Белый журавль

      Осмотрев место преступления, Сара решает пройтись по дому детектива в поисках источника проникновения. Спальную комнату она даже не берет в расчет, входную дверь — тоже, иначе Хэйдзо проснулся бы еще при малейшей попытке приоткрыть до скрежета зубов скрипучую дверь. Довольно умная вещь, кстати, пусть и до ужаса раздражающая, хотя омега никогда не жаловался — Сара всегда поражалась его способности закрывать на такие раздражающие детали глаза — и только назло ей, когда она приходила к нему по какому-то делу, как можно чаще скрипел этой дурацкой дверью. Врагов у детектива было хоть отбавляй, но он научился жить со спокойной душой в полной безопасности своего дома: скрипучие половицы, несмазанные дверные петли, с трудом поддающиеся открытию окна. Поэтому вопрос, каким именно образом насильник смог проникнуть в его дом, волновал ее в самую первую очередь. Она знала о запасном выходе через подвал, вход в который был спрятан за диваном, что стоял в гостиной. Только при детальном осмотре она так и не заметила каких-либо признаков того, что его могли использовать: Хэйдзо всегда оставлял дверцу, держащуюся на крутящейся петле, приоткрытой, сдвигая уголок так, чтобы осталась едва заметная щель. Думать, что преступник мог просечь эту фишку, вернув дверцу в исходное положение, не приходится: он отпустил ребенка, который мог позвать на помощь, и, вместо того чтобы сразу прикончить Хэйдзо и свалить с места преступления, он решил напоследок с ним поразвлечься. Так что интеллектом особым тот явно не обладал, нужно было думать проще.       Ответ находится сам собой, когда она случайно бросает взгляд в сторону окна, слишком четко услышав вопли Синобу: оно было открыто. Сара подходит поближе, заметив на подоконнике едва заметные следы грязи от ботинок, и выглядывает из окна, опустив взгляд на не засаженную цветами землю. Преступник пытался замести следы, но как-то слишком неаккуратно, она даже в слабом освещении улицы замечает в спешке выравненную руками землю. Где-то рядом должна валяться обувь, от которой тот пытался избавиться после того, как забрался в дом, сообразив, что оставил после себя слишком много грязи. Она отдает приказ одному из работников заняться поиском этих ботинок, а сама возвращается на место преступления, чтобы узнать какие-нибудь подробности.       Девять ножевых ранений в спину, каждое было нанесено одним оружием, которое уже упаковали в специальный пакетик. Но десятое, самое глубокое, которое прошло с пугающей точностью в области сердца, очевидно, отличалось от остальных. Говорить более точно еще было рано, но по первым признакам уже можно было понять, что способ нанесения этого ранения был иным.       — То есть?       — То есть, его убили другим оружием.       И Сара все же оказалась права. Хэйдзо не мог, будучи в таком безжизненном состоянии, когда едва дышать получается, убить своего насильника. Без всякого сомнения он нанес девять глубоких ран своими руками в состоянии аффекта, но убийцей он не был. Она понимала, по какой именно причине Хэйдзо мог нанести эти ранения, пусть и звучало это дико — он не любил пачкать руки, — поэтому начинала волноваться из-за собственных мыслей. С одной стороны, дружеской, с той, где она ужасно сочувствовала горю своего коллеги, Сара думала, что Кадзуха поступил правильно, отомстив тем самым за гнусную попытку отобрать чужие жизни таким способом. А с другой, рациональной, она не могла допустить того, чтобы он остался безнаказанным. Потому что таков закон, хочет она того или нет. Хэйдзо знал, что она все равно докопается до правды, и понадеялся на то, что ему помогут скрыть настоящего преступника. Потому что был уверен в том, что сочувствием Сара никогда не была обделена, как бы сильно она не старалась казаться холодной и бесчувственной.       И, почему-то, он всегда оказывался прав.       Оставив подчиненных разбираться с местом преступления, она выходит на улицу, чтобы перекинуться парой слов с пострадавшими. Подзывает Хэйдзо к себе, с плохо скрываемым беспокойством оглядывая его с ног до головы, а после вздыхает, с напряжением в голосе произнося тихое:       — Мне очень жаль.       Хэйдзо поджимает губы, опустив глаза в пол, и сцепляет ладони за своей спиной, переминаясь с ноги на ногу. Слышать такие слова от Кудзе ему никогда еще не приходилось, и прямо сейчас он чувствует себя очень странно под этим жалостливым взглядом.       — Тебе нужно отдохнуть перед дачей показаний. У вас есть, где переночевать? Не думаю, что за ночь мы успеем со всем этим разобраться.       Хэйдзо хмурит брови, прикусив губу, и быстро соображает возможные варианты. По факту нет, переждать эту ночь ему негде, и он даже не беспокоился бы по этому поводу нисколько, пошел бы в комиссию и переждал бы на своем рабочем месте, но с ребенком на руках такой фокус явно не пройдет. Там нет никакой приличной мягкой поверхности для сна взрослого человека, не говоря уже о детях.       — Не думаю, — бегает взглядом задумчиво, сложив руки на груди.       — Каэдэхара, — Сара подзывает самурая к себе, поманив длинным пальцем.       Кадзуха, что до этого укачивал уставшего Акиму на своих руках, покрепче прижимает его к себе и послушно приближается к генералу комиссии. Хэйдзо выглядит растерянно, устало прижимая пальцы к переносице, но он старается не обращать на это внимание, полностью сконцентрировавшись на высокой фигуре девушки.       — Заберешь их к себе на пару ночей, пока мы не освободим его дом? — и это звучит даже не как вопрос.       Кадзуха без раздумий кивает, соглашаясь, но внутри чуть ли не умирает от дикого волнения и какого-то трепета. Он готов сделать все что угодно ради них, это даже обсуждать не нужно.       — Вот и славно, — Сара прокашливается, складывая руки на груди. — Завтра в десять я жду вас в комиссии, — и еще тише добавляет, заглядывая детективу в самую душу: — Надеюсь, ты в состоянии придумать правдоподобную версию.       Хэйдзо благодарно улыбается, чуть склонив голову, и смотрит ей в спину до тех пор, пока она не скрывается за дверьми его дома. Внутри сразу же разливается приятное тепло, разогнав мурашки по всему телу, и он даже грешит на то, что постарается в будущем выполнить ее приказы без какого-нибудь цирка.       — Тебе лучше бы не спускать с малого взгляд, пацан, — раздается над ухом тихое шипение Аратаки, и Кадзуха пугается до смерти, потому что еще никогда не позволял кому-то так близко подойти к себе со спины.       Он кивает заторможенно, боязливо покосившись на самодовольную ухмылку óни, и на автомате прижимает булькнувшего во сне детеныша к себе в попытке какой-то защиты, чуть отойдя в сторону. На всякий случай.       