезен. Такие, как Иешуа, трудно привыкают к новому, — он кивнул каким-то своим размышлениям. — Потребуй с него дополнительных… комментариев насчёт группы разведки. Первый капитан удивился контрасту фразы, но виду не подал и поклонился, произнося дежурное «слушаюсь». — Можешь идти.

***

После долгого перерыва «взрослая» — так любила говорить Агнес — мыслительная деятельность давалась Перцефоне с некоторым трудом. Заставивший разрушить мастерскую шторм из эмоций и чувств поглотил совершенно необученное справляться с подобными потрясениями сознание и не собирался отступать ни на мгновение, из-за чего с ним приходилось сосуществовать постоянно, учиться не подавлять, а сдерживать в рамках дозволенного условно организованного хаоса. Это было очень тяжело, а совета спросить и вовсе не у кого. Аристарх — так звали человека, с которым она контактировала большую часть того времени, когда в принципе с кем-то контактировала — на вопросы отвечать либо отказывался, либо приобретал ещё более растерянный вид, чем вопрошающая Перцефона, после чего ответа вновь не следовало. Она злилась, приподнималась на носках, словно пытаясь дотянуться до огромного солдата, но быстро сдувалась и, так ничего и не сказав, возвращалась к себе. Аристарх, конечно, парень был необщительный, толку от него было чуть больше, чем от Алекзандера, который, проведя некоторое количество времени в неудобной позе в походном рюкзаке, заскрипел и обиделся, облюбовав себе угол каюты и не вылезая оттуда. Трудно было винить его в таком поведении, впрочем. Его настоящей хозяйкой всегда была Каллифона Кое-что, впрочем, у необщительного Аристарха выведать удалось: летели они в систему Скаган, к остальной флотилии, чтобы отправиться в новую кампанию под предводительством Примарха. Что такое система Скаган Перцефона представляла достаточно слабо, как и размеры флотилии, к которой они летели. Наибольший интерес для стремящегося как-нибудь избежать стресса неокрепшего сознания представлял Примарх, и вот тут у них с Аристархом сильно не задалась беседа. Перцефона хорошо помнила рассказы матери о названном брате, гениальном тиранском приёмыше, человеке, под чьим началом Олимпия не просто пришла, а на огромной скорости прибежала к процветанию и вступила в него с гордо поднятой головой. О жестоком и высокомерном полководце, затворнике и эгоисте, на которого, конечно, стоит ровняться, но не во всём. Как часто бывает с детьми, Перцефона верила этим словам и, не имея других вариантов, мыслила цитатами из чужих уст и книг, и ими же имела неосторожность поделиться с Аристархом. Воин взорвался таким страшным приступом гнева, словно Перцефона самым жестоким из возможных образом оскорбила его лично, и разразился тирадой, по времени занимавшей столько же, сколько всё, что он успел сказать за неполную неделю полёта в сумме. Привыкшая спорить с теми, выше и больше себя, Перцефона не испугалась и не преминула возможностью высказать, что она думает о людях, которые идеализируют других людей, а также о тех, кто за неимением лучших аргументов замахивается на детей, после чего они более ни в какие беседы не вступали. Следуя железной логике, девочка окрестила Аристарха «наивным дураком» и в качестве формы протеста два оставшихся дня полёта не выходила из каюты. За эти два дня Алекзандер всё-таки снизошёл до неё из своего угла, и последнюю ночь кот и новая старая хозяйка провели в обнимку. А потом им обоим стало совсем не до Аристарха, его гневов и радостей, Каллифоны и Олимпии, разрушенной мастерской и прочего, так как произошло третье самое яркое в жизни Перцефоны событие: случилось попадание на Железную Кровь. Никогда в своей жизни она не видела ничего подобного. Это не мог быть космический корабль, это был настоящий космический город, в котором с комфортом могло бы разместиться, наверное, всё население Лохоса и ещё место бы осталось. Это место было совсем непохоже на красивый, но чрезмерно простой, древний олимпийский город. Это был истинный храм технологий, и находиться в нём было сплошным удовольствием. Запах, шум, снующие туда-сюда люди и… не совсем люди, механизмы и конструкции, к которым нужно было присматриваться, чтобы понять их устройство, потрогать их может быть даже, если бы Аристарх, всё ещё не проронив ни слова, не одёргивал её. Может быть, он всё ещё на неё обижался, но она на него уже нет, а потому каждый раз, с того самого момента, как они вышли с челнока, когда Перцефона замечала на корабле что-то интересное, она требовала от своего спутника объяснений. Он помолчал ради приличия в ответ на пару вопросов, но в итоге всё же начал более-менее развёрнуто отвечать. Корабль был выше всяких похвал. Она уже представляла, как будет ходить по нему и записывать на Алекзандера самые интересные решения, чтобы потом их разобрать. Ни единого винтика в устройстве этого инженерного чуда не пропало зря, и у