Кровавая камелия

Сколько времени минуло с той поры? Полгода, год, полтора? Для Изанами это было туманным прошлым, растворившимся в тяжком течении её дней. Сколько она старалась сблизиться с ним, достучаться до его сердца. Сколько времени пролетело в этой борьбе? Она не знала. Она не помнила. Она просто устала. Мадара. Каменное изваяние, что ожило лишь на мгновение — лишь для того, чтобы вновь спрятать свою душу за глухими стенами. Да, он стал говорить чаще, порой даже улыбался, но никогда не делал шага ей навстречу. Она ломала преграды, рушила стены, а он выстраивал их заново, холодные, крепкие, высокие. У неё больше не было сил. Руки изранены до костей, ноги подкашивались, сердце сжималось от бессилия. Даже ползти, даже обойти эти стены — и на это не осталось ни крошки надежды. Она видела смерть, голод, кровь, поле боя. Она выживала там, где иные падали. Но перед этим холодом она была бессильна. Она была побеждена. Усталость поглотила её, как тягучая трясина, и вместе с нею исчезли уверенность, любовь и надежда. Всё, что когда-то наполняло её душу, растаяло в бесконечной, одинокой битве. Мадара уходил. Его шаги всё чаще вели его к дому Хаширамы. Вернее, к его жене — Мито. Ах, Мито! Как ей было не завидовать? Эта женщина казалась воплощением света, идеальной картины. Её волосы горели красным сиянием, будто огонь закатного солнца, а глаза мерцали изумрудной глубиной. Грациозная, нежная, без единой царапины или шрама, она была словно создана для того, чтобы её любили. Ни на йоту лишнего — всё в ней было гармонией. И что же могла противопоставить ей Изанами? Зеркало беспристрастно смотрело на неё. Бледное лицо, будто вылепленное из воска, со смуглым оттенком, на который ложилась мрачная тень. Чёрные круги под глазами — следы бессонных ночей, наполненных тревогами. Сутулая спина, грубые черты лица. Глаза, лишённые света, — не озеро, не звезда, а мутная грязь, в которой давно утонули её мечты. — Почему… почему… — шептала она, не надеясь услышать ответ. Тяжёлое, бескрайнее отчаяние разлилось в её душе. Зависть к Мито сжигала её, словно костёр, пылающий в холодной ночи. Та была всем, чем она не могла быть. Зависть вырвалась наружу яростным криком. — АААААААА! Она ударила по зеркалу. Треск, звон, осколки разлетелись во все стороны. Комната мгновенно наполнилась хаосом, словно отражая её внутренний мир. Изанами рухнула на пол, её плечи дрожали, по лицу текли слёзы, долгожданные и ненавистные одновременно. Она поклялась себе никогда не плакать. Но кто она теперь? Просто слабая, сломленная тень самой себя. Слабая.. Это слово эхом звучало в ее голове. Капризная. Никчемная. Уродина... Шептали ей голоса других женщин. Они всегда шептали это за ее спиной, да не только за спиной, даже прямо перед лицом. Её ноги были усеяны осколками, тонкие линии крови текли по коже, но боль тела была далека, несравнима с болью души. Она закрыла лицо руками, как будто пыталась спрятаться от всего мира. — Мадара… — шептала она, надеясь, что он услышит. Что придёт. Что утешит её. Но сердце знало истину. Оно знало его холодный взгляд, в котором не было тепла. Оно знало, что он никогда не придёт. Она была одна. Нет. Она всегда была одна. Не сегодня, не вчера. Всегда. Тишина комнаты обвивало ее холодом. Ее слезы капали на пол смешиваясь с кровью. Она закрыла лицо руками, не желая видеть ни себя, ни этот мир, который лишил ее всего. Изанами прошептала в пустоту: - Я сдаюсь...

