"Принцесса-подменыш"

То, что по дороге их не утащили в бордель, не попытались ограбить или убить было бы случайным везением, если бы Тилли не знала, что они были просто накрыты волшебной накидкой. Она тащила Кейтилин напролом, не давая ей возможности остановиться и осмотреться — а на что смотреть-то? На ужасающую бедность? Разваливающиеся дома? Робких девочек из борделей? Нищету, просачивающуюся на углах и дорогах? Людей не так много, но ни с одними из них у порядочного человека не может быть никакого дела; и как хорошо, что у подружек была возможность скрыться от них! Кто знает, чтобы с ними стало в этом месте; может быть, их просто бы ограбили, а, может, чего и похуже. Думать об этом страшно, но бессмысленно — по крайней мере, опосля. Куда важнее, что на улицах нечеловечески воняло — и ночь только усиливала эту вонь, а с неба накрапывал… дождь? Крошечные градины? Снег? Что-то маленькое, холодное и колкое, но при этом неощутимое — как если бы края водной капли приобрели остроту. Неприятно, но не так уж и страшно. До ночлега-то дойти не мешает. Тилли испытывала невероятную усталость, мерно ноющую головную боль, а также раздражение и тошноту от мысли, что сейчас им придётся объясняться с Молли и её фейским хахалем. Им не пройти незаметными… может быть, попасть как-то во двор, и через ту дверь, которая ведёт… нет, не получится, он огорожен, а если они ещё лезть куда-то начнут… Ладно. Надо просто столкнуться с неизбежным и придумать, чем они будут оправдываться перед феями. «А вы должны это делать? — сверкнула мысль, гадкая, вредная мысль, которая порой появлялась в голове у Тилли за всё время их путешествия. — Кейтилин принцесса, а ты подруга принцессы. Вы имеете право делать всё, что хотите, и не отчитываться об этом». То ли Тилли слишком устала для размышлений, то ли эта гаденькая мысль ей чем-то приглянулась, но настроение немного улучшилось, а в душе вместе с сердитостью поселилась уверенность в себе. Усталость всё ещё преобладала, а ещё Тилли никак не могла отвлечься от мерзкого ощущения мокрой одежды — скинуть бы её поскорее с себя! Но вместе с тем колючие капельки идущей с неба хмарой неясности перестали больно колоться: они просто стали чем-то несущественным, как и вонь, как и вылезшая на поверхность рвань и гниль человеческого общества. Тилли никогда прежде так о себе не думала, но теперь ей искренне нравилось чувство того, что она, пусть и благодаря Кейтилин, особенная. Что она не ровня тем, кого видит вокруг себя. Они, чёрт возьми, имеют право делать вообще всё, что захотят; и здесь не Гант-Дорвенский лес, так что мнение фей по этому счёту их вообще не должно беспокоить. Но всё же надо было проявить осторожность. — Тилли, — негромко произнесла Кейтилин, когда её спутница коснулась дверной ручки. Надо было улыбнуться, но сил никаких не оставалось, так что получилось то, что получилось. Конечно, Кейтилин боится, а кто бы не боялся. Взгреют их, должно быть, как следует. Но Тилли уже настроилась ругаться, так что она могла теперь не испытывать страха — без скандала спать они не уйдут. Тилли открыла дверь. Народу было значительно меньше, чем вчера, всего-то стола три занято. Конечно, Молли тут как тут: она сразу заметила девочек, ткнула под бок какого-то служку, а тот нырнул в сторону кухни. Молли решительно направилась к ним, причудливо хромая на обе ноги — и как у неё это только получается? — Явилися не запылилися, — заорала она, закатывая рукава и не глядя на то, что на неё смотрят (конечно же, все присутствовавшие были феями). — Ну щас я вас така взогрею, маловата покажишься! — Извините, пожалуйста. — Кейтилин сняла накидку, и золотые тяжёлые её волосы разметались по плечам; прекрасное зрелище. Не будь они ещё мокрыми… — Мы должны были спросить разрешения… — А чиво ш ни спрасили-та! — Молли попыталась схватить Тилли за ухо, но та перехватила её руку и взглянула на шелки страшными разноцветными от гнева глазами. Молли это не впечатлило; она схватила девочку за шкирку и потащила, несмотря на её яростное упорство, на кухню. — А ну пошли отседова за мной! Тащить Тилли — дело неблагодарное; это удавалось мастеру на фабрике, но, спустя почти целый лунный месяц их путешествия Тилли не собиралась сдаваться просто. Ей не удавалось вырваться из мёртвой хватки сильной феи, но она сделала всё, чтобы её поимка стала для Молли сущим адом. Она вспомнила давно забытое умение растягиваться во всю длину, как ребёнок, упираться ногами и со всей силы хвататься за дверные косяки; разве что она не кричала, а