Взгляни на дом свой, демон

      Время шло. Минуты беспамятства стекали паркетную толщу одна за другой, прибавляя тяжесть, нависшую над мягким тельцем мальчика. Одиночество, утомившись, легло под бок мальчику, уткнувшись пастью ему в затылок, сжав когти поперёк его ломкой спины, и забылось беспокойным сном. Оно жарко дышало ему в висок, противно колебля перья, опаляя запахом сгнивших цветов, с невнятным порыкиванием стискивало лапы в кулаки, так что принц боялся, как бы оно не переломило его, выводило тяжёлым хвостом борозды на песке. Столас жался сильнее к спасительному холоду материнского тела. Так тянулись мгновения, может быть, даже дни, месяцы, целые столетия, тянулись в оцепенении, придавленные жёлтой толщей, пока совёнок не ощутил, как по тучной, накалённой туше чудовища прошла дрожь, не увидел, как оно взметнуло тяжёлую лобастую голову, раздуло яростно ноздри, дёрнуло мохнатыми ушами. Желтушные мутные глаза зверя наливались кровью. Маленький принц почувствовал, как налились, заходили, и тут же напряжённо замерли натруженные мышцы вокруг его тела. Одиночество замерло, обратилось в слух, нацелившись пиками ушей на далёкий источник звука. Сначала мальчик не слышал ничего, но потом, вместе с мелкой рябью, до него донеслась тихая, незамысловатая мелодия. Она вся состояла из поскрипываний и звона. Громксоть всё нарастала и нарастала, покусывая слух порой через чур резкими звуками. Отчего то Столасу нравилась эта мелодия. Он вдруг вспомнил, как увидел однажды во дворе резвящихся бесенят. Они громко смеялись, посверкивая глянцевитыми молодыми рожками на солнце. Юный Гоэтия наблюдал за ними, притаившись в теньке за колонной входной группы, боясь подойти. То и дело они принимались нестройно напевать тонкими, крикливыми голосками: «Раз-два, под чёрной горой В овраге пяток чертенят Повалились и спят. Раз-два, не вернутся домой, В груди у пятка чертенят, Крепко пики торчат. Балаган приехал в город, Но не придёт никто».

В конце концов они заметили четвёрку круглых глаз, следивших за ними из тёмного уголка. На господское крыльцо входить они побоялись, но закидать маленького Гоэтию галькой и обозвать лупоглазым уродцем посчитали необходимым. Впрочем, сейчас это не имело значения. Важно было то, что напевали бесята на мотив, разносившийся по паркетной толще. Желтизна от него бурлила, разражаясь мелкими блестящими пузырьками. Столас вдруг тоже принялся шептать: «Раз-два, под чёрной горой...». Чудовище испуганно прижало уши к голове и попятилось, волоча брюхо по песку. Мальчик, зажмурившись, прижался к матери, продолжая нашёптывать слова песенки, но когда открыл глаза, то не обнаружил ни матери, ни песчаного дна, ни жёлтой толщи вокруг. Он лежал на кровати в своей комнате. От удивления маленький принц приподнялся на локотках, огляделся. Да, вокруг была его комната, тумбочка возле кровати заставлена склянками с лекарствами, мама улыбается с портрета, а окно распахнуто настежь, и из него, удаляясь и затухая, доносилась та самая скрипучая мелодия, перемежаясь бранью и детским смехом. Столас порывисто откинул тяжёлое одеяло, вскочил с кровати и подбежал к окну. Уцепившись коготками за подоконник и неловко взгромоздив на него своё пухленькое тельце, совёнок увидел, как внизу, под окном, тянется вереница затасканных и староватых, но ярко раскрашенных вагонов, как за ней с криками бегут бесенята. Тут мальчика неожиданно подхватили чьи-то тонкие руки, принялись влажно расцеловывать и тискать, перемежая лобзания вскриками типа «Детка моя, здоровенький!» и т.п. Но Столас непреклонно отстранил расчувствовавшуюся нянюшку и, указывая в окно пальцем, спросил, что же это такое. «О, детка моя, это приехал цирк».

