Белый журавль

      Когда где-то раздавали здоровый сон, Хэйдзо явно стоял в очереди за чем-нибудь более интересным. Потому что он не может иначе объяснить свою дурацкую бессонницу, что строго-настрого запретила глазам держаться закрытыми. Уже часа три ночи, Акима посапывает рядом в подушку, свернувшись маленьким комочком, а Хэйдзо просто отлеживает свои бока, тщетно пытаясь окунуться в мир грез. Он же проснулся так рано, так какого хрена глаза не держатся закрытыми, а мозг упрямо сопротивляется отдыху?       Если говорить чуть более откровенно, то, конечно, Хэйдзо знает, в чем кроется причина. Ему все еще трудно отойти от утреннего происшествия в гостиной, после которого они оба вели себя как ни в чем не бывало. Ну, почти, потому что Хэйдзо старательно делал вид, что Кадзухи в его же собственном доме просто не существует. Гореть со стыда ему совершенно не хотелось, если честно, поэтому приходилось отвлекаться мыслями на ребенка и игнорировать тихое присутствие альфы рядом. Он не пытался с ним заговорить, чтобы что-то выяснить, и Хэйдзо ему за это благодарен, потому что он категорически не знал, что можно сказать в этой ситуации. Он не знал, простил ли Кадзуху, не знал, что с ними будет дальше, а думать в эту сторону было очень больно. В голове все запуталось настолько, что найти конец этой дурацкой нитки не представлялось возможным, а сердце упрямо билось при одном только воспоминании или даже мысли о том, что все у них теперь может быть хорошо. Хэйдзо не забыл о своей упрямости, поэтому просто так этой мышце он сдаваться не намерен. Как минимум он хочет услышать хоть какие-то объяснения, а после попробует подумать о том, чтобы простить этого болвана.       Раздраженно цыкнув, Хэйдзо аккуратно, чтобы не разбудить пацана, приподнимается и свешивает ноги с кровати, упираясь руками в матрас. Во-первых, он прекрасно слышал, что Кадзухе тоже не спится: тот вышел из комнаты минут двадцать назад и до сих пор не вернулся. А во-вторых, ему бесконечно больно метаться в собственных сомнениях. А нужно ли ему выходить из комнаты, чтобы встретиться с Кадзухой один на один, когда нельзя будет сместить свой фокус внимания на орущего на весь дом ребенка? Хочет ли он сейчас вообще разговаривать с ним обо всем, что с ними произошло? Или забить на все вопросы огромный болт и пойти навстречу своей тревоге, чтобы со всем разобраться?       Что ж, выбор, кажется, очевиден.       Тяжело вздохнув, Хэйдзо поднимается с кровати и выходит из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь. Заглянув в гостиную, он замечает горящий из кухни свет и, помолившись всем архонтам этого несправедливого мира, почти со всей уверенностью идет на встречу своей головной боли.       Кадзуха бросает на него нечитаемый взгляд и тихо вздыхает, прикрыв глаза всего на мгновение. Уткнувшись глазами в пол, он прислушивается к каждому движению Хэйдзо, что сначала медленно, совершенно никуда не торопясь, берет стакан и наливает в него воды, а затем закидывает какую-то таблетку в рот и запивает ее водой. И уходить обратно в комнату, кажется, не особо торопится, потому что стоит еще какое-то время над раковиной, а после оборачивается к нему лицом и просто смотрит. Смотрит так, что у Кадзухи, кажется, голова дымиться начинает от напряжения: так трудно ему игнорировать его присутствие здесь. Хэйдзо вздыхает устало и, вопреки ожиданиям Кадзухи, садится напротив него за стол, откинувшись на спинку стула. Складывает руки на груди и, чуть наклонив голову вбок, выжидающе на него смотрит. И у Кадзухи выбора совсем не остается, кроме как нервно усмехнуться и все-таки столкнуться с ним взглядами. Правда, все слова застревают где-то в горле, и он злится сам на себя за свой идиотизм, потому что ему дают столько шансов, чтобы поговорить, а он в очередной раз пытается избежать ответственности. Это Кадзуха должен бегать за ним, вымаливая возможность все объяснить, но почему-то все получается совершенно наоборот.       И-ди-от.       — Почти неделя прошла с твоего возвращения. — Кадзуха дергается едва заметно, когда слышит тихий голос омеги.       Он кивает, не находя сил даже на то, чтобы просто согласиться вслух.       «Давай, Каэдэхара, хватит уже быть таким придурком, пора взрослеть».       — Прости, я веду себя по-идиотски, — Кадзуха, упираясь локтями в стол, прячет лицо в ладонях.       Хэйдзо фыркает, прикусив изнутри щеку, и глаз от него не отводит, чтобы не пропустить ни единой эмоции на его лице. Он понимает, что Кадзухе трудно взять себя в руки из-за жрущей изнутри совести, которая позволила ему когда-то сбежать, трусливо поджав хвост. Поэтому терпеливо ждал все эти дни момента, когда он, наконец, возьмет себя в руки и скажет уже хоть что-нибудь. Хэйдзо хотел помочь ему начать, но этот трус каждый раз не мог найти в себе смелости и сил, чтобы во всем сознаться, чтобы все объяснить. Он понятия не имеет, что случилось с Кадзухой за эти годы, не знает, почему он вернулся только сейчас, если, судя по всему, любил его даже спустя столько времени. Не знает, но очень хочет понять. Потому что пора уже делать какие-то выводы насчет их дальнейших взаимоотношений. Хэйдзо даже понять не может, стоят ли эти попытки во всем разобраться его усилий или нет: вдруг он все эти годы просто избегал встречи, побоявшись смотреть ему в глаза. Это было бы слишком жестоко.       — Знаешь, я... — начинает дрожащим голосом Кадзуха, сцепив ладони в замок. — Мне бесконечно стыдно перед тобой.       Как же трудно говорить под этим взглядом, он, кажется, сейчас сгорит дотла.       — Я поступил по отношению к тебе слишком... Несправедливо. Мне хотелось удавиться от одной только мысли о том, что я бросил, — делает глубокий вдох, — тебя. Потому что так не поступают с теми, кого по-настоящему любят.       Хэйдзо проглатывает ставший поперек горла ком, стараясь контролировать сбившееся от чего-то дыхание. Он чувствует, как потихоньку начинают подрагивать ладони, как волнение разрастается по всему телу, как желудок сводит в неприятном спазме, и места себе найти не может.       — Уверен, что ты не понимаешь, за что я так с тобой обошелся, н-но... — Кадзуха бегает взглядом по столу, тяжело выдыхая через нос. — Но я сам не понимаю. Потому что... Боги, я же так тебя любил, — произносит шепотом, снова спрятав лицо в ладонях.       Горло сдавливает от непрошенных слез, и Кадзуха чувствует, что говорить больше не может. Глаза и нос неприятно щиплет, он задерживает дыхание, чтобы не разныться совсем, потому что говорить ему нужно, хочет он того или нет. Он и так уже потерял слишком много времени.       — Мне жаль, что ты пробыл эти три года без меня. Я бы все на свете отдал, чтобы вернуться назад и все исправить, клянусь, — посмеивается разочарованно, мигом вытирая упавшую с ресниц слезу. — Жаль, что... — жмурится крепко-крепко, склонив голову, чтобы никто ничего не заметил.       Хэйдзо отворачивается, прикрыв глаза, и поджимает дрожащие губы. Внутри все мечется, переворачивая весь мир вверх дном, потому что видеть его таким расклеенным он не привык. Кадзуха никогда не терял самообладания, всегда стойкий и уверенный в том, что он говорит, делает, даже если было очень трудно. И осознать, что за этой стойкостью таилась вот эта его сторона, слабая и беспомощная, было трудно.       — Я хотел вернуться в тот же день, — поднимает голову вверх, глубоко вдыхая недостающий воздух. — Бэй Доу сказала, что одного на лодке меня не отпустит, это же открытое море, — чуть кривится, передразнивая бывшую начальницу. — Мы должны были отправиться в Сумеру по одному заказу, но она пообещала остановиться в Ли Юэ, чтобы я смог вернуться обратно. Но из-за того, что она решила сократить путь, нам пришлось выплывать за границы Тейвата, где моря совсем неспокойные. Я просил ее этого не делать, потому что чувствовал, что добром это не кончится, но кто я такой, чтоб меня слушать, — хмурится, уткнувшись взглядом в потолок. — В итоге мы наткнулись на... Я не знаю, что это было, но наш корабль целиком проглотило какое-то чудище, похожее на кита. Только внутри все было, знаешь, — Кадзуха прокашливается, мотнув головой, — похоже на огромную пещеру, у которой не было видно конца.       Хэйдзо переводит на него ничего не понимающий взгляд, не до конца представляя то, о чем ему говорят. Кадзуха не похож на сказочника, да и те свежие шрамы на его теле все еще не дают ему покоя, только... Огромный кит? Пещера?       — Забегая вперед, скажу, что это место оказалось связано с ненормальным уровнем артерий земли. Не хочу вдаваться в подробности, но эти воспоминания каким-то образом превратились в драную иллюзию, — Кадзуха больно прикусывает губу от подступающей злости. — Мы... Я не... — прикрывает глаза, нервозно улыбаясь от воспоминаний того кошмара, что им пришлось пережить. — Нас нашли на берегу рядом с разломом. Я не знаю, как это объяснить, но наши физические тела... — он морщится, пытаясь подобрать подходящие слова. — Знаешь, это как душа выходит из тела, — ерзает на месте, чуть придя в себя, и складывает руки на столе, столкнувшись с Хэйдзо взглядами.       — Звучит как бред умалишенного, — недоверчиво хмурится Хэйдзо, хотя подвергать его слова сомнениям даже не собирается: за пределами Тейвата может произойти все, что угодно.       — Ощущается все еще хуже, — усмехается расслабленно Кадзуха, но снова хмурится, погружаясь в свои воспоминания. — Вся наша команда погибла, — виновато опускает взгляд, тяжело сглотнув. — Выжили только я и Бэй Доу, потому что... — Кадзуха давится воздухом, прикрыв глаза. — Потому что мы единственные, кто обладал Глазами Бога. Мы старались держаться вместе, чтобы не потеряться, потому что то место меняло образы, пути и свой вид в зависимости от нашего воображения. Оно делало все возможное, чтобы разделить нас, оно пугало нас нашими же страхами — каждого по отдельности, — поэтому... Я бы тоже погиб, но мне повезло, потому что меня каким-то образом нашли и успели спасти. И ты... — бросает на него словно испуганный взгляд, прикусив изнутри щеку. — Мое воображение меня и спасло, — усмехается, вырисовывая на столе пальцем какие-то линии.       — Я не понимаю, — выдыхает тихо Хэйдзо, чуть нахмурившись.       Кадзуха улыбается ему так печально, что сердце сжимается от глупого желания обнять этого дурака так, чтоб кости захрустели.       — Перед смертью я подумал о тебе, — произносит почти шепотом, словно боится, что его услышат и не поймут. — Подумал о том, что не хочу умирать, не попросив у тебя прощения.       — Кадзуха, — произносит его имя без задней мысли.       Внутри творится такой беспорядок, Хэйдзо кажется, что он сейчас с ума сойдет. В голове ни единой адекватной мысли, он в полнейшем беспорядке, а сердце словно вот-вот на части распадется, потому что... Боги, какой же он сентиментальный.       — Твой образ открыл мне новый путь к выходу. Мне казалось, что я единственный, кому удалось выжить, но меня нашла Бэй Доу. Не спрашивай, как мы выбрались оттуда, я не смогу тебе этого объяснить в деталях, но мы с ней пришли к выводу, что все, что там происходило — плод нашего воображения, с которым нужно было бороться теми же методами, которыми оно погубило наших товарищей.       — Ты сказал, что... — Хэйдзо стопорится, уткнувшись взглядом в стол. — Что ваша душа словно отделилась от физического тела. Тогда почему?..       — Я бы назвал это, скорее, ментальным телом? — Кадзуха пожимает плечами, сложив брови домиком. — Не важно, в принципе, как это называется, но можно сказать, что мы были там словно наяву. Все шрамы, которые ты не мог не заметить, отпечатались на моем физическом теле, а все те, кто погиб там...       Отводит взгляд в сторону, поджав губы, потому что сказать это вслух не получается.       — Мы пробыли там не дольше двух месяцев, — меняет тему Кадзуха и, откинувшись на спинку кухонного дивана, опускает взгляд вниз. — Мне казалось, что я с ума сойду, когда узнал о том, что прошло уже три блядских года, — хмурится так, словно вот-вот заплачет. — Несложно посчитать, что каждый проведенный там день шел почти за целый месяц.       