Белый журавль

      Кадзуха примерно представлял себе, каково быть родителем. Понимал, что дело это отнюдь не легкое, временами уничтожающее и тело, и душу, и разум, потому что дети — непоседливые создания, за которыми всегда нужно следить в оба, если не три, глаза. Акима, так уж вышло, целиком и полностью пошел гиперактивностью в своего папу-омегу, за которым тоже неплохо было бы присматривать временами, и это очень, ну прям очень выматывало. Кадзуха без понятия, каким именно образом Хэйдзо удавалось справляться с этим шкетом в одиночку. Конечно, здесь не обошлось без сторонней помощи в виде Синобу и Итто, но... Даже один день без Хэйдзо едва ли не довел молодого папашу до нервного тика.       Перед уходом на первый, после длительного курса терапии, рабочий день Хэйдзо дал небольшое задание: занять ребенка какими-нибудь действительно скучными делами, такими, от которых Кадзухе самому тошно станет — понятия о скукоте у обоих были совершенно разными.       — Это еще зачем?       — Затем, чтобы он учился сидеть на попе ровно хотя бы полчаса. Иначе все свои дни ты будешь проводить с маленьким исчадием ада, который скоро по потолку бегать начнет от скуки.       А после пожелал удачи и радостно ускакал на свою работу.       И ведь сначала было не все так плохо, правда. Акима проснулся с хорошим настроением, умылся, покушал, послушал интересные истории отца о его путешествиях, а после потащил его в свою комнату, чтобы похвастаться своей небольшой, но очень крутой коллекцией игрушек. Сразу, конечно, до нее дойти не получилось, потому что Акима тут же отвлекся на более значимое достижение своей жизни: коллекция жуков оникабуто, которых они наловили с дядей Араткаки. Не так уж и много, если на чистоту, но что-то Кадзухе подсказывает, что большая часть этих жуков была отсортирована рукой детектива, которому вряд ли доставляло удовольствие наличие целой жучиной армии в его доме.       После показательного выступления маленького оратора, который с гордостью презентовал все свое добро и получил восхищенный взгляд отца, Кадзуха решил начать с самого малого: оригами. Дело не совсем уж и скучное, на его скромный взгляд, местами даже расслабляющее, если знать, что и куда складывать, но для трехлетнего ребенка, кажется, это будет настоящей пыткой. Акима, что до этого даже краем уха не слышал о подобном занятии, заинтересованно похлопал глазами, выражая свое полное согласие на данное мероприятие. Было принято решение, что первым делом они попробуют сделать маленького журавлика, которого, если все получится, они подарят папе, как только он вернется домой.       Вовсе не удивительно, что с первого раза у Аки ничего и не получилось, но упорству его можно было только позавидовать, пусть и было видно, что он все же слегка расстроился. Второй, третий, затем четвертый журавлик все никак не мог сложиться так, как устроило бы самого мальчика, но он тщательно отвергал отцовское вмешательство в свое личное пространство, желая самолично разобраться с этим вредным листком бумаги. Кадзуха понимал, что еще один провал будет означать самую настоящую детскую истерику, с которой в одиночку ему пока что справляться не удавалось, поэтому он аккуратно подлез Акиме под руку, убеждая в том, что ничего такого в сторонней помощи нет.       Не помогло.       Все неудачные журавлики были истерзаны детской рукой, и Акима едва ли не со слезами на глазах убежал к себе на кровать, спрятавшись под одеялом. На всякого рода успокоения — для дураков, видимо — он отвечал категоричным и крайне недовольным мычанием и пытался драться торчащей из-под одеяла ножкой, когда его пятку начинали щекотать чужие наглые пальцы. Но это по итогу заставило его расхохотаться и таки сдаться настойчивости отца. Кадзуху аж на кровать повалило от внезапно крепких объятий, но ничего против он, конечно, не имел. Первый раунд был преодолен, что не могло не радовать.       Следующим этапом стало чтение сказок. Акима, конечно же, выполнял роль внимательного слушателя, который уже через пару достаточно больших страничек начал ковырять пальцем свои штанишки и смотреть по сторонам, нетерпеливо дергая ножкой. Кадзуха краем глаза замечает, что терпение потихоньку от сына ускользает, но вида не подает. Когда Акима начинает показательно дергать одеялом, привлекая отцовское внимание, Кадзуха предлагает ему лечь на подушку для большего комфорта. И он соглашается, распластавшись звездочкой на большой подушке, что Кадзуха подложил себе под спину. Что ж, ему удалось выиграть еще минут двадцать, заставив мальчика послушно слушать его монотонный голос, но этого все равно оказалось мало.       Настольные игры оказались более интересным занятием. Складывать пазлы Кадзуха не особо любил, если честно: дело тридцати минут, если объем работы был небольшой, поэтому интерес угасал довольно быстро. Детские пазлы оказались настолько детскими, что даже Акима одарил их унизительным взглядом, поэтому их дружным коллективом было принято решение собрать что-то посерьезнее, но совсем уж мелкие пазлы Кадзуха доставать не рискнул, побоявшись повторения ситуации с оригами. Пусть сначала разберется с пазлами на пятьсот деталек, потом уже виднее будет.       Не сказать, что Акима справился быстро: часа три он методично и, что немаловажно, с полным спокойствием сначала раскладывал пазлы картинкой вверх, воспользовавшись подсказкой отца, а после взялся выстраивать рамочку, чтобы потом суметь выложить серединку. Кадзуха своего вклада не вносил ни капли, позволив ему самостоятельно разбираться со всей работой. Правда, он как-то позабыл, что сыну его всего три года, а он уже самостоятельно справился за такой срок с таким большим пазлом и ни разу не попытался отвлечься, чтобы соскочить с этого занятия.       Его сын — маленькое чудо, точно.       После обеда, по всем детским законам, Акима начал зевать изо всех своих сил, потому, уже наученный за эти полгода многим вещам, Кадзуха укладывает его спать, а сам выходит во двор, чтобы подышать свежим воздухом и передохнуть. Не то чтобы он прям сильно устал: за полгода уже успел привыкнуть к изменениям в своей жизни и был бесконечно доволен этим. Все же рядом с любимыми людьми ему было безумно комфортно и спокойно, но... Кадзуха кается: ему не хватает тех путешествий, которыми он жил так долго, настолько, что порой совсем уж горестно становится. Хэйдзо отнюдь не слеп, конечно, он все видит и понимает, но молчит, потому что знает, что ничем ему помочь пока не может. Единственное, на что он способен в такие моменты, — быть рядом и молчаливо поддерживать своего родного человека так, как получается. И Кадзуха ему благодарен за это, правда, просто ему нужно больше времени, чем казалось.       Он прекрасно осознает, что по-другому уже быть не может. Ветрености ему всегда хватало, иногда даже чересчур, и не сказать, что это шло ему на пользу, так что в какой-то степени Кадзуха очень даже рад тому, что из беззаботно странствующего самурая он превратился в семьянина. По крайней мере он правда верил в то, что тихая семейная жизнь поможет ему стать мудрее и ответственнее, и старался приложить к этому максимум своих усилий. Сейчас, например, уже стало гораздо легче справляться как с ребенком, так и во взаимоотношениях с Хэйдзо, потому что в самом начале это походило на жуткую гиперопеку и какое-то помешательство, лишь бы угодить своим близким во всем. Безусловно, Кадзуха старался наверстать упущенное время, но эта усиленная забота душила даже его самого, пусть он категорично это отрицал перед самим собой. Хэйдзо просто наблюдал за этим и ждал, когда же до нерадивого наконец дойдет, не желая вмешиваться в процесс становления взрослого человека. Только время шло, и ничего не менялось, Кадзуха только мучил и себя, и его, потому не вмешаться не получилось.       — Выдохни уже. От твоей агрессивной заботы никому легче не станет, правда. Всему свое время.       И Кадзуха выдохнул. Почти. Просто решил направить свою энергию в более нужное русло: изучение детской психологии. Натаскал из городской библиотеки кучу книг на эту тему и в свободное время — в основном, конечно, глубокой ночью — потихоньку изучал весь материал, записывая в свой блокнот особенно важные моменты. Так он понял, что гиперопека — самое настоящее зло, да и Акиме вот-вот должно было исполниться три года, а это означало одно: кризис трех лет. В этом возрасте у детей появляется первое осознание своей самостоятельности, выявление своего «я», когда ребенок начинает отказываться от родительского вмешательства в свое личное пространство. И как будто Кадзуха вовремя успел осознать то, что свою опеку в этот период стоит поубавить, иначе не миновать им постоянных скандалов и ссор. Но, конечно, о полной самостоятельности ребенка речи быть и не может: не подросток еще, чтобы справляться со своими эмоциями в гордом одиночестве. В общем, Кадзуха боялся стать курицей-наседкой, что будет контролировать каждый шаг своего чада, потому старательно контролировал свои родительские чувства вопреки своим желаниям быть всегда-всегда рядом.       Забавной, кстати, получилась их беседа с Синобу. Таки да, она добралась до него, пусть и совершенно непреднамеренно, когда ранним утром пришла забирать шкета в садик — домашний арест в то время еще действовал в полную силу, пусть и весь процесс был почти окончен. Кадзуха тогда как раз всю ночь читал книжку с сопящим под боком Хэйдзо, поэтому избежать неловкой встречи ему совсем не удалось. Он ждал чего-то наподобие: «Ты знаешь, что я с тобой сделаю», — или: «Сбежишь еще раз — я из-под земли тебя достану», — но Куки умела удивлять не только своим острым умом, но и своей непредсказуемостью.       — Перестану дергаться только тогда, когда ты сделаешь ему предложение.       — Какое предложение?..       Неловкости была полна эта молчаливая переглядка, а в глазах ее так и горели страшные ругательства, от которых уши в трубочку свернуться могут, но Куки и без того понимала, что подобные разговоры с кем-то не особо близким — смущение невероятного уровня. Бросаться отнюдь не пустыми угрозами тоже не имело смысла: Кадзуха не тупой, сам все прекрасно знает, к тому же тяжелая рука Синобу до сих пор отдается в правом плече, которое она со всей своей любовью сжала во время одной из посиделок с их общими друзьями. В общем, показала все свои возможности.       После двух часов обеденного сна Акиме жуть как захотелось немного поактивничать. Первым делом они поиграли в прятки, чтобы он смог показать отцу всю свою силу невидимки, и Кадзуха никогда еще не думал о том, что, отключив свое природное чутье, ему не удастся найти в небольшом доме маленького человека. Он просто не мог поверить в то, что окажется таким беспомощным перед собственным сыном, да еще и в таком возрасте — в старости это было бы куда логичнее и менее стыдно перед самим собой.       — Я сдаюсь, — громко констатирует факт Кадзуха, осмотрев, кажется, каждый угол собственного дома. — Ты меня победил.       Ладно. Нет, не ладно. Каким образом это создание смогло настолько тихо забраться на верх высоченного шкафа? Еще и за каких-то несчастных двадцать секунд. Оказалось все, конечно, гораздо проще: Хэйдзо успел приделать к задней стенке шкафа, что оказался почти незаметно отодвинут от стены, лестницу, специально по детскому заказу. На вопрос: «Зачем?», — было сказано: «Дядя Араткаки слишком быстро стал меня находить». Маленький хитрожопый засранец и его слепой отец, который даже при тщательном обыске не смог обратить внимание на подобного рода изменения. Совсем уже сноровку потерял...       Седыми волосами Кадзуха, кажется, обзавелся уже через час после того, как было высказано настойчивое желание поиграть в догонялки. Не в доме, где места для такого занятия почти нет, а во дворе, и погода стояла такая превосходная, что Кадзухе самому хотелось выйти на длительную прогулку. Гоняться за маленьким жуликом было легко в силу разницы их возрастных категорий, но вот уследить за ним оказалось чуть сложнее. Нет, ребенка из виду Кадзуха совсем не потерял, но из-за столпившегося на площади народа было весьма проблематично протолкнуться так, чтобы от него не отстать. И вот тогда, когда Акима все же исчез из его поля зрения, Кадзуха начал паниковать как никогда.       Пацан будто сквозь землю провалился. Никто его не видел, никто ничего не знает и вообще у них один фестиваль на уме. Кадзуха успел как-то позабыть, что в этом городе всем наплевать на маленьких детей, что без присмотра гуляют по городу. На зов Акима тоже не откликался, а в голове у папаши начинали проноситься самые неприятные исходы развития событий, что и без того заставляло нервничать еще больше. В комиссию идти вообще опасно: Хэйдзо его на мелкие кубики раскромсает и по пакетикам разложит, поэтому нужно было справляться своими силами и как можно скорее. Вспомнив, что у него, вообще-то, есть некоторые способности, Кадзуха останавливается, переводит дыхание, чтобы паника не задушила, и концентрируется на всех возможных звуках творящегося вокруг хаоса. Голосов много, по шагам никак не разберешь — его это чадо или чужое, но Кадзуха старается не впадать в отчаяние, решив проверить все возможные места по порядку.       Сразу же отметаются все потенциально неинтересные для ребенка места: ларьки с едой, одеждой и прочими побрякушками. Первым на очереди была палатка с маленьким бассейном, где с помощью специальной игрушечной удочки нужно было вылавливать таких же игрушечных рыбок. Мимо. Но зато хозяйка видела какого-то белобрысого паренька, что побежал, кажется, в сторону прилавка со светящимися игрушками, рядом с которым, конечно же, его тоже не оказалось. Подключив все свои органы чувств, Кадзуха издалека слышит детский смех, очень сильно похожий на голос своего потерявшегося сына, и мчится сломя голову к источнику звука.       — Акима, архонта ради, — вздыхает Кадзуха, поймав негодника за руку.       Стоило сразу догадаться, куда он захочет направиться. Еще чуть-чуть, и Кадзухе пришлось бы придумывать кучу оправданий тому, почему их ребенок самовольно примчался к папе на работу. Самого страшного удалось избежать, конечно, но Акима совсем не понимает причины отцовского беспокойства, что пугало будь здоров. Кадзуха очень сомневается в том, что Хэйдзо ни разу не говорил с ним по этому поводу, и то ли это детская беззаботность играет свою роль, то ли Акима специально проворачивает подобные фокусы забавы ради, что совсем было не весело.       Вернулись они домой совсем не радостными: на обратном пути поседевший от испуга Кадзуха читал ребенку серьезную лекцию о том, что нельзя вот так бездумно убегать невесть куда без предупреждения. Акима, что к папе в наказание не смог попасть, расстроился очень и очень сильно. Зарылся под одеяло и напрочь отказался строить хоть какой-то конструктивный диалог. Кадзуха настаивать не стал: у самого настроение пропало с этой нервной беготней, но раз уж разговорами сына не задобришь, то вкусным ужином можно было хотя бы попробовать выманить его из своего убежища.       Уже через час Акима уплетал за обе щеки рисовые шарики, все еще косо поглядывая на усмехающегося отца. Ну а что еще ему поделать? Кушать хотелось, а единственным источником приготовления пищи был отец, на которого он очень — очень-очень — обиделся, так что выбора у него не было. Он обязательно пожалуется папе на такое поведение, но сразу после того, как из вредности съест все-превсе, чтобы отцу не досталось. Будет знать, как его обижать.       Ладно, Акима не жадина какая-то. Он очень добрый мальчик, поэтому пару шариков все же доесть не смог: места в животе не осталось. Да и папа так заразительно крепко обнимается, не оставляя шансов на его принципиальную обиду, что не простить его Аки совсем не может.       Время близилось к позднему вечеру, и Акима места себе не находил, ожидая своего папу-детектива с какой-то там работы возле входной двери. И когда в замочной скважине повернулся ключик, на Хэйдзо было совершено страшное нападение крепкими объятиями.       — Привет, хулиган, — улыбается Хэйдзо, потрепав белобрысую макушку сына. — Как дела у вас?       — Все хорошо, — едва ли не подпрыгивает Акима, сложив ручки за спиной.       Хэйдзо подозрительно щурится, чуя неладное. Подобное нетерпение могло значить одно: кто-то что-то натворил. И этот кто-то прямо сейчас всем своим видом пытался намекнуть папе о совершенном то ли преступлении, то ли негодяйстве.       — Где твой отец? — складывает руки на груди, хитро улыбаясь.       Акима хохочет сдавленно, протянув к нему руку, чтобы утащить в нужном направлении, и Хэйдзо протягивает ему свою ладонь, послушно следуя за сыном. Подойдя к двери своей комнаты, Акима прикладывает пальчик ко рту, намекая папе, чтобы тот вел себя очень тихо, на что Хэйдзо понятливо кивает, а после тихонько заглядывает в комнату и едва ли не прыскает со смеху, вовремя успев приложить ладонь ко рту: Кадзуха, что, видимо, очень устал за сегодняшний день, тихо-мирно спал на полу, а на лице его... Что ж, он очень обрадуется тому, что перманентный маркер не так уж и просто смыть.       — Как прошел ваш день? — интересуется Хэйдзо уже на кухне.       И Акима во всех красках расписывает сначала неудачную попытку слепить из бумаги дурацких журавликов, которые никак не хотели поддаваться его дрессировке, а после хвастается своим пазлом, который они с отцом заклеили скотчем, потому что Акима наотрез отказался его разбирать. Зря старался, что ли?       — Ты уже вернулся, — зевает Кадзуха, застыв у порога кухни.       Хэйдзо не знает, каким чудом он умудрился не рассмеяться, но ему все же удалось сдержаться, не выдавая маленькой шалости ребенка.       — Мяу, — дразнится почти шепотом, когда Кадзуха наливает себе воды.       На секундный ступор и непонимающий взгляд Хэйдзо лишь отмахивается, пробубнив под нос: «Не бери в голову», — но все-таки не сдерживается, когда Акима начинает смеяться во весь голос, и прикрывает глаза ладонью. Кадзуха косится на них с недоверием, сомневаясь в их адекватности, а после замечает в отражении стакана что-то черное на своей щеке. И вот тут мозг окончательно просыпается, дав своему хозяину подсказку, что было бы неплохо наведаться к зеркалу на вечеринку.       Смешно им. Нет, ну вот и как это называется? Стоило ему отключить бдительность, доверившись маленькому негоднику, так сразу ему и прилетело под дых: подло и безжалостно. Хэйдзо тоже хорош: «Мяу», — говорит, веселясь от души. Им еще повезло, что Кадзуха по натуре своей всегда был оптимистом несчастным, поэтому, когда вода не помогла стереть со щеки нарисованные усы, после обреченного: «Перманентный, ну да», — он смиренно рассматривает собственное отражение в зеркале, отмечая художественные способности сына.       — Постарался на славу.       Ну, зато он теперь... Котик. Большой, рослый такой котик, который еще покажет этим двум шутникам свои острые когти.

