Белый журавль

      Запах крови, въевшийся в самый мозг, ни на секунду не желает оставлять его одного. Потому что иначе потеряется в этих бесконечных лабиринтах, из которых вряд ли уже получится выбраться. Потому что чистым тебя найдут и убьют, разодрав тело на кусочки. Так, как случилось со всеми остальными, кто не поверил и посмел высмеять творящийся здесь кошмар. Кадзуха не хочет закончить так же, пусть и сам до конца не верит в то, что с ними здесь происходит. Словно все это — плод чьего-то очень больного воображения. Словно кто-то на ходу придумывает следующее правило игры, о котором, конечно же, никому не будет сказано. Либо догадаешься сам, либо попрощаешься с жизнью, быстро и очень болезненно.       Кадзуха бежит сквозь осточертевшие каменные стены, укутанные бесконечными лианами, что черными путами поглощают в себя каждый сантиметр поверхности, не брезгуя перекинуться на неровную землю, чтобы усложнить и без того трудное передвижение. Бежать опасно: упадешь и вряд ли поднимешься без посторонней помощи, но по-другому не получается. Кадзуха слышит вой чего-то неизвестного, оттого более пугающего, и едва держится из последних сил, чтобы просто не остановиться и, сдавшись окончательно, осесть безвольно на землю. Он петляет между поворотами, совершенно не разбирая дороги, и боится, что каждый следующий поворот заведет его в тупик. Здесь нет места его природной чувствительности, потому что природы нет, потому что все, что здесь есть — иллюзия, которую ничем не разрушишь.       Бэй Доу была первой, кто не поверила в то, что здесь происходит. Она думала, что их просто в очередной раз угораздило в какую-то передрягу, что ничего страшного в том, что их корабль был поглощен какой-то огромной тварью, нет. Потому что взаимосвязи между огромнейшей пещерой с бесконечным количеством проходов и огромным живым существом тоже нет. Все это — сраная магия, которая пришла по их нечистые души, которая решила позабавиться с ними таким образом. Бэй Доу была первой, но не последней, потому что она — капитан, голос разума, за которым должна идти ее команда. И все, включая самого Кадзуху, пошли. Пытались найти выход из этой глупой ситуации разными способами, но в итоге...       Ни один из возможных путей не вел хоть к какому-нибудь выходу. Первые тринадцать — полный тупик, следующие десять — обрыв со скалы в самую бездну. Где-то поджидала опасность в виде одичавших не совсем животных, от которых удавалось спастись, и Бэй Доу не теряла своего оптимизма, верила своей неугасающей надежде до конца. Верила даже после того, как команда лишилась сначала одного, затем второго и третьего. Но на четвертом злость и страх заставили ее передумать, сделали из нее того, кем она так отчаянно быть не желала.       Кадзуха подворачивает ногу и, стараясь держаться хоть за что-нибудь, больно врезается плечом в стену, хватаясь истерзанными пальцами за черные лианы. Они рвутся под тяжестью его веса, и он падает на колени, прошипев от раздирающей все тело боли. Воздуха не хватает, силы на исходе, и Кадзуха не знает, куда бежать. Нужно ли ему вообще сопротивляться этой тьме, что уже наступает ему на пятки, или лучше сдаться, чтобы умереть так же, как и все остальные? Сердце разрывается от этих эгоистичных мыслей, потому что он жив сейчас ценой жизней своих товарищей, которые невольно стали жертвами этого места, но Кадзуха больше не может бежать. Не хочет, потому что устал. Он не чувствует стремления выжить любой ценой, кажется, что и вовсе смирился со своей скорой гибелью. Он пытается подняться на ноги, болезненно хрипя, но ногу простреливает тупой болью, и он снова падает на землю, не способный на еще одну попытку. Смерть дышит ему в затылок, Кадзуха слышит приближающуюся к нему бурю, которая взмахом своей руки уже готовится забрать жизнь последнего из оставшихся.       — Простите, — хрипит, сжимая ладони в кулаки от собственного бессилия.       Говорят, что перед смертью вся жизнь проносится перед глазами. Кадзуха не знал, как это работает, да и работает ли вообще, а сейчас понимает, что так оно и есть. Бессчетное количество лиц, знакомых и тех, кого один раз в жизни видел, но сумел почему-то запомнить. Его друзья, его команда, капитан... Хэйдзо. Кадзуха кусает до крови свои губы, не сдерживая рвущихся наружу слез, потому что не так все должно было повернуться. Он не хочет умирать вот так, не попрощавшись. Не хочет верить в то, что вот так все и закончится. Здесь, в месте, где любой страшный кошмар оборачивается явью, где есть вход, но нет выхода и шанса на то, что все закончится хорошо. Здесь нет жизни, нет надежды на спасение, но Кадзуха почему-то держится за почти угасшую веру в лучшее, не умеющий сдаваться тогда, когда столько было пройдено, когда он стольких потерял.       Поднимает голову и видит полную темноту, моргает пару раз, чтобы унять дурацкий мрак перед глазами, и снова смотрит на бесконечный коридор лабиринта. Кадзуха запрещает себе думать о том, что он умрет вот так просто, но накатившая паника от приближающегося хаоса в очередной раз отнимает у него попытку подняться на ноги, чтобы продвинуться дальше хоть на сантиметр. Он цепляется пальцами за землю, пытается ползти дальше, помогая себе больными ногами, борется со своим страхом до последнего. Слышит, что эта заминка оказалась для него критичной: кошмар был уже близко, сейчас его разорвут в клочья, не оставив даже мокрого места. Оборачиваться страшно, и Кадзуха жмурится изо всех сил, вдавив голову в землю, потому что его почти схватили, почти коснулись шеи когтистой лапой, но... Ничего не произошло? Рев его страха затих в одно мгновение, словно кто-то просто выключил звук, а с души упал огромный камень, и он чувствует себя в безопасности. Как будто его укрыли одеялом, как будто... Защитили.       