У Хэйдзо, кажется, сердце падает вниз, беззвучно рассыпаясь на мелкие кусочки. Где же они так согрешили, черт возьми? Как будто недостаточно в их жизни дерьма случилось.       — Бэй Доу пообещала мне, что разберется со всем вместе с Цисин, а меня отправила в Инадзуму, — продолжает, тяжело выдохнув. — До лучших времен, — усмехается горько, процитировав ее сказанные с натянутой улыбкой слова.       — То есть, ты?.. — Хэйдзо затыкается слишком поздно, потому что не хотел вот так сразу задавать ему таких вопросов. — Не важно, — опускает взгляд на сложенные на столе руки.       Кадзуха бросает на него нечитаемый взгляд, складывая в голове два плюс два.       — Нет, я не вернусь, — ловит на себе взволнованный взгляд из-под ресниц и поясняет. — Я устал от всего этого. Нужно уже учиться брать на себя ответственность и становиться взрослым. В конце концов, у меня сын растет, — улыбается уголками губ, когда видит, как едва заметно округляются чужие глаза.       Конечно, он не мог не понять, Хэйдзо, ну что за идиот. Только дурак мог не заметить их схожесть, а Кадзуха пусть и идиот невероятный, но дураком никогда не был.       Он глаз боится на него поднять, а вдохнуть — еще больше. Хэйдзо как будто задыхается под этим взглядом, словно его прижали лицом к стенке, беззащитного и слабого.       — Я не знаю, позволишь ли ты мне остаться рядом с собой, — Кадзуха, набравшись какой-то уверенности, не опускает взгляда, склонив чуть голову вниз, чтобы поймать чужой бегающий взгляд. — Но я бы очень хотел принимать участие в его жизни.       — Конечно, — тараторит Хэйдзо, спрятав лицо в ладонях.       Какой же беспорядок в его голове сейчас творится, архонты. Вот так три года думать о том, что к херам ему не сдался такой человек, а по итогу поплыть лишь от одного взгляда, от одной единственной встречи, от одного, черт возьми, стиха, посвященного ему одному-единственному. Простить только лишь потому, что его спасли, что остались рядом. Кадзуха всегда разрывал его мир своим одним лишь существованием, и сейчас, вдруг осознавший и все принявший, он еще больше сводит с ума и без того сумасшедшего Хэйдзо.       — Прости меня за все, — раздается из-за спины, что заставляет Хэйдзо почти подскочить на месте от неожиданности.       Кадзуха, что до этого обошел его со спины беззвучно, сжимает ладонями его плечи и, наклонившись, мягко прижимается губами к виску. Вдохнув любимый запах напоследок, он отстраняется и собирается на выход, но Хэйдзо снова, как в прошлый раз, аккуратно хватает его за запястье, не позволяя никуда свалить вот так быстро. Поднимается, не глядя ему в заинтересовавшиеся происходящим глаза, и крепко обнимает его за талию, уткнувшись носом в шею. Всхлипывает едва слышно, цепляясь пальцами за его одежду, и Кадзуха быстро приходит в себя от секундного ступора, обнимая его так крепко, как только может. Зарывается ладонью в его волосы, губами прижимается к виску, жмурясь от разошедшихся по всему телу волной мурашек, потому что каждое прикосновение к нему — что-то невероятно трепетное, и Кадзуха готов поклясться, что ничего превосходнее в своей жизни еще не чувствовал. Сердце стучит как сумасшедшее, и ему как будто слишком плохо, но в то же время невероятно хорошо, потому что в его руках — целый мир, его маленькая драгоценность, которую потерять было смерти подобно.       — Ну ты чего? — шепчет ему на ухо, поглаживая кожу головы пальцами.       Хэйдзо машет головой, крепче стискивая его в своих объятиях, старается дышать глубже, не позволяя себе совсем расклеиться. Внутри бушует ураган, и он разрывается на части от собственных противоречий, выстраиваемых эти долгие три года. Он никогда не позволял сердцу захватить контроль над разумом, предпочитая бушующему урагану чувств холодный расчет, но рядом с Кадзухой всегда все падало из рук, всегда, чтоб его, все переворачивалось вверх дном, и его рассудок поднимал белый флажочек, передавая всю власть глупому сердцу, отказывался идти на сотрудничество, предпочитая любоваться чужой красотой издалека. Это всегда казалось слишком страшным, даже опасным, потому что быть настолько зависимым от кого-то он не привык, любить так отчаянно — тоже. И ему бы провериться на здравомыслие или сбежать туда, где влияние Кадзухи на его чувства будет недоступно, только вот сил и желания никакого нет. Хэйдзо сдается перед ним, во второй раз протягивая свое вымученное сердце в чужие руки, пусть и очень страшно. Страшно, что Кадзуха снова не оправдает его ожиданий, что снова, поддавшись своей ветрености, уйдет, но уже навсегда. Боится и все равно доверяет себя в его руки, потому что оказывается чертовски сильно слаб перед тем, чтобы просто отказаться от него и жить без всяких сомнений, чтобы не оборачиваться назад на болезненное прошлое, опасаясь очередного предательства. Потому что знает, что сбежать не получится хотя бы в силу двухлетних обстоятельств, что видят сейчас уже десятый сон, и лучше сразу объявить перемирие, чтобы не мучить ни его, ни себя самого.       Словно так будет правильно.       — Я так скучал по тебе, — выдыхает ему в шею едва слышно, шмыгнув носом.       Кадзуха кривится болезненно, словно ему нож в сердце воткнули, но доставать его не спешит. Потому что мазохист, не способный избавиться от пагубной привычки. Ему физически становится плохо от всей той боли, которую Хэйдзо вложил в эти слова, он чувствует, как сердце еще чуть-чуть и остановится, сорвавшись вниз. И добивается тем, что исправить уже ничего не может, стерев из их истории свой дурацкий поступок, но обещает себе сделать все возможное, чтобы Хэйдзо смог доверять ему так, как прежде. Обещает заслужить его неоправданно разбитые чувства, потому что быть достойным любви этого человека — высшая награда из всех возможных.       — Я тоже, Хэйдзо, безумно, — мягко водит ладонью по его спине, снова потянувшись губами к виску.       