Взгляни на дом свой, демон

      Матсдоттен пребывала под сенью Пеймоновского дворца уже около полугода. Западное крыло выхоленным котом мурчало под её расторопными когтями. Не хотя, по старой памяти разве что, поскрипывая, паркет педантично отражал зеркальной своей гладью каждую крупинку бытия над собой, чопорные портьеры, лишённые своей пылевой седины, возгордились совсем и стали фатовато раздуваться на ветру, влетавшем в покои через регулярно открываемые окна. Ветер этот, недовольный исчезновением привычных своих игрушек, пыли и паутины, которыми он привык вырисовывать узоры на мутном полу, вымещал злость свою на дверях, непременно открытых для проворно и неусыпно шнырявшей туда-сюда прислуги. Двери, впрочем, к пущему неудовольствию ветра, опять таки, больше не радовали его трепетным скрипением свои, и он только со всей возможной страстью хлопал ими, докучал сквозняками и пугал дворцовую челядь, с новой силой распускавшую слухи о призраке покойной госпожи. И ветер таки остался отомщён. Холодные коготки сквозняков, один за другим, проникали в комнату юного принца. Они лезли под тёплое пуховое одеяло, укрывавшее совёнка во сне, царапали холодком нежное тельце, обвивались ознобом вокруг тонкой шейки. Мрак, изгнанный почти совсем из владений своих, которые являло собой раньше западное крыло, обиженный тоже, укрывал эту подлость от неусыпных очей Матсдоттен, и беззащитный принц, поддавшись злобным наветам, слёг. Яйцо, в котором зрел Столас, никто не высиживал. Лишённые не то что материнского тела, но даже придворной квочки или заботливо зажжённого камина, птенцы рождаются слабыми. Таким был и маленький Гоэтия. Маститые предки мальчика дали ему, что называется породистое, фамильное изящество, тонкокостное, хрупкое сложение, чересчур уязвимое, гордое в своей изнеженности. Пылкий, неуёмный нрав матери, её болезненная чуткость, отцовская жажда наслаждения, жажда любви, эротомания, грозившая скоро проснуться в его отпрыске, наконец, непостижимая, нескончаемая, неприступная тьма демонического существа, слившиеся в хрупком детском тельце, подтачивали его, расшатывали уже наследственно взведённые нервы, убивая и без того хилое здоровье недоноска, недолюбленного, заброшенного ребёнка. Матсдоттен, видя всё это, принялась ограждать ребёнка от малейшей возможности заболеть. Она кутала его днём в одежду, ночами в одеяла, как в спасительные пелёнки, она не разрешала сидеть на холодном полу, следила, чтоб он сильно не потел, не пускала бегать во дворе слишком долго, знаться с прислугой, шлявшейся, по её мнению, в наигнуснейших из существующих рассадниках заразы. Она запретила ему ловить домовых мышей и есть их вживую, стала кормить его жареными крысами, белыми, жирными, с красными глазками-бусинками. Тело совёнка разленилось, врастая в панцирь этой заботы, превращая совёнка в подобие ракообразного, без своего панциря являвшего существо мягкое и совсем беспомощное. Это, конечно, и дало свои плоды. Жар у принца не спадал уже несколько дней. Он бредил, метался на огромной совей кровати, что-то бормотал, сжимал в лапках простыни, впиваясь острыми коготками в свои же ладошки, раня их до крови. Врачи не брались за него. Демонские дети могут быть опасны. Ещё не умея подчинять свой воле силу своего истинного существа, ослабленные болезнью, они не контролировали ей вовсе. Столаса периодически потряхивало, приподнимало над постелью, глаза его загорались. Мрак выливался из него видимыми струйками дыма, стелившимися по кровати и сбегавшими на пол, шипя, прожигая под собой дырки. Кто бы ни подходил к нему, даже Матсдоттен, он приподнимался на постели, утыкался в подошедшего пустым взглядом горящих глаз, распуская эфир мрака, внушавшего страх, холодком пробегавший по коже, какое-то необоримое отчаяние. Слабонервные горничные падали в обмороки, проходя мимо комнаты больного