***

      Хэйдзо его убьет. А если и нет, то чем-нибудь тяжелым по голове точно треснет. Потому что к запахам чужих людей относится весьма категорично, в большинстве случаев жутко раздражаясь от не перекрытого таблетками ярко выраженного природного феромона. Дикость жуткая: во-первых, это не этично по отношению к окружающим. Мало ли у кого какую реакцию может вызвать какой-то из компонентов — вплоть до аллергии, и случаев таких было отнюдь не мало, — а во-вторых, таблетки, архонты милосердные, были придуманы не просто так.       Кадзуха долго думал о том, как бы ему избежать наказания за то, что припрется домой с запахом чужой омеги. Который искренне решил, что ему просто жизненно необходимо приклеится к наиболее симпатичному альфе, что тихо-мирно сидел в очереди к стоматологу. Честное слово, Кадзуха всегда считал себя хорошо воспитанным человеком и грубить мало знакомым людям совсем ему не нравилось. Разделяя позицию своего возлюбленного, он считал, что насилие — совсем уж крайняя мера пресечения какого-либо взаимодействия с людьми. Да и устраивать драку на ровном месте, лишь бы от него отвязались, было явно не к месту. Еще и в поликлинике...       Долго Кадзуха, конечно, пытался отстаивать свои личные границы, убеждая омегу в том, что у него семья и дети, и вообще у него нет к подобному рода связи никакого интереса. На аргументе: «Кольца-то нет, какие дети?», — Кадзуха глубоко задумался над тем, как бы покультурнее объяснить этому парню отсутствие логической цепочки в данном заключении. А через пару наглых и совершенно неприкрытых стыдом прикосновений ему и вовсе едва удалось сдержать свои руки от внезапного желания познакомить руки омеги со своей медицинской картой. Дожили: с домогательствами со стороны омег ему еще не приходилось сталкиваться.       Хэйдзо не в счет. Это другое.       Уже дома Кадзуха понял, что от него жутко несет чужими феромонами. Стирка одежды и тщательно принятый душ, конечно, помогли, но эффекта особого и не внесли: зря только мочалкой все тело раздирал. А забирая шкета из садика, он едва сумел пережить косые взгляды воспитателей, что, кажется, ужасно сильно осуждали его силой мысли. Серьезно, с него пот сошел в семи слоях от этих взглядов — некомфортно. Но им же не объяснишь, что все это — нелепая случайность, от которой у него не получается избавиться даже после пятого раза принятия душа со всякого рода ароматическими гелями и маслами.       — Ты пахнешь странно.       И вот это заявление от собственного ребенка повергло Кадзуху в невероятное отчаяние в преддверии неминуемой казни. Если уж даже он это заметил, то... Ладно, шансы на выживание есть — вдруг у Хэйдзо голова другим забита будет? Он часто возвращался с работы под ее воздействием, не замечая никого и ничего вокруг. А сегодня он говорил о порученном ему интересном деле, так что слиться с общей обстановкой дома, не попадаясь ему на глаза, будет вполне возможно. Хотя помолиться лишним точно не будет.       Не описать словами его эмоции, когда Хэйдзо вернулся домой и, явно учуяв чужой запах, просто вел себя как ни в чем не бывало. То есть, да, он обратил на это свое внимание, непонимающим нихрена взглядом окатив Кадзуху с ног до головы, но даже слова ему не сказал. Чмокнул в щеку, чуть поморщившись, и пошел ужинать, напевая что-то там себе под нос. И у Кадзухи случился диссонанс: что это сейчас такое было? Ему все равно? Или он просто устал для выяснения каких-то там отношений? Стоит ли ему к нему не подходить во избежание катастрофы или можно все-таки вести себя как обычно? Что ему делать?       Кадзуха расстроен. То есть, нет, конечно, он рад тому, что его не убили, и вечер прошел спокойно, но как будто приличия ради Хэйдзо мог немного... Поскандалить? Да, пожалуй, это хоть как-то помогло бы Кадзухе понять данную ситуацию, но его просто самым наглым образом проигнорировали, что совсем уж ни в какие рамки не лезло. Спрашивать самому уже из принципа не хотелось: это безразличие со стороны любимого — а взаимно ли? — человека больно так задело его бедное сердечко.       Поэтому, не придумав ничего гораздо умнее, следующим днем Кадзуха отправился на рынок, чтобы приобрести — исключительно в научных целях! — маленький флакон с искусственными феромонами. Он еще покажет этому равнодушному омеге все, на что способен: идти на такие риски под страхом последующего избиения подушками.       Только ни в этот день, ни даже на следующий Хэйдзо не хотел обращать на него своего внимания. Кадзуха успел прокрутить в своей голове множество горестных мыслей, разочаровавшись во всем мире. В какой-то момент, конечно, проскочила мысль, что, быть может, у его омеги просто заложен нос, только разрушена эта теория была ровно в тот момент, когда Кадзуха, вернувшись из душа, улегся рядом с ним на кровать.       — Вкусно пахнешь,— сказал Хэйдзо, и негодование его в тот момент выросло еще больше.       Возможно, проблема была в том, что феромоны эти выветривались за пару минут, словно Кадзухе стоит вылить их на себя чуть-чуть побольше. Для большего эффекта, разумеется. Ну и... За что боролся, на то и напоролся, как говорят в народе, Кадзуха, что вылил на себя оставшиеся запасы, едва ли не отхватил по самое не хочу, прочувствовав на себе весь спектр негодования Хэйдзо.       — Я, конечно, полон терпения, но, Каэдэхара, если ты прямо сейчас не смоешь с себя эту гадость, я открою окно и катапультой вышвырну тебя из Инадзумы.       — То есть, ты ревнуешь? — надежда умирает последней даже под страхом избиения сковородой.       — К той херне, что ты купил у бабки на рынке? Ты смеешься надо мной? — злится Хэйдзо, хлопнув ладонью по столу.       — Ты сам виноват! — возмущению Кадзухи нет предела, честное слово. — Нечего было меня игнорировать, когда я с поликлиники вернулся самым вонючим человеком на планете. Сложно было, что ли, хотя бы ради приличия сказать: «Ты совсем страх потерял, Каэдэхара»?       — Ты сейчас не только страх потеряешь, но и какую-нибудь конечность, что находится у тебя в штанах. Неужели я, по-твоему, настолько идиот?       — Не стану отрицать, что такой вариант возможен, — между делом заявляет Кадзуха, едва успев перехватить его руку на полпути к своему плечу. — Но мне же обидно!       — Обидно, потому что я не закатил тебе скандал? Да ты вообще придурок, — заключает Хэйдзо, нервно посмеиваясь. — А в твоем котелке не пробегала, случайно, мысль, — пальцем стучит по его лбу, — что я тебе, представь себе, доверяю?       Кажется... Нет, не пробегала.       Кадзуха замирает с самым идиотским выражением лица, на которое он только способен. Складывает губы кружочком, выдыхая тихое: «Ох», — на что Хэйдзо передразнивает его, приподняв брови.       — Я об этом не подумал...       — А я и не сомневался, — улыбается краешком губ, ущипнув его за щеку. — Это ж надо было додуматься до такого. Я поражен.       — Давай не будем об этом, — вздыхает Кадзуха, чувствуя себя последним идиотом. — Мне теперь стыдно.       — Бегом в душ, самурай, иначе я самолично буду топить тебя в воде до тех пор, пока эта гадость с тебя не сойдет.       — Я бы не отказался, кстати, — шепотом добавляет Кадзуха, поджав губы в жалком подобии надежды на что-то... Интересное.       — Иди давай, — легко хлопает его по заднице Хэйдзо, посмеиваясь.       Что ж, ответ на свой вопрос Кадзуха получил. Совершенно проигнорировав — скорее нет, чем да — факт того, что Хэйдзо, хитрый засранец, все эти дни носил его одежду, чтобы перебить почти выветрившийся чужой запах своим.       Какой же он все-таки... Собственник.

