Белый журавль

      Утро в комиссии, как и всегда, было неспокойным, но сегодня больше обычного: несколько трупов бывших заключенных, и со всем этим нужно разобраться быстро и без лишней шумихи. Проблем можно было избежать, конечно, но за всеми группировками не уследишь, поэтому с некоторыми можно было договориться по-хорошему, а с теми, кто на контакт идти отказывался, принципиально отстаивая свои грязные позиции, приходилось разбираться на более официальном уровне. Или прибегать к посторонней помощи.       В те времена, когда охота на Глаза Бога была в самом разгаре, Сара не успевала заниматься мелкими делами вроде незаконной торговли или разборками между бандитами. Этим занимались досины, которым было велено поддерживать хотя бы минимальную чистоту в грязных районах, потому что заводить кучу других дел, связанных с нанесением тяжких телесных повреждений или убийством кого-то из бандитских группировок, было слишком муторно, а рук у них и без того не хватало. Вот и с этими ребятами удалось договориться еще до начала охоты: они тихо занимаются своими делами и своевременно платят налоги, не переступая границы дозволенного. Кто же знал, что им так не повезет с омегой-детективом, который захочет найти укрытие в их тихом местечке?       Хэйдзо знал о их договоренности с комиссией: он самолично изучил пункты договора между сторонами, где были довольно очевидные ограничения в виде тяжких видов преступлений. И выбрал именно этих ребят, потому что за последние пару лет они тихо жили себе и не создавали никому неприятностей, занимаясь своими какими-то внутренними делами. Хэйдзо сразу сказал им, что никаких злых помыслов с собой не принес, ему бы переконтоваться в тишине и спокойствии пару месяцев в полном одиночестве, а после он так же тихо исчезнет из этого района и больше никогда их не потревожит. И так оно и было бы, если бы детектив не поддался своей кричащей во все горло интуиции.       Картинка для комиссии, конечно же, была сглажена и отполирована с искусным мастерством, но то, что творилось внутри, приобретало новый, более реалистичный характер. Торговля людьми, приготовление и распространение незаконных веществ, проституция, внутриклановые разборки, которые никогда не ограничивались малой кровью. Это уже была давно выстроенная система, которую сумели скрыть от хранителей правопорядка. И либо они почувствовали какую-то безнаказанность, решив, что могут проворачивать подобные вещи прямо под носом детектива, либо те досины, которые были прикреплены к этой местности, были слепыми идиотами, что не замечали таких вещей. Либо же просто игнорировали, получив свою плату за молчание.       Хэйдзо в тот момент вмешиваться не стал: с огромным животом особо не побегаешь, да и подвергать свою уязвленную на тот момент жизнь опасности как-то не особо хотелось. Чуть позже он, конечно, с этим разобрался на ура: посадил всех причастных к этому делу как и досинов, так и самих бандюганов. Всех до единого, прикрыв противозаконную лавочку на злость этим мутантам. Их просили по-хорошему? Просили и даже предоставили возможность встать на путь истинный хотя бы для вида. Но грань была перечеркнута, а они еще и недовольными остались. Оставшиеся на свободе люди, которых так и не успели поймать, почти два года скрывались от закона, затаив большую обиду на детектива, что так грязно обошелся с ними за их доброту. Ну и решили наведаться к нему в гости, чтобы преподать хороший урок. И все бы хорошо, но, за неимением другого выбора, к делу были подключены важные люди, которым было поручено найти и, по возможности, избавиться от этих ребят. Если бы не Тома и его люди, Хэйдзо не знает, что с ними было бы сейчас. Пусть и получилось так, что одного они не доглядели, и тот все равно сумел пробраться к нему в дом, Хэйдзо кажется, что было бы гораздо сложнее справиться одному с кучей ужратых таблетками альф, а так он сумел защитить хотя бы своего сына.       