Взгляни на дом свой, демон

      Сказать, что с появлением Матсдоттер дворец встал на уши – ничего не сказать, так как прежде чем стабильно замереть в монолитных верхтармашках он грациозно исполнил произвольную программу фигуристки-одиночницы. В по весеннему мрачное адовое утро воскресенья Пеймон проснулся не от ожидаемого отказа мозга спать больше тринадцати часов, а от испуганно стука в дверь своей спальни. Не в силах вынести такого хамства, Гоэтия рявкнул нарушителям спокойствия пару непечатных выражений, в ответ на которые стук таки прекратился, но в опочивальню проскользнуло трясущееся подобие чопорного майордома. Усы у бедняги были сбриты. Несчастный был застигнут во время нюхания табака под окнами новообретённых покоев светлейшей нянюшки. Та, без тени сомнения сочтя его своим пажом, сообщила, что не желает терпеть табачной вони из-под носов своих подручных, и лёгким движением когтей, даже без подручных средств, сбрила к ангелам холёную губную растительность. Это породило в несчастном Накофенсе не только истошный визг, но и неожиданную храбрость, вооружившись которой он отважно помчался плакаться хозяину на негодную Матсдоттер. Где-то на середине процесса плакания Пеймон, в аморфном состоянии духа, наколдовал пострадавшему новые усы и двинулся к западному крылу. Пламенный образ мисс Матсдоттер, не охлаждённый прошедшими веками, с новыми силами принялся прожигать в остатках демонской души дырки. Как и каждый, имевший близкое дело с милейшей из Анафем, Пеймон сохранил множество воспоминаний о ней. Доходило до того, что в пылких объятьях очередной совей пассии ему являлся тощий желтоглазый призрак со свечой в когтях, что, увы, тут же остужало пыл страсти и боевой дух досточтимого Гоэтии падал безвозвратно. Подбредая к комнатам сына, из которой (в коем-то веке!) раздавался детский полусмех-полущебет, Пеймон подрастерял присутствие духа, теперь постыдно сжавшегося, и был не так твёрд в своём намерении вышвырнуть пришелицу вон. Однако же, посатанившись пару раз, он толкнул дверь детской. Юный принц с новообретённой пестуньей, между тем, постигал основы колдовского воспитания адского молодняка: учил первичные принципы гипноза. Для этого благого дела Анафема, охомутав завхоза, примотала оного элегантной чёрной изолентой к стене в качестве добровольца. Задание заключалось в том, чтобы завхоз, по гипнотическому приказу младшего Гоэтии усвоил формулу и пропорции заваривания любимого дарджиллинга нянюшки («мерзотной дрЯНью», поданной ей сегодня утром всё тем же податливым завхозом, она осталась крайне недовольна). Совёнок оказался способным учеником («Весь в мамочку, а! Бедная, бедная моя девочка! Во цвете лет, во цве...»), и теперь, вновь закрепив предмет гипноза изолентой на стене и помешивая чашечку превосходного дарджиллинга, Матсоттер отдавала второе задание: «А теперь, прелесть моя, внуши ему ВЕЧНЫЙ НИЖАЙШИЙ СТРАХ ПЕРЕД ВЕЛИЧИЕМ МОЩИ ТВОЕЙ, ДАРОВАННОЙ САМИМ КНЯЗЕМ И АНГЕЛОМ ТЬМЫ, ВРАГОМ РОДА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО, ГОСПОДОМ НАШИМ САТАНОЙ, И МОЩЬЮ ПОДОБНОЙ ДЕТЕЙ ТВОИХ В ПЛОТЬ ДО СЕДЬМОГО КОЛЕНИЯ, ПОКА ЗВЁЗДЫ НЕ ПАДУТ С НЕБЕС И НЕ ПРОТРУБИТ РОГ АПОКАЛИСПСИСА, давай, душенька, принимайся за де... а это у нас кто такой?» - взгляд преподавательницы упал на так и застывшего в дверях Пеймона. Столас тоже повернул голову с гипнотически вытаращенными зенками в сторону родителя. Поёжившись под гнётом этих двух до тошноты знакомых взоров, окунающих в позабытую, казалось бы, атмосферу