Хэйдзо же пытается заверить лепечущую о своих беспокойствах Синобу, что никакая помощь ему сейчас не нужна, потому что он в полном порядке. Единственное, что ему сейчас действительно было нужно, — отрубиться и проспать всю оставшуюся жизнь в полной безопасности. Которую, он даже не сомневается, ему обеспечит Кадзуха. Даже несмотря на все то, что творится в его голове, сердце и душе, он готов находиться рядом с ним без выяснений отношений ради своего спокойствия, ради безопасности сына. Хэйдзо обязательно достанет из этого самурая всю душу, когда все это закончится, но сейчас он проглотит свою обиду и боль, лишь бы не стать дурацким параноиком, который не сможет спать ночами из-за страха повторения этого дерьма. Все-таки у него сын растет, ему нельзя сходить с ума из-за подобных вещей.       Попрощавшись с друзьями, Хэйдзо тяжело вздыхает, борясь со своими мыслями по поводу стоящего под боком Кадзухи с ребенком на руках. Честно говоря, он никогда не умел держать слишком долгие обиды на кого бы то ни было и постоянно всех прощал, совершенно не обращая внимания на тяжесть чужого проступка по отношению к нему. Подставил его друг — ничего страшного, он со всем уже разобрался. Обидел кто-нибудь недобрым словом, проклиная его душу, — и ладно, все люди чешут языком обидные вещи, когда злятся. И Хэйдзо себя за это очень сильно корил. Не было еще такого случая, когда он смог бы надолго затаить свою обиду, сокрушаясь от несправедливости чужого поступка. Он просто забывал обо всем и продолжал общаться с этими людьми как и прежде, не собираясь вести себя как обиженный ребенок. Куки говорила, чтобы он учился хотя бы прощение выбивать из своего обидчика, потому что ей не хочется смотреть на то, как Хэйдзо позволяет обливать себя дерьмом, совершенно не заботясь о своем чувстве гордости. И пускай эта гордость имела огромные размеры — сравнить с целой вселенной недостаточно было, — он все равно не обращал внимания на такие вещи. Пообижался день, может, второй, а потом забывал об этом и вел себя как ни в чем не бывало.       Но тут был совершенно другой случай. И важность этого человека, который значил для него чуть больше остального мира, подавляла привычное желание забыть о своей обиде. Кадзуха сделал ему очень больно своим безразличием, оторвал любящее сердце и забрал с собой на целых три года, не прикрыв пустующее место хотя бы какой-нибудь тряпочкой, чтобы не умер от потери крови. А Хэйдзо умер, получил свою клиническую смерть без шанса на возвращение к жизни, потому что реанимировать было нечего. И он тащил с собой эти болючие мысли все эти три года, обещал себе, что ни за что не простит этого человека хотя бы из-за уважения к Куки, которая вытянула на себе все его проблемы, которая пожертвовала ему свое сердце. Верил, что даст ему шанс все объяснить, а после отправит его туда, откуда он вернулся, н-но... Головой он все еще на него обижен, зол, он ненавидит то, что так сильно любил его, что когда-то вообще с ним связался, а сердцем понимает, что давно простил его. Добивается фактом того, что он спас его, остался рядом, чтобы успокоить, и с ума сходит от ненавистной нежности, которая разливается внутри при виде того, как он держит на руках своего, мать его, сына. Который похож на него как две капли воды, который так сильно успел к нему привязаться и — это вообще что-то немыслимое — заснул на его руках так просто. Он никогда не засыпал на руках той же Синобу, которая с самого его рождения крутилась рядом. И это разбивает всякую надежду на то, что Куки просто не убьет его за те мысли, которыми полнится его голова.       Они всю дорогу до дома Кадзухи идут в полной тишине, лишь изредка прерываемой тихими сонными звуками Акимы. Хэйдзо не хотел вообще что-нибудь говорить, он устал смертельно от сегодняшнего потрясения. Тело пусть и вылечили, но душевную боль придется лечить еще очень долгое время. Он все еще думает о том, что они оба впервые в жизни замарали свои руки. Кадзуха убил человека из-за него — и никаких «ради» здесь быть просто не может, — а он сам чуть с катушек не слетел, пока дырявил человеческое тело холодным оружием. Их руки теперь в крови, и Хэйдзо непомерно виноват перед Кадзухой за это, ему жаль, что все именно так и закончилось. И он не может обвинять его в этом убийстве: окажись он на его месте, Хэйдзо поступил бы точно так же. Сложно не прийти в убийственную ярость при виде такой картины. Он не уверен, любит ли Кадзуха его до сих пор, но все равно, смотреть на то, как твоего близкого человека пытаются покалечить, — невозможно.       За своими размышлениями Хэйдзо не успевает сообразить, что они уже пришли к пункту назначения. Кадзуха открывает дверь, пропуская его вперед, и, чтобы не беспокоить ребенка ярким светом, включает небольшой светильник у входа.       — Я еще не успел до конца здесь прибраться, так что поспите в моей комнате, — шепчет, не обращая никакого внимания на то, как Хэйдзо рассматривает ничуть не изменившийся интерьер его дома.       — А ты? — вспоминает, что в доме всего две спальные комнаты.       — А я приберусь в другой. Все равно не усну, — игнорирует нахмуренные брови омеги и идет в спальню, чтобы уложить ребенка в кровать.       Хэйдзо идет за ним и, переступив порог комнаты, застывает неловко, почувствовав в ней помимо легкого запаха Кадзухи свой собственный. Не совсем понимая, по какой причине здесь все еще остался его запах, Хэйдзо проглатывает глупое волнение, наблюдая за тем, как правильно смотрится Кадзуха, укладывающий коротыша в кровать. И сердце кровью обливается, напоминая о том, что они, вообще-то, теперь друг другу никто.       Кадзуха, накрыв Акиму теплым одеялом, обходит кровать, легко коснувшись ладонью спины Хэйдзо, когда пытался пройти мимо близко стоящего стола, и подходит к шкафу. Достает оттуда чистый комплект одежды и отдает его Хэйдзо, который понимает источник своего запаха в этой комнате: это была его одежда.       — Сходи в душ и ложись спать, я пока побуду здесь. — Он замечает, что Кадзуха избегает прямого взгляда на него, постоянно глядя куда-то в пол или в сторону.       Так не пойдет.       — Кадзуха, — зовет вполголоса, в волнении перебирая пальцы на одежде в своих руках.       Он замирает, чуть дернувшись, и все-таки поднимает на него свои глаза. Первый прямой взгляд за последние три года, и это ощущается так непривычно, но так правильно, что Хэйдзо плюет на все свои старания сдержаться. Он подумает об этом завтра на свежую голову, сейчас ему хочется обнять этого невыносимого дурака так сильно, чтобы кости захрустели. Потому что он невообразимо скучал по нему, вспоминал в те моменты, когда накатывало какой-то непонятной грустью, никак с ним не связанной.       