принца, всеми, кто входил в его спальню, с первых секунд владело желание убежать, спрятаться, от накрывающего с головой ужаса. Матсдоттен вынуждена была преодолевать этот мрак, выхаживая подопечного. Чуть ли не всё время она находилась рядом с ним, под удушающим гнётом отчаяния. Её свободолюбивое естество противилось ему как могло, порываясь оставить свой тяжкий пост и уйти. Но Матсдоттен оставалась. Мрак всё больше и больше действовал на неё. Тяжёлые мысли сбивались в её голове в один скребущий, саднящий нарыв. Она думала о совёнке. Матсдотен выходила много больных дьяволят, и ни разу не видела ничего такого. Она понимала, что он слишком слаб, чтобы хоть как сдержать лезший наружу мрак. Он вообще был слишком слаб. Она вспоминала, как раз за разом он плакал там, где требовалось хилое, ничего не стоящее проявление жестокости, там где, обычные дети справлялись не колеблясь, но как растёт его колдовская сила, питаемая каким-то странным, через чур бездонным для этого маленького существа источником. Она видела, как он использует свою мощь, мощь совершенного убийцы, мощь ночного кошмара, страха, врага всего и вся, как он питает ею свои комнатные цветы. Она видела, как он отказывался проглотить крысу, если она живой попадалась ему на глаза, а если таки попадалась, как долго, почти умоляюще он заглядывал в ей в маленькие, красные глазки. Она знала, что каждую ночь он плачет во сне, знала, как он показывает луне любимые игрушки, что мнит её своим другом. Помнила, в какой ужас приводят его игры, любимые её бывшими подопечными, как он плакал раз за разом из-за неё самой, как он тянется к красивым вещам, как заставал его, неумеющего ещё читать, в материнской библиотеке, пытавшимся разобрать непонятные символы. Она знала, как глубоко она не понимает его, как странно он не похож на всех других, даже на свою чудаковатую мать, и со страхом наблюдала, как на детском личике день за днём проступает клеймо будущего позора, падения, неприятия, вселенской грусти, неприкаянности, клеймо изгоя. Она предчувствовала его несчастье. Она стала смотреть на мальчика, как на покойника, она стала говорить только шёпотом, как будто кто-то действительно умер. Она слышала, как совёнок раз за разом в своём бреду, шепча, зовёт мать. Она вспоминала Её, ей щемило сердце. Она не хотела видеть ещё одну смерть, она не хотела знать о ещё одной потере. Ей безумно, первые за много лет, захотелось спрятаться. Она вдруг захотела уйти.       Столас не помнил, когда и как провалился в забытьё. Он просто ощутил что-то холодное и острое на своём загривке, отчаянно, страшно острое, потом – укус. Он испуганно открыл глаза. Луна обеспокоенно заглядывала к нему в окно, тянула к нему лучи, но не могла достать. Он чувствовал, как нечто, вцепившееся в затылок, опаляло его своим жарким дыханием, как самому ему становилось нечем дышать. Он чувствовал, как его потащили прочь, слышал перестук когтей по полу, слышал, как стучит в окно луна, видел, как серебряные рожки её дрожат, как они, дрожа, звенят тонким, одному ему слышным звоном, а его всё тащили, тащили прочь. Над ухом утробно, протяжно зарычали. Совёнок зажмурился. Он знал, кто его несёт. Его несло одиночество. Жёсткий мех колол ему сомкнутые веки. Маленький принц открыл глаза, принялся всматриваться в несущуюся мимо темноту. Одиночество всё ускоряло и ускоряло бег. Его тяжёлые лапы гулко стучали по полу, широкая грудь ходила ходуном, пугающе посверкивая рёбрами сквозь плотный мех. Они неслись мимо кухни. Там крысы, посверкивая глазками в темноте, стегали в воздухе длинными лысыми хвостами. Они тянули к нему лапки, царапали его лицо и пищали: «Убийца! Убийца!». Одна за другой высвечивались их белые шкурки в свете догонявшей похитителя луны. Столас крепче вжался в щетинистую грудь чудовища. Ветер свистел в ушах, луна непоправимо отстала. Они