***

      Кадзуха боялся к нему прикасаться. Обнимать и целовать его перед сном в счет не шло: он знал, что Хэйдзо частенько страдает тактильным голодом, да и ему самому, пусть и не особо тактильному человеку, иногда хотелось затискать своего омегу до невозможности. Но вот... У некоторых более важных дел вылезло сразу несколько проблем, с которыми Кадзуха пытался бороться — изо всех сил, — но, кажется, тщетно.       Прошло уже больше восьми месяцев, терапия пошла Хэйдзо на пользу, и как будто все должно было произойти само собой, только вот каким именно образом Кадзуха понятия не имел. Во-первых, он жутко боялся того, что что-то может пойти не так: вдруг Хэйдзо словит триггер, и ему станет плохо? В таком случае Кадзуха просто закроется в себе, строго настрого запретив себе даже думать о подобных вещах во избежание повторных инцидентов. Во-вторых, их первый раз произошел слишком спонтанно, да еще и в самый разгар течки, так что думать особо не пришлось над тем, как и что нужно делать, чтобы доставить им обоим удовольствие.       Ну и в-третьих, Акима. Единственное время, когда мелкий не мог внезапно появиться из ниоткуда, — ночь. Единственное время, когда они оба отдыхали и от работы, и от домашних дел, и друг от друга, — тоже ночь. И, спрашивается, куда и во сколько нужно впихнуть вот этот секс, если времени, как такового, вообще не находилось? То есть нет, конечно, Хэйдзо уже пару месяцев как начал подавать признаки своей боевой готовности, и Кадзуха был этому несказанно рад — здоровая психика всегда приветствуется, — но ни места, ни времени, ни даже подходящего случая не было. Словно сама вселенная кричала ему о том, что рановато им еще заниматься подобными делами, и кто его понять-то сможет, в каком именно смысле.       Безобразие.       Ладно, Кадзуха соврет, если скажет, что они совсем уж не пытались зайти чуть дальше обычных прикосновений. Это было уже поздней ночью, когда Акима давно спал, убаюканный монотонным голосом отца. Кадзуха вообще не думал ничего такого, рассчитывая на самый обычный сценарий: умыться, пожелать друг другу спокойной ночи и завалиться спать, прижавшись к Хэйдзо со спины теплой грелкой. Но сценарий был изменен по ходу действия, а настроение омеги, что только-только вышел из душа, натолкнуло на некоторого рода мысли.       Для начала стоит сказать, что Хэйдзо никогда не выходит из душа в одном, архонта ради, полотенце: он мерзнет всегда и везде, абсолютно в любом своем состоянии — но тем не менее щеголяет в такой открытой одежде, болван, — поэтому почти никогда не расстается со своим халатом. Этот раз явно можно было внести в список исключений, потому что еще влажное тело, прижавшееся к Кадзухе со спины, намекало на что-то более интересное, чем обычный сон.       — Я испытываю некоего рода дежавю, — выдыхает через нос Кадзуха, чувствуя на затылке мягкие прикосновения чужих губ.       Хэйдзо на это лишь тихонько фыркает, зарываясь носом в распущенные — боже, как же ему идет — волосы, и крепче смыкает ладони в замок на его животе, чтобы не сбежал.       — Найди отличия, — шепчет в самый затылок, а Кадзуха голову в плечи вжимает из-за побежавшего вдоль позвоночника стада мурашек.       И словно все идет как надо: приятный глазу полумрак в комнате, весьма интимная атмосфера и мило сопящий от внезапно накрывшего возбуждения Хэйдзо, что весь мурашками покрывается от настойчивых поцелуев в шею. Кадзуха даже думать перестает от слова совсем, поддаваясь этой маленькой, но такой нужной провокации, потому что Хэйдзо хотелось до ломоты в теле, и сдерживаться во имя чего-то там — бессмысленно.       Они даже до кровати не доходят: Хэйдзо очень правильно и так хорошо смотрится на этом столе, что сил не хватает, и Кадзуха не смеет тратить их личное время на какие-то перемещения в пространстве. Полотенце едва ли не падает со стула, на который его так небрежно скинули; Хэйдзо мычит себе в ладонь, сгорая то ли со стыда, то ли просто потому что слишком хорошо, но так непривычно находиться в таком открытом виде перед ним. Кадзуха смотрит на него поплывшими глазами, но даже так в них читается достающее душу восхищение и неверие того, что в его руках находится такая драгоценность. Он волнуется, но не боится, поэтому дрожащими от нетерпения ладонями медленно исследует такое родное тело под собой, по очереди поцеловав сначала одно бедро — любовь к ним не прошла, — а затем легонько прикусив второе, и тихие вздохи, почти перерастающие в стоны, электричеством отдаются в его теле.       Кадзуха сдается перед ним, это слишком.       На моменте, когда вот-вот все должно пойти дальше, в запертую на всякий случай дверь стучится чей-то маленький кулак. Хэйдзо тут же панически дергается, метнув взгляд в сторону двери, а после, недовольно простонав сквозь зубы, поднимается со стола и подбегает к шкафу, чтобы нацепить на себя огромный слой одежды. А Кадзуха, что решил за пару секунд выполнить дыхательную гимнастику, дабы восстановить душевный баланс и не сойти с ума от неудовлетворения, подбирает полотенце и аккуратно вешает его на спинку стула. Подойти к двери он явно не в состоянии: руки дрожат, внизу все огнем горит — ему бы в душ быстренько сходить, чтоб успокоить нервы.       — Что случилось? — спрашивает у сына Хэйдзо, на всякий случай присев перед ним на корточки.       Акима, скривив губы, вещает папе о том, что ему сначала приснился страшный сон, которого он почти не испугался, но после что-то громко ударило по окну, и вот здесь он уже не выдержал, побежав к родителям за помощью. Кадзуха быстренько смывается в душевую, мысленно прося прощения у сына за свою безучастность, потому что показываться ему в таком виде — почти преступление. Хэйдзо сам прекрасно с этим справится в его небольшое отсутствие, а после он обязательно уделит Акиме внимание, рассказав пару забавных историй из жизни, чтобы и думать забыл о чем-то страшном.       Только в душе он провел гораздо больше времени, чем планировалось изначально, поэтому, когда Кадзуха все же соизволил выйти из укрытия, Акима уже тихонько посапывал в своей кровати. И как только он попытался завязать хоть какой-то разговор, язык просто прилип к небу, а челюсти сомкнулись сами собой, потому что такого рода неловкости они оба давно не испытывали.       — Давай просто... Ляжем спать, — предложил Хэйдзо с выражением лица вымученного пленника, неловко прокашлявшись.       И Кадзуха кивает согласно болванчиком, не находя ни единой причины подать своего рода апелляцию, чтобы попробовать закончить начатое. Стыдно — нет, но зато до ужаса неловко, словно они оба — школьники, которые первый раз за руки подержались в людном месте, да настолько, что даже обнять Хэйдзо со спины, что стало делом совсем обычным, почти ритуалом для хорошего сна, казалось чем-то... Очень смущающим и как будто неправильным. Хорошо, правда, что у Хэйдзо мозгов побольше было: он явно закатил глаза от подобной тупости и сам развернулся к нему лицом, чтобы перехватить глупого Кадзуху рукой поперек живота и, вдохнув легкий аромат геля для душа — реально мылся, а не коз считал, стоя под холодной водой, — уснуть крепким сном.       Не зря говорят, что первый блин всегда комом выходит. Только это и не беда вовсе: Кадзуха быстро учится, поэтому свое еще обязательно получит.