Кадзуха вслушивается в происходящее вокруг и ничего, кроме своего загнанного дыхания, не слышит. Он боязливо открывает глаза, а после, поморщившись от боли в будто окаменевшем теле, приподнимается, упираясь руками в землю. Садится, опираясь спиной на стенку, и осматривается: никого нет. Абсолютная пустота. Так тихо ему не было уже... Сколько они здесь пробыли? Месяц? Два? Кадзуха со счета сбился уже через неделю их пребывания здесь. Прикрыв глаза, он старается восстановить дыхание и ни о чем не думать, потому что малейшая мысль грозит взрывом нервной системы, и только истерик ему сейчас не хватало. Он понятия не имеет, каким образом ему сейчас удалось спастись, но это место... Оно словно питается энергией, страхом, который вытягивает из человека путем создаваемых иллюзий. Этот лабиринт ненастоящий, все это место — тоже, Кадзуха не знает, как здесь все устроено, не знает, спит он или его физическое тело на самом деле застряло в этом кошмаре, пусть все ранения ощущаются очень по-настоящему.       Он дергается, резко открыв глаза, когда чувствует легкое дуновение ветра рядом с собой, словно кто-то прошел мимо него совсем близко, прям перед самым носом. Он сжимается весь, когда замечает белоснежный силуэт человека, который медленно удалялся от него туда, откуда Кадзуха так старательно убегал. Идти за ним нет никакого желания, но внутри все начинает вопить, приказывает идти следом, чтобы суметь хоть что-то понять, и Кадзуха сквозь боль поднимается на ноги, опираясь рукой на стену. В ушах шумит от вакуумной тишины, он не слышит даже собственного дыхания, как будто оглушенный внезапным затишьем. Хромает следом за белой тенью, стараясь рассмотреть ее едва видные очертания, и либо он совсем уже с ума сошел, либо это и правда...       — Хэйдзо? — И сердце падает с того обрыва, к которому идет эта тень.       Силуэт замирает и, выждав какую-то паузу, разворачивается к нему вполоборота. Смотрит на него, покалеченного, едва живого, а после улыбается с бесконечным сочувствием и исчезает, рассыпаясь белой дымкой в пространстве. Кадзуха давится воздухом, когда сердце сдавливает в болезненном спазме при виде родной улыбки, и он снова начинает слышать свои быстрые, насколько это вообще возможно в его состоянии, шаги, свой тихий шепот, кричащий его имя. Кадзуха тянется рукой, хватаясь за остатки белого шлейфа, и, споткнувшись о лежащий на земле камень, падает с обрыва, которого раньше здесь, черт возьми, не было.       Кадзуха просыпается в холодном поту, схватившись ладонями за одеяло. Перед глазами темнота, значит, сейчас все еще ночь, и он переводит поплывший после недолгого сна взгляд на часы: полтретьего ночи. Дыхание сбивается за несколько секунд сразу после пробуждения, потому что вот оно — долго бегать от своих кошмаров не пришлось. Он помнит, что после свалился в небольшое озеро, где его выловила выжившая каким-то чудом Бэй Доу, а после... После у него раскалывается голова от недосыпания, потому что заснул он всего час назад, а уже умудрился подорваться посреди ночи от кошмарных воспоминаний.       Он садится, свесив ноги с кровати, упирается локтями в колени и прячет лицо в ладони. Глубоко вздохнув, поднимается и тихо пробирается на кухню, чтобы смочить пересохшее горло водой. Кадзуха решает, что от таблеточки ему все же отказываться не стоит, иначе хрен ему, а не спокойный сон с раскалывающейся головой. Он, конечно, уже ни на что не надеется, но хотя бы просто полежать спокойно в своей кровати хотелось очень и очень сильно. Прошлый вечер выдался слишком нехорошим для его бедной задницы, у которой все идет через... Ну, через что-то там точно идет, Кадзуха оставит эти размышления кому-нибудь другому, пожалуй, а то больная голова — дело такое.       Но, зайдя обратно в комнату, Кадзуха понимает, что спокойно полежать ему точно уже не светит.       — Акима?       Мальчик, что сидел на чужой кровати, поднимает свои глазки на вошедшего хозяина комнаты и приветственно машет ему ручкой, легко улыбнувшись. Кадзуха улыбается ему в ответ, прикрывая за собой дверь, и подходит к кровати, присев перед малышом на корточки.       — Ты почему не спишь? — щекочет пальцами босую ножку ребенка, тихо посмеявшись с того, как Аки, хихикнув, дергает ногой в сторону, уходя от щекотки, а после переворачивается на живот и отползает к стене, спрятав лицо в подушку.       — Не хочу, — улыбается, выглядывая на него одним глазом.       Кадзуха ласково цыкает, не в силах сдержать глупой улыбки, и садится на кровать, развернувшись к маленькому шпиону вполоборота.       — А твой папа ругаться не будет? — щурится хитро, когда мальчик на секундочку задумывается, а после, отрицательно мотнув головой, снова прячет лицо в подушку, обнимая ее руками.       Кадзуха тихо смеется и, пока никто не видит, тыкает пальцем ему в бок, заставив детеныша возмущенно пискнуть и резко приподняться на руках в поисках наглеца, который посмел тыкнуть его в незащищенное место. Смотрит подозрительно на дядю Кадзуху, который лишь пожимает плечами, состроив вопросительную моську, а после, показав ему язык — кого обмануть захотел! — толкается ножкой ему в бедро, дав понять, что он не пальцем деланный, и вообще, его папа детектив.       — Собираешься у меня ночевать? — меняет тему Кадзуха.       Акима кивает, сразу же сменив свою подозрительность на веселую улыбку. Спать рядом с отцом ему надоело, а вот позадавать каких-нибудь хитрых вопросов его другу очень хотелось. Вдруг ему удастся выведать что-нибудь эдакое, чтобы потом суметь шантажировать папу каким-нибудь секретом? Вот он удивится.       Кадзуха фыркает, качнув головой, и поднимается с кровати, чтобы достать из шкафа постиранную недавно подушку. Укрывает шкета одеялом, заткнув уголок между кроватью и стеной, чтобы тот не касался спиной холодной стенки, и ложится рядом, глядя в загоревшееся интересом лицо Акимы. Вздохнув не столько обреченно, сколько смиренно, он моргает ему пару раз, дав понять, что он готов его слушать.       — А ты... — начинает неловко мальчик, подложив ладошку под щеку. — Откуда ты знаешь моего папу?       Понятно, Акима точно его сын. Потому что Хэйдзо — такой же упертый засранец, который ни в жизнь не успокоится, пока не выяснит то, что ему до глубины души и сердца будет интересно. Благо его сейчас здесь нет, да и настроение у Кадзухи стало гораздо лучше, так что он, наконец, сможет утолить чужой интерес.       — Я встретил его очень-очень давно. Еще до твоего появления на свет. Он тогда был совсем молодым, но уже очень опытным детективом, который успел раскрыть много нехороших дел.       — А я знал, что он очень старый, — бормочет себе под нос Аки, глубоко задумавшись.       Кадзуха пораженно поднимает брови, поджав губы, чтобы не засмеяться во весь голос, потому что... Ну, это как минимум очень смешно. Главное, не говорить об этом Хэйдзо, иначе он совсем расстроится.       — Мы познакомились с ним совершенно случайно, — продолжает как ни в чем не бывало. — Мне нужна была помощь с одним важным делом, а твой папа, можно сказать, просто проходил мимо и решил мне помочь по доброте душевной.       Акима прикусывает заинтересованно губу и почти не моргает, очень и очень внимательно вслушиваясь в каждое слово.       — Но, опять-таки, это было очень давно, так что деталей я уже не вспомню.       Да, Кадзуха сливается, а что еще сделать? Не станет же он говорить двухлетнему ребенку, что вытащил его отца из реки, орущего во все горло: «Помогите, я не умею плавать».       — А почему я тебя не видел раньше?       Чрезмерное любопытство — грех. Самый настоящий, но бороться с этим грехом Кадзуха не в состоянии, потому что эти щенячьи глазки...       — Потому что, — вздыхает, прикусив от неловкости губу, — я очень долго находился в морском путешествии.       Правильно, Кадзуха, молодец. Нужно уводить тему в другое русло, пока не стало хуже. Сейчас Акима заинтересуется словом «путешествие», потом вспомнит про «морское», а там...       — Прямо как мой отец! — пораженно выдыхает Акима, восхищенно похлопав светлыми ресницами.       У Кадзухи останавливается дыхание. Кажется. А еще сердце, потому что... Он был уверен, что Хэйдзо избегал эту тему всеми возможными способами.       — Отец? — повторяет болванчиком, взволнованно нахмурив брови.       — Да, — Акима активно кивает, поджав губы. — Я его никогда не видел, но папа говорил, что он очень хороший.       И звучит это уже не так восхищенно. Акима вдруг становится таким грустным, поджав губы, давит пальчиками на глазки, чтобы, видимо, не заплакать, и у Кадзухи сердце кровью обливается от невозможности сделать с этим хоть что-нибудь.       — И ты... Очень его ждешь, верно? — он понятия не имеет, зачем роет эту яму еще глубже, вместо того, чтобы увести тему в другое русло.       Аки кивает, шмыгнув носом, и старательно смотрит куда угодно, но только не на него. Прямо как Хэйдзо.       — Уверен, что он скоро вернется, — Кадзуха пальцем аккуратно вытирает все же сбежавшую слезинку со щеки мальчика. — Не расстраивайся так.       — Он даже не знает обо мне, — и, о боже, Кадзуха готов зарыдать вместе с ним прямо сейчас.       Откуда в голове двухлетнего ребенка могут взяться такие мысли? Хэйдзо не стал бы говорить ему таких вещей, это просто не в его стиле, тогда как? Аки совсем еще маленький, чтобы самостоятельно прийти к такому выводу.       — Эй, ну ты чего? — Кадзуха протягивает вперед руки, чтобы малыш подлез к нему поближе, и обнимает его крепко-крепко. — С чего ты это взял?       Акима цепляется ладошками за его ночную майку, прижимаясь лбом к груди, и всхлипывает не по-детски тихо, словно боится, что кто-то его услышит. Такой маленький, но уже такой взрослый двухлетний, чтоб его, мальчик, Кадзуха сейчас из окна выйдет, это просто невозможно.       — Папа говорит, что он очень скучает по мне, — Кадзуха напрягает слух, чтобы разобрать тихое бормотание сквозь слезы. — Но я знаю, что папа врет.       И кашляет негромко, подавившись воздухом, вытирает ладошками мокрые щеки. Кадзуха жмурится, не веря своим ушам. Он отказывается принимать тот факт, что ребенок может быть настолько чувствительным к отцовскому вранью.       — Знаешь, иногда взрослые могут чего-то недоговаривать, — он прокашливается, проглотив ставший поперек горла ком. — Не потому, что они вредные или у них есть какой-то злой умысел, просто... Иногда лучше не знать всей правды. Уверен, что твой папа просто бережет тебя. Возможно, ты чуть-чуть подрастешь, и он обязательно тебе обо всем расскажет.       Аки молчаливо хлюпает сопливым носом, доверительно прижимаясь к теплому другу папы, который кажется ему таким добрым и хорошим человеком. От него исходит такое приятное тепло, не физическое, и Акиме почему-то хочется ему верить. Он и сам знает, что папа безумно его любит — как и он его тоже, вообще-то, — поэтому многих вещей пока не рассказывает, чтобы уберечь детскую психику от каких-нибудь неприятностей. Просто обидно получается как-то, что от него скрывают такую важную вещь, как второй отец. Аки не знает о нем совершенно ничего, но эта фигура кажется ему настолько интересной и непонятной, что уже ни до каких «подрастешь — узнаешь» дела нет. Он не знает, что ему думать: обижаться и грустить, потому что его ни то бросили, ни то вообще не знают, или ждать и надеяться, что когда-нибудь отец вернется и обязательно расскажет ему о том, как сильно по нему скучал.       — Ты хороший, — Акима обнимает его крепко-крепко и трется сопливым носом о майку, заставив Кадзуху тихонько фыркнуть, улыбнувшись.       — Нужно ложиться спать, хулиган, а то твой папа потом нам обоим по жопе надает за то, что мы будем спать до обеда, — переводит тему.       И весьма удачно, потому что Аки тихонько хихикает, а после, вздохнув прерывисто, желает ему сладких снов и затихает, еще немного повозившись ради удобной для сна позы. Кадзуха, оставив легкий поцелуй на светлой макушке, приглаживает его растрепавшиеся волосы и подтягивает одеяло повыше, укрывая коротыша почти с головой. Ночи холодные, но он чувствует себя горячей батареей, рядом с которой Акима точно не замерзнет, и это заставляет его улыбнуться. Пусть заснуть ему удастся совсем не сразу, Кадзуха с растапливающей сердце нежностью будет слушать тихое сопение мальчика под своим боком, улыбаясь как последний дурак, и думать о том, что дети — действительно удивительные существа.