проскакали мимо няни. Она стояла на пороге своей комнаты, ветер трепал бант на её блузе, она протянула к нему лапу, царапая его плечико когтём. На мгновение лицо её мелькнуло совсем рядом, она шепнула: «Ты должен выполнить свой урок...». Вой ветра унёс её слова. Зверь с грохотом нёсся сквозь двери, грудью их выбивая. Они ворвались в освещённую залу. Нарядно одетые дамы уступали им путь. Они называли Одиночество пуделем и смеялись тоненькими голосками. Они гладили его косматый мех. Зверь домчался до сверкающего трона посреди залы. На нём восседал отец. Гордый, высокий, как статуя самого себя, он засмеялся оглушающим смехом, широко раскрывая рот, сверкая жемчужными зубами, и бросил чудовищу кость. Отец попирал ногами другого зверя, который безмятежно спал, но, почуяв Столаса, тревожно повёл ухом. Они вылетели прочь из залы. Принц видел, как под лапами Одиночества по зеркальной поверхности паркета расходится рябь. Она становилась всё ощутимее и ощутимее, наконец по паркету пошли волны, зеркальность его помутилась, потом накатил девятый вал. А чудовище всё скакало и скакало, с гребня одной волны на другую, пока наконец не вспрыгнуло особенно высоко и не принялось стремительно падать. Свист ветра, казалось, иглами впивался в уши совёнку, он чувствовал, как кровь из них стекает к его горлу. Он сжался в комок. Сердце билось сумасшедшими синкопами, тяжёлое, зловонное дыхание зверя не оставляло воздуха. Когда смурная поверхность паркета совсем приблизилась, Одиночество с плеском нырнуло в неё. Столас покрепче сжал веки, чувствуя, как разъедает их жидкость паркетной глубины, ощутил, как чудовище размашисто загребает лапами, как приходят в движение слои воды под твёрдыми махами её огромного, мускулистого хвоста, как зверь утягивает его всё глубже и глубже. Наконец, ощутив под собою дно, Одиночество оперлось на него лапами и остановилось, выпустив совёнка из пасти. Совёнок потихоньку осел на мягкий ил, взрывая в нём свои тельцем бороздки, и открыл глаза. Паркетная толща давила на него всей своей тяжестью. Она бросала на всё вокруг желтоватый отблеск, и маленькому принцу казалось, что он затерялся среди страниц старых маминых книг. Одиночество нависло над ним, глупо капая из пасти слюной. Столас отвернулся от него. Тогда он увидел справа от себя другое, так же распростёртое на песчаном дне, тело. Совёнок с трудом поднялся. Ил забился под его лапами, мешая шагать. С трудом переставляя ноги, мальчик поплёлся к телу. Одиночество мелькало вокруг него, бойко плавая в мутной жидкости, то взмывая вверх, то оседая, мутя воду и поднимая со дна пыль. Столас подошёл к телу. На него взглянуло лицо истощённое и усталое, но такое знакомое и похожее не его собственное, что сомнений быть не могло. Она. Она лежала перед ним на боку, бездыханная и безмолвная, со своей слабой, горделивой улыбкой, с тонкими, готовыми растаять кистями. Воды, колышемая зверем, трепала её длинные тёмные одежды и тяжёлые косы. Совёнок опустился рядом с ней, проскользнул в кольцо окостеневших рук, прижался потеснее, утыкаясь лицо в узкую грудь. Чувствуя мягкие касания перьев её рук, не огрубевших даже в этой толще, он, приникая к ней всё ближе и ближе, то тихонько плакал, то, нехотя приоткрыв один глаз, наблюдал за тем, что происходит наверху, в надпаркетном мире. Волны уже улеглись, и по глади ходили существа, знакомые, и незнакомые, проходил отец, Матсдоттен, пробегала сбежавшая крыса. Им не было дела до принца и его матери. Они жили там, наверху, где песок не мешает шагам, толща не давит на грудь, и желтизна не разъедает глаз. Они были счастливы. Одиночество не рычало у них под боком, не подстерегало их в тёмных углах, спрятанное мраком. Столас не знал, сколько он так пролежал. Пролежал бы ещё, стерпел бы и удушья, и желтизну, и песок, проникавший везде, где только мог, лишь бы Она была рядом.