В общем-то, дело было простое: приписать всех убитых к междуклановым разборкам и дело с концом. Но вот эта головная боль в виде убитого рукой детектива бандита не давала спокойно вздохнуть полной грудью. Сара знала, на что идет, и от этого становилось хуже в разы, потому что если все вскроется... Им всем точно несдобровать.       Уже сидя в допросной, Хэйдзо чувствовал себя очень странно. Ему еще не приходилось находиться по ту сторону, поэтому холодок гулял вдоль позвоночника, рассеиваясь легким шлейфом по рукам, затылку. Он чувствует на себе взгляды коллег, что стоят за полупрозрачным зеркалом и наблюдают, что-то там обсуждают. Хэйдзо почти не волнуется, а легкий мандраж списывает на некомфортную для него ситуацию, которая давит со всех сторон, которая разрывает его устои и погружает туда, куда ему, как служителю закона, путь закрыт. Но первый, а потом второй, третий и еще много-много других шагов виднеются за той чертой, которую переступать было нельзя, и Хэйдзо почти ловит панический страх, задыхаясь от тесноты маленькой комнаты. Он никогда не был клаустрофобом и всегда, когда приходил сюда в качестве детектива, чувствовал себя как дома. Но сидеть здесь в качестве подозреваемого было довольно... Тяжело.       Сара заходит ровно в десять часов, не изменяя своей пунктуальности, вся мрачная и непривычно тихая. Ее нельзя было назвать шумной начальницей, которая орет на подчиненных каждую секунду, просто эта тишина из ее уст звучит слишком угнетающе. Она садится за стол и даже папку с документами не открывает, просто сложив руки на столе с мрачным видом. Хэйдзо видел, что она старается держать маску непринужденности, словно для нее все это — ничего не значащая очередная процедура, отвлекающая от других более важных дел. Видел и понимал, что ей трудно бороться со своими принципами и установленными правилами. Заключить договор с преступной частью населения и повесить убийство на другого человека — немного разные вещи, и пусть все это она старалась оправдать одним и тем же: все идет на благо. На благо народа, который сможет спокойно ходить по улицам города, не беспокоясь о том, что произойдет очередная потасовка между бандитами, на благо... Кадзухи? Или самого Сиканоина?       — Все свои права ты прекрасно знаешь, — едва слышно произносит генерал, поймав на себе чужой взгляд.       Хэйдзо кивает, стиснув зубы от прошибающего насквозь холода.       — А теперь изложи по порядку, — Сара включает диктофон и откидывается на спинку стула, скрестив руки на груди. — Что, где, когда и как.       Он снова кивает и открывает было рот, чтобы начать говорить хоть что-нибудь, но язык словно прирастает к небу, а горло сдавливает в болезненном спазме, и сказать он ничего не может. Прокашливается несколько раз, собираясь с мыслями, и вздыхает шумно, нервозно поерзав на стуле. На него так давит холодный свет лампы и такой же ледяной взгляд генерала, которая так старалась скрыть свои настоящие переживания. Если бы Хэйдзо не знал ее столько лет, то всенепременно поверил бы в эту черствую картинку.       — Не торопись, — произносит тихо, смахивая невидимые пылинки с плеча.       — В общем-то, — Хэйдзо вздыхает глубоко, пытаясь поймать удирающую смелость за хвост. — Вчера после работы я вернулся со своим сыном домой. В районе семи вечера, — складывает ладони в замок на своих коленях. — Поскольку я был эмоционально и физически вымотан, уже примерно через час я лег в кровать, чтобы отдохнуть, и в итоге заснул.       — С чем связана была усталость? — перебивает его Сара, внимательно вглядываясь в зеркало позади него.       Хэйдзо задерживает дыхание на секунду, чтобы осознать вопрос, а после как ни в чем не бывало продолжает:       — Из-за большого эмоционального потрясения, связанного с возвращением человека, которого я искренне считал мертвым.       