***

      Утро всегда казалось Хэйдзо чем-то, что способно уничтожить в нем всякую человечность. Потому что несправедливо получается как-то, что те, кто подрывается в дурацких шесть утра ради того, чтобы что-то начать делать, выстроили вокруг себя свою злостную систему раннего подъема и захватили власть над теми, кто может и хочет поспать подольше. Самим не спится, значит, никто спать больше не должен? Потрясающая логическая цепочка, Хэйдзо в полнейшем восторге. Его всегда раздражал тот факт, что где бы он ни находился, везде, ну просто везде найдется такой человек, который захочет подпрыгнуть ранним утром и с шилом в заднице начать выносить ему мозг, которому многого и не нужно, дайте только поспать еще лишний часик. Куки, Каэдэхара, Кудзе, да даже собственный ребенок! Они все словно сговорились против него, но Аратаки в свою тусовку не позвали, потому что тот, видимо, тоже спал до обеда, пока те ранние пташки вынашивали свой злостный план. Ладно, Кадзуха никогда не пытался разбудить его раньше положенного в выходные дни, Хэйдзо тут слегка приукрасил, но, что за негодяй, мог бы приличия ради поубавить свои дурацкие гены в их ребенке, который, видимо, совсем отказался быть похожим на своего папу. Нет, серьезно, этот маленький нарушитель спокойствия никогда не хотел спать на час дольше, чем сам Хэйдзо. А если Акима проснулся, значит, папа тоже должен поднимать свою уставшую задницу и проводить со своим чадом время перед уходом на работу.       Невыносимо.       И вот сейчас, когда Хэйдзо мог спать хоть весь день напролет — с некоторыми поправками на то, что Акима захочет достать из него душу, — он подрывается в долбанных семь утра! Ну что за невезение мирового масштаба? Он совсем не выспался, глаза вообще едва держатся открытыми, так какого дьявола ему приспичило проснуться так рано?       — Издевательство, — выдыхает разочарованно и, перевернувшись на спину, раскидывает руки и ноги в стороны, принимая форму звезды.       Запоздало он вспоминает, что под боком должен валяться небольшой комок счастья и его личной усталости, поэтому, испуганно убрав руку обратно к себе, он приподнимается и замечает пустующее рядом с собой место. Недовольно нахмурившись, Хэйдзо ладонью проводит по холодной простыни и вздыхает, потому что понимает: либо Акима проснулся очень и очень рано, что совсем уже ни в какие рамки не лезет, либо шкет проснулся посреди ночи и свалил куда-то в другое место ночевать. И второй вариант кажется наиболее логичным, потому Хэйдзо, обреченно вздохнув, уныло поднимается с кровати и натягивает на плечи свою хаори, чтобы не было так холодно. Гадать, где пацан мог провести ночь, не приходится: Хэйдзо успел заметить его заинтересованность дядей Кадзухой, даже к гадалке идти не пришлось. Не сказать, что это было сильно удивительно, если честно. Акима отобрал у своего папаши все самые лучшие качества, вплоть до какой-то нечеловеческой чувствительности к чему бы то ни было. Папа грустит? Значит, Акима тоже. Папа ему врет? Э, нет, детектив, найди другого олуха для своей очевидной лжи. И это не то чтобы раздражало, просто... Нет, ладно, это бесило конкретно, потому что с какой такой радости его ребенок так сильно на него не похож? Куки говорила, что Хэйдзо очень приуменьшает заслуги своих генов, потому что Акима — очень умный и не по годам развитый ребенок, с его наглым, между прочим, характером. И вот эта комбинация самурайской красоты и особенности восприятия вкупе с интеллектом детектива порождало... Ну, как минимум маленькое шило в заднице. А как максимум Хэйдзо даже представить боится, что же в итоге вырастет из этого двухлетнего деревца.       Хэйдзо недолго мнется перед дверью в чужую спальню, сомневаясь, что ему хватит его умений бесшумного проникновения. Все же там находятся два представителя некоторых особенностей развития, и он слегка не уверен в том, что не разбудить их у него не получится. Но, чтобы все-таки убедиться в том, что Аки на самом деле пробрался ночью в чужое логово, а не просто исчез из-под отцовского носа, Хэйдзо все же приоткрывает дверь и просовывает в небольшой проем голову. Он старается почти не дышать, чтобы уж наверняка, и на цыпочках пробирается внутрь, подходя поближе к чужой кровати. На которой, как он и думал, мирно посапывали две белобрысые макушки: одна едва торчащая из-под одеяла, а вторая, что постарше, с раскинутыми в стороны руками. Но, почувствовав что-то неладное, Кадзуха вдруг хмурится во сне, глубоко вздохнув, и, спрятав сопящего человечка в своих объятиях, отворачивается к омеге спиной. Хэйдзо, признаться честно, возмущается до глубины души при виде такой наглости. Отобрали ребенка прямо на его отцовских глазах! Но на душе все равно разливается глупая нежность, потому что даже во сне этот такой же глупый самурай пытается защитить драгоценное от любой опасности. И ладно уж, Хэйдзо проигнорирует мысль, что его приняли за что-то нехорошее. Но только один раз!       Выйдя из комнаты, Хэйдзо тупо замирает на месте, потому что понятия не имеет, что ему сейчас нужно делать. Он редко просыпался настолько рано тогда, когда никуда идти не нужно было, так что вопрос: «А что делать-то?» — заставляет его задуматься не на шутку. Задача еще усложнялась тем, что это был не его дом — и плевать, что этот дом он знал как пять своих пальцев, — поэтому количество возможных занятий сокращалось до минимума. Ладно, сначала нужно привести себя в порядок, потом, если ничего за эту ночь не изменилось, два белобрысых засранца проснутся и, скорее всего, захотят есть. Один засранец точно захочет, поэтому времени на размышления уже и не оставалось. Как же быстро все приняло иной оборот!       