***

      По всем природным законам — спалить бы эти законы к херам собачьим — раз в полгода омеги обязаны страдать напастью под названием течка. У Хэйдзо этих стабильных полгода не было, потому что здоровье его едва позволило шанс на собственного ребенка. И тут словно бы и радоваться нужно тому, что течки его не мучают так, как здоровых омег, но пострадать один раз в полгода, при правильном и своевременном приеме таблеток, казалось для него лучшим вариантом в его положении, потому что переживать и лечить другие болезни было гораздо проблематичнее.       Спустя столько лет у него получилось хоть как-то стабилизировать свое здоровье, да и рождение ребенка на удивление положительно отразилось на организме, чему Хэйдзо был очень рад. Врач рекомендовала не принимать всякого рода подавители, чтобы гормоны пришли в норму и организм смог вырабатывать достаточное количество феромонов. Сейчас же лечение достигло своих результатов, и Хэйдзо наконец-то чувствует себя полноценным и почти здоровым омегой, поэтому первой здоровой после рождения Акимы течке он был рад как ничему другому.       Многие говорят о том, что течку не стоит проводить одному, что, в большинстве случаев, было чистейшей правдой, но у Хэйдзо был случай другой, поэтому, чтобы нормализовать свои гормоны, ему было сказано обратное: Кадзуху из дома вон. Одежду его тоже, чтобы не нервничать лишний раз. Кадзуха очень сильно был против подобного решения, потому что боялся, что что-то может пойти не так: все-таки беззащитный и неадекватный омега останется в полном одиночестве. Итто помогал пинками под зад выпроваживать сопротивляющегося защитника из дома, что оказалось довольно трудно даже для его комплекции — у пацана силы немерено было. Синобу же обещала, что будет навещать Хэйдзо каждые полдня, чтобы беспокойный не мучил себя и всех остальных своими переживаниями. На истеричное заявление: «Что ты сможешь сделать, если с ним что-нибудь случится?», — Кадзуха отхватил по шапке крепкой женской рукой так, что все сомнения отпали в тот же момент. Только спокойствия никакого он так и не получил, поэтому все три дня выносил мозг всем причастным, за что Куки отпаивала его проверенным успокаивающим средством, действующим без отказа.       Вроде еще не мать, но уже многодетная.       Хэйдзо сказал бы, что не зря Кадзуху отсортировали куда подальше от их дома. Потому что, архонт милосердный, он бы просто разорвал его на части в порыве неконтролируемого гнева, попробуй он только подойти к нему. Запах альфы, что все равно присутствовал в их доме, раздражал до жуткого дискомфорта во всем теле, и Хэйдзо места себе не находил, не понимая, как избавиться от этого назойливого чувства чужого присутствия. Полного одиночества так и не случилось, но это, наверное, и к лучшему: где-то на границе сознания белым флажочком махала мысль о том, что он в полной безопасности. Только на кой хрен сдалась ему эта безопасность в закрытом на все возможные замки доме? Ничем не перебить эту заразу, так и лезла настырно в мозг, не позволяя остаться в гордом одиночестве.       Чего Кадзуха не ожидал, так это того, что встретят его с недовольным выражением лица. Лезть с расспросами не стал: для жизни опасно, но весь следующий день он слишком явно чувствовал на себе прожигающий взгляд пары зеленых глаз, что, кажется, заживо пытались его испепелить своим негодованием. И негодование это было настолько велико, что ночью его выдворили на диван в гостиной без объяснения причин, а на вопрос: «За что?», — был краткий, но все еще ничего не объясняющий ответ: «За все хорошее». И Кадзухе бы обидеться, но эта ситуация вызывала в нем какой-то неконтролируемый смех, потому что надутые губы — как ребенок, честное слово — явно не могли носить серьезный характер. А на следующее утро маленькие извинения в виде завтрака на диван перекрыли ноющую боль в спине и онемевшие после сна в неудобной позе конечности.       Стоит позаботиться о покупке более удобного дивана. На всякий случай.

***

      — Господин Каэдэхара, можно Вас на пару слов?       Кадзуха, что до этого помогал Акиме натягивать на себя гору одежды, отвлекается на голос воспитательницы, слегка напрягшись. Подобная конструкция предложений не могла значить что-то хорошее, а ругаться сейчас настроения не было, пусть он и морально приготовился к сражению за новую сдачу моры на очередные шторы из золота.       Воспитательница — милейшая женщина, признаться честно — достает из-за спины какой-то особенно опасный предмет, завернутый в ткань с мишками и цветочками, и Кадзуха косится на него в недоумении, глупо хлопая ресницами.       — Боюсь предположить, где Ваш сын умудрился это достать и принести в сад, прошу заметить, полный таких же детей, как и он сам. Вы взрослый человек, потому читать какие-то лекции — пустая трата времени, но прошу Вас тщательнее следить за тем, что ваш ребенок носит с собой в сад.       — Полный детьми, — шепотом заканчивает ее монолог Кадзуха, не до конца улавливая суть.       Забрав из чужих рук оберток с мишками и, самое главное, цветочками, Кадзуха осторожно, покосившись взглядом на женщину, отворачивает край ткани в сторону и замечает гребанное дзюттэ, которое внаглую стащили из-под бдительного носа детектива. Стыдливо прикрыв глаза, Кадзуха обратно прикрывает оружие тканью и прячет его себе под хаори, неловко прокашлявшись.       — Прошу простить, — кланяется в извинении. — Недоглядели. Больше такого не повторится.       — Надеюсь. Будьте осторожнее, пожалуйста, в конце концов, он мог очень сильно пораниться.       Пожелав доброго вечера, женщина с мягкой улыбкой кланяется ему в ответ и уходит по своим делам. Кадзуха же еще минуту стоит столбом, пытаясь осознать произошедшее, а после, развернувшись одним движением ноги, подходит к почти собравшемуся ребенку, что даже близко не подозревает о том, что воспитательница так подло наябедничала отцу о его проступке.       — Ты воришка.       — Что? — Акима замирает в ту же секунду, не веря своим ушам.       — Ты украл у папы его вещь.       Акима хлопает глазами, пытаясь придумать себе достойное оправдание, но быстро вспоминает о том, что действительно стащил кое-какую вещицу, пока папа принимал утренние процедуры.       — Я не воришка, — протестует мальчик, обиженно надув губы.       Кадзуха молча смотрит на то, как он виновато перебирает пальцы, бегая взглядом в разные стороны. Вздохнув, Акима обиженно дергает руками и бросает на отца умоляющий взгляд, по которому, судя по всему, Кадзуха сам должен был все понять. Но Кадзуха не понимает, поэтому присаживается на корточки и подпирает руками голову, вопросительно приподняв брови в ожидании объяснений.       — Макото и Рин не поверили, что папа работает детективом. Они сказали, что я все придумал и что у меня нет... Док...       — Доказательств, — помогает ему Кадзуха, на что Акима согласно кивает.       — Они сказали, что у них самые крутые папы, но это же не так! Мой папа круче: он ловит нехороших людей и спасает мир.       Кадзуха улыбается дурачком, прикрыв глаза на мгновение, потому что такого услышать точно не ожидал. Он, конечно, на все сто процентов с ним согласен, даже лекцию о неправильности такого поведения читать теперь не хочется, но ради предотвращения рецидивов стоит рассказать хотя бы об опасности подобных предметов, чтобы Акима учился быть осторожнее.       — Ты знаешь, что это очень опасная штука?       Акима кивает неловко, нахмурив брови домиком, и смотрит щенячьими глазами, стараясь задобрить отца, чтобы не ругался сильно.       — Не рассказывай папе, а то он ругаться будет.       Кадзуха смеется тихо, потрепав сына по голове, и дает обещание, что этот секрет останется между ними двоими. Для вида, конечно, потому что Хэйдзо, болван беспечный, тоже должен иметь в виду, что свои игрушки нужно хранить в более укромном месте.