Положив одежду на кровать, Хэйдзо подходит к нему и просто обнимает его, руками обвиваясь вокруг пояса. Укладывает голову на его плечо, поглаживает большими пальцами напряженную спину, через этот простой контакт пытаясь рассказать ему о том, как же сильно он скучал. Задерживает дыхание всего на мгновение, когда Кадзуха, наконец, осознает происходящее и крепко обнимает его в ответ, ткнувшись носом ему в шею. И Хэйдзо становится так тепло, что слезы сами по себе наворачиваются на глазах, стекают на чужое плечо, но грусти он никакой не испытывает. Ему сейчас так хорошо и спокойно, как не было уже очень давно.       — Спасибо тебе, — шепчет, потираясь щекой о его плечо, и крепче стискивает руки, ближе прижимаясь к дрожащему телу.       Кадзуха глотает слезы, стискивая в ладонях свою же хаори на чужой спине, и дышит любимым и таким родным запахом, чувствуя на своих плечах слишком тяжелый груз. Ему так больно осознавать то, что он так трусливо сбежал от этого человека, который даже после такого наплевательского к себе отношения принимает его таким ничтожным. Не отказывается от него, послав куда подальше, не закатывает громкие истерики, не гонит от себя прочь. Кадзуха понимает, что им еще придется пролить так много слез, чтобы все выяснить, чтобы прийти к какому-то решению и наладить свои взаимоотношения. Он не надеется на то, что Хэйдзо позволит ему остаться рядом в качестве своего партнера, ему будет достаточно просто остаться его другом, на которого Хэйдзо всегда сможет положиться. Если получится доверять так же, как и раньше.       — Прости меня, — задыхается, потому что горло сдавило в болезненном спазме из-за невыплаканных слез.       Хэйдзо жмурится от этих слов, наполненных такой горечью и сожалением, что услышать что-нибудь еще из его уст кажется сплошной несправедливостью. По отношению к нему, к себе, в конце концов. Он не настроен сейчас на серьезный разговор, Кадзуха это понимает, потому ничего и не говорит больше, лишь цепляется за него, как утопающий за спасательный круг, стараясь не упасть на колени под тяжестью своей ноющей совести.       — Тебе все же стоит отдохнуть, — Хэйдзо чуть отстраняется и, положив свои ладони на его мокрые щеки, с сожалением смотрит ему в глаза.       Кадзуха отрицательно машет головой, а после задирает ее кверху, выдыхая через стиснутые зубы, чтобы суметь взять себя в руки. Вытирает рукавом рубашки свои слезы и натягивает на свое лицо усталую улыбку, тут же пожалев о своей несдержанности, потому что снова видит в зеленых глазах бесконечное сочувствие. Которое Хэйдзо совершенно точно не должен к нему испытывать, это же его предали, именно его доверие уничтожили одним глупым поступком, так почему же...       «Почему, Хэйдзо?»       — Иди, давай, — тихо усмехается Кадзуха, отведя взгляд в сторону, и шмыгает носом.       Хэйдзо устало вздыхает, прикрыв глаза, а после послушно уходит из комнаты, чтобы смыть с себя сегодняшний кошмар и переодеть, наконец, испачканную в крови одежду. Аки, слава Архонтам, не обратил на его внешний вид никакого внимания, обеспокоенный состоянием своего отца, что, конечно же, не могло не радовать.       Кадзуха присаживается на край кровати, разглядывая спящую моську маленького человечка. Улыбается краешком губ, когда тот чавкает во сне, и думает лишь о том, что имя Акима ему невероятно сильно подходит. Светлые, почти белые волосы с коротенькой стрижкой, такие же светлые брови, ровный нос и крохотные уши. Он сам по себе был весь такой крохотный, почти хрупкий, и Кадзуха понять не может, как вообще можно было посметь даже подумать о том, чтобы отобрать жизнь у этого ребенка.       Кадзуха детей любил. Они были такими чистыми и невинными, излучали какое-то тепло и покой, хотя по сути своей они были теми еще дьяволятами. Когда рыдали на всю улицу, например, выпрашивая у своих родителей какую-нибудь вещь, которая так сильно им приглянулась. Они могли обижать друг друга, драться маленькими кулачками, но это же в порядке вещей, да? Все дети дерутся до определенного возраста, потому что просто не умеют по-другому выражать свое недовольство, но это выглядело так... Смешно, наверное, Кадзуху, во всяком случае, это всегда веселило. Но, глядя на этого пупса, в нем просыпается такая глупая нежность, потому что понимает, чей это ребенок. Человека, которого он бесконечно сильно любил, без которого и жизни своей не видел, но почему-то оставил, а после исчез на три года. Три года, о которых Кадзуха предпочитает не думать, потому что иначе с ума сойдет от большой несправедливости к тому, как все по итогу обернулось.       Он не должен был пропадать на такой долгий срок. Быстро сообразив с дополнительной помощью капитана, что он сотворил полную хрень, Кадзуха хотел вернуться уже через неделю, сгорая от невозможности сократить этот срок до одного дня. Потому что времени было в обрез: чем больше он находился в Ли Юэ, тем больше Хэйдзо надумывал себе всякого рода вещей, о которых Кадзуха уже бесконечно сильно сожалел. Он хотел вернуться с повинной, не придумывая никаких отмазок, потому что хотел быть честным с тем, кто занимает в его жизни такое огромное место. Старался не думать о том, что для них теперь все будет кончено, надеялся, что сможет вымолить прощение и все исправить.       Но нихрена у него не получилось.       Хэйдзо возвращается довольно быстро. Зевает, прикрываясь ладонью, а после потягивается, шумно выдохнув, и садится на свободную сторону кровати. Повернув голову назад, он видит едва заметную улыбку на губах Кадзухи, что, заметив телодвижения позади себя, тут же сталкивается с ним взглядами. Прикрывает глаза, тихо выдохнув, и поднимается с кровати, а после, пожелав Хэйдзо спокойной ночи, уходит и аккуратно прикрывает за собой дверь. Говорить еще что-нибудь совершенно не хочется, Хэйдзо устал настолько, что у него едва получалось держать глаза открытыми. Поэтому без задней мысли он тушит свет, ложится в кровать и, напоследок прижавшись губами к теплому лбу своего сына, почти сразу засыпает, вдыхая мягкий запах альфы. Теперь они в безопасности.       Кадзуха тяжело выдыхает при виде того беспорядка, который творится в другой спальной комнате. Ему так хочется просто выйти отсюда, хлопнув дверью, и больше никогда сюда не заглядывать, потому что руки опускаются, не желая связываться с таким безобразием в который раз. Но он прекрасно понимает, что не заснет, даже если ляжет в гостиной: в голове творится такая же грязь, и лучше уж он уберет комнату, чем всю ночь без толку проваляется на диване, стараясь убежать от своих мыслей.       