Умывшись, Хэйдзо проходит на кухню и тихо — насколько умеет — пытается для начала сварить себе кофе. Поставив воду кипятиться, он заглядывает в холодильник в поисках чего-то, что могло бы послужить ему для приготовления завтрака. Настроение у него на удивление очень даже отличное, поэтому он решает, что сегодня Акима позавтракает чем-нибудь другим, поэтому, достав из холодильника немного зелени, пару яиц и вроде как свежий бекон — ну да, Синобу же просто так позавчера приносила им продукты, — Хэйдзо решает просто поджарить яичницу вместе с беконом и посыпать ее приправкой, подложив под низ зелень. Готовить что-то более заковыристое времени нет, потому что шкет должен был вот-вот проснуться. Он и так уже опаздывает, но Хэйдзо грешит все на то, что кто-то подорвался посреди ночи, чтобы пробраться ради каких-нибудь разговорчиков к дяде Кадзухе в комнату, потому не очень выспался.       Внезапно Хэйдзо задумывается о том, что пора как-то уже сообщить сыну одну маленькую, но очень шокирующую новость. Правда, здесь нужно думать еще и в сторону его большой копии, которая все еще не в курсе того, что вот этот маленький шкет — его сын. И как это сделать, Хэйдзо придумать не может. Ну вот что за безобразие? Почему он снова должен тащить на своих плечах такой груз ответственности? Все он да он, нет бы хоть кто-нибудь другой взял и сделал за него всю грязную работу. Но ведь ничего такого сложного в этом нет, верно? Всего лишь придумать, как сказать сыну о том, что его отец-мореплаватель вернулся и спас папу от опасности. Кадзуха ему понравился, так что... Нет, это точно будет катастрофа, Хэйдзо уверен в этом на все сто процентов. Акима и раньше закатывал ему сцены, когда он избегал разговоров о его отце, слишком остро реагируя на любое не так сказанное слово, а сейчас даже страшно представить, что случится, когда он обо всем узнает. За Кадзуху он как-то не переживает, он мальчик взрослый уже, извиниться перед ним нужно, правда, за то, что приперся к нему тогда во время течки, а так... Никто же его не заставляет что-нибудь делать, правильно? Захочет — будет видеться с ребенком тогда, когда душа пожелает, а не захочет — ну, значит, так тому и быть, Хэйдзо не собирается навязывать ему каких-то своих стремлений.       — Что-то я не понял, — Хэйдзо переводит взгляд на часы, когда завтрак и его кофе были уже готовы. — Совсем обнаглели, что ли?       Восемь утра — время, когда даже ему, работающему слою населения, уже спать было стыдно, а тут два молодых жаворонка, которые до сих пор сладко посапывают в кровати, потеряли всякий стыд перед таким соней, как Хэйдзо.       — Ну нет, так дела не делаются, — бормочет себе под нос и, скинув полотенце на стул, выдвигается на свою новую миссию.       Ох, это незабываемое чувство, когда им пришлось поменяться местами. Хватит уже этих утренних унижений, пришел черед взять все в свои руки и показать наглым пташкам, где медведи зимой ночуют.       Хэйдзо, теперь не особо беспокоясь о тишине своего визита, заходит в чужую комнату и негромко подходит к кровати, склонившись над все еще отвернутом к нему спиной альфе. Дышит ему на ухо, выжидая, когда тот, наконец, откроет свои не выспавшиеся глазки, но Кадзуха, словно кремень, стойко игнорирует чужое вмешательство в свое личное пространство, и даже дыхание остается таким же ровным.       — Подъем, красавица, — цитирует его шепотом Хэйдзо, выдыхая в самое ухо, и улыбается победно, когда «красавица» хмурит свои светлые бровки, глубоко вздыхая.       Кадзуха, не шевелясь, открывает глаза и косит взглядом в сторону нависшей над ним угрозы в виде выжидающего его пробуждения омеги. Сглотнув комок в горле, он прикрывает глаза всего на секунду, чтобы осознать, наконец, порядок вещей, и выдыхает через нос шумно.       — Я так понимаю, ты чем-то недоволен, — шепотом произносит Кадзуха, бросив быстрый взгляд на спящего в его объятиях ребенка.       — Правильно понимаешь, Каэдэхара, — так же шепчет ему на ухо Хэйдзо, и Кадзуха чувствует некоторое пассивное недовольство в его голосе.       — Который час? — решает отвлечь его внимание.       — А ты как думаешь? — Хэйдзо наклоняет голову вбок, пытаясь заглянуть в старательно избегающие его взгляда алые глаза.       — Думаю, что мы все-таки проспали до обеда, раз уж даже ты проснулся, — Кадзуха не то чтобы нервничает, но опасная близость омеги немного заставляет задуматься о своей безопасности.       — Не-вер-но, — выдыхает ему по слогам, по-настоящему забавляясь с того, как Кадзуха слегка пугается, вжав голову в плечи. — Сейчас восемь утра.       — Тогда какого хрена тебе нужно? — Кадзуха вздыхает так разочарованно, когда Хэйдзо гаденько хихикает над его испуганным выражением лица.       — Я же уже сказал, — цыкает показательно, состроив умное лицо. — Подъем, салага, иначе я лично возьмусь за твое пробуждение. У меня гештальт с одного утра незакрытым остался, так что я бы на твоем месте рисковать не стал.       И удаляется из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь. Кадзуха вздыхает отчаянно, протерев лицо свободной ладонью, и дергается от неожиданности, когда замечает на себе внимательный взгляд Акимы. И понимает, что Хэйдзо намеренно проигнорировал подъем пацана, который уже не спал и просто наблюдал за тем, как его папа издевается над несчастным другом.       — А что такое гештальт? — шепотом произносит Аки, заинтересованно глядя ему в самые глаза.       Нет, Кадзуха сдается перед этими людьми. Это просто невозможно.