***

      — Тетя Синобу, а почему мои папы дерутся?       Утро добрым не бывает, а если и бывает, то только на пять минут. Едва разлепив глаза после внезапного пробуждения от не такого уже внезапного вторжения в свою комнату, Куки пытается сориентироваться в пространстве и в заданном на сонную голову вопросе пацана.       — Не поняла.       — Я видел, как папа когда-то был весь красный, когда я проснулся из-за кошмаров.       Понятнее не стало, если честно, но выражение на лице Акимы настолько озадаченное, что Синобу ставит восклицательный знак напротив этого вопроса, потому что разобраться в этом деле будет не лишним.       — С чего ты взял, что они дрались? — Куки садится, свесив ноги с кровати, и упирается локтями в колени.       — Не знаю... — Акима хмурится, задумчиво уставившись в какую-то точку. — Отец тогда убежал из комнаты, как будто... Как будто виноватый.       — Ага.       Математическим гением здесь быть не нужно, два плюс два складывается само собой, и то ли у Куки какие-то проблемы с головой, что совсем не удивительно с ее огромной стаей безмозглых мужиков, то ли и правда эти два придурка умудрились поцапаться на ровном месте. С трудом, правда, верится, что дело там могло дойти до рукоприкладства, к тому же со стороны Кадзухи, там скорее... Наоборот было бы. Что более вероятно.       — Давай так: я все у них разузнаю, а после доложу тебе, хорошо?       Акима кивает согласно под громкий звук урчащего живота, на что Синобу улыбается и предлагает обсудить более важный в данный момент вопрос: каша или омлет?       Вечером, отведя пацана обратно в родительский дом, Куки хватает обоих папаш за носы и тащит на кухню для выяснения отношений. Насилие в доме — горе в семье, и стоит расставить приоритеты семейных ценностей сейчас, чтобы после не разгребать целую гору ненужных проблем.       Выслушав занимательную утреннюю историю Куки, Хэйдзо впадает в некоторого рода ступор. Во-первых, он совсем не ожидал, что Акима придет к такому выводу — да вообще хоть к какому-нибудь, — во-вторых, он понятия не имел, откуда его сын узнал значение слова драка, потому что запросов на разъяснение данного термина к нему не поступало. И либо здесь поработала Синобу, которая сразу же замотала головой в твердом отрицании, либо же...       — Обещай, что больно не будет, — удрученно просит его Кадзуха, спрятав лицо в сложенных на столе руках.       Забавная история приключилась с ним во времена их домашнего ареста. Их первая совместная прогулка во дворе дома не должна была превратиться в что-то странное, но Кадзуха умудрился притянуть к себе неприятности даже в таком простом деле. Ну кто же знал, что собаки начнут заниматься продолжением рода прямиком возле его дома, где он, архонта ради, гуляет с маленьким ребенком? Который, конечно же, сразу же заметит странное для себя явление и начнет задавать неудобные для Кадзухи вопросы.       — Пиз...       — Не надо, — останавливает эмоциональный поток Хэйдзо Синобу.       Хэйдзо прячет лицо в ладонях то ли от идиотизма всей ситуации, то ли просто потому что сопоставил полученные факты в целую картину и не смог смириться с жгучим чувством стыда.       — Ты мог сказать все, что угодно, но счел этот вариант наилучшим, — вздыхает горько, пытаясь выдавить пальцами глаза.       — Я запаниковал, — оправдывается Кадзуха, стыдливо прикрывая рот ладонью.       — Меня больше волнует то, что шкет в целом смог оценить вашу ситуацию в подобном ключе. Вы совсем идиоты? — возмущается Куки.       — Да там вообще не так все было, — вымученно стонет Хэйдзо, откидываясь на спинку стула.       — Какая уже разница, что там было и как, меня не интересуют подробности вашей... — прерывается Куки, не находя культурных слов. — Вы поняли, короче. Настоятельно рекомендую провести воспитательную беседу о том, что такое драка, а что такое половое сношение, а еще, придурки, научитесь трахаться чуть менее заметно.       Даже слова против не вставить, настолько эта женщина страшна в мягкой фазе своего гнева.       — Да мы не...       — Мне не интересно, — звучит уже из гостиной ее голос.       Хэйдзо не уверен, но, кажется, не только он чувствует себя сейчас нашкодившим пацаном, которого мама отругала за непослушание. Синобу обладала каким-то удивительным даром убеждать и даже принуждать одними лишь словами, явно понабравшись опыта в работе со своими... Коллегами.       — Ты это начал, значит, ты это и закончишь, — полушепотом отрезает Хэйдзо, не собираясь участвовать в подобном мероприятии с очевидно удушающим стыдом и смущением.       — Имей совесть, — умоляюще тянет Кадзуха, бросив на товарища по несчастью неверящий взгляд.       Только Хэйдзо с совестью зачастую шли параллельными путями, редко когда сталкиваясь нос к носу, и прямо сейчас эти пути разошлись настолько, что Кадзуха понимает: самурай однажды — самурай навсегда. Придется справляться с этой несправедливостью в гордом одиночестве.