давно минувшего своего сватовства, Гоэтия, надувшись благородным индюком, шагнул-таки внутрь комнаты и остановился пред креслом нянюшки. Та встретила его выразительным поднятием брови, в котором явственно читалась смесь презрения с вопросом, и пренебрежительно сёрбнула чаем. Совёнок шагнул к няне, лапкой хватая её за колено в бескорыстном порыве защитить от отцовского произвола. Завхоз на стене развесил уши в корыстном порыве разнести на сплетни предстоящий разговор. Пеймон хрустнул костяшками трясущихся пальцев и начал: - Ч... - Милейший, - тут же был перебит он, - я не собираюсь слушать ту несусветную, с позволения сказать, ХА, absurdité (франц. бессмыслица), которую ты, по столетнему опыту моему, сейчас начнёшь нести. От тебя, mon cher, мне нужно три вещи – последовал ещё один унижающий сербок и чашка была грациозно отставлена на журнальный столик, - UN, – и перед носом старшего Гоэтии был эффектно загнут коготь, - ты мне не мешаешь , DEUX – ты даешь мне власть над всем, что касается твоего сына в этом дворце, - ещё один загнутый коготь, - и TROIS – ты не попадаешься мне на глаза, - после загнутия третьего когтя когтистая кисть потянулась за чашкой чая, - это раздражает мою мигрень. Пеймон в ответ отрицательно и крайне убедительно хрустнул костяшками. Матсдоттер сёрбнула чаем. Гоэтия хрустнул костяшками ещё раз. Нянюшка повторила сербок. Пеймон вновь хрустнул... и т.д. и т.п., пока обоим не надоело и Пеймон не ретировался, злостно потрепав сына по голове, вымещая в этом жесте всю невыраженную агрессию, и эффектно махнув плащом. - Няня?.. – прервал тишину юный принц. - Душенька? - А он был против, чтобы ты осталась? - Да, детка. Мы с твоим отцом да-а-авние знакомые. И ещё более давние склочники... - А он тебя боиттся? - Как видишь. - А он трус? - С чего ты взял? - Ты же вовсе не страшная, только трус будет тебя бояться. Значит он трус. - Может быть и трус, детка, но тебе так говорить нельзя. Он твой отец, mon chéri, ты должен его уважать. Или делать вид. - А зачем делать вид? - Потому что маленьким принцам, вроде тебя, не подобает кусать руку, которая их кормит.       Развешенные уши завхоза, видимо, перевесили, и он, вопреки сопротивлению изоленты, шлёпнулся на пол. Няня с подопечным, напряжённо смотревшие вслед покинувшему их благодетельному отцу, бросились поднимать несчастного. - Няня? - Что, mon chéri? - Почему ты хочешь, чтобы мистер Вчашкис меня боялся? - Если он не будет тебя бояться, он станет кусать руку, которая его кормит. - А что будет, если её кусать? - Когда-нибудь я расскажу тебе, мой милый, что бывает, если её кусать. – Матсдоттер коротко взглянула на перевешенный в детскую портрет матери совёнка, по-прежнему гордо улыбавшийся со своего холста, - Но не сейчас. Давай ка, принимайся за дело.       И совёнок вернулся к экзекуции завхоза. Того и без внушения от страха перекосило так, что жалостливый от природы принц не выдержал совсем и порывисто отвернулся от несчастного беса. - Мне жалко его... Я так не могу. - От чего тебе не мочь? Давай, душенька, не ленись. Столас с опаской, прищурившись глянул на подопытного одним глазом. Тот проявляд дюжие чудеса актёрского мастерства в выражении нижайшей мольбы. Мальчик вновь не сдюжил. - Я совсем не могу! Он такой жалкий... - Ваше высочество, будьте добры выполнить ваш урок. - Я не... - Столас! - я... - Столас! - Но я правда не могу! – завхоз изо всех сил подтверждающе закивал свободной от изоленты частью головы, но достопочтимая мисс была