Час уходит у него на то, чтобы отмыть окна и подоконник, протереть все поверхности, где-то убрав паутину, и содрать с пыльной кровати постельное белье. Относит одеяло и подушки в ванную, чтобы позже выбить из них всю пыль, и тащится в гостиную, где из шкафа достает относительно чистые — все же три года в шкафу провалялись — постельное белье и теплый плед с подушкой. Возвращается в комнату, скинув все свое добро на кровать, и устало протирает лицо, тяжело выдохнув: осталось только пол помыть и застелить постель, а после можно будет и помыться. Кадзуха, собирая всю свою силу в кулак, шагает в ванную, где наливает в ведро воду и достает тряпки, а после возвращается в комнату и, закатав рукава по самые плечи, принимается за работу. И через полчаса вздыхает с облегчением: пол вымыт был даже в труднодоступных местах — спасибо капитану, которая заставляла своих матросов перемывать все по новой, если видела где-то пропущенный уголок, — а кровать, на которую хотелось свалить свое уставшее тело, застелена. Кадзуха быстро ищет в шкафу что-нибудь чистое или хотя бы приличное, а после идет в душ, чтобы смыть с себя всю грязь и осевшую на теле пыль.       Горячая вода удивительно быстро расслабила крепкое тело, покрытое большим количеством шрамов и даже ожогов. Кадзуха тут же начинает клевать носом, грозясь заснуть прямо здесь, но легко бьет себя по щекам и принимается отмывать свое тело, тщательно проходясь почти жесткой мочалкой по уставшим рукам и ногам. Намыливает шампунем волосы, которые начали неприятно липнуть к голове — да настолько, что Кадзуха слишком отчетливо начал чувствовать их корни, а это очень неприятно, — массирует кожу пальцами, двигаясь от затылка вверх, растирает в области висков, покрываясь мурашками от того, насколько сильно расслабляется уставшая голова.       Внезапно дыхание его начинает учащаться, и Кадзуха пугается того, что сейчас должно было произойти, потому что сил, чтобы разрыдаться в своих терзаниях, не было. Он хочет отдохнуть от всего того ужаса, который преследовал его такое долгое время, ему просто не хочется больше вспоминать об этом, не хочется корить себя снова и снова, каждый раз по-новому переживая то, что так сильно подкашивает его ноги. Но он оседает на пол, потому что ноги не держат, а руки перестают слушаться, Кадзуха не может унять в своем теле невыносимую дрожь, не может сосредоточить внимание на чем-то конкретном. Глаза бегают туда-сюда, и дышать получается через раз, он боится не пойми чего, дышит загнанно через рот и жмурится со всей силы, не в состоянии открыть глаза. Потому что не знает, что сейчас увидит. Вдруг он откроет их и снова окажется на том же месте, Кадзуха не уверен, что не сойдет с ума в ту же секунду, обнадеженный тем, что он выбрался, что все, наконец, закончилось. Ему страшно.       Безвольной куклой он падает на пол, не чувствуя того, как вода попадает ему в глаза, нос, не чувствует боли, когда стукается головой о плитку душевой. Не понимает, что прямо сейчас его слезы смешиваются с теплой водой, что словно пытается смыть все его переживания. Он снова, словно наяву, ощущает сгустившийся запах крови, давится воздухом, задыхается, не в состоянии сделать с этой паникой хоть что-нибудь. Вспоминает окровавленные тела товарищей, которых он не был в состоянии спасти. Кадзуха прикрывает уши, когда снова слышит их крики, давит ладонями с двух сторон, стараясь заглушить эти душераздирающие звуки, и плачет от своего же бессилия. Слабый и никчемный, он ничем не заслужил свое спасение, никак не оправдал отданные ради него жизни. Душится своим криком, не в состоянии сделать со своим состоянием хоть что-то, сжимается всем телом в один бесполезный комок, желая исчезнуть прямо сейчас, потому что не может справиться.       Хэйдзо просыпается резко, чувствует, как сжимается сердце в болезненном спазме, и понять не может, по какой причине ему в один момент становится так плохо. Садится на кровати, бросив взгляд на спящего рядом ребенка, и растирает ладонями ноющие виски. Голова болит от нехватки сна, глаза покалывает, он ничего не соображает, пытаясь вспомнить хотя бы то, что ему только что снилось. Может быть, он проснулся таким подавленным из-за какого-нибудь кошмара, но в голове пусто, Хэйдзо не может вспомнить, что ему снилось. А потом он слышит задушенный крик, едва слышный, но такой болезненный, и Хэйдзо в панике начинает думать о том, что снова что-то случилось. Глаза начинает покалывать от внезапных слез, и он понятия не имеет, почему на него снова накатывает то же бессилие, которое он испытал пару часов назад. Пытается взять себя в руки, откинув страшные мысли, и быстро поднимается на ноги, тихо выходит из комнаты, прикрыв за собой дверь, осматривается в едва освещенном коридоре. Заглядывает в комнату, в которой горит свет, но ничего там не находит и выдыхает облегченно, а после замечает горящий в ванной свет и решает проверить на всякий случай. Сначала стучит в дверь, вслушиваясь в шум воды, но, не получив никакого ответа, открывает ее и заглядывает внутрь. И выдыхает обреченно, когда замечает лежащего на полу Кадзуху. Он весь дрожит, хватается за себя руками, царапая короткими ногтями покрытую шрамами кожу, и Хэйдзо невольно замечает новые, еще не успевшие зажить ранения, но отбрасывает эту мысль на второй план, понадеявшись разузнать об этом чуть позже. Он в спешке выключает воду, присаживается рядом, упав на колени, и пытается растормошить ничего не слышащего Кадзуху. Убирает его мокрые волосы назад, заметив болезненное выражение лица, и, просунув руку под его плечо, пытается приподнять безвольное тело. Кадзуха не приходит в себя, дышит поверхностно, что очень пугает Хэйдзо, но он старается не концентрироваться на этом, иначе совсем расклеится и опустит руки. Ему нельзя сейчас быть настолько слабым, он должен помочь ему прийти в себя, ответить тем же, что для него сделал этот невыносимый человек.       — Кадзуха, — зовет тихо и, прижав его тело к своей груди, крепко обнимает.       Тот никак на это не реагирует, Хэйдзо чувствует до ужаса напряженные мышцы, не понимает, что ему сейчас нужно делать. Кадзуха, все еще находясь в своем кошмаре, утыкается лицом ему в грудь, хватается ладонями за его одежду, пытается найти точку опоры, чтобы, наконец, очнуться, чтобы найти выход из этого отчаяния. Он слышит чей-то приглушенный голос, цепляется за него всеми силами, вырывается из своих собственных оков, не желая больше здесь оставаться.       — Я здесь, родной, — шепчет ему на ухо, крепче прижимая дрожащее тело к себе.       