Перцефоны закружилась голова от переполнившего её чувства восторга. Радость новых открытий вытеснила все негативные эмоции, мир снова стал прекрасным и ярким, даже если был, в общем и целом, только в чёрных, серых и изредка жёлтых тонах. Жизнь не может быть не прекрасна на таком корабле. Ничего плохого не проникнет в эту идеальную крепость. И тут нет окон! Совсем никаких окон! Это вообще лучше всего! Небо просто отвратительно, особенно в открытом космосе, где, как оказалось, без рассеивающей фотоны защиты царила постоянная ночь! Ночью вообще нечего в окна смотреть, там большую часть вида занимает огромный синяк, значит в космосе окна и вовсе не нужны! Чтобы поспевать за Аристархом, Перцефоне постоянно приходилось полу-бежать, но преисполненная упоения она не обращала внимания на это крошечное неудобство. И хоть их совместное путешествие было недолгим, она успела испробовать несколько способов передвижения, включая чрезвычайно широкие шаги и подскок, а также несколько раз почти зацепилась за огромный железный рюкзак на спине провожатого, с целью использовать его как лестницу к потолку, на котором тоже было очень много интересного. — Всё, — резко озвучил Аристарх и остановился напротив высоких, скромно, но со вкусом декорированных корабельных дверей, громко объявив своё присутствие ударом по их поверхности керамитовым кулаком. Набравшая уже некоторый разгон Перцефона слегка обогнала космодесантника и остановилась сразу за ним, ровно напротив центральной оси зеркально отражённого на обеих створках рисунка. Аристарх обернулся на неё и было протянул руку, чтобы схватить девочку и остановить, ежели той захочется продолжить путешествие по флагману, но его ладонь замерла на полпути, стоило спутникам встретиться взглядами. Конкретно этот Астартес — с другими, даже сопровождавшими Пертурабо на другом, меньшем корабле, ей познакомиться не удалось, хотя попытки предприняты были — вызывал у Перцефоны множество сплошь негативных, но вместе с тем противоречивых эмоций. Впечатление от первого знакомства утекло вместе с обидой, и в составлении конечного мнения об Аристархе она стремилась быть объективной. Она вглядывалась в хмурое, пропечатанное следами прошедших лет лицо, и отчётливо замечала в нём что-то смутно, но очень близко знакомое, словно вечно маячащее где-то в углу тёмное неприятное пятно, которое периферийное зрение из раза в раз принимало за что-то живое, вдруг озарилось светом, но от того не стало конкретнее и приятнее взгляду. От космодесантника во все стороны расползалось неприятное чувство затаённой опасности, эдакой золотой клетки, предлагавшей в альтернативу отсутствию страха всегда один и тот же, определённый и конкретный ужас. Но хуже всего в нём была реакция вот на такие встречи глазами. Буквально пару раз такое между ними случалось, и каждый раз у Аристарха будто бы глючило что-то в голове, менялось что-то в ритме движений и выражении лица, и из сурового сопровождающего и рыцаря-защитника он превращался в лебезящего слугу, недовольного своим обязанностям, но вынужденного их выполнять, чтобы ублажить господина. Очень, очень Перцефоне он всё же был неприятен. — Ми… лорд? С этим странным выражением из-за створок появился испытавший на себе недостаток витаминаDи прочие трудности корабельной жизни человек — серв, как, видимо, этих людей называли те редкие прохожие, которых Перцефоне довелось сегодня встретить. Первое «ми» было сказано доброжелательно и ненавязчиво, вежливо, но не сахарно, чтобы не раздражать, из-за чего вторая часть слова оказалась вынуждена принять на себя всю тяжесть испытываемых человеком эмоций от открывшегося зрелища. Он взглянул девочке в глаза, вдохнул и тут же отвернулся к Аристарху, запоздало улыбаясь. — Какие будут… указания? — справедливо решив, что в данной ситуации всё же требуются уточнения, поинтересовался безымянный человечек, тоже, впрочем, спутнице космодесантника совершенно не понравившийся. — У неё спрашивай, — Аристарх кивнул на Перцефону и, не прощаясь, пошёл прочь, кажется, даже быстрее, чем шёл от корабля до каюты. Серв потупил какое-то время, не готовый перенять ответственность, но всё же приглашающе отошёл с прохода и неловко поклонился, прижав к телу руку. «Мир, конечно, очень большой, но прислуга везде одинаковая» — справедливо решила Перцефона и, придерживая походный рюкзачок, к которому тут уже потянулся серв, прошла в предложенную комнату. — Чего желает юная госпожа? — Не трогай! — она отшатнулась от человека, а тот моментально одёрнул протянутую руку и даже сделал шаг назад. Серв вновь улыбнулся и примирительно поднял ладони. — Юная госпожа желает завтрак, — процедила Перцефона, готовая защищать свою поклажу ото всех потенциальных посягательств. — Слушаюсь, — улыбка на лице серва покривела, и он выскочил за дверь, оставив самую странную обитательницу корабля на его памяти располагаться.