неумолима. - Столас Гоэтия! Пока ты не выполнишь сказанного, ты не сойдёшь с этого места. – она отрывисто чеканила слова, чеканила каждый звук, обрушивая на совёнка многотонную громаду каждого из них, придавливая тяжестью читавшейся в голосе злости. Маленький принц, не знавший строгости как и ласки, привычный в пыльном вакууме своего существования только к холодному безразличию, обманутый одним вечером теплоты, явлением любви, веривший, что появившись раз она не покинет его уже никогда, тяжесть эту ощущал мнительней, больнее, кого бы то ни было. Он не был залюбленным, бойким ребёнком, каких привыкла видеть Матсдоттер и каким когда-то была его собственная мать, и мнимая, поучительная злость нянюшки действовала на него не отрезвляюще, а губительно. Он совсем потерялся. Жалость к другому в нём сменилась жалостью к себе, одиночество заурчало где-то внутри него, он замер, чувствуя, как намокают перья под глазами, лепеча: - мне жалко... - Отчего же тебе его жалко, душенька? – Матсдоттер подхватила растерянного наследничка на руки, где тот, в поисках утешения, ткнулся носом в бант её блузки. Нянюшка, поняв свою ошибку, принялась баюкающе поглаживать своего впечатлительного подопечного всеми свободными конечностями, включая хвост, - Разве стоит его жалеть? Ну же, детка, взгляни на него, - влекомый когтистой лапкой, совёнок боязливо повернул голову и встретился взглядом с завхозом. Тот смотрел сочувствующе. Ему, побаивающемуся грозной пестуньи, было жаль принца. Это выказанное понимание подняло беса в глазах его юного господина, - Разве не создан он, чтобы служить тебе? Разве может такое беспомощное, хлипкое существо жить без страха перед твоими силами? Разве служение великим демонам, таким, каким будешь и ты, не лучшее, на что может он употребить свою жалкую, бесполезную жизнь? Разве не долг его служить твоим желаниям, дабы отнести праведный гнев твой от себя и от себе подобных? Он не знает не колдовства, не способен жить во всём великом пространстве мира нашего, во всех гранях его, всё, что у него есть, его тело, жалкая, слабая кровь и плоть, ты видишь перед собой, он же никогда не будет способен разглядеть за твоим телом, за оболочкой твоей, твоей всесильной, бескрайней сущности, заключённой в этот кожаный мешок лишь потому, что эта грань бытия слишком для неё тесна? Взгляни... – совёнок мало что понимал из произносимой тирады. Он разбирал, к чему клонит старая Матсдоттер, улавливал, в общих чертах, разницу между ним и примотанным к стене существом, но это не сильно его интересовало. Он был больше увлечён тёплом няниных объятий и поглаживаниями на его спине. Анафема продолжала свою отповедь, втолковываемую демонскому молодняку в полусознательном возрасте и бессознательно ими усваиваемую, - Разве жалели его до тебя? - Не жалели? - Нет, кто же будет жалеть... - А почему не жалели? - Будешь жалеть, mon chéri, - съедят. – Столас поёжился и прижался потеснее к её впалой груди. Матсдоттер бросила ещё один взгляд на портрет, - Пойдём, детка, я покажу тебе кое-что. Анафема покрепче перехватила ребёнка и, торопливо постукивая копытами, вышла из комнаты в темноту дворцовых коридоров. Завхоз на стене, до этого с надеждой ждавший своего вызволения из изоленточного плена, устало вздохнул. Нянюшке, впрочем, было не до него – может быть, повторяя сотни раз, она таки сама усвоила парадигму классового деления, может, была больше занят новообретённым расстройством подопечного, может, просто невзлюбила завхоза. Тем не менее, она уверенно