Касается губами нахмуренного лба, пальцами растирает кожу головы, и вздыхает облегченно, когда Кадзуха, глубоко вдохнув, дергается резко и ладонью хватается за его плечо, крепко стискивая на нем свои пальцы. Он задушенно кашляет, пытаясь вдохнуть больше воздуха, делает попытку приподняться с чужих колен, но его обратно прижимают к себе, и Кадзуха, наконец, понимает: Хэйдзо. Он открывает глаза и смотрит на него неверяще, словно больная фантазия решила над ним вот так поиздеваться напоследок. Касается осторожно ладонью его щеки, ощущая исходящее от него тепло, и выдыхает, когда понимает, что он настоящий. А потом жмурится раздосадованно, потому что Хэйдзо видел его таким никчемным, и ему бесконечно стыдно за это. Он не должен был показывать ему своих слабостей. Хэйдзо самому сейчас очень плохо, Кадзуха не имел никакого права заставлять родного человека волноваться за себя, это просто...       — Эй, — Хэйдзо перебивает его мысли, снова легко похлопав по щеке.       — Прости, — хрипит, все так же не отрывая своих широко открытых глаз от любимого лица.       Хэйдзо хмурится, не понимая, за что Кадзуха прямо сейчас просит у него прощения.       — Что случилось?       — Я не... — Кадзуха прокашливается и напрягается всем своим голым, на секундочку, телом. — Не знаю.       Он разжимает свою ладонь на его плече и, отведя взгляд в сторону, неловко поднимается с чужих колен. Касается ноющей головы, что уже начала осознавать, где он находится, и неловко сдвигает ноги, прикрываясь. Чувствует внимательный взгляд на своей спине, внутренне передергиваясь от слегка некомфортной ситуации, и весь ежится от пробирающего понемногу холода: сидеть на плитке с голой задницей было как-то не очень тепло.       — Я подожду тебя в комнате, — Хэйдзо быстро ретируется из ванной, когда понимает, что Кадзуха полностью пришел в себя.       Что-то у них обоих сегодня не клеится с адекватной частью их разума.        Кадзуха быстро ополаскивается теплой водой, чтобы чуть согреться, одевается, но выходить не спешит. Ему так сильно не хочется сидеть под пристальным взором детектива, который будет сканировать его своими глазами вдоль и поперек. Было бы здорово просто лечь в кровать и попробовать отвлечь себя какой-нибудь книгой или написанием очередной поэзии, коей в его жизни не бывало уже... Довольно давно. Хотелось изложить на бумаге все свои тяжелые мысли, разгрузить голову в простые, но пропитанные болью слова, а после сжечь, избавившись от этого гнета. Кадзуха знал, что ему станет легче хотя бы ненадолго, потому что не раз уже проворачивал подобное, но ждущий его Хэйдзо в комнате срывает все одинокие планы, весьма угрожающе настроенный на то, чтобы поговорить, наконец, по душам и освободить свои травмированные мысли наружу. Кадзуха не готов к этому разговору, так что в любом случае он постарается сместить весь фокус внимания на что-нибудь другое.       Хэйдзо стоит у стола и рассматривает небольшую шкатулку, которую Кадзухе когда-то подарила Аяка в честь какого-то там праздника. Было это очень давно, поэтому он не может вспомнить с особой точностью ни год, ни сам случай. Помнит только горящие в смущении щеки девушки и тихое признание, которое аргументировала тем, что не может больше скрывать своих эмоций. Она ни на что не надеялась, потому что знала, что его сердце принадлежит другому, просто ей показалось, что после признания полегчает, а после и отпустит вовсе. Кадзуха не знал, отпустило ее или нет, но, признаться честно, ему не было до этого дела. Да, эгоистично, он чувствует себя таким подонком, потому что Аяка для него в первую очередь друг, которому он обязан многим. Но и тешить ее какими-то надеждами, стараясь быть с ней очень обходительным, он не хочет. Чем больнее, тем проще. Во всяком случае так ему казалось.       Кадзуха, стараясь игнорировать чужое присутствие в комнате, как ни в чем не бывало вешает мокрое полотенце на сушилку и, чуть подвинув Хэйдзо в сторону, прибирает на столе неубранный беспорядок, устроенный во время уборки. Ставит все вещи на места под пристальным взором зеленых глаз и чуть ли потом не обливается, потому что отвлечь чужое внимание какими-то делами больше не получится, а игнорировать его присутствие здесь Кадзуха очень и очень не хочет. Он соскучился по нему ужасно сильно и с радостью перекинулся бы парой слов, чтобы узнать, чем Хэйдзо жил все эти три года. Но болтать на отвлеченные темы в их ситуации будет слишком глупо, и он не хочет еще больше закапывать себя в его глазах.       Хэйдзо молча садится на край кровати, упираясь руками позади себя, а Кадзуха от нервозности резко отодвигает стул и глупо усаживается на него задом наперед, упираясь сложенными руками на спинку. Пока Хэйдзо не обращает на него никакого внимания, он внимательно рассматривает его расслабленное, но очень уставшее лицо. Он почти бледный, за исключением едва заметно покрасневших щек — и кто его знает, по какой именно причине, — Кадзуха еще при первой встрече заметил то, насколько он похудел: черты лица стали гораздо острее. И это прилетает ему по голове уколом совести, потому что, скорее всего, он послужил причиной такому истощенному состоянию его организма. Ему сразу захотелось упасть перед ним на колени и вымаливать прощение, но, понимая, насколько глупо это будет выглядеть, Кадзуха решает хоть как-нибудь разбавить возникшую неловкую тишину.       — Ты чего не спишь, кстати?       Хэйдзо дергается от неожиданности, вытаращив на него свои глаза, но быстро берет себя в руки и отводит взгляд в сторону, тяжело вздохнув.       — Понятия не имею. Просто проснулся, а потом услышал чей-то крик, — Хэйдзо закидывает ноги на постель, сев в позу лотоса, и локтями упирается в колени. — Оказалось, что это был ты.       Кадзуха чувствует задницей, что сейчас речь пойдет о том, что произошло с ним в ванной, поэтому судорожно ищет в голове хоть одну мысль, которая смогла бы увести тему в другое русло.       — Может, приснилось что-то? Кошмар, например? — он нервно царапает указательным пальцем спинку стула, старательно избегая прямого контакта глазами.       — Вряд ли. Во всяком случае, я не смог вспомнить.       