Сара выгибает бровь, но никак это не комментирует и лишь кивает, дав понять, что он может продолжать говорить.       — Я был очень слаб физически, поскольку после встречи с этим человеком у меня случилась... Ну, истерика? Я нанес себе несколько травм, что очень повлияло на мое состояние, ну и бонусом перед уходом с работы мне пришлось выпить настойку крепкого успокоительного, которое тоже возымело свой эффект.       — О каком человеке идет речь? — Сара закидывает ногу на ногу, переводя взгляд на бледное лицо детектива.       — О Каэдэхаре Кадзухе, ранее считавшимся пропавшим без вести, — Хэйдзо сглатывает ком в горле и протирает уставшие от холодного света глаза.       — Какие взаимоотношения вас связывают?       Чего?..       Хэйдзо бросает на нее взволнованный взгляд, совершенно не понимая, к чему был произнесен этот вопрос. Как он относится к делу?       — Мы давние друзья, — он старается произнести это четко и уверенно, чтобы ни у кого не возникло никаких сомнений.       И Сара кивает, более не произнося ни слова.       — Проснулся я где-то в половину двенадцатого ночи, потому что почувствовал посторонний запах чужого альфы в своем доме, — и стопорится, попытавшись вдохнуть побольше воздуха, потому что воспоминания накатывают неприятной волной, окуная его в события прошлой ночи.       — Значит, ты не был с ним ранее знаком? — Сара помечает что-то в своем блокноте, чуть нахмурив брови.       — Нет, — машет головой отрицательно, заламывая от волнения пальцы.       Волноваться нечего, он прекрасно это понимает, но почему-то на душе неспокойно. Хочется согнуться в маленький комочек и, схватившись руками за голову, затрястись от панического страха чего-то неизвестного.       — Я... — Хэйдзо бегает глазами по столу, почти больно прикусив щеку изнутри. — Не помню как, но мне повезло успеть, — вздыхает надрывно, теряя способность связывать слова в предложения. — Я помню только как оттолкнул его в сторону из последних сил, когда он замахнулся оружием на моего... — он приподнимает руку, совершенно неосознанно повторяя сказанное телодвижением, и задыхается, не в силах закончить предложение.       По телу пробегает дрожь, а кровь в жилах застывает, кажется, за одну секунду, потому что перед глазами снова проносятся события прошлой ночи: он слышит словно наяву удушающий запах альфы, что сковывает его по рукам и ногам здесь и сейчас, в этой тесной комнате. Хэйдзо снова ощущает тот страх, который накрывает его шею своими ледяными руками и душит до посинения, до тех пор, пока под пальцами не исчезнет пульс.       — Хэйдзо, — Сара щелкает пальцами перед его лицом, выводя из внезапного транса.       — Да, я... Прости, — он хмурится, протирая глаза пальцами, и вздыхает, выкладывая все как на духу, чтобы больше не стопориться: — Акима выбежал на улицу по моему приказу, пока я пытался держать внимание убитого на себе. Сил надолго не хватило, и меня... Избили, а после попытались... Боги, — Хэйдзо, закинув голову вверх, выдыхает через рот, стараясь не разрыдаться сейчас как маленький ребенок. — После он попытался меня изнасиловать, — заканчивает шепотом, потому что горло сдавливает в болезненном спазме, и говорить еще хоть что-то кажется смертельно опасным.       Сара проглатывает слова сочувствия и старается смотреть куда угодно, но не на него. Потому что знает, что терпение на исходе, а ей нельзя сейчас снимать маску равнодушия. Потом, наедине с собой, будет можно, но не тогда, когда на ее плечах лежит тяжелая ответственность, под которой хочется прогнуться, забыв обо всем на свете.       — Прости, но... — и все же ее голос вздрагивает так очевидно. — Как далеко ему удалось зайти?       — Мне повезло, — Хэйдзо выдавливает уставшую улыбку, глядя генералу чуть ли не в самую душу. — Кадзуха появился очень вовремя, — и стопорится, потому что на этом моменте должно начаться самое... Неправдивое.       