***

      — Что, прости?       Хэйдзо кажется, что слух его подводит.       — Я не...       — Что?       — Не хочу...       — Не хочешь что? — Хэйдзо замирает в шоке, сложив руки на груди.       — Не хочу кушать, — Акима, виновато заведя руки за спину, смотрит себе под ноги, боясь поднимать взгляд на шокированного его заявлением папу.       Хэйдзо, удивленно вытаращив глаза, смотрит на виновато опущенную белобрысую макушку сына, что прямо сейчас отказывается завтракать тем, что он собственными руками приготовил. Акима никогда еще не отказывался от завтраков, даже если ему не хотелось кушать. Он вредничал, постоянно закатывая показушные истерики, но всегда съедал все до последней ложки. А тут... Невообразимо.       — Здорово, — Хэйдзо хмыкает, все еще не способный прийти в себя от истинного удивления. — Да. Круто, родной, а в чем причина? — щурится, переминаясь с ноги на ногу.       Акима пожимает плечами, кинув умоляющий взгляд на сидящего рядом дядю Кадзуху, что молча наблюдает за этой картиной, не понимая, стоит ли вообще ему вмешиваться.       — То есть, — Хэйдзо прокашливается, бегая глазами по интерьеру кухни. — Ты хочешь сказать мне, что не голоден, — утверждает.       Мальчик кивает, опасливо бросив на папу взгляд.       — Ладно, — он кивает, хлопнув в ладоши. — Хорошо, не хочешь, значит, не хочешь, — и отходит к столу, на котором стоит небольшая тарелка с завтраком. — Что это я в самом деле? Боже, мой ребенок отказался завтракать, это же не такая трагедия, — бурчит себе под нос. — Захочешь, покушаешь позже, правильно?       Акима хмурится, абсолютно не понимая отцовской реакции, но на всякий случай поджимает губы, опустив уголки вниз.       — Прости, — вздыхает тихо, опустив виновато голову.       Хэйдзо замирает на секунду, не понимая, за что тот извиняется. Обернувшись, он замечает виноватый вид своего мальчика и, вздохнув, присаживается перед ним на корточки, положив свои ладони ему на талию.       — Не извиняйся, ладно? Все в порядке, — щекочет пальцами бока, чем вызывает у сына тихий смех и радостную улыбку. — Прости, что напугал тебя. Если захочешь, то покушаешь позже, правильно?       Акима кивает, в стеснении прикусив губу, и, глядя на отцовскую ласковую улыбку, не удерживается от того, чтобы накинуться на папу с крепкими объятиями. Хэйдзо бубнит что-то неразборчивое, потрепав мальчика по голове, и бросает случайный взгляд на ничего не понимающего альфу, который втихаря попивает свой чай, молча наблюдая за всем происходящим.       — А можно я схожу погулять? — Акима отстраняется, отойдя чуть назад.       — Один? — взволнованно хмурится Хэйдзо, сложив руки на коленях.       — Ну да, — кивает, внимательно глядя папе в глаза, словно пытаясь его загипнотизировать.       Хэйдзо утыкается глазами в пол, перебирая в голове возможные варианты, потому что пусть во дворе и стоит караул, который внимательно следит за тем, кто входит и выходит из этого дома, отпускать Аки во внутренний двор совершенно одного не хотелось. Как и выбираться на улицу в такой холод, чтобы отмораживать свои прелести, поэтому...       — А ты попробуй построить глазки дяде Кадзухе, — шепчет заговорщически Хэйдзо, сдерживая тихий смешок, когда слышит, как этот самый дядя давится своим чаем. — Думаю, он согласится за тобой присмотреть.       Акима оборачивается назад, с удивлением глядя на пытающегося не задохнуться друга папы, на что Кадзуха — Хэйдзо еще об этом пожалеет — переводит дыхание, прокашлявшись, и заторможенно кивает, выдавив искреннюю улыбку тут же обрадовавшемуся ребенку.       — Иди одевайся, — Кадзуха допивает свой чай и поднимается с насиженного места, чтобы помыть кружку.       Мальчик кивает и радостно выбегает из кухни, а Хэйдзо выпрямляется во весь рост и убирает тарелку с завтраком в холодильник, игнорируя внимательный взгляд, который пытается проделать в нем сразу две дырки. Кадзуха медленно подходит к нему и, склонив голову вбок, смотрит с прищуром, выжидая, когда же он обратит на него внимание.       — Что? — Хэйдзо, едва сдерживая улыбку, поворачивает голову в его сторону.       — Ничего, — Кадзуха выдавливает натянутую улыбку. — Надеюсь, ты счастлив.       — Очень, — пускает тихий смешок, не сдержавшись.       Кадзуха, прикрыв глаза на секунду, медленно выдыхает через нос и, приподняв руку, беспомощно сжимает ладонь в кулак, а после выходит из кухни под тихие смешки омеги. Этот говнюк еще не знает, с кем связался.