***

      Как-то так получилось, что засыпать одному для Хэйдзо стало настоящим испытанием. Ночью всегда было прохладно даже в теплую погоду, поэтому раньше приходилось зарываться в тонну одеял, чтобы и ступни не мерзли, и просыпаться утром было комфортнее. Сейчас же надобность в куче одеял отпала: Кадзуха был самой настоящей батареей, которая грела по ночам похлеще летнего жаркого солнца. Да и чувство полной безопасности в его руках позволяло не думать о том, что ночью снова может произойти что-то страшное. Страх повторения той злополучной ночи почти ушел, но тревога так и лезла под руку, заставляя беспокоиться о жизни сына каждую ночь.       По возвращении в свой дом сразу после того, как дело благополучно закрыли, Хэйдзо понял, что в этом доме жить он не сможет. Акима вообще отказался сюда возвращаться и со слезами на глазах не хотел отпускать папу одного, побоявшись того, что там снова что-то случится. Хэйдзо обещал ему, что один он туда не пойдет: у него будет большой и сильный защитник в виде дяди Араткаки, которого запрягли помочь с переездом — зря, что ли, такая сила пропадает?       Хэйдзо вздыхает после часа тщетных попыток уснуть в полном одиночестве и решает, что было бы неплохо затащить за уши одного ночного жителя в кровать. Кадзуха часто ложился довольно поздно, но в большинстве случаев он был рядом, тихонько занимаясь своими делами, пока Хэйдзо спал. Этим вечером ему вдруг захотелось потренироваться немного, чтобы хоть как-то держать себя в форме, и про время, кажется, совсем забыл, полностью сосредоточившись на своем физическом и духовном состоянии. Хэйдзо против не был — с чего бы вдруг, — поэтому не стал отвлекать его и просто решил заняться своими делами. Только время уже перевалило за полночь, а намека на завершение тренировки даже близко не было, поэтому стоило напомнить увлекшемуся самураю о том, что сон не просто так называют самым лучшим времяпровождением.       Хэйдзо выходит во двор, опираясь плечом о косяк входной двери, и молча наблюдает за тем, как Кадзуха, даже не заметив его присутствия, по новой оттачивает свои движения с бокеном в руках. Было видно, что ему пора сделать перерыв: волосы растрепаны, лицо красное, а грудь вздымалась от частого глубокого дыхания, но прерывать его совсем не хотелось. Потому что красивый. Красивый настолько, что дыхание останавливается, а сердце начинает биться чуть быстрее обычного, и Хэйдзо так нравится этот трепет при виде такого Кадзухи, словами не описать. Любимый.       Через какое-то время Кадзуха все же замечает его и неловко осматривается по сторонам, отмечая спустившийся сумрак. Улыбается ему краешком губ, почесав затылок, и Хэйдзо не может сдержать ответной глупой улыбки от этой нелепой, но такой домашней атмосферы.       — Я немного увлекся, — Кадзуха откладывает меч в коробку и распускает волосы, чтобы привести себя в человеческий вид.       — Немного, да, — тихо смеется Хэйдзо, подойдя к нему поближе.       Кадзуха смотрит на него с непонятно откуда взявшейся нежностью, и он весь мурашками покрывается, чуть вжимая голову в плечи. Тянет к нему руки, чтобы обнять, на что Кадзуха чуть морщится, принимая вид великого мученика.       — Я весь потный, а еще от меня пахнет, — но отойти в сторону не может.       — Я не брезгливый, когда это касается тебя, — прижимается к нему Хэйдзо, положив ладони ему на спину.       — Ух ты, — фыркает Кадзуха, обнимая его в ответ. — Твои бы слова да на диктофон записать, а то не поверят.       — Дурак, — смеется ему в шею, чувствуя легкий поцелуй на виске. — Я не могу заснуть.       — Моя вина, — почти шепотом произносит Кадзуха ему на ухо, пуская волну мурашек вдоль позвоночника. — Я исправлюсь, честно.       — Куда ж ты денешься, — Хэйдзо готов замурлыкать от того, насколько приятно ощущается его ладонь в волосах.       Вернувшись в дом, Кадзуха уходит в душ, чтобы смыть с себя всю грязь. Мышцы приятно ноют под горячей водой, и он чувствует себя по-хорошему опустошенно, пусть внутри расплывается какое-то приятное волнение после их разговора. Кадзуха никогда не понимал того, как можно полюбить человека еще сильнее, когда и так уже кажется, что всего себя отдал одному единственному, а сейчас... Сейчас он, кажется, понял. Хэйдзо творит с ним невероятные вещи, о которых думать раньше было чем-то странным и чужим, и Кадзуха думает, что полюбил какого-то волшебника, потому что иметь такое влияние на его мировоззрение, на его сердце — чистая магия.       В комнате горит свет настольной лампы, дарящий приятный глазу полумрак. Хэйдзо стоит у приоткрытого окна и дышит ночным воздухом, глядя куда-то в пустоту, но отвлекается на звук открывающейся двери, когда Кадзуха возвращается из душа. Они молча смотрят друг на друга, словно никаких слов вовсе и не нужно для того, чтобы высказать то, что они и так уже знают. Кадзуха подходит к нему и обнимает с какой-то осторожностью, а внутри словно бомба взрывается от переполняющей его нежности. Хэйдзо хочется обнимать, его хочется любить до ужаса, такого домашнего и родного. Без лишних слов он тянется к его губам, мягко целуя, и крепче смыкает руки за его спиной, чтобы быть еще ближе, чтобы забрать его себе целиком. А Хэйдзо и не против вовсе, улыбается только в поцелуй, зарываясь ладонью в мокрые волосы.       Кадзуха подхватывает его на руки и аккуратно валит на кровать, прижимаясь всем телом без единого шанса на побег. Целует все еще мягко, но чуть более откровенно, ладонью раздвигает ноги для большего удобства и касается так нежно его шеи, поглаживая пальцем подбородок. Хочется растянуть этот момент близости чуть подольше, чтобы уделить внимание каждому участку его кожи, чтобы губами коснуться щеки и спуститься ниже, к шее, где отчетливо чувствуется биение его сердца. Хэйдзо хватается за него руками, чуть царапает короткими ногтями затылок, прижимая его голову к себе настолько близко, насколько это кажется возможным. Кадзухи слишком много, но все равно недостаточно, он с ума сейчас сойдет, только торопиться никуда не хочет: слишком хорошо.       Тихий шепот на ухо обжигает кожу, а тело само отзывается на каждое прикосновение, Хэйдзо дрожит весь от нетерпения и приятного волнения. Кадзуха заполняет собой все пространство, и это кажется таким необходимым, словно воздух — Хэйдзо думает, что сейчас задохнется.       — Пожалуйста, — произносит одними лишь губами, умирая изнутри, когда Кадзуха снимает с них всю одежду и прижимается губами к животу, ладонями цепляясь за дрожащие бедра.       Внизу все горит огнем, Хэйдзо плавится под его поцелуями, требовательными и даже жадными. Кадзуха носом ведет линию от груди к шее, оставляя на ее коже мокрый поцелуй, а после тянется за стеклянной бутылочкой с маслом, чтобы, наконец, дать ему то, чего им обоим так не хватало.       Хэйдзо едва успевает прикрыть рот ладонью, когда его, наконец, заполняют. Кадзуха жмурится, старается дышать глубже, чтобы не задохнуться, и просто застывает вот так на какое-то время, пытаясь прийти в себя. Сил никаких не хватает на то, чтобы открыть глаза и увидеть под собой любимого человека, которому так хорошо рядом с ним, который глазами ищет в нем поддержку в такой уязвимости.       — Кадзуха, — умоляюще тянет Хэйдзо, ладонями касаясь его груди.       И он, словно заколдованный, открывает глаза, чтобы поймать на себе взгляд намокших глаз. Это отрезвляет в ту же секунду, и Кадзуха, глубоко выдохнув, прижимается к нему всем телом, подложив ему под спину руки. Обнимает крепко, млея от того, как цепляются за него родные руки, и губами собирает слезы с его глаз.       — Люблю тебя, — шепчет Кадзуха, когда, наконец, начинает двигаться.       Хэйдзо не думал, что после всего того, через что ему пришлось пройти, он снова сможет почувствовать ускользнувшую из-под пальцев удачу. Но Кадзуха вернул ее обратно, преподнес в красивой обертке вместе с собой, попросив взамен всего лишь место рядом с ним. Как будто он смог бы ему отказать.

***

      Утром Хэйдзо просыпается от легких прикосновений к своему лицу, чуть поморщившись от слепящих глаза лучей солнца. Шторы-то никто не завесил перед сном — не до них было, честно говоря, — поэтому теперь приходилось сквозь боль, но не слезы привыкать к яркому свету.       — Я тебя разбудил, — хриплым после сна голосом произносит Кадзуха, убирая с его лица непослушную прядь волос. — Прости.       — Ни за что, — фыркает в ответ Хэйдзо, все же отказавшись открывать глаза.       Кадзуха тихо смеется и, приподнявшись на локте, тянется к нему, чтобы оставить на виске легкий поцелуй.       — Как ты себя чувствуешь? — Хэйдзо тянет его за руку, чтобы он лег ближе, и кладет голову ему на плечо, обнимая поперек груди.       — Замечательно, — выдыхает в шею.       Хотя, если быть уж совсем честным, некоторого рода дискомфорт в области задницы все же дает о себе знать. Только Хэйдзо плевать на него с высокой колокольни: на душе спокойно, а это самое главное.       — У тебя сегодня выходной, — констатирует факт Кадзуха.       Хэйдзо мычит, выражая свое полное согласие, и, чуть поерзав ради большего комфорта, решает закинуть на него ногу: вот так гораздо удобнее.       — А Акима до вечера веселит Синобу, — продолжает свой мыслительный процесс. — Звучит так, словно мы весь день можем проваляться в кровати, ничего не делая.       Хэйдзо фыркает, улыбаясь, и все же открывает глаза, жмурясь от яркого освещения дурацких солнечных лучей. Когда глаза понемногу привыкают к обстановке, он цепляется взглядом за особенно заметный шрам на чужом плече и тянется к нему пальцами, осторожно прикасаясь к неровности на бледной коже. Ему безумно хотелось бы прикоснуться к каждому шраму Кадзухи губами, чтобы забрать всю ту боль, которую ему пришлось пережить в прошлом. Пусть это и звучит довольно глупо.       Кадзуха молча перебирает пальцами его волосы, приятно поглаживая кожу головы, и это почти погружает Хэйдзо обратно в легкую дрему, но сказанное шепотом внезапное:       — Мне очень хорошо с тобой, — меняет планы в совершенно другом направлении.       Потому что звучит это слишком искренне. Хэйдзо не привык слышать от него подобных нежностей: Кадзуха — человек дела, слова для него почти никогда не носили особой ценности. Вместо слов он всегда выражал свою привязанность прикосновениями, по уши влюбленными взглядами, которыми смотрел исключительно на него одного, своими поступками, в конце концов.

— Ты снова на него пялишься.

— Я знаю.