И по тому, как меняется его взгляд, Сара понимает, что здесь стоит быть чуть более внимательной.       — Я почти ничего не видел, но он оттолкнул его от меня, кажется, ударом в бок, — Хэйдзо щурится, словно что-то вспоминая. — После все как... В тумане. Он попытался наброситься на Кадзуху, а я схватил его кинжал и просто... — выдыхает медленно, виновато опуская взгляд на сложенные ладони. — Убил его.       Сара, тихо вдохнув через нос, встает со стула и резким движением выключает диктофон, махнув перед полупрозрачным зеркалом ладонью, чтобы все, кто за ним находился, покинули помещение.       — Какого черта, Сиканоин? — цедит сквозь зубы, упираясь руками в стол. — Его убили другим оружием, и ты прекрасно об этом знаешь, я же просила тебя...       — А остальные ранения, которые уже были сделаны именно этим кинжалом? — Хэйдзо перебивает ее, указывая пальцем на фотографию орудия убийства, что виднеется из открытой папки по этому делу. — Я понимаю, что при экспертизе будет сразу станет все ясно, но я... — давится воздухом, прокашливаясь. — Я попытался расковырять рану так, чтобы можно было оспорить это заключение. Прошу тебя.       — Это не поможет, — машет головой в отрицании.       — Сара, умоляю тебя. Если выяснится, что Кадзуха — настоящий убийца, нам обоим не удастся избежать наказания, и тогда у меня заберут ребенка, я не... — Хэйдзо опускает голову, больно прикусив губу. — Я не переживу этого.       — Что б тебя, — Сара вздыхает, опустив голову.       Она никогда не переживала за то, каким именно образом нужно было закрывать дела: законным путем или чуть более выгодным образом, просто... Улики всегда проходили через ее руки, Сара всегда знала как и чем оперировать в каверзных ситуациях, а сейчас, когда все держится на честном слове, даже страшно представить, чем все может обернуться.       Допрос Кадзухи дает идентичные показания, и Сара принимает решение оставить подозреваемого детектива под стражей на пару дней. Но, поскольку у того на руках находился маленький и все еще напуганный ребенок, которого оставлять без присмотра родителя не стоит, и самого Хэйдзо, и Кадзуху оставляют под домашним арестом. «Это формальность», — цедит сквозь зубы Сара, игнорируя закатанные глаза недовольного чем-то омеги. И борется с тем, чтобы не прописать толстенной папкой по этой недовольной морде, что так нехорошо подставляет ее с этим делом. Ему-то делать ничего и не нужно будет: сидеть взаперти пару дней наедине со своим дитем и в ус не дуть, а вот Саре придется повозиться. Очень сильно повозиться.       Акима слишком сильно, на скромный взгляд Хэйдзо, расстроился, когда узнал, что никаких садиков ему не светит ближайшие пару дней. Но потом снова обрадовался, когда к ним заглянула Синобу, которой поручили нелегкую миссию: водить детеныша в сад. Не то чтобы она была недовольна, да и это же не навсегда, просто... Почему она, а не Аратаки, например? Хотя да, вопрос очень и очень глупый, она сама бы не доверила две такие важные вещи как Акима и детский сад в эти огромные нечеловеческие руки. Жаль только было самого папашу — одного из, — которому придется сутками напролет сидеть в одном помещении со своим, э... В общем, с Каэдэхарой. Очень жаль.       Первый день без работы и орущего человечка под боком прошел абсолютно никак. Хэйдзо проспал почти до четырех часов вечера, сам от себя пребывая в шоке, потому что такой сонливости у него никогда и не было. Но, вспоминая прошедшие дни, вопросы все сразу отпадают, и в голове выстраивается полная картина: психика, подруга такая, просто старается его защитить от наплыва новых эмоций, которые так или иначе, но внесут свой незаменимый вклад в полное ее уничтожение. И это не то чтобы хорошо, поскольку за прошедшие года три Хэйдзо научился одной хорошей вещи у своей любимейшей Куки Синобу: проживать эмоции тогда, когда они приходят, и не игнорировать их, закидывая в дальний ящик с мыслями: «Как-нибудь в другой раз». Но сейчас проживать одно и то же по какому-то там кругу совсем не хотелось, Хэйдзо чувствовал себя слишком расслабленно и слишком хорошо, чтобы вот так просто испоганить свое в кои-то веки прекрасное настроение.       