***

      Хэйдзо вытаскивает из небольшой библиотеки альфы какую-то наиболее симпатичную книжку, чтобы занять себя хоть чем-нибудь. Усевшись на кресло, стоящее рядом с окном, из которого отлично видно то, как Акима втаптывает своего большого друга в грязь — в прямом смысле, — он открывает книгу и начинает читать какую-то сопливую драму. Не то чтобы Хэйдзо любил романтику, постоянно испытывая настоящий стыд за героев, которые бесконечно вытворяют какие-то глупости, просто другого более занимательного чтива ему найти не удалось.       Через час он начинает клевать носом, пораженный тем, насколько же эта ерунда скучная. Ему даже не верится как-то, что Кадзуха, душа совсем не романтичная, к слову, мог читать вот... Это. Главная героиня, у которой мозгов совсем, кажется, нет, и ее романтичный интерес в виде банального альфача переростка, который лишь делает вид, что ему есть дело до маленькой омежки, что ищет любовь в каждом встречном. Ах, да, и еще один невероятно идеальный бета, который готов весь мир к ее ногам преподнести, лишь бы она была счастлива. Но, конечно же, не с ним.       Какой ужас.       Спасательный круг появляется оттуда, откуда Хэйдзо его очень даже ждал. Потому что прошло уже несколько дней, а вестей от комиссии все еще не было, и волнение понемногу, но начинало захватывать его разум. Сара, как всегда очень грозная и до ужаса сдержанная, молча осматривает дом на наличие маленького пацана, которого она очень любила, пусть и старательно отнекивалась перед его папашей, что этот ребенок не вызывает в ней каких-то особенных чувств. Но, завидев плохо скрываемую улыбку на лице детектива, прокашливается и, неловко заправив прядь волос за ухо, присаживается на любезно отодвинутый стул. И сразу же, чтобы надолго здесь не задерживаться — все же она женщина занятая, — принимает самый серьезный свой вид.       — Я устала работать над твоим делом, — вздыхает генерал, прикрыв глаза.       Хэйдзо напрягается моментально, взволнованно нахмурившись.       — Проблем особых нет, но дело движется к суду, и это... — Сара откидывается на спинку стула, скрестив руки на груди. — Это меня утомляет. Потому что я не хочу во всем этом участвовать.       И это звучит так честно... Хэйдзо редко слышал от нее подобный тон, буквально кричащий о том, что у генерала Кудзе имеется человеческое имя. Что она тоже человек, который умеет, хочет она того или нет, уставать.       — А прокурор? — спрашивает, сцепив ладони в замок.       — Она готова пойти мне на уступки, — кивает Сара, чуть нахмурившись. — Но мне нужно будет сделать для нее кое-что, что тебя не касается, — произносит с явным намеком на то, чтобы Хэйдзо даже не пытался задавать ей какие-либо вопросы. — И тогда, вполне возможно, я смогу закрыть дело без привлечения суда. Но, думаю, последствия для тебя будут не самыми приятными.       Честно, Хэйдзо прекрасно это понимает и старается не думать о том, что все закончится слишком плохо. Он готов принять любое наказание, но с тем лишь условием, что ему можно будет продолжать заниматься своим делом.       — Какими, например?       — Как минимум я самолично отстраню тебя от работы на полгода. Не меньше.       Хэйдзо давится воздухом, подняв на нее свой взволнованный взгляд.       — Я не допущу тебя к работе до тех пор, пока ты не пройдешь курс психотерапии. Извини, но мне нужны адекватные специалисты.       — Нет, ты... — Хэйдзо выдыхает тяжело, спрятав лицо в ладонях. — Это наименьшее наказание.       — Другого я для тебя сделать не смогу, — заканчивает шепотом, опустив взгляд в стол.       Хэйдзо это понимает, конечно: все же лучше полугодовой курс промывания мозгов, чем год каких-нибудь исправительных работ или ограничение свободы. Или, что еще хуже, ее лишение, вот тут уже можно было бы запаниковать и, чтобы жизнь ягодой не казалась, сдриснуть с этого света куда-нибудь повыше. Потому что никакой работы в комиссии ему будет не видать. Сара и так сделала для него слишком много, да еще и такое ласковое наказание вымолить собирается, разве она заслужила его недовольства в такой-то безвыходной, казалось бы, ситуации? Точно нет. Потому что она могла просто передать это дело кому-нибудь другому, и тогда у Хэйдзо не было бы никакого шанса на то, что все закончится вот так радужно.       — Спасибо тебе, — шепчет почти неслышно, но у Сары цепкий слух, поэтому не страшно.       Быстро попрощавшись, Хэйдзо провожает ее на выход и возвращается обратно к своему креслу, на котором читал книгу. Прожигает ее взглядом, думая о том, что все мысли сейчас обитают совершенно в другом месте, поэтому продолжать чтение — бессмыслица. Тяжело вздохнув, он берет книгу в руки и почти роняет ее, но варварской ловкостью рук вовремя хватается за твердую обложку, предотвратив падение. Из книги выпадает маленькая открытка с рисунком леса, и Хэйдзо, наклонившись, поднимает ее с пола, внимательно рассматривая красивый пейзаж. Повернув открытку обратной стороной, он замечает несколько строчек, написанных от руки. И этот почерк кажется ему до ужаса знакомым.       «Я слышу: в голосе твоем шелест листвы...       И если есть что-то прекрасное на свете,       То это, несомненно, ты.       И эти строки могут продолжаться бесконечно —       Тобой дышу, живу, любуюсь вновь и вновь...       И если в этом мире что-то вечно, Хэйдзо,       То только лишь к тебе — моя любовь»       — Папа, а ты знал, что собаки умеют драться? — в доме слышится детский голос, что очень сильно пугает Хэйдзо, который, вздрогнув, глупо замирает на одном месте, даже не расслышав сути вопроса.       «И если в этом мире что-то вечно, Хэйдзо,       То только лишь к тебе — моя любовь»       Кадзуха, что почти прикрывает лицо ладонью, чувствуя приближение своей кончины за такие вопросы, цепляется взглядом за книгу и открытку в чужих руках и замирает болванчиком на одном месте, переведя взгляд на удивленное лицо омеги.       — Что? — Хэйдзо переводит взгляд на сына, вновь пропуская повторенный вопрос мимо ушей. — Да, Акима... — кивает, опустив взгляд на открытку в своих пальцах. — Сходи умойся, пожалуйста.       Акима кивает радостно и убегает из комнаты под тяжелый вздох отца. Хэйдзо, ощущая что-то странное внутри после прочитанных слов, неловко прикусывает губу и взгляд поднять на Кадзуху боится, потому что... Он явно не должен был это видеть.       — Это... — прокашливается нервно, повертев открытку в пальцах. — Выпало случайно.       — Ну да, — отзывается тихо Кадзуха, не двигаясь с места.       — Прости, — Хэйдзо хмурится раздосадованно, поймав на себе нечитаемый взгляд алых глаз. — Я не должен был...       — Все в порядке, — перебивает его Кадзуха, сглотнув ставший поперек горла ком. — Не извиняйся.       И, опустив глаза в пол, собирается выйти из комнаты, чтобы тоже сходить умыться, но Хэйдзо, аккуратно схватив за локоть, останавливает его рядом с собой. В голове крутится много мыслей, но ни одна не подходит так хорошо, чтобы высказать свои чувства и не сболтнуть лишнего. Потому что Кадзуха... В который раз разбивает ему сердце, и он не может больше с ним бороться.       Они молча смотрят друг другу в глаза, и Хэйдзо кажется, что во взгляде Кадзухи находится сейчас так много, что никаких слов здесь и не нужно. В его глазах так открыто читается эта изводящая душу болезненная нежность, и он чувствует ее как свою собственную. У него всегда был такой до ужаса глубокий и любящий взгляд, которому Хэйдзо противостоять так и не научился. И сейчас, когда между ними такая большая пропасть, которую можно сократить одним лишь движением, этот взгляд, эти его чувства заставляют творить глупые вещи. И бороться с этим Хэйдзо больше не в состоянии. Поэтому, тихо выдохнув через нос, он медленно сокращает между ними расстояние, глядя глаза в глаза. Кадзуха напрочь забывает о том, что ему нужно дышать, чтобы не задохнуться от собственных эмоций, когда Хэйдзо, прикрыв глаза, прикасается к его губам с едва ощутимым поцелуем. Когда осторожно, словно спрашивая разрешения, хватается ладонью за его плечо, когда задерживается дольше положенного, ожидая какого-то ответа. И Кадзуха сходит с ума, словно вдыхая в себя новую жизнь, потому что зарывается ладонью в его волосы и отвечает, словив своими губами тихий вздох. Хэйдзо крепче хватается за его одежду пальцами, дрожа весь как кленовый листик, и жмется к нему так, словно сейчас рухнет с обрыва, лишившись опоры. Забивает на все свои «за» и «против», потому что думать тогда, когда его целует человек, которого он так сильно, черт возьми, любит, совсем не хочется.       Кадзуха прижимает его к себе, положив свободную руку ему на поясницу, жмурится крепко-крепко и, кажется, перестает чувствовать собственное тело. Потому что он так скучал по нему, по его теплу, объятиям. Потому что ему всегда так хотелось просто подойти и поцеловать своего омегу, которого любил бесконечно сильной любовью, которого всегда хотелось забрать себе и спрятать ото всех, чтобы только ему и никому больше. Чтобы сделать его своим.       Воздуха словно перестает хватать: эмоции слишком сильно захлестнули их с головой, и Хэйдзо чувствует, что сейчас задохнется в любимых руках, но отстраниться сейчас будет смерти подобно. Потому что три невозможно долгих года он так сильно скучал по нему и сейчас, будучи так близко друг к другу, ему хочется раствориться в нем, хочется забыть обо всех обидах и невысказанных словах, потому что... Это Кадзуха. Такой родной, невозможно дорогой сердцу Кадзуха, которого любить так трудно, но не любить — гораздо сложнее.       Хэйдзо чуть отстраняется, пытаясь перевести сбившееся дыхание, и смотрит в поплывшие глаза напротив. Кадзуха дышит через раз, задерживая дыхание, и глаз оторвать не может от едва заметно покрасневших щек, от того, насколько смягчилось любимое лицо. Прикоснувшись ладонью к его щеке, Кадзуха поглаживает теплую кожу большим пальцем и хмурится непонимающе, когда замечает слезы, застывшие в зеленых глазах омеги. Хэйдзо, не моргая, смотрит ему в самую душу и, кажется, словно перестает дышать, полностью сконцентрировавшись на том, как ощущается близость этого глупого человека спустя столько лет.       Кадзуха, виновато заломив брови, мягко прижимается губами ко лбу, а после крепко обнимает его за плечи, ощущая на своей спине обнимающие его руки. Он надышаться не может вмиг смягчившимся запахом Хэйдзо, который проникает ему под кожу, приятно щекоча рецепторы. Мягкий и как будто маленький, Кадзуха сейчас с ума сойдет от щемящей нежности, которая напрочь рвет его сердце, совершенно не проявляя какого-то сочувствия. Он жмется губами к его виску, поглаживая ладонями расслабленные сейчас плечи омеги, и дышит впервые за долгое время настолько свободно, что дух захватывает.       Вот его свобода. Она всегда была так близко, и Кадзуха считает себя таким глупым дураком, который дальше своего носа увидеть ничего не мог, потому что вот оно. Родное, настолько близкое и до невозможности любимое — то, что помогает его крыльям распускаться, даря такую долгожданную свободу.