двигалась в тёмном скрипучем лабиринте западного крыла, пока не выбрела на длинную галерею, казалось наиболее изобилующую темнотой, пылью, и, судя по амбре, благородной плесенью хорошей выдержки. В кромешном мраке, совсем слежавшемся и плотном, как мокрый снег, их шестеро глаз казались чем-то инородным, чем-то, грозившим нарушить покой чего-то, таившегося в глубине этого мрака, чего-то, шумно дышащего сквозняками, пробегавшими мурашками по спине маленького принца. Одиночество протянуло к нему потные костлявые ладони, неприятной тяжестью лёгшие вокруг тонкой детской шейки, страх мерзенько поскрёб нутро, и Столас сильнее прильнул к няне. Та настойчиво семенила дальше, проедливыми огоньками глаз продираясь сквозь клубы темноты, пока не дошла до одной ей известной точки, где достала откуда одной ей известно одной ей известную керосиновую лампу и не зажгла её щелчком пальцев (это был единственный колдовской трюк, который она умела исполнять). Тогда в утлом кружочке лампового света на стене справа от поднявшего головку принца возникло чьё-то лицо. Чьё-то нарисованное лицо. Большие птичьи глаза его не выражали ничего, только во всём выражении красивого, «породистого» лица, в грозной складке сведённых красивых бровей, читалось какое-то безмятежное, ничем не колеблемое величие, внушавшее почтение, но, по-прежнему, безыдейное, почти тупое. Няня отошла подальше – у лица появилось тело. Тело было под стать лицу, красивое, статное, застывшее в бравой позе. Няня пошла дальше – перед Столасом замелькали гирлянды лиц и тел. Рядом с этим хороводом выхоленной красоты, прекрасных тел в скупом наборе клише царственных поз, одинаковых блаженных покровительственных улыбок, мать принца на своём портрете казалась через чур живой, и оттого совсем несовершенной, почти уродливой, задохлой, с крикливой, жалкой улыбкой её. - Это всё – твои предки, mon chéri. – совёнок получше вгляделся в ближайший портрет, но сходства не с собой, не с мамой, не с луной так и не уловил, - А знаешь, почему тут нет твоей мамы? – мальчик растерянно завертел головой, - Потому что её съели.       Матсдоттер задула лампу. Очередной сквозняк оцарапал спину юного принца, и тот задрожал, крепче вжимаясь в хлипкую грудь своей пестуньи. Бант её блузы стал стремительно намокать. Анафема, довольная произведённым эффектом, перехватила птенца покрепче и понесла его назад прочь из галереи почёта, поглаживая трясущиеся плечики и нашёптывая успокоительные бредни. Она уже вырастила ребёнка, отдавшего себя на съедение, и не хотела повторять своих ошибок с новым.       Пеймон, будучи выгнан из детской, раздосадованный, с неспокойной совестью, потревоженный окончательно, не вернулся под надушенную сень своей спальни, а принялся обеспокоенно бродить по западному крылу. Половицы под ним в возмущении скрипели. В конце концов, утомившись быстрой ходьбой, он щегольски облокотился на ближайшую колонну в желании перевести дух. Судьба занесла его в такой уголок крыла, что, подняв взгляд, он упёрся им в белеющий на стене след от портрета покойной супруги. Проснувшаяся вдруг совестливая память живо подкинула в его ум, казалось бы, давно забытые картины. Вспомнился и шёпоток за спиной Октавии, и пузырёк с тёмной жидкостью в чужих руках, и встреченный возле её спальни слуга чужого двора... и своё полное к этому безразличие. Дыхание Гоэтии, впервые за многолет, сбилось. Он боязливо оглянулся и чуть ли не побежал прочь, заглушая стуком каблуков настороженный рык собственной совести.