И снова эта глупая тишина, давящая на уши. И на мозг, к слову, тоже, потому что тем для разговора у них не так уж и много в данный момент, сил, правда, нет совершенно ни у одного, ни у второго, чтобы прямо сейчас выяснять отношения. Кадзуха уже хочет взять свои слова обратно и просто завалиться в кровать, чтобы заснуть и никогда больше не просыпаться. И Хэйдзо словно считывает с его лица эти мысли, фыркает тихонько, чуть приподняв уголок губ, а после, не говоря ни слова, поднимается с кровати и почти выходит из комнаты. Застывает на пару секунд, глянув на уставшего самурая напоследок, и уходит, тихо прикрыв за собой дверь. И Кадзуха выдыхает облегченно, ладонью протирает уставшее лицо, сдавив параллельно глаза пальцами. Поднимается со стула со скоростью самой медленной черепахи на свете и, задвинув его на место, направляется к кровати. Смерив ее то ли унизительным, то ли просто уставшим взглядом, он тушит свет в комнате и заваливается на мягкий — сам выбирал — матрас, с головой укутавшись в одеяло. Греет замерзшие ступни о теплые голени, чувствует, как расслабляются затекшие после долгой уборки мышцы спины, и выдыхает довольно. Он правда думал, что заснуть не сможет: слишком много всего произошло за последние дни, но планы на бессонную одинокую ночь собирают чемоданы и съезжают из его поехавшего крышей дома. Потому что в голове становится пусто буквально за секунду, стоило ему только уткнуться лицом в мягкую — тоже сам выбирал — подушку. И Кадзуха засыпает за считанные секунды, понадеявшись на то, что ему не придется подрываться посреди ночи в холодном поту.       И понадеялся не зря, потому что просыпается он не от страшных кошмаров, от которых, как он думал, ему не удастся сбежать, а от пения ранних пташек, которых Кадзуха всегда подкармливал, когда надолго задерживался в Инадзуме. И это накрывает такой теплой волной ностальгии, что Кадзуха невольно улыбается, но резко прикрывает рот ладонью, когда глубоко зевает, а после сладко потягивается, тихо прокряхтев от приятной истомы в теле. И вроде бы не так уж все и плохо, Кадзуха даже не бубнит раздраженно себе под нос из-за невысыпания. Садится, свесив с кровати ноги, ждет пару секунд, чтобы найти потерявшееся внезапно равновесие, а после поднимается и шагает тихо к ванной, чтобы привести себя в порядок.       В зеркало он старается не смотреть, чтобы не видеть ни себя, ни того, что с ним сделало долгое отсутствие. Потому что знает, что настроение испортится, как только он увидит исхудавшее лицо, испуганный и до смерти уставший взгляд. Времени и желания на самобичевания нет — ночного приключения хватило с головой, — да и сегодня ему нужны силы на другое: суметь продержаться на плаву самому и не утопить в этом аду Хэйдзо. Они так и не обсудили версию, с которой пойдут давать показания, и это самую малость, но все же вызывало какое-то волнение. Нет, Кадзуха верил безоговорочно в способности Хэйдзо, просто... Сможет ли он после пережитого вчера кошмара воспользоваться своим золотым умом? Или стоит об этом позаботиться самому?..       Стрелка на часах не достигла даже семи утра, поэтому ожидать пробуждения омеги пока нет смысла. Кадзуха идет на кухню, чтобы отвлечься от гнетущих мыслей и приготовить завтрак коротышу, который — если его не подводит логическое мышление — должен был проснуться совсем скоро. Правда, тут появляется ступор в связи с некоторым отсутствием опыта: он понятия не имеет, что дети должны есть на завтрак. Жаренная рыба вряд ли подойдет, а одними овощами сыт не будешь, поэтому нужно было придумать что-нибудь еще. В голову приходит идея просто не париться и сварить детенышу кашу, но Кадзуха отметает эту идею тут же: он почти на сто процентов уверен в том, что ему устроят самую настоящую истерику, а потом вывернут эту кашу на голову.       Точно. Онигири. В Ли Юэ он часто замечал, что молодые родители пичкали с утра своих детей этими штуками из риса. А дети везде одинаковые, что в Ли Юэ, что в Инадзуме, к тому же, если подумать чуть проще, Акима явно будет рад хоть чему-то, что будет не надоевшей кашей. Кадзуха кривится от одного только представления: каждое утро на протяжении года в тебя пихают эту поданую под разными видами и способами приготовления жижу, убеждая в том, что это полезно. Да как тут можно не сойти с ума? Аки нужно выдать медальку за стойкость и терпение, потому что Кадзуха, например, вряд ли бы смог каждое утро жевать одно и то же стремное месиво.       Через минут сорок после подготовки всех необходимых ингредиентов, Кадзуха слышит не очень-то и тихий топот маленьких ножек, который, если слух все еще его не подводит, сначала заглядывает к нему в комнату, а после движется в сторону гостиной и оттуда — на кухню. Акима своего присутствия не выдает, затаившись где-то позади самурая, и Кадзуха принимает правила его игры: не оборачивается назад, делая вид, что маленького шпиона он совершенно точно не видит и не слышит. Прикусывает щеку изнутри, чтобы сдержать глупую улыбку и не выдать себя с потрохами, и помешивает рис в котелке, иногда громко вздыхая, чтобы дать шанс коротышу бесшумно подобраться к себе поближе. И, когда на него совершают облаву, схватив за ногу с громкими воплями — как показалось Акиме, конечно, — Кадзуха искусно пугается, схватившись за сердце. Громко охает, осматриваясь по сторонам, и, услышав детский смех, опускает взгляд вниз, а после вздыхает с облегчением, приложив ладонь ко лбу.       — Ну ты меня напугал, — Кадзуха улыбается, когда слышит новую порцию заразительного смеха коротыша.       — Нужно быть внимательнее! — громко заключает Акима, заинтересованно приподнимаясь на носочки. — А что ты делаешь?       Кадзуха, улыбаясь как дурак — ну не может он не улыбаться этому чудику, — накрывает котелок крышкой и уменьшает огонь, а после наклоняется и поднимает мальчика на руки, чтобы тот смог все детально рассмотреть и утолить свое маленькое любопытство.       — Это рис! — Аки тыкает пальчиком в котелок, радостно улыбаясь своему новому другу во все... Нет, Кадзуха обязан узнать, сколько зубов у детей вырастает к двум годам.       — Он самый, — кивает ему в ответ и глаз оторвать не может от довольного лица ребенка. — Ты всегда так рано просыпаешься? — Кадзуха бросает короткий взгляд на весящие на стене часы, которые показывали уже почти восемь утра.       Акима гордо кивает и сразу же отвлекается на кое-что интересное. Тянется ручкой к чужим волосам и аккуратно, чтобы случайно не дернуть и тем самым не причинить боли, сгребает в обе ладошки красную прядь волос, осторожно перебирая ее пальчиками. Кадзуха замирает, чтобы не мешать чужому интересу, и улыбается уголками губ, когда Аки, внимательно рассмотрев красную прядку, отпускает ее и осторожно приглаживает ладошкой к остальным волосам. Он молча рассматривает его лицо, бессознательно проведя указательным пальчиком по светлым бровям, а после, едва касаясь, трогает такие же светлые ресницы, невольно прикоснувшись ладошкой к своему глазу. Смотрит в самую душу, так, что Кадзуха покрывается мурашками от такого пронзительного детского взгляда, который анализирует, который замечает его сходства со своими. Возможно, только поэтому Акима не боится его и доверяет с самой первой встречи. Потому что видит в нем что-то похожее на себя. А единственное, что видит Кадзуха, — взгляд Хэйдзо. Такой же внимательный, считывающий человека как открытую книгу.       