Если же случится так, что его простят, оставив прошлое в прошлом, то Кадзуха вряд ли сможет позволить себе такую роскошь. Каждую секунду он невольно будет думать о том, что посмел оставить этого человека одного, беззащитным и до ужаса уязвимым. И объяснения этому найти не сможет до конца своей жизни, как бы сильно он не старался. Но и сказать, что он не будет пытаться избавиться от этой вины, тоже не может. Оно не забудется, Кадзуха это знает, но и мучить и себя, и Хэйдзо не станет: жить болезненным прошлым — такая себе идея.       — А как мы... — Хэйдзо, чуть успокоившись, решает перейти к действительно важному вопросу. — Как мы все объясним Акиме?       И вот тут... Да, небольшая проблемка. Кадзуха ни черта не знает о детской психологии, поэтому вопрос действительно имел пометку «сдохни или умри». С одной стороны, все очень просто: садишь мальчика на стул и говоришь ему: «Я твой отец-мореплаватель, сынок, ненавидь меня полностью», — а вот с другой... Это же будет самая настоящая катастрофа, даже если не сразу, то потом взрыв обязательно произойдет, и малыми масштабами они не отделаются. Не спасут даже смягчающие обстоятельства в виде большой привязанности ребенка и героического спасения папы. Но ведь и придумывать что-то — полная ерунда, гораздо проще просто рассказать обо всем с некоторыми недомолвками и легким враньем во благо.       — Не хочется рушить твою чудесную легенду о том, что его отец по нему скучает, но...       — Это даже не обсуждается, — Хэйдзо чуть отстраняется, подняв голову с его плеча. — Я не собираюсь говорить ему всю правду и тебе не советую.       — Он же все равно рано или поздно узнает, не от нас, так от кого-нибудь другого, — хмурится недоверчиво.       — У детей, чтоб ты знал, воспоминания формируются с трех лет, так что об этом он ничего и не вспомнит, даже несмотря на то что он очень умный ребенок, — и, приложив палец к приоткрывшемуся в возражении чужому рту, добавляет: — Вряд ли он захочет поверить каким-то левым ребятам, потому что «папа никогда не врет». И это работает в обе стороны.       Кадзуха, смирившись с выражением «омега в доме главный», вздыхает покорно, не смея перечить ни единым своим «честным» аргументом. Иногда все же стоит прикрыться ложью, чтобы избежать неприятных последствий, пусть он и сильно против такого. Он мог бы еще поспорить, конечно, потому что врать он никогда не любил, но тут ситуация не позволяла вставить свои пять копеек: Хэйдзо уже соврал мальчику. Ладно, Кадзуха будет успокаивать себя той мыслью, что, узнай он о сыне еще с самого начала, действительно безумно скучал бы по нему.       — Но он явно спросит тебя о том, почему мы сразу ему ничего не рассказали, разве нет? — щекочет губами приложенный ко рту палец.       — Скажу, что времени подходящего не было. Папе нужно было прийти в себя после случившегося, — убирает руку от чужого рта, внимательно глядя в глаза напротив.       Кадзуха фыркает, улыбнувшись краешком губ, но тут же взволнованно хмурится, зацепившись за последние слова Хэйдзо.       — Как ты себя чувствуешь, кстати?       Хэйдзо приподнимает брови, не совсем улавливая суть вопроса. Думает пару секунд, пытаясь откопать источник чужой мысли, а после понятливо кивает, отвернув голову в сторону.       — Я в порядке, правда. Чувства не из приятных, конечно, но со временем оно притупится и мне станет легче. Самого страшного ты помог избежать, так что... — опускает руки вниз, чуть отойдя назад.       Опирается руками в столешницу позади себя и прикусывает губу, опустив взгляд в пол. Жмурится всего на мгновение, тряхнув головой пару раз, чтобы отогнать от себя неприятные воспоминания не так давно прошедшей ночи. Хэйдзо не солгал ему, он правда в порядке. Его даже совесть не мучает за то, что он сотворил с безжизненным телом преступника: заслужил. И ему глубоко плевать, что никто в этом мире не заслуживает смерти. Когда дело касается самого драгоценного, уже нет места для морали или справедливости, есть только жгучая ненависть. Возможно, где-то глубоко внутри, Хэйдзо испытывает чувство вины за то, что не смог обойтись малой кровью, но, честно признаться, он со стопроцентной вероятностью будет уничтожать себя за такие мысли. Он чуть ребенка своего не потерял, какая, к черту, вина?       — Я могу тебе чем-нибудь помочь? — Кадзуха не шевелится почти, прожигая его насквозь своим сочувствующим взглядом.       — Не утруждайся, — Хэйдзо поднимает на него взгляд, разочарованно улыбнувшись при воспоминании уже оказанной Сарой помощи. — Меня отстранили от работы на полгода, чтобы я прошел курс психотерапии, — поджимает губы, крепче схватившись пальцами за край столешницы.       Кадзуха опускает взгляд, не понимая, что должен сейчас вообще сказать. Хэйдзо не любит жалость, но так хочется сказать глупое: «Мне жаль», — что аж губы чешутся, потому что работа для него — один из способов отвлечься от плохих мыслей. Хотя глупо надеяться на то, что это шило в заднице будет праведно сидеть целых шесть месяцев дома, раз в неделю выбираясь в комиссию ради сеанса психотерапии. Зацепится слухом за какие-нибудь сплетни и тайком будет следить за ходом расследования. Хуже, конечно, будет, если этот засранец станет подкидывать самолично найденные улики под нос менее смекалистым детективам, потому что Сара — слишком умная женщина. Она обязательно все поймет, раскроет и накажет каким-нибудь изощренным способом. Продлит курс психотерапии, например.       — Ладно, нужно идти спать, — меняет тему Хэйдзо, протерев пальцами уставшие глаза.       Кадзуха кивает, опустив глаза в пол, и сцепляет ладони в замок за спиной. Уже правда довольно поздно, да и Хэйдзо явно нужно побыть наедине с собой, чтобы подумать об услышанном. Но эгоизм нагло отодвигает здравый смысл на задний план, совершенно не заботясь о том, что нужно было думать об этом раньше, а не избегать этого разговора несколько дней подряд: ему до ломоты в теле хочется узнать о дальнейшем развитии их взаимоотношений.       Хэйдзо мнется пару секунд, задумчиво потирая пальцы, вздыхает и, бросив на Кадзуху быстрый взгляд, собирается на выход.       — Постой, — Кадзуха аккуратно касается его запястья, обращая на себя внимание.       