***

Мадара медленно брёл домой, его мысли, словно упрямый ветер, кружились вокруг очередного визита к жене его друга, принцессе Мито Узумаки. Эта женщина, воплощение изысканности и строгости, была окружена ореолом красоты, как рассветный цветок на краю утёса. Алые волосы, струящиеся по плечам, глаза, напоминающие изумруды, грация и манеры — всё это заставляло Хашираму смотреть на неё с восторгом. Но в сердце Мадары она была холодной статуей, созданной для восхищения, но не для жизни. Сколь идеальна ни была её оболочка, Мито казалась ему пустой — женщина, живущая по заранее прописанной роли, вечно вежливая, всегда правильная, словно замысловатый механизм. Для него она была словно красиво обрамлённый ключ от замка, где не хранилось ничего ценного. Дом встретил его тишиной, но взгляд, ненароком брошенный на окно второго этажа, заставил его замереть. За стеклом мелькнула тень — его супруга, Изанами. Не успел он снять сандалии, как тишину разорвал отчаянный, пронзительный крик: — ААААААААААААААА! Звук грохота и звон разбитого стекла подействовали на него, как гром среди ясного неба. Он стремительно поднялся наверх и замер в дверях комнаты. Тусклый свет единственной свечи едва освещал хаос внутри помещения. Осколки разбитого зеркала, сверкающие на полу, словно куски льда. И среди этого хаоса — она. Изанами. Сидела, обхватив свои хрупкие плечи. На её ногах — кровь от впившихся осколков. Но Мадару поразило не это. Она плакала. Изанами — сильная, несгибаемая, как клинок в пламени битвы, внезапно оказалась в плену своих собственных чувств. Её слёзы, такие редкие, такие незнакомые, обжигали воздух комнаты. Он смотрел на её опустошённый, замкнутый взгляд, на её тело, будто обессиленное, но всё ещё хранящее в себе несломленный дух. Её шрамы, застывшие на коже, словно старые картины боли, сейчас казались живыми. Она выглядела не побеждённой, а сломленной, как птица, что бьётся о клетку, пытаясь найти выход. Мадара невольно отступил на шаг, словно бы почувствовал, как собственная вина настигает его и впивается в грудь, точно кинжал. Как мог он не замечать? Как мог позволить её душе погрузиться в бездну одиночества? Собравшись с духом, он шагнул вперёд. Её плечи дрожали, но она не подняла глаз. Она всегда поворачивалась к нему, стоило ему появиться, но сейчас… её свет потух, её душа будто закрылась. — Не смотри на меня… пожалуйста… — прошептала она едва слышно, закрывая лицо беспорядочно растрёпанными волосами. Он опустился на колени рядом, обнял её за плечи, прижав к себе. Её кожа была ледяной, её дыхание — едва уловимым. Он впервые ощутил на себе её хрупкость, её истинную ранимость, сокрытую за неприступной бронёй. Она сдалась ему в этом моменте, но не потому, что доверяла. Её душа металась, пугаясь собственной слабости. — Ты меня ненавидишь, так ведь? — её вопрос прозвучал, словно приговор. Он замер. Её слова били, как гром среди ясного неба. Он смотрел на неё, но не находил ответа. Ненавидел ли он её? Или… ненавидел самого себя за всё, что привело к её страданиям? Каково же было его мнение о ней? Сам он не мог дать ответа на этот вопрос. Вновь и вновь мысли тонули в круговороте противоречий, в горьком вкусе сомнений. Должен ли он ненавидеть её? Или же он — пленник какого-то неведомого, непреодолимого чувства? Как назвать это состояние, когда вражда и восхищение сплетаются в единое целое, терзая душу, словно два непримиримых зверя, сражающихся внутри? Изанами... Её имя жгло его сознание. Оно звучало, как эхо давнего сражения, но вместе с тем было для него словно песня — грубая, неправильная, но волнующая сердце. Она была первой, кто осмелился бросить вызов его гордости, его непоколебимости. Первая девушка, что ударила его. И этот удар был не только физическим — он пробудил в нём нечто иное, что тогда он не мог понять. Она не была похожа на тех женщин, что он привык видеть. В ней не было ни ложной кротости, ни притворной мягкости. Изанами была, как буря — стремительная, неудержимая. На