Может быть, он просто сходит с ума и видит в этом то, что хочет видеть.       Прерываются их затянувшиеся гляделки выразительным урчанием живота Акимы, который, громко хохотнув на смешной звук, стеснительно прикрывает животик руками и, согнувшись почти пополам, утыкается лбом в чужое плечо, чем вызывает тихий смех взрослого.       Кадзуха предлагает ему вместе слепить шарики из риса, на что Аки гордо заявляет, что уже умеет лепить их даже лучше папы, из чего самурай узнает, что онигири — самая любимая еда Акимы. И это, пожалуй, очень его удивляет, ведь что он, что Хэйдзо — заядлые любители жаренного мяса. Хотя это связано скорее всего с тем, что коротыш совсем еще маленький и вкусы его будут меняться со скоростью света.       И, кстати, онигири у Акимы получились гораздо симпатичнее.       Время начинало понемногу поджимать, а Хэйдзо все еще спал и просыпаться, видимо, в ближайшее время не собирался. Акима наотрез отказался будить своего отца, поскольку тот постоянно притворялся спящим до победного, игнорируя все придуманные мальчиком способы пробуждения, лишь бы не вставать раньше положенного. Кадзуху это ничуть не удивило: время меняло все на своем пути, но старательно обходило стороной любившего поспать подольше детектива.       Тихо приоткрыв дверь спальни, Кадзуха заходит внутрь и первым делом цепляется взглядом за закрытые шторами окна. Нет, правда, сколько бы времени не прошло, а этот жулик все еще старательно избегает прямого попадания утренних лучей в комнату, лишь бы глаза не слепило и не заставляло просыпаться с пением птиц. Решив все же не открывать шторы — от греха подальше, — Кадзуха подходит к кровати и улыбается почти снисходительно: Хэйдзо, любящий спать исключительно на животе, выбрался каким-то чудесным образом из-под одеяла, оставив накрытой только поясницу. Это выглядит почти комично, но больше, наверное, так ностальгически, что в сердце тепло разливается приятной тоской. Этого ему всегда будет не хватать.       Кадзуха садится на край кровати, легонько потрепав уже очевидно не спящего детектива. И, конечно же, его попытка была проигнорирована самым наглым образом. Хэйдзо даже не шелохнулся, а дыхание его было таким же размеренно глубоким и тихим.       — Я знаю, что ты не спишь, — Кадзуха зевает тихо, прикрывшись ладонью.       Но и это никаким образом не действует на нежелающего вставать омегу. Раньше Кадзуха использовал пару хитрых приемов для чужого пробуждения: щекотка, например, была наиболее эффективна. Иногда, когда нежность выливалась через край при виде спящего омеги, Кадзуха мог просто лечь рядом и, опираясь на локоть, нависнуть над недовольно сопящим Хэйдзо, которого дразнили легкими, почти невесомыми прикосновениями и тихим шепотом на ухо: «Пора просыпаться». Сейчас такой номер не прокатит, конечно, поэтому нужно было придумать другой эффективный способ.       — Хэйдзо, — зовет по имени слегка хриплым голосом.       Получив очередную порцию игнора в свою сторону, Кадзуха решает сыграть на его отцовских чувствах.       — На кухне сидит твой голодный детеныш, который отказывается без тебя завтракать, — смотрит с прищуром в недовольно нахмурившееся лицо детектива, который, приоткрыв один глаз — и на том спасибо, — выгибает недоверчиво бровь, смерив его саркастичным взглядом.       — Не умеешь врать — не берись, Каэдэхара, — и отворачивает голову в другую сторону, закинув правую ногу на сбившееся под боком одеяло. — Я слышал, как этот жук хвастался перед тобой своими потрясающими умениями лепки онигири. И более чем уверен, что он все уже съел.       Полный провал. Кадзуха вздыхает, протерев лицо ладонью от отчаяния, но сдаваться не спешит. Ишь чего удумал этот детектив, не на того напал.       Кадзуха приподнимается, решительно настроенный получить по лицу за следующие действия — нет, ну а как еще бороться с этим подлецом? — и, упираясь коленом в матрас, расставляет ладони по бокам от чужой головы, нависнув сверху. Склоняется над самым ухом, пощекотав чувствительную кожу дыханием, из-за чего Хэйдзо дергает плечом и чуть отодвигает голову, совсем зарывшись носом в подушку.       — Не заставляй меня делать нехорошие вещи, — понижает голос настолько, что сам от себя пребывает в шоке, потому что... Ну, это не должно было прозвучать настолько двусмысленно.       Он замечает, как покрывается мурашками кожа на чужих руках, слышит, как на секунду у Хэйдзо сбивается дыхание, и победно улыбается: после такого точно встанет. Но Хэйдзо все еще лежит, не шевелясь, только глаза открывает и сжимает в ладони край одеяла, а после, наконец, разворачивается к нему лицом, ложась на спину, и с каменным лицом спрашивает:       — Какие?       И Кадзуха выпадает из жизни на целых пять секунд, потому что Хэйдзо такой, черт возьми, красивый. У него сердце сейчас остановится, откроет дверцу и, проорав отчаянное: «Забери меня», — выпрыгнет в чужие руки, оставив своего хозяина истекать кровью. И Кадзуха нисколько не будет против, правда. Только бороться со своим желанием продолжить эту хитрую игру, правила которой ему рассказывать отказались, нужно было быстро: времени оставалось немного. Поэтому, сократив расстояние между их лицами до минимума, Кадзуха выдыхает тихо ему в губы: «Вот такие», — и, быстро переместившись к его ногам, тянет омегу за щиколотки на себя, стаскивая целую половину детектива с кровати. Хэйдзо давится воздухом от неожиданности и даже не успевает толком сообразить, что сейчас произошло, чтобы хотя бы дернуть пару раз ногами в попытке выбраться из чужого захвата.       — Подъем, красавица, иначе мы совсем опоздаем, — смеется тихо Кадзуха, аккуратно опустив его ноги на пол, и под чужое негодование выбирается из комнаты.       По лицу не получил — уже хорошо и приятно.       Кадзуха идет обратно на кухню, краем уха услышав вышедшего из спальни Хэйдзо, и с гордо поднятой головой хвастается доедающему свою порцию Акиме о совершенном подвиге. Аки смеется тихонько, когда ему рассказывают о том, каким именно образом папу удалось поднять с кровати, и обеими ладошками поднимает маленький стакан с яблочным соком, чтобы запить свой завтрак. Кадзуха в это время кипятит воду, чтобы заварить Хэйдзо кофе, о котором его, конечно, не просили, но о котором он будет помнить, наверное, до конца жизни. Потому что Хэйдзо без кружки кофе с утра — настоящий демон, но только первую половину дня, за которую могло прилететь всем, кто под руку попадется. Кадзухе вот как-то прилетело совершенно случайно и совершенно ни за что: вернулся спустя неделю обратно в Инадзуму и решил первым делом навестить своего друга, который, как оказалось, был с самого утра завален бумажной документацией. Ну и сначала получил за то, что отвлекает его от работы, а затем, когда было принято решение быстро ретироваться, чтобы не получить еще больше, был обвинен в том, что даже не обнял его при встрече. В общем, проще было сразу напоить его кофе ради всеобщего спокойствия.       