Хэйдзо останавливается, чуть нахмурившись, и смотрит на него в ожидании, пока он мнется, подбирая слова.       — Я просто хочу понять, — смотрит на него из-под ресниц, нервно усмехнувшись, — на что мне рассчитывать. С тобой.       Хэйдзо отводит взгляд в сторону, глубоко вздохнув. Голова ломается на части от усталости, но он понимает, что без ответа оставить его не может. Самого себя тоже, пусть он, кажется, уже давно все для себя решил. Да, сомнения грызли его душу все это время, но трезво мыслить рядом с этим человеком никогда не получалось, поэтому все эти дни он сам ждал своего окончательного решения. Как будто вредничать и быть принципиальным после услышанного перехотелось, потому что Хэйдзо, вопреки всеобщему мнению, был очень эмпатичным человеком, который терпеть не мог чужих страданий, а уж боль близких людей переносил как свою собственную, совершенно забывая о себе и своих чувствах. Кадзуха был для него самым близким человеком, которого хотелось защитить от всех бед в этом мире, и понимание того, что он пережил за эти годы...       Что ж, кажется, что ему не суждено исправиться. Синобу его точно убьет.       — Я... — Хэйдзо криво улыбается, опустив взгляд на свои ладони.       Что-то внутри сопротивляется тому, чтобы вот так просто сдаться, и все слова застревают где-то в горле. Хэйдзо не любит сомневаться в своих решениях, его ужасно раздражает собственная неуверенность в своих поступках, особенно в тех, что так долго варятся в его котелке. Даже если он скажет ему нет... Боги, чтобы избавиться от Каэдэхары, ему придется сменить имя и внешность и уехать куда-нибудь за пределы Тейвата, где он сам себя потеряет. И либо смириться с тем, что Кадзуха крепко прикрепился к его жизни, либо мучить их обоих своей упертостью. Потому что запрещать ему общаться с Акимой он не имеет никакого права.       — Я люблю тебя, — решается Хэйдзо, с напускной уверенностью глядя в чуть округлившиеся глаза Кадзухи. — Грустно, конечно, что я так и не научился уважать себя и свои чувства, Куки и дальше будет считать меня размазней, — бубнит себе под нос, неловко почесав шею. — Я бы, может, и рад сбежать от тебя куда подальше, — усмехается, наклонив голову вбок, — но ты же не оставишь меня в покое, верно?       Кадзуха, очень плохо скрывая свою улыбку, опускает взгляд в пол, переминаясь с ноги на ногу. Целеустремленности ему не занимать, это правда. Как бы ни было тяжело в своих стремлениях, Кадзуха всегда доводил все до самого конца. Хотя не сказать, что, если бы ему ответили твердым отказом — он правда был к нему готов, — Кадзуха продолжил бы делать какие-то попытки добиться положительного ответа. Он бы оставил его в покое, правда, просто Хэйдзо был для него открытой книгой. Кадзуха видел его сомнения, видел, как он пытается бороться со своими настоящими чувствами, держась за ускользающие из-под пальцев принципы, потому сдаваться не хотел. Затянул он, правда, с разговорами, но уже как есть.       Кадзуха аккуратно, глядя в самые глаза, берет его ладони в свои и, поднеся их к лицу, мягко прикасается к тыльной стороне ладони губами. Жмурится, прижимаясь к ним лбом, и почти больно кусает губы, сдерживая свои эмоции. В голове пусто, но то, что творится с его сердцем, говорит за него самого. Оно стучит так громко, что, кажется, даже Хэйдзо способен услышать и понять то, что сейчас творится у него внутри. Искренний, такой добрый и участливый, любимый его человек, Кадзуха едва держится, чтобы не расплакаться на ровном месте просто потому, что ему так сильно повезло с ним. Даже его красноречие не позволит в полной мере описать все то, что он так к нему чувствует.       Хэйдзо замирает на месте, не в силах пошевелить хоть пальцем, чтобы помешать этой как будто уязвимости. Кадзуха такой идиот, слов просто не хватает, но это его идиот, и Хэйдзо не хочет давать ему возможность избежать ответственности. Набегался уже, хватит с него.       Тихо выдохнув через нос, Хэйдзо аккуратно вынимает свои ладони из чужих и осторожно обхватывает ими его лицо, мягко поглаживая пальцами горящие щеки. Кадзуха тут же накрывает его ладони своими, все еще не способный открыть глаза и посмотреть на него со всей своей благодарностью и той любовью, которую Хэйдзо заслужил как никто другой. Ему так страшно проснуться и понять, что все это — страшный сон, фантазия, что его сознание так нечестно над ним шутит. Хэйдзо касается его лба губами и обнимает за плечи крепко-крепко, тихо посмеиваясь с того, как Кадзуха жмется к нему как маленький котенок, цепляясь пальцами за одежду.       — Прости меня, — шепчет ему в шею. — Прости-прости-прости, умоляю.       Хэйдзо жмется к его виску щекой, гладит ладонями напряженные плечи, спину. Кадзуха весь дрожит, и он чувствует, что дышать труднее становится от таких крепких объятий, но отпустить его не может — слишком неправильно.       — Я так люблю тебя, я... — Кадзуха задыхается, держится до последнего, чтобы не проронить ни единой слезы, пусть так сильно хочется.       Ноги подгибаются, и он оседает на пол вместе с Хэйдзо, который держит его в своих руках до самого конца, не позволяя потеряться в своей слабости. Кадзуха не понимает чем заслужил такого человека, не может понять уже слишком долгое время, и ему бы уже, наконец, просто принять этот факт как есть и не пытаться что-то там выяснить, только душа не на месте, мечется из стороны в сторону как сумасшедшая.       — Я такой идиот, боже, — произносит настолько жалобно, что у самого сердце болезненно сжимается. — Я не должен был, мне так жаль, Хэйдзо, умоляю...       — Тише, — перебивает его Хэйдзо, отстраняясь.       Заставляет смотреть на себя, обхватив его лицо ладонями.       — Посмотри на меня.       Кадзуха машет головой, хватаясь за его ладони как за спасательный круг, но повторная просьба все же заставляет его открыть глаза. Он смотрит на него не отрываясь, бегает глазами по лицу и дышит загнанно, словно не в себе.       — Я давно тебя простил, слышишь? — дожидается положительного кивка и продолжает: — Мне нужно было время, чтобы осознать это и принять, я хочу, чтобы ты услышал меня и понял: ты мне нужен, Кадзуха, я жизни своей без тебя не представляю. Я даю тебе шанс для того, чтобы ты доказал мне, что я не ошибаюсь на твой счет. Хочу, чтобы ты показал мне то, что сидит у тебя вот здесь, — касается ладонью его груди, у самого сердца.       Кадзуха, зажмурившись, накрывает его ладонь своими, опускает голову вниз. Сжимает ее пальцами, когда Хэйдзо целует его макушку, а после кладет голову ему на плечо, легонько толкаясь, чем вызывает у него легкую улыбку. Кадзуха вздыхает облегченно, улыбаясь как последний дурак, и чувствует себя таким счастливым, что сил не хватает. Обнимает Хэйдзо так крепко, уткнувшись носом ему в шею, дышит любимым омежьим запахом и как будто умирает изнутри: так мягко ощущается его настроение.       — Но это не освобождает тебя от звания самого большого идиота в мире, понял? — звучит приглушенно, но для острого слуха Кадзухи это не такая уж и проблема.       Кадзуха смеется тихо, губами прижимаясь к теплой коже шеи, чувствует, как Хэйдзо чуть прогибается в спине, покрываясь мурашками, как крепче сжимает его в своих руках, и это ощущается так правильно, что он словно вот-вот рассыплется на месте от переполняемых чувств.       Чуть отстранившись, Кадзуха мягко прикасается пальцами к его подбородку и, легко улыбнувшись тому, как едва заметно покраснели чужие щеки, осторожно прикасается к любимым губам. Хэйдзо почти не дышит, замирая всем телом, и едва ли ощущает хоть что-то, кроме легкого головокружения. Кадзуха слегка шевелит губами, ничуть на него не напирая своим маленьким желанием, нежно, почти невесомо гладит пальцами щеки, и это приятно до легкой ломоты в теле. Хэйдзо словно растворяется от такой нежности, потихоньку теряя связь с реальностью. Обхватив ладонями его лицо, он в ответ прижимается к его губам, умирая внутри от осознания того, что ему так не хватало этого идиота.       Кадзуха улыбается в поцелуй, крепче прижимая его к себе, легко кусается, ощутив ответный укус и сжавшиеся на плечах пальцы, и отмечает галочкой этот пунктик у себя в голове: Хэйдзо нравится кусаться. Отстраняется немного и прижимается к его лбу своим, трется носами, переполненный всей нежностью этого мира. Слышит, как тихо усмехается Хэйдзо, как он зарывается пальцами в его волосы, легко царапая кожу на затылке, и понимает, что лучше и быть не может: все, что так ему было нужно, находится прямо сейчас в его руках. И он никогда его больше не оставит.

***

      — Доброе утро, герой, — раздается тихий голос папы над ухом.       Акима чуть хмурится, недовольно промычав куда-то в подушку, и с головой зарывается под одеяло, не желая показывать свое общество кому-то еще. Он давно уже не спит, конечно, но вставать сегодня настроения у него не было: солнышко не пришло к нему ранним утром, чтобы поцеловать в обе щечки. За окном было как-то пасмурно, и это совсем его не устраивало, поэтому было принято решение валяться в кровати весь день. Он проваляется так и следующий день, если ситуация повторится, Акима был категорично настроен. Ничто и никто не сможет переубедить его. Нет.       — Ты спрятался? — фыркает Хэйдзо, схватившись за край одеяла.       Встретив некоторое сопротивление в виде защиты своих личных границ, он отпускает одеяло из рук и наклоняется к подушке, прислушиваясь к тихому и очень недовольному мычанию.       — Отказываешься со мной разговаривать, да? — шепчет заговорщически, получая в ответ лишь молчаливое копошение под одеялом. — Что ж, очень жаль, — Хэйдзо выпрямляется, сложив руки на груди, и огорченно вздыхает. — Мне теперь некому будет рассказать один очень большой секрет.       Хэйдзо ждет пару секунд, ожидая хоть какой-то заинтересованности, но получает полный игнор в свою сторону и уже начинает понемногу волноваться, потому что эта тактика всегда была беспроигрышна. Частенько случалось так, что Акима капризничал с самого утра, отказываясь выходить из своей постели по разным причинам: слишком холодно или ему приснился какой-то не такой сон, который ему не понравился. Причин было много, но Хэйдзо умел справляться с его настроением очень и очень просто, чуть-чуть поиграв на детской любопытности. Каждое нехорошее утро — какой-нибудь большой секрет, ответ на любой вопрос или просто отцовские объятия, и плохое настроение как рукой снимало. Но тут, видимо, случай другой, более серьезный.       — Что случилось, родной? — хмурится взволнованно Хэйдзо, накрывая небольшой комок одеяла своими крепкими объятиями. — Почему ты не хочешь со мной говорить?       — Потому что, — звучит приглушенно из-под одеяла.       Переговоры окончены.       Как же удачно все складывается, в самом-то деле. Хэйдзо, правда, хотел как-то повременить с этим разговором хотя бы до вечера, но более тяжелой артиллерии в его запасах не находилось, а действовать нужно было уже сейчас, поэтому выбора, кажется, и не осталось.       — А помнишь, — Хэйдзо вздыхает тяжело, напрягаясь всеми своими нервами, и зажмуривается крепко-крепко, решаясь. — Ты меня очень много спрашивал об отце?       И это работает безотказно: Акима, активно зашевелившись, очень заинтересованно высовывает из-под одеяла голову, заставив папу ослабить свои объятия. Хэйдзо выпрямляется, обнадеженно заломив брови, и упирается ладонью в матрас для опоры.       — Давай так, — вздыхает, отведя взгляд в сторону. — Ты вылазишь из своего убежища, умываешься, идешь кушать, а потом я все-превсе тебе расскажу, идет?       — Честно-честно? — хрипло произносит мальчик, хватаясь пальцами за край одеяла.       — Честно-честно, — тихо смеется Хэйдзо, наблюдая за тем, как Акима буквально выпрыгивает из своего укрытия, а после скрывается за дверьми спальни.       Бездумно поглядев в одну точку еще какое-то время, Хэйдзо поднимается и быстро сбегает на кухню, чтобы предупредить Кадзуху о надвигающейся катастрофе. Он молится всем богам, чтобы все обошлось, потому что бороться с детскими истериками было довольно... Трудно.       — Каэдэхара Кадзуха, у нас проблема, — Хэйдзо влетает на кухню очень встревоженным ураганчиком, нервно потирая ладони.       Кадзуха округляет глаза, обернувшись на испуганный голос омеги, но шипит болезненно, обратно развернувшись к шкворчащему на сковороде маслу, что обиженно укусило его за руку.       — Так официально, вау, — прижимает к губам пострадавший палец, уменьшая огонь на плите. — Что уже случилось?       — Засранец не хотел вставать, и я, ну, знаешь, — вздыхает сотый раз за последние пару минут Хэйдзо, нервно потирая шею. — В общем, он поднимается с кровати в обмен на информацию о его отце.       Кадзуха мычит согласно, хмурясь на все еще недовольное масло, что опасно ругается на него за то, что он переворачивает оладьи.       — Сказал и хорошо, чего паниковать? — выдает непринужденно, не отвлекаясь от своего занятия.       Хэйдзо замирает в полном негодовании, прожигая взглядом его затылок.       — Ты шутишь, что ли? — подходит к нему, возмущенно, но легонько хлопнув ладонью по заднице.       Кадзуха пускает удивленный смешок, поворачивая голову в сторону недовольного омеги, и перехватывает несправедливо ударившую его ладонь в свои.       — Я не понимаю твоего волнения, — улыбается уголками губ, поглаживая пальцами подрагивающую ладошку. — Сейчас, вечером, да какая разница? Если это помогло ему преодолеть утреннюю хандру, значит, все хорошо. Чем раньше, тем лучше. А будешь тянуть до самого вечера — потратишь гораздо больше нервов.       И, поцеловав тыльную сторону ладони для успокоения, снова испуганно дергается, когда на его руку попадает горячее масло: «Да что ж такое?».       — Мне бы твое спокойствие, — бубнит себе под нос Хэйдзо, упираясь руками в бока.       — Все будет хорошо, — Кадзуха быстро прижимается губами к его щеке, тут же возвращаясь к своим оладьям. — Не переживай, я с ним договорюсь в случае чего.       — И где же ты набрался опыта переговорщика? — Хэйдзо улыбается уголками губ, кажется, понемногу расслабляясь.       — Ну как тебе сказать, — щурится Кадзуха, хитро улыбаясь. — Приходилось в прошлом иметь дело с одним очень вредным детективом, к которому нужно было искать особенный подход.       — Засранец, — смеется Хэйдзо, снова хлопнув несчастного шутника по заднице.       Кадзуха смеется, выкладывая готовые оладьи на тарелку, и оборачивается назад, когда слышит не особо тихие шаги торопящегося на кухню мальчика.       — Доброе утро, — улыбается ему Кадзуха, бросив быстрый взгляд на вновь запаниковавшего папашу. — Расслабься, — шепотом.       Хэйдзо вздыхает тяжело и идет к холодильнику, чтобы налить ребенку молока. Он затылком чувствует прожигающий взгляд Акимы, что, кажется, совсем не собирается сводить с него глаз. Ну все, это точно конечная, отвертеться не получится даже если очень сильно постараться. Обманывать пацана Хэйдзо не умеет и не хочет, один лишний шаг в сторону побега и все, доверие к своей персоне будет навсегда — ну, может, и не навсегда — потеряно.       Кадзуха ставит перед улыбающимся Акимой тарелку с оладушками, пожелав ему приятного аппетита.       — А тетя Куки скоро придет? — спрашивает мальчик, облизывая запачкавшиеся в сметане пальцы.       — Через час должна быть, — бросает быстрый взгляд на часы Кадзуха, убирая после готовки посуду. — Так в сад хочется?       — Не-а, — запивает оладушку молоком Акима, чуть подавившись. — Просто папа обещал мне рассказать кое-что. Вдруг она придет раньше.       — Жуй давай, болтун, — встревает в занимательный диалог Хэйдзо, нервно потягивая из кружки свой кофе.       Акима показывает ему язык и хохочет во весь голос, заметив возмущенное выражение лица отца. Кадзуха, повернув голову в их сторону, подхватывает настроение мальчика и тихо смеется, но, заметив не особо доброжелательный взгляд Хэйдзо, прокашливается и отворачивается обратно к посуде, едва сдерживая глупую улыбку.       — Дядя Кадзуха, а сколько тебе лет? — спрашивает Акима, не отвлекаясь от поедания своего завтрака.       Дядя Кадзуха усмехается тихо, вытирая полотенцем руки, и опирается поясницей на столешницу, складывая руки на груди.       — Дай-ка подумать, — щурится, задумчиво потирая подбородок. — Очень много.       Акима удивленно округляет глаза, уставившись на друга папы с большим неверием.       — Ты тоже старый, да?       Хэйдзо давится кофе, посмеиваясь, но очень тщательно старается держать лицо, заинтересованно разглядывая стены кухни.       — Тоже? — хитро улыбается уголками губ Кадзуха, искоса поглядывая в сторону веселящегося омеги.       — Как мой папа.       — Да ты что такое говоришь? — возмущается Хэйдзо, театрально хватаясь за сердце.       И переводит взгляд на смеющегося Кадзуху, что изо всех сил старается сдерживаться, прикрыв глаза ладонью. Нет, тут явно что-то происходит, не может этот маленький жук метнуться на сторону малознакомого ему человека. Не после всего того, что с ними было.       Закончив с завтраком, Акима быстро отодвигает от себя тарелку и со всем вниманием смотрит на избегающего его взгляда папу. Хэйдзо, отчаянно вздохнув, отставляет кружку в сторону и выпроваживает пацана в гостиную. Неторопливо моет за ним посуду под внимательный взгляд Кадзухи, обдумывая дальнейший план действий.       — Ну хочешь я с ним поговорю? — шепчет Кадзуха, положив ладонь ему на спину.       — Нет, — вытирает полотенцем тарелку. — Я обещал ему, что расскажу сам.       Кадзуха поджимает губы и становится позади него, положив обе ладони ему на плечи.       — Все будет хорошо, слышишь? — прижимается губами к затылку, поглаживая напряженные плечи.       Хэйдзо кивает, медленно выдыхая, и, повернувшись к Кадзухе лицом, благодарно ему улыбается.       — Ты прав, — кладет голову ему на плечо, обнимая его за талию. — Он хорошо к тебе относится, так что... Ладно, чем раньше, тем лучше.       Кадзуха кивает, мягко ему улыбнувшись. Честно говоря, он и сам немного нервничает, потому что реакция сына для него более очевидна: он все еще помнит их ночной разговор, когда Акима рассказал ему о том, что знает сам о своем отце. Хэйдзо рассказывать об этом, конечно, не нужно было: он и без того сильно переживал. Но, как бы то ни было, рассказать всю правду мальчику нужно, Кадзуха уже с ума сходить начинает от этого «дядя Кадзуха» в свой адрес.       