      Матсдоттен была одной из немногих, кто близко знал покойную мать Столаса. Или, по крайней мере, одну из сторон покойной матери Столаса. Почтенная нянюшка, приглядывая за сыном Октавии, являвшим на своей пушистой мордочке почти полное подобие оной, любила освежать в голове её образ. Октавия была, в некоторой мере, испорченным ребёнком. Ей часто приписывали, впрочем, вполне оправданно, дурной характер. Октавия, была существом замкнутым, но невероятно бойкого, гордого нрава, и Матсдоттен пришлось немало потрудиться, выхолаживая из подопечной отпечатки дурного воспитания, впрочем, до конца из неё не выветрившиеся. Октавия была склонна к бунтарству просто по природе своей, из инстинктивного свободолюбия. Имея незаурядный ум и незаурядную мощь, которые, направь их в нужное русло, сделали бы её одной из первых, если не первым, демоном, она растрачивала свои способности и своё время на мелкие проказы, призванные выразить её протест. Против чего протест ей было не так важно. Это был бунт ради бунта. Ей просто необходимо было противиться. Сентиментальность её неумелые наставники извратили в истерию, подпитывающую эту её потребность взбрыкнуть и только в ней находящую выход. Октавию не устраивало почти всё: свод этикета, меню сегодняшнего обеда, усы дворецкого, социальная обстановка на Балканах, неполадки на предприятии Асмодея и т.д. и т.п. Выйдя замуж, она заделалась почти святой, только чтобы насолить супругу. Она стала заступницей прислуги, любительницей людей, ушла в аскезу. Нельзя сказать, что бы она делала это не думая непосредственно о предмете своего протеста, нет. Она проникалась идеями, которыми она оправдывала своё поведение, она искренне в них верила и никогда не признавалась, а может просто не понимала, что бунт её существует в первую очередь из её желания бунтовать. Она всегда находила вескую причину для своего бунтарства, даже тяготилась бременем своего отступничества, но, при этом не упускала ни малейшего повода воспротивиться чему – либо. Матсдоттен помнила это о ней, но помнила и бескорыстную доброту, и редкое среди демонской знати умение любить верно и даже жертвенно, если того требовал случай. Помнила живое любопытство и редкое по своей остроте чувство прекрасного, помнила и чувство долга, питаемое чуткой совестью, трепетное, живое сердце, откликавшееся на малейшую рябь в мире предчувствий. Помнила всё, и тщательно, со сноровкой умелого шарлатана, скрывала шероховатости существа его противоречивой матери для юного принца. Она видела, как мать занимала в его детской картине мироздания место милостивого божества, по подобию которого был создан и он сам, как подпитывает сопричастность к этому высшему существу в нём собственную, поднявшую уже щуплую головку гордость, как он прощает все обиды этому миру только за то, что в этом мире когда-то существовала Она. Она была тем, над чем в аду смеются, и что на земле и небесах назвали бы ангелом. Матсдоттен не хотела разрушать этого чувства, вынимать несущий камень из башни существа мальчика. Она решила, что хоть у кого-то в аду должен быть свой ангел. Возможно, это спасёт весь ад.       Кроме замалчивания вздорных бунтовских наклонностей матери, Матсдоттен всеми силами старалась предотвратить их появление в совёнке, пыталась, по крайней мере. Но с ходом взросления мальчика всё меньше и меньше понимала его. По выздоровление совёнок вдруг стал проситься в приехавший и обосновавшийся неподалёку цирк. В кругах Гоэтии репутация у цирка бесов была скверная. Дворянские дети никогда туда не рвались. Весь цирк полнился выгоревшим хламом двухсотлетней давности и сомнительными номерами. Чернь любила его, предполагала знать, то ли из привычки, то ли из отсутствия других развлечений, то ли из тупости своей. Да и что может сделать бес-циркач, чего не может сделать во сто крат лучше могущественный демон? Матсдоттен, конечно, была против таких желаний воспитанника и даже несколько раз принималась объяснять ему всю ущербность заведений вроде цирка бесов, что, впрочем, не умерило пыла маленького принца. Когда же принцу было отказано окончательно, нянюшка стала часто заставать его в различных углах крыла, простукивающим стены и дёргающим на себя факелы, книги на полках, носы бюстов и копья у доспехов. Тогда Матсдоттен принялась всячески занимать мальчика. Тот довольно быстро справлялся с данными ему заданиями и сбегал простукивать стены, сославшись на усталость. Развлекать совёнка нянюшке удавалось плохо, большинство её трюков мальчика откровенно пугало. Тогда ей вдруг пришло в голову поручить развлечение юного наследника тому, кто понял бы его наверняка. И она отвела мальчика в материнскую библиотеку. Матсдоттен предполагала, что, отпустив маленького принца в пучину чтения, она окончательно потеряет его. Может быть, эта мысль даже грела ей что-то, что в людях мы называем душой. Осознание собственного бессилия в воспитании мальчика всё больше и больше питало в ней желание уйти. Она не хотела оставлять юного Гоэтию на произвол судьбы. Оставить его на произвол его собственной мысли и фантазии, да мысли и фантазии пары сотен сгинувших писателей ей казалось куда более безопасным (впрочем, тайком от почтенной нянюшки скажем, что одно второе почти равноценно первому).