Через пару минут на кухню заползает зевающий папаша, который, пожелав сыну ответное доброе утро, легонько зажимает его крохотный нос между пальцами, на что Акима ладонями отбивается от надоевшей привычки отца, возмущенно произнеся громкое: «Ну папа!». Хэйдзо на это лишь тихо смеется, потрепав детеныша по взъерошенным волосам, и садится рядом с ним за стол. Акима подвигает ему тарелочку с двумя оставшимися онигири и, улыбаясь скромно, но так довольно, тихо говорит: «Это тебе», — внимательно наблюдая за мягкой улыбкой отца, который благодарит его за то, что поделился с ним своим завтраком. Отломав небольшой кусочек, Хэйдзо быстро закидывает его в рот и жует с важным видом, а после, приложив палец ко рту, прикрывает глаза и выдерживает долгую паузу. Акима внимательно следит за реакцией отца, почти не моргая, и, когда Хэйдзо улыбается, с прищуром глядя в требующие оценки глазки, радостно улыбается на одобрительное: «Очень вкусно». Хэйдзо треплет его по голове, а после отвлекается на кружку с кофе, которую ему подставляют под самый нос. Благодарит Кадзуху неловкой, но искренней улыбкой, и, бросив на него быстрый взгляд исподтишка, замечает подступившие слезы на глазах, которые тот, отвернувшись к ним спиной, попытался скрыть. Хэйдзо решает не обращать на это внимания, примерно догадываясь о причине этих слез, отодвигает тарелочку с онигири к Акиме со словами: «Кушай, я пока не голоден», — и отпивает свой кофе.       Кадзуха складывает всю грязную посуду в раковину, стараясь отвлечься от дурацких мыслей в голове. Ему уже физически становится дурно из-за постоянных тревожных размышлений сначала об одном, потом о втором и третьем. Хочется хотя бы на час притвориться умственно отсталым, чтобы перестать думать-думать-думать.       — А откуда ты знаешь моего папу? — внезапно раздается детский голос из-за спины, и Кадзуха готов с разбегу встретиться со стеной, лишь бы не отвечать на такого рода вопросы.       Хэйдзо давится кофе, едва сумев не показать особого вида своего возмущенного удивления. Стоило предугадать подобные вопросы и хотя бы подготовить объяснительный материал, но как-то... Не до этого было. А думать о том, что сейчас творится в голове у альфы, вообще не хотелось, Хэйдзо просто надеялся, что он скажет что-нибудь обобщенное, а после уведет разговор в другое русло. Как делал это всегда.       — Мы довольно давно знакомы, — вздыхает Кадзуха, увлеченно занимаясь грязной посудой. — Так что я уже и не вспомню откуда.       — А вы хорошие друзья? — Хэйдзо хочется открыть окно и вдохнуть свежего воздуха, потому что он, кажется, задыхается.       Такого всепоглощающего стыда он давно не испытывал.       — Думаю, да, — усмехается так наигранно, что у Хэйдзо челюсти от негодования сводит.       — А почему я тогда о тебе ничего не знаю?       И все. Хэйдзо задерживает дыхание, уткнувшись поджатыми губами в сложенные ладони, и, кажется, ничего перед собой не видит. Слышит только, как у Кадзухи из рук выпадает тарелка обратно в раковину, и свое собственное сердцебиение, застрявшее в висках. Молится всем богам, чтобы Каэдэхара сказал хоть что-нибудь, потому что боится этой заталкивающей в самую землю тишины, что так внезапно здесь воцарилась. Но Кадзуха словно столб прирастает на одном месте и совершенно не шевелится, то ли придумывая на ходу отговорку, то ли просто упав в бессознательность. И это немного, но заставляет задуматься о том, что он — плохой отец, который не справился с воспитанием какого-то там маленького ребенка. Ему уже все равно на то, что любопытство не зависит от воспитания, что абсолютно любой ребенок не знает про тактичность, не знает, когда стоит задавать вопросы, а когда лучше будет промолчать.       Кадзуха закидывает назад голову, тихо выдохнув сквозь зубы, и Хэйдзо замечает, как у него ладони в кулаки сжимаются, а после упираются в столешницу, чтобы найти опору. По сгустившемуся феромону Хэйдзо понимает, что он чувствует полное отчаяние, которое пытался сдерживать всеми силами, которое застраивал кирпичной стеной, понадеявшись, что не прорвет. Но прорвало, и Кадзухе сейчас очень больно, казалось бы, от самых обычных слов маленького ребенка, который всего лишь хотел узнать о нем чуточку больше. Хэйдзо не знает, по какой причине его так сильно это задело, не знает и знать не хочет. Точно не сейчас.       — Папа, ему плохо? — Аки взволнованно хватается ладошками за стол, бегая глазами от отца к спине дяди Кадзухи.       — Иди собирайся, — Хэйдзо встает из-за стола и, легонько подтолкнув расстроенного ребенка в спину, чтобы быстрее уходил отсюда, вздыхает раздраженно, но не менее огорченно.       Потому что не так все должно было произойти. Это не он сейчас должен успокаивать сломанного самурая, Хэйдзо вообще не должен о нем беспокоиться после всего того, что он прошел. Но тупое сердце, которое все еще... Хэйдзо бесится. Злится, мысленно раздолбав себе голову о стенку, чтобы не повадно было оправдывать себя и свои чувства, но все равно подходит к Кадзухе со спины, не уверенный в том, что ему вообще стоит сейчас что-нибудь говорить. Он не должен чувствовать себя виноватым, нет, ни в коем случае, но все равно испытывает огромную вину за то, что промолчал. Потому что Кадзуха имеет право знать. Хэйдзо должен был сказать ему с самого начала, только времени не было, да и обстоятельства не позволяли. А сейчас...       — Ты не обижайся, — о, да, это очень поможет, Хэйдзо уверен в этом на ноль процентов.       Кадзуха фыркает, накрыв глаза ладонью, и молча жует свои переживания в полном одиночестве.       — Он совсем еще ничего не понимает...       — Все в порядке, — перебивает его Кадзуха, прокашлявшись, протирает мокрые глаза, тихо шмыгнув носом, и снова принимается за посуду. — Ты тоже иди собирайся. Я сейчас тут закончу, и пойдем.       Хэйдзо молча кивает и уходит, оставив Кадзуху, как тот того и хотел, одного. Пусть сам разбирается со своими мыслями, раз уж ему так этого хочется, Хэйдзо лезть не будет. По крайней мере он очень постарается сделать вид, что ему нет до этого дела.