Акима был уже в полной боевой готовности: ноги под себя подогнул, ладони на бедра сложил и спинку выровнять не забыл — само внимание. Хэйдзо, поймав на себе его очень пристальный взгляд, ломается в ту же секунду, но вида не подает. Ему так странно ощущать это дикое волнение, это беспокойство перед собственным сыном, словно не он тут умный взрослый, который ответственен за эту маленькую жизнь.       Кадзуха бесшумно выходит из кухни и останавливается возле двери, опираясь плечом о ее косяк. Складывает руки на груди, в волнении прикусив губу, и молча наблюдает за тем, как Хэйдзо, переступая через свою боязливость, садится на диван рядом с Акимой, сложив ноги в позе лотоса, и выдыхает через нос медленно-медленно, собираясь с мыслями.       — Помнишь, я рассказывал тебе, что твой отец, — делает глубокий вдох, стараясь не отводить от ребенка взгляд, — что он у тебя мореплаватель?       Акима кивает, чуть поерзав на месте от нетерпения. Папа всегда умудрялся выдавать долгие вступления перед тем, как объяснить самую суть. С одной стороны — это очень интересно, Акиме нравилось его слушать, но с другой — невыносимо долго, но перебивать папу он никогда не смел и даже не хотел, как бы сильно его не поедало изнутри любопытство.       — Я... — Хэйдзо запинается, бросив на стоящего рядом Кадзуху полный отчаяния взгляд.       Кадзуха тепло улыбается ему, кивнув в знак своей молчаливой поддержки, и Хэйдзо, вновь повернувшись к Акиме лицом, сдается.       — Прости меня, — улыбается уголками губ огорченно. — За то, что сразу тебе ничего не сказал. Мне нужно было сразу тебе обо всем рассказать, но, знаешь, — пожимает плечами, горько усмехнувшись. — Я очень переживал о том, что ты очень сильно расстроишься.       — Папа? — внезапно перебивает его Акима.       Хэйдзо замолкает, уставившись на него в полном непонимании. Акима приподнимается и тянется к его лицу ладошками, пересаживаясь к нему на колени. Вытирает аккуратно пальцами сбежавшую слезу с его щеки, на что Хэйдзо, словно опомнившись, быстро моргает и протирает глаза, нервно посмеявшись.       — Почему ты плачешь? — дрожащим голосом спрашивает мальчик, и Хэйдзо только сейчас замечает, что его сын вот-вот расплачется вместе с ним.       — Нет, милый, я не плачу, это... — улыбается, пригладив его светлые непослушные волосы. — Я просто очень волнуюсь, не переживай.       И Акима ему, кажется, верит. Только оставлять папу без своих крепких объятий он не собирается: прижимается к его груди, крепко-крепко обнимая своими руками. Хэйдзо смеется тихонько, обнимая его в ответ, и целует светлую макушку, а после прижимается к ней щекой, прикрыв глаза. Маленький жук выработал самую опасную для Хэйдзо тактику по борьбе с его грустью и активно этим пользовался.       — Твой отец вернулся, — почти шепотом произносит Хэйдзо, не сводя глаз с наблюдающего за ними Кадзухи.       Акима чуть отстраняется от него, чтобы взволнованно заглянуть в его глаза, и Хэйдзо видит, как начинают подрагивать его руки от непонимания того, что ему делать дальше. Кривит губы, сдерживая рвущийся наружу плач, потому что папа еще не рассказал ему все до самого конца. Заплачет сейчас, и они потратят кучу времени на то, чтобы его успокоить, Акима и так слишком долго ждал этого момента, так что портить его сейчас было бы слишком обидно.       Хэйдзо молча кивает в сторону Кадзухи, обращая на него внимание ребенка, и наблюдает за тем, как Акима, быстро все сообразив, поворачивает голову в его сторону. Кадзуха чувствует, что сейчас умрет возле этой двери, честное слово. Взгляд мальчика настолько болезненно непонимающий, что хочется или сбежать на другой край земли, чтобы покончить с жизнью — он так сильно перед ним виноват, — или подойти и крепко обнять его, чтобы не видеть это ужасно расстроенное выражение лица.       — Дядя Кадзу и есть твой папа, — выдыхает Хэйдзо, поглаживая его ладонью по напряженной спине.       Кадзуха медленно подходит к дивану и садится перед ним на корточки, не отводя взгляд ни на секунду. У него сердце сжимается при виде того, как Акиму начинает немного потряхивать из-за подступившего плача. Мальчик, прикусив губу, тянется ладошками к своим глазам и трет, что есть силы, не собираясь реветь тут в три ручья. Дядя Араткаки и без того зовет его плаксой, за что получал маленькими кулаками куда придется, ему не хочется больше носить это некрасивое и обидное прозвище, но сил не хватает, и он сдается перед самим собой. Потому что тот, кого он так сильно ждал, кого он так сильно хотел увидеть и обнять крепко-крепко, наконец-то рядом. Тот, к кому он успел так сильно привязаться и полюбить с такой силой, что самому становилось страшно. У него слишком много вопросов, на которые он так и не получил ответа, но задавать их сейчас — последнее дело. Ему и грустно, и обидно, но в то же время он так рад, наконец, узнать, что этот добрый человек, который спас его папу от большой опасности, который заботился о нем с самого первого своего появления, — его отец.       Хэйдзо жмурится, опустив голову, когда Акима все же срывается на громкий плач, но успокаивать его не спешит: пусть этим занимается Кадзуха. Как бы сильно его сердце не разрывалось на части, он понимает, что сейчас им нужно побыть вдвоем. Акима должен успокоиться именно в руках Кадзухи, должен понять, что его бесконечно сильно любят, должен, наконец, выбросить из своей головы мысли о том, что его бросили. Хэйдзо чувствует себя неправильно, не раскрывая сыну всей правды, но понимает, что иначе поступить он никак не может. Успокаивает себя той мыслью, что Акима все равно ничего не вспомнит об этом, поэтому дает себе обещание, что постарается переписать их с Кадзухой историю так, как и должно было быть с самого начала. Чтобы суметь сделать себя, наконец, счастливым и дать своему мальчику всю ту любовь и заботу, которую он так сильно заслуживает.