поле боя она становилась стеной, за которой прятались её товарищи. Она защищала их, словно мать защищает своих детей, с той же свирепостью, той же беззаветной преданностью. В её решениях всегда была смелость, порой граничащая с безумием, но в этом заключалась её сила. Она действовала так, как подсказывало ей сердце, и именно это так неуловимо притягивало его. Он вспоминал её улыбку. Едва уловимую, лёгкую, как прикосновение ветерка. Улыбку, что озаряла её лицо, когда она, казалось, на мгновение забывала о сражениях, о тяжестях жизни. Улыбку, что расцветала, когда он возвращался домой или, не скрывая удовольствия, ел её нехитрую, но всегда приготовленную с душой еду. И её глаза... Миндальные, глубокие, словно осенние листья, тёплые и таинственные. Он видел в них всю палитру мира: зелёные отблески лесов, золотистую нежность заката, бесконечность ночного неба. Но больше всего в этих глазах жила жизнь. Непокорная, яркая, словно пламя, которое не затушить никакими ветрами. Он мог часами смотреть в эти глаза, будто они заключали в себе ответы на все вопросы, что терзали его душу. Но больше всего он помнил тот день, когда она попала в плен. Судьба, как жестокий шут, решила столкнуть их вновь. Она, защищая своего товарища, оказалась его заложницей. Это был момент, который должен был унизить её, сломить. Но она стояла перед ним гордо, стиснув зубы, не позволяя боли и унижению отразиться в её взгляде. Её пытали иллюзиями, её тело сотрясали удары, но она не проронила ни слова, не молила о пощаде. Он помнил, как смотрел на неё тогда. Её сильное, крепкое тело, обнажённая спина, усыпанная шрамами. Эти шрамы были, как карта её жизни, каждый из них — свидетельство сражения, выстраданного, пережитого. Некоторые из них оставил он сам. И это сознание обжигало его. Она была красива не той внешней красотой, что воспевают поэты. Её красота была в силе, в стойкости, в глубине её души. И тогда, впервые в жизни, он ощутил слабость. Её тело притягивало его, её воля восхищала, её глаза — упрямые и непокорные — проникали в самую глубь его сердца. Он боролся с этим чувством, как мог, подавляя его, пряча за маской безразличия. Но жизнь распорядилась иначе. Она стала его женой. Женой! Слово это звучало для него абсурдно. Эта женщина, с которой он сражался на поле битвы, чья семья проливала кровь его рода, теперь должна была разделить с ним дом, быт, жизнь. Он должен был ненавидеть её, видеть в ней врага. Но вместо этого он запутался в своих чувствах. Свадебный день был для него тяжёлым испытанием. Она была красива в своей сдержанности, в своём молчаливом достоинстве. Но в её глазах он видел пустоту. И эта пустота мучила его. В первую ночь он даже не коснулся её. Он не знал, как она отнесётся к этому, но, кажется, она и не ждала от него ничего другого. С тех пор она жила рядом с ним, словно тень. Ни слова упрёка, ни капли раздражения. Она встречала его тёплым ужином, мягким "С возвращением". Её руки трудились для него, её улыбка была для него. Но он не замечал, как эта улыбка становилась всё слабее, как её глаза гасли. Он думал, что, оставаясь холодным, он делает всё правильно. Он не понимал, что этим убивает её. Она тянулась к нему, как цветок к солнцу, но он прятал своё тепло за стенами гордости и отчуждённости. Теперь же, видя её сломленную, потерянную, он осознавал, что стал для неё не опорой, а проклятием. И боль этого осознания сжигала его изнутри. Он любил её, любил с самого начала, но был слишком горд, слишком слеп, чтобы признать это. А теперь, возможно, было слишком поздно. Мадара сидел, держа в своих сильных руках Изанами, словно пытаясь защитить её не только от окружающего мира, но и от самого себя. Она плакала, беззвучно и горько, её плечи мелко дрожали, будто под гнётом невидимой тяжести. Его грубая, непривычная к ласке ладонь осторожно скользила по её спине, стараясь хоть как-то успокоить. Внутри него бушевала буря. Словно древний дуб, чьи корни проросли в самую землю, он осознал: его