Ему хотелось весь оставшийся день пролежать в полном одиночестве, ни с кем не разговаривать — с самим собой в том числе — и ни с кем не видеться, но у желудка, что ни черта не ел полдня, были немного другие планы. Поэтому, тяжело вздохнув от своей участи, Хэйдзо поднимается с кровати и плетется сначала в ванную, чтобы привести себя в порядок, а после украдкой заглядывает в гостиную, выискивая глазами очень большую преграду между ним и чужой кухней. Преграда эта сидела на полу, опираясь спиной на обивку дивана, и что-то писала в свой неизменный блокнот. Хэйдзо, вздохнув отчаянно, дергается от внезапного, но тихого голоса Кадзухи, который, даже не взглянув в его сторону, произносит:       — Еда в холодильнике, разогревай и садись кушать.       Вот козел. Все-то он знает и слышит, Хэйдзо до скрежета зубов раздражает вот эта его черта — на самом деле нет, но кто он такой, чтобы запрещать себе беситься, правильно? — всезнающего, словно он тут самый умный и крутой. И плевать, что сердечко пропускает один — не более — удар, потому что все это так напоминает их давние, ничем не испорченные отношения. Плевать вдвойне, когда хочется подойти как раньше и поцеловать светлую макушку, сжав ладони на плечах, когда хочется услышать тихий смешок, увидеть, как он поднимет голову и будет смотреть на него своими щенячьими глазами, словно нет ничего прекраснее в этом мире. Пле-вать.       Хэйдзо проходит мимо него, игнорируя участившееся сердцебиение, и заворачивает на кухню. Открывает холодильник и закрывает обратно, потому что глазами цепляется за дурацкую якисобу, которую Кадзуха готовить не умел, умудряясь сжечь несчастную лапшу, но знал, что... Хэйдзо ее обожает.       — Да что ж ты будешь делать, — шепчет себе под нос, опустив голову.       Нет, ну это невыносимо. Или выносимо, но вперед ногами, он уже ничему не удивится, если честно. Ладно, черт с ним, с этим Каэдэхарой, Хэйдзо засчитает эту маленькую попытку примирения, но если лапша будет сгоревшая... И либо Кадзуха воспользовался какими-то кулинарными курсами во время своего отсутствия, либо ему просто повезло, но получилось очень даже ничего. Все красивое и вкусное, и даже не подгорело ничего, Хэйдзо докопаться не до чего. Не то чтобы ему очень хотелось, но... Ладно, да, хотелось самую малость, но это говорила в нем природная вредность, а так он очень добрый и хороший молодой человек. Честно.       — Куки не говорила, когда они вернутся? — спрашивает Хэйдзо, когда, разобравшись и с едой, и с грязной посудой, выходит из кухни.       Кадзуха, оторвав взгляд от блокнота, смотрит на него таким расслабленным взглядом — да что ж такое, — что хочется заснуть прям на его коленках, убаюканным тихим сопением, но Хэйдзо не пальцем деланный, он просто так не сдастся. Пусть сколько угодно использует свои вот эти чары, он уже взрослый дядя и на такое не поведется.       — Через пару часов должны вернуться, — и снова утыкается в свой блокнот, но ничего не пишет, неловко поерзав на месте.       Потому что от волнения из головы все мысли вылетели в приоткрытое окно, оставив одно дурацкое: «Как же... Неловко». Весь день он просуществовал с мыслями о том, как же ему себя вести, что делать и, самое главное, как заговорить на какую-нибудь отвлеченную тему, чтобы попозже, если повезет, перейти к тому, ради чего их так старательно сводит эта дурацкая ситуация. Но, как только момент наступил, Кадзуха теряется как пубертатный школьник перед красивым омежкой, который так сильно нравится и к которому так страшно подойти.       — Ясно, — Хэйдзо вздыхает, сложив руки на груди, чтобы не мешались. — Спасибо за... — неловко прокашливается под внимательным, но таким же неловким взглядом альфы. — За заботу, я пойду, — и сбегает трусливо в комнату.       Кадзуха фыркает, прикусив губу, чтобы не улыбаться как дурачок. Хотя он соврет, если скажет, что не чувствует себя самым большим дураком, который ведет себя как... Ну, дурак? Трус? Идиот? Все вместе взятое, пожалуй, так будет гораздо правильнее и справедливее.       Хэйдзо, тихо прикрыв за собой дверь, упирается в нее лбом и вздыхает так обреченно, словно он совершил сейчас самую большую в мире глупость. С какой такой радости он вообще должен испытывать такие странные чувства? Это не он сейчас должен быть таким неловким балбесом, который не знает, как ему подступиться к красивому мальчику. И не он должен думать об этих глупых подростковых вещах, в самом деле, сколько ему лет? Кажется, что он и думать совсем забыл о том, что этот самый красивый мальчик с ним сделал, а это уже ни в какие рамки не лезет, Хэйдзо же не на помойке себя нашел. Стоит разобраться с этим альфой, показать ему, что так просто ему его не одолеть, пусть имеет хоть каплю совести и хотя бы извинится за свой поступок. Уже все равно, что гордость шепчет на ухо о том, что выбивать извинения из чужого рта — полное неуважение к себе и к своим разбитым чувствам. Хэйдзо хочется уже разобраться с этой надоедающей тревожной вещью, что не дает ему покоя уже три, на секундочку, года.       Уверенный в своей правоте, Хэйдзо вдыхает побольше воздуха и открывает дверь, чтобы выйти и закинуть несколько предъяв этому засранцу, но тут же врезается в этого самого засранца, который, судя по всему, тоже собирался что-то с ним обсудить. И это так до тупого неловко, Хэйдзо хочется провалиться сквозь землю, чтобы не видеть этого глупого выражения лица напротив, чтобы не чувствовать чужие руки на своих, что пытались придержать погнавшего куда-то туда омегу. Он чувствует себя таким идиотом, помогите ему, пожалуйста, кто-нибудь.       — А, прости, я не... — лепечет что-то, не до конца соображая, за что он там извиняется.       — Все нормально, я сам виноват, — перебивает его Кадзуха, отойдя на пару шагов назад. — Я хотел просто...       — Поговорить, да, мне нужно было тебе кое-что...       — Сказать, иначе я... Погоди, а что ты хотел мне сказать? — Кадзуха останавливает их словесный поток, перебивающий друг друга.       Хэйдзо замирает болванчиком, открыв рот в недоумении, но быстро берет себя в руки и, горделиво сложив руки на груди, но трусливо отвернув голову в сторону, произносит:       — Ничего, — и прокашливается, перебирая пальцами на собственных плечах. — Ты меня запутал, вот я и начал нести чушь.       — Ладно, — Кадзуха недоверчиво хмурится, но смещает свое внимание с этого глупого диалога на свою просьбу: — Пойдем в гостиную.       Но как только они садятся на пол друг напротив друга, тишина наступает такая удушающая, что у Хэйдзо вздохнуть с трудом получается. Он неловко, но старательно отводит взгляд, рассматривая ничуть не изменившийся интерьер чужого дома, и думает о том, что у него нет какого-то ощущения, что сегодня они смогут во всем разобраться. Но он почему-то уверен в том, что хотя бы начало, хорошее или нет, будет положено, пусть и представления, каким именно образом сейчас все произойдет, не было.       — Как ты себя чувствуешь? — начинает Кадзуха, сцепив ладони в замок.       Ему до ужаса неловко и даже страшно, он понятия не имеет, как построить их разговор так, чтобы выплыть на нужную для них обоих тему, но начинать вот так просто, сразу окунаясь в ледяную воду с головой, кажется слишком сложным.       — Я в порядке, — Хэйдзо кивает едва заметно, прикусив изнутри щеку от неловкости и напряженности, что потихоньку подлазит им под руку.       — Это хорошо, — и вздыхает шумно, подняв голову вверх. — Знаешь, я просто... Не знаю, с чего начать. Потому что произошло так много, и в голове все путается.       — Начни с самого начала, что ли, — Хэйдзо пожимает плечами, чувствуя, что, наконец, в нем просыпается та обида, о которой ему так не хотелось забывать при виде любимого когда-то лица.       — Да, это... — Кадзуха фыркает нервно, криво улыбнувшись. — Я знаю, что просить прощения бесполезно, пусть я даже расшибусь на части у твоих ног, ты... Такое не прощается.       — Забавно, что тебе до сих пор не надоело делать выводы за других людей, — усмехается и, наконец, поднимает на него свои разочарованные глаза, заглядывая в самую душу.       Кадзуха давится воздухом, молчаливо принимая этот укол вины в свою сторону, потому что справедливо. Потому что заслужил к себе и не такого отношения. Ему хочется, чтобы Хэйдзо наорал на него, надавал по лицу так, как требует того его униженная душа, которую разорвали и по кусочкам растаскали по всему Тейвату. Чтобы он высказал ему все то, что сидит внутри в полной темноте, ожидающее своего выхода.       — Прости меня, — шепотом, потому что голос срывается от тяжести всей той вины, которую он сам на себя повесил.       Хэйдзо молчит, громко сглотнув ком в горле, и не шевелится. Не моргает даже, смотрит беспрерывно в его глаза, словно пытается найти в них искренность этих и в самом деле дурацких слов, от которых нихрена легче и не становится. Они звучат как издевательство, пусть Хэйдзо и знает, что Кадзуха на самом деле сожалеет, что он правда хочет все исправить. Просто... Этого словно недостаточно.       — Я не... Я не знаю, что мне нужно сделать, чтобы ты мог хотя бы смотреть на меня без всей той боли, которую я тебе причинил. Ты стараешься делать вид, что ничего не было, что все в полном порядке, и я понимаю, что по-другому ты не умеешь, просто... — Кадзуха прерывается, больно прикусив губу от своего бессилия.       Что бы он сейчас ни сказал — это никак не поможет исправить всю ситуацию. Он до ужаса обидел своего любимого человека, рядом с которым всегда дышалось намного легче. Обидел и не вернулся сразу же, чтобы поговорить, чтобы все выяснить, чтобы объясниться и сразу же извиниться, может быть... Может быть, все сложилось бы потом иначе.       — Я тоже не знаю, что тебе нужно сделать, — хрипит Хэйдзо, проглатывая дурацкий ком в горле, который сигналит ему о том, что еще немного, и он просто разрыдается здесь как маленький ребенок. — И, честно говоря, даже если бы знал... — усмехается горько, когда Кадзуха отводит взгляд в пол, уже зная, чем закончится эта фраза. — Я бы и слова тебе не сказал.       Кадзуха кивает, соглашаясь со всеми обидными, но справедливыми для себя словами.       — Потому что не хочу тебя прощать. Не-хо-чу, — произносит по слогам, словно пытается вдолбить эту простую мысль в чужую голову. — Ты мог поступить как угодно: мог оставить мне записку, мог остаться на утро и сказать, что все было тупой ошибкой, что я для тебя не значу ровным счетом ничего, но, твою же ж мать, Каэдэхара, — Хэйдзо чувствует, как потихоньку теряет контроль над своими эмоциями. — Ты не имел никакого права вот так использовать меня, а потом сваливать к херам на три сраных года, оставив меня в полнейшем, блять, неведении.       — Ты прав, — шепотом произносит Кадзуха, крепко зажмурившись, чтобы не разныться в эту же секунду.       — Конечно, я прав, чтоб тебя, — Хэйдзо повышает голос, наконец, срываясь на нем так, как хотелось очень давно. — Я же еще как идиот какой-то ждал тебя первые месяцы, надеялся, что все это какая-то тупая шутка, что ты сейчас вернешься и скажешь, что я... — он давится воздухом, закрыв лицо ладонями, потому что плакать перед ним совсем не хочется, но сил не остается.       