      — Ты чего? — Хэйдзо, признаться честно, краснеет в ту же секунду, словно не они тут живут вместе уже больше года.       — Не знаю, — Кадзуха бездумно пялится в потолок, прикусив губу. — Я просто... Знаешь, раньше я думал, что семейная жизнь станет для меня мертвым грузом.       Не сказать, что для Хэйдзо это было какой-то новостью. Он всегда выстраивал между ними какие-то границы, ясно давая понять, что обязательства перед кем-то — это не про него. Только это никак не контролировало его молчаливую ревность, если на фоне маячил какой-нибудь претендент в потенциальные партнеры для его когда-то друга. Кадзуха понимал, что это довольно эгоистичная позиция: если не ему, значит, никому другому, но поделать с собой ничего не мог. Потому что знал, видел, что его чувства взаимны, и так просто отдавать его кому-то другому совершенно точно ему не хотелось.       — Я понятия не имею, каким образом у тебя получилось меня переубедить.       — Ты просто постарел.       Кадзуха фыркает, прикрыв глаза на мгновение, и разворачивается так, чтобы быть к нему лицом к лицу, положив ладонь ему на шею. Молчит какое-то время, задумчиво рассматривая очертания любимого лица, и, как только Хэйдзо открывает рот, чтобы задать наводящий вопрос, произносит едва слышное:       — Выходи за меня.       И у Хэйдзо весь мир ставится на паузу. Этих слов, пожалуй, он совсем не ожидал услышать. Его, честно говоря, мало волновал факт того, что их отношения все еще не были связаны более официальными узами, главное ведь, что они есть друг у друга, верно? Ему было достаточно простого осознания того, что Кадзуха всегда рядом, готовый поддержать в любой момент.       — Что?.. — осторожно переспрашивает Хэйдзо, боясь лишний раз пошевелиться.       Дыхание остановилось вместе с сердцем, но он слишком явно ощущает внезапную дрожь в руках и легкое покалывание на кончиках пальцев, что все еще держит его в сознании. И Кадзуха, что смотрит на него как на что-то очень драгоценное с такой удушающей нежностью, совсем ему не помогает.       — Я... — Кадзуха моргает пару раз, вдруг осознавая весь смысл сказанных слов.       Потому что сказал это без задней мысли, а сейчас, словно очнувшись, понимает, что ему, вообще-то, стоит поволноваться хотя бы приличия ради. Перед ним, между прочим, любовь всей его жизни лежит, а он так просто разбрасывается подобными — безумно важными для него — словами.       Все должно было быть совсем по-другому. Кадзуха долго и старательно думал о том, как бы красиво сделать такое предложение, чтобы у Хэйдзо слезы ручьем потекли. Чтобы даже думать не смел об отказе, когда он выскажет ему все то, что о нем думает. Только красивой речи ему придумать так и не удалось: все выглядело каким-то ужасно банальным, даже сопливым — при всем уважении к романтичной натуре омеги, — Кадзуха успел себе всю голову сломать в поиске достойных слов. Стихи как-то попроще писать было.       — Ты знаешь, я далек от романтики, и мне очень жаль, что все получается вот так спонтанно, но я устал хранить эти слова для более подходящего момента, — сглатывает ком в горле, бегая глазами по застывшему лицу Хэйдзо. — Меня на части разрывает, когда ты любишь меня одним только взглядом, когда доверяешь себя в мои руки. Я даже подумать не мог о том, что умею любить так сильно, представляешь? — смеется нервно, поглаживая пальцами его шею. — Прозвучит банально, но, архонты, — Кадзуха делает глубокий вдох, прикрыв глаза всего на секунду, чтобы не умереть от пробравшего до костей волнения, — я так сильно тебя люблю, Хэйдзо. Ты мое сокровище, — выдыхает прерывисто, поджав губы. — Прости, что так неромантично, ты достоин гораздо...       — Помолчи, — Хэйдзо, прикрыв глаза, прикладывает к его губам палец, чтобы заткнулся и не доводил его бедное сердце до инфаркта. — П-пожалуйста.       Горло сводит от подступающих слез, и он понятия не имеет, почему прямо сейчас ему нужно рыдать перед этим бесконечным дураком. Да, ему безумно нравится быть любимым этим своевольным человеком, да, архонты, он все еще поверить не может в то, что Кадзуха выбрал и полюбил именно его, найдя в нем смысл своей жизни. Но это же не значит, что... Хорошо, это значит, что Хэйдзо нужно прямо сейчас разрыдаться от осознания своей важности и нужности в жизни этого бесконечно свободного человека.       — Ты невероятный дурак, — Хэйдзо вытирает ребром ладони намокшие глаза, не собираясь прямо сейчас смотреть в испуганные глаза напротив.       Архонты, дайте ему сил. Сколько было в жизни пережито, ему бы уже привыкнуть и перестать воспринимать все так близко к сердцу, но упрямство каждый раз праведно диктует свои правила, запрещая отказываться от старых привычек.       — Я... Боги, Кадзуха, — зарывается лицом в подушку, едва сдерживая самый настоящий — он бы сказал позорный — детский плач.       Кадзуха, улыбаясь как дурак, приподнимается на локте и прижимается губами к макушке, убирая его упавшие на подушку волосы за ухо. Тычется носом в висок, а после оставляет поцелуй на скуле, прошептав на ухо какие-то глупости. Он, конечно, хотел, чтобы Хэйдзо по достоинству оценил этот важный для него шаг, но приготовиться морально к подобной реакции как-то не успел. Вряд ли на взрослого мужчину подействуют те же методы успокоения, которые он обычно применяет к их сыну.       Хэйдзо разворачивается к нему лицом, и Кадзуха еле сдерживает свой смех при виде покрасневшего лица, которое активно делало вид, что не оно только что пускало слезы радости — он на это очень надеется — в подушку. Хэйдзо хмурится, надув губы от неловкости, и обнимает его за шею, оставляя на его щеке полный смущения поцелуй.       — Мне расценивать это как согласие? — смеется Кадзуха, притираясь к его носу своим.       Хэйдзо улыбается, поджав губы, и кивает в знак согласия, не в состоянии найти в себе сил, чтобы произнести тихое: «Да». Только Кадзухе этого и не нужно вовсе: реакция теперь уже его жениха сказала все за него самого.       — И еще, — добавляет он почти шепотом и, отстранившись, садится на кровати. — Чтобы ты не подумал, что это спонтанное решение, — тянется к своей тумбочке, доставая из шуфлядки небольшую коробочку. — Я... В общем...       Кадзуха вздыхает глубоко, избегая внимательного взгляда зеленых глаз, что в непонимании бегают по его лицу. Мнет в потеющих от волнения ладонях бархатную коробку, считает мысленно до десяти и, шумно выдохнув, нервно смеется.       — Хэйдзо, — сглатывает комок в горле. — Прежде, чем ты... Наденешь его... Я...       Кадзуха сейчас совершит сеппуку. Ну почему это все настолько волнительно? Серьезно, у него сейчас желудок наизнанку вывернется, такого дикого волнения он не испытывал, кажется, никогда в своей жизни, всегда равнодушный и с умом подходящий к любой ситуации.       Хэйдзо медленно садится, подогнув под себя ноги, и пытается игнорировать мельтешащую в чужих руках коробку. Лучше уж сосредоточить свое внимание на раскрасневшемся — чудо-явление — лице Кадзухи, который бегает взглядом в разные стороны и сопит так, словно тяжелые ящики таскает.       — Я просто хочу, — Кадзуха прокашливается, неловко потирая затылок, — чтобы ты... Чтобы все было, знаешь, по-настоящему. Как у всех. Поэтому...       Какой же он все еще позорный школьник, мама дорогая. Кадзуха с ума сейчас сойдет.       — Т-ты выйдешь за меня? — открывает коробочку, глядя, наконец, ему в глаза.       Хэйдзо пялится на золотое кольцо, кажется, целую вечность: этот болван и правда заранее готовился к предложению. Взять кольцо в руки не представляется возможным: они минуты две как онемели, не выдержав сомнительной реакции его нервной системы. Единственное, на что Хэйдзо сейчас способен, — глупо хлопать глазами, бегая взглядом от кольца к лицу Кадзухи и обратно, и — по возможности — не забывать дышать.       — Да, — произносит одними губами, потому что голос застревает в горле.       И улыбается, словно дурак, накрыв вновь слезящиеся глаза ладонью. Да что ж такое-то...       Кадзуха, посчитав в уме еще пару десятков, чуть восстанавливает свое душевное равновесие и решает взять инициативу на себя: достает кольцо из коробочки и, совсем осторожно взяв Хэйдзо за руку, надевает его на безымянный палец. Смотрит на эту красивую картинку, совершенно не веря в происходящее, а после чуть наклоняется и губами касается его пальцев.       — У тебя руки дрожат, — тихо смеется Хэйдзо себе в ладонь.       — Как будто твои — нет, — улыбается ему в ответ Кадзуха, прижимаясь ладонью к его щеке.       Видеть слезы на его глазах Кадзуха никогда бы не хотел. Но доводить Хэйдзо до слез подобными вещами, чтобы видеть, чувствовать его счастье, он собирается всю оставшуюся жизнь. Потому что его улыбка — самая настоящая драгоценность, и быть ее причиной... Что ж, пожалуй, это лучшее чувство на свете.