сила, его власть — ничто перед этой хрупкой женщиной, перед её болью, которую он сам и вызвал. Наконец, Мадара нарушил затянувшееся молчание. Его голос, обычно твёрдый, как сталь, прозвучал неожиданно мягко и глухо: — Нет… это вовсе не так, — сказал он, и в его словах чувствовалась растерянность. — Я не ненавижу тебя, Изанами. Он посмотрел на неё, но она лишь всхлипнула и не сразу подняла глаза. Когда же это произошло, он увидел в них не только боль, но и искру надежды, почти угасшую, словно пламя свечи, истончившееся под порывами ветра. Её губы дрогнули, но она ничего не сказала, опустив голову, будто боялась вновь открыть своё сердце. — Я… я не знаю, как тебе всё объяснить, — продолжал он, и слова его звучали тихо, неуверенно, как если бы это были не слова воина, а признание сломленного человека. Её лицо снова исказилось от сдерживаемых рыданий. Мокрые следы слёз блестели на её щеках, словно росинки, утратившие свежесть на безжизненных листьях. Она не знала, можно ли верить его словам. Её сердце, обманутое и опустошённое, уже не могло отличить правду от иллюзии. Мадара тяжело вздохнул. Внутри него росло болезненное осознание: он сам разрушил этот драгоценный сосуд, подаренный ему судьбой. Его гордость, подобно льду, дала трещину. Впервые он почувствовал, как хрупка эта броня, за которой он скрывался годами. — Я… я правда не ненавижу тебя… Никогда не ненавидел… Я просто… — он замолчал, опустив голову, как будто ищущие слова утонули в бездне его собственной вины. Изанами, дрожа, сидела в его объятиях, чувствуя, как он, обычно такой сильный, теперь казался потерянным. Она всё ещё сомневалась, но её сердце, сломленное, как крыло у раненой птицы, всё же отозвалось на его тихие слова. Она, едва сдерживая слабость, подняла руки, подобно сухим и высохшим ветвям деревьев, и обняла его за шею. Эти движения, робкие, почти болезненные, стали для Мадары прощением и вызовом одновременно. Он осторожно уложил её на футон, укрыв их обоих тяжёлым одеялом, будто создавая под ним убежище от темноты ночи. Лёгкие прикосновения его губ к её лбу были почти невесомы. Большие, грубые пальцы, привыкшие к оружию, вытирали её слёзы, стараясь не причинить боль. Она заснула, но даже во сне её лицо оставалось печальным, а веки были опухшими от рыданий. Мадара долго смотрел на неё. Её измученный вид отражал его собственные грехи. Впервые он ясно увидел, что её страдания были следствием его поступков, его упорства, его гордости. Исправить это было бы сложнее, чем выиграть сотню битв. Но он знал: этот бой он обязан выиграть. Он осторожно поправил её подушку, затем, стараясь не разбудить, вышел из комнаты. Взяв метлу, он прошёл в её покои. Свеча, почти догоревшая, трепетала под дуновениями ночного ветра. Её свет был слабым, неуверенным, как и его собственные слова. И, наконец, огонь погас, уступив холодной темноте, словно подтверждая, что сердце Изанами также было близко к угасанию. Он принялся за уборку. Разбитое зеркало лежало на полу, а осколки его отражали тусклый свет, точно изувеченные звёзды. Он медленно собирал их, складывая в деревянный ящик, будто каждый осколок был частицей её разрушенной души. Эти моменты наполнили его размышлениями — о её словах, о своих ошибках, о том, как его холодность и жестокость, словно ветер, остудили её живое пламя. Когда уборка закончилась, он вернулся в спальню. Изанами лежала на футоне, её дыхание было ровным, но лицо оставалось печальным даже во сне. Он разложил ещё один футон рядом с ней и впервые позволил себе лечь рядом. Его сильные руки, медленно и осторожно, обняли её хрупкое тело, всё ещё холодное. — Прости, — прошептал он, едва слышно, и его голос был тёплым и слабым, как утренний луч солнца, пробивающийся через ночной мрак. Он долго смотрел на её лицо, чувствуя всю тяжесть своей вины. И лишь когда усталость взяла верх, он позволил себе закрыть глаза. Но даже в полусне он держал её в своих объятиях, словно боялся вновь потерять то, что наконец начал ценить.