Кадзуха хочет исчезнуть. Не так, как в прошлый раз, когда побоялся ответственности и просто трусливо сбежал от него, а совсем. Исчезнуть из истории, из головы Хэйдзо, сделать так, чтобы все о нем забыли, словно его никогда и не существовало.       — Я же... Боги, я же думал, что ты умер, идиот, — произносит тихо дрожащим голосом, приложив ладонь ко рту, потому что никогда прежде не позволял себе произносить этих слов вслух. — Я готов был простить тебе все на свете, лишь бы ты оказался жив.       Когда известие о том, что их корабль просто исчез, дошло до закрытой штормом Инадзумы, прошло уже около года. Хэйдзо тогда еще чуть с ума не сошел, потому что чуть ли не за день до того, как узнал об этом, он порвал и сжег единственную свою зацепку, единственный источник информации, который мог бы объяснить ему, что же на самом деле произошло. Даже деталей никаких известно не было, а все то, о чем твердили окружающие, было больным воображением людей, их догадками и выстроенными вокруг их пропажи теориями. Единственное, что было на тот момент известно, — их корабль в последний раз был замечен в окрестностях Ли Юэ, граничащих с Сумеру. Хэйдзо понимал, что сделать он ничего не сможет, даже если о стенку расшибется, да и... Как бы эгоистично это не звучало, он даже пытаться разузнать подробностей не хотел. Закрытые границы, государственные тайны и гонения за малейший проступок — это так давило на него, поедало изнутри самой настоящей чернухой, от которой не помогал избавиться даже новорожденный ребенок.       — Прости, — Кадзуха обхватывает себя руками, чтобы не сорваться и не обнять своего...       Боги, кого?       Хэйдзо хочет сказать ему о том, что он думает по поводу его этих извинений, но проглатывает всю свою злость, когда во входную дверь кто-то стучится. Кадзуха, не глядя в его сторону, поднимается на ноги и уходит, снова оставляя его без ответов. Но разозлиться на него времени не хватает, потому что из коридора слышится громкий детский голос, радостно рассказывающий дяде Кадзухе о том, как здорово сегодня прошел день в детском саду. И голос Синобу, которая выкрикивает ему: «Хэйдзо, лапушка, времени нет на светские беседы», — а после быстро ретируется из чужого дома, не забыв напоследок хлопнуть дверью.       — Папа! — Акима вваливается маленьким ураганчиком в гостиную, с раскрасневшимися щечками после улицы и счастливый.       — Привет, хулиган, — Хэйдзо выдавливает искреннюю — насколько у него получается — улыбку, едва не заваливаясь назад, когда в него врезается маленький шкет.       — У меня сегодня такое было! — лепечет радостно и, размахивая руками в разные стороны, подпрыгивает на месте, совершенно не обращая никакого внимания на то, что с него пытаются стянуть шарфик.       — Давай ты сначала переоденешься, покушаешь, а потом мне все расскажешь, хорошо? — предлагает ему сделку, потому что настроение ужасное, а расстраивать сына, который очень хорошо чувствует его состояние, совсем не хочется.       Акима активно кивает и, неловко завалившись мягким местом на пол, пытается стянуть с себя бесконечные слои зимней одежды: теплые штаны, подштанники, две пары носков и очень теплую кофту, которую ему подарила тетя Синобу. Хэйдзо поднимается на ноги, чтобы собрать с пола одежду, которую маленький негодяй разбрасывает в разные стороны, и внутренне весь скукоживается, когда Кадзуха проходит мимо них на кухню, чтобы погреть ребенку ужин. От него исходит слишком очевидная разочарованность, Хэйдзо только понять не может, с чем именно она связана. Может быть, Кадзуха разочарован тем, что им так и не удалось обо всем поговорить, а может и потому, что винит себя за свой поступок. Хэйдзо не знает и знать пока не желает. Все равно они не смогут во всем разобраться до тех пор, пока рядом находится Акима, за которым сейчас нужно пристальное внимание, иначе его гиперактивность может повлечь за собой какие-нибудь нехорошие последствия. Как разбитая ваза, например.