злобно, от всей души шипела, с ненавистью глядя на свою мучительницу. — Остановитесь немедленно! На кухне те, кто не обращал внимания на появившуюся шелки с отчаянно сопротивляющейся девочкой, застыли как вкопанные, услышав один голос Кейтилин. Воспользовавшись заминкой, Тилли вырвалась из рук Молли и в то же мгновение оказалась рядом с подругой — подругой, которая теперь стояла, закрывая своим худосочным телом вход в зал. Молли растерялась, но из ниоткуда появился её муж. Тилли бы не удивилась, если бы он в самом деле выплыл из темноты: брауни не из тех, кто владеет колдовством помимо собственного, но этот, кажется, в магии что-то да понимал. Неприятный, крепкий мужик, которого даже можно перепутать с человеком, если бы не выдававшая его красная шапочка и утрированность черт лица. Которые тотчас же можно и забыть, если специально не напрягаться и вспоминать. Точно колдун. И где только ему место нашлось, между столом и грудой глиняных мисок? Или он выполз из огроменного железного шкафа, где тушились и запекались вкуснейшие на запах блюда? Или нашлось ему место впритык к сваленным в углу тыквам, свёклам и корзинам с травами? Откуда он такой возник, сухой и жилистый? И… он держит розги? — Я приказываю вам остановиться, — хладнокровно произнесла Кейтилин, и сердце у Тилли подпрыгнуло и растеклось от нежности и гордости за свою спутницу. Конечно, она принцесса, и она вольна делать всё, что хочет; и никто, ни один человек, ни одна чёртова фея не имеет никакого права её останавливать! Ещё лучше — розги доставать! Да что эти трактирщики вообще о себе возомнили! Видимо, Тилли слишком высоко задрала подбородок и со слишком явным триумфом посмотрела на брауни, поскольку он, задумчиво почавкав, вдруг заговорил — неспешно, но твёрдо и уверенно в себе: — Принцесса, значит? Принцессий приказ оспаривать мы не можем. Но! — Его взгляд перешёл на Тилли. — Вы ушли и забрали наши вещи. А это воровство. — Мы не своровали! — слишком поспешно произнесла Кейтилин. Аж закраснела от стыда; нет, так делать было не нужно. Но — кто ж виноват, что она напугалась проклятых фей. — Мы взяли на время… — Без разрешения. Значит, своровали, получается. — Хлёст по руке! Хорошая розга, звук сочный; такой можно широченные следы оставлять, если бить по уму. — Я вас и выдать полиции могу. Почему нет? Но я не буду этого делать. Он сделал шаг к Кейтилин; та, хотя и покраснела от кончиков ногтей до корней волос, продолжала стоять неподвижная, как утёс, готовая принять любую судьбу с гордо поднятой головой. Зато этого не была готова принять Тилли. Она резко вышла вперёд, как какая-то защитница, принцессова стражница. Ей стало почему-то смешно от такой мысли, но это веселье не перекрывало злобной решимости, с которой она уставилась на мужа Молли. Тилли не даст себя в обиду. Никто и пальцем не тронет ни её, ни Кейтилин. Зря они, что ли, всё это проходили? Столько сил потратили на то, чтобы дойти до столицы, а потом ещё в ней устроиться? Нет. Все их старания не пропадут даром, чего бы это не стоило. — Тронешь нас хоть один раз, и я верну твоей женщине её шкуру, — тихо, сквозь зубы процедила она, не боясь ни проклятья магией, ни ударов розгами. В худшем случае… Нет. Не будет худшего случая. Иначе она выгрызет ему глотку и будет права. В кухне повисла тишина, которая каким-то образом поглощала даже треск костра, звон металла и шум из зала. Хотя, наверное, зная фейское любопытство, они все сейчас навострили ушки и слушают скандал за стенкой. Джон Фаэри, брауни в красной шапке, смотрел на Тилли испытующим взглядом, которого бы раньше она испугалась и попыталась отвернуться. Но сейчас… Да пусть хоть подавится своими зенками, нечисть. Уж ему-то она точно не сдастся, чай не Паучий Король. — Вас кто-нибудь видел? — наконец спросил он. Как будто бы победа, но радоваться пока было рано: кто знает, не хлестнёт ли эта нечисть розгой прям по лицу наглой и решительной девочки. Вот бы потеха была бы… — Да, — вмешалась Кейтилин. Наверное, им действительно не стоило бы врать, а сообщить всю правду, как она есть: иначе они её сами узнают откуда-то ещё, и тогда неприятностей станет больше. — Томазо Бескопе, какой-то… я не помню… — Фетч, — подсказала Тилли, не отводя взгляда от брауни. — Да, вот этот… Нас спас от него господин Бриггс — видимо, младший. Он… Кейтилин замолкла, увидев закатывающиеся глаза Джона Фаэри. Это смутило даже Тилли, но она крепко скрестила пальцы за спиной, чтобы ни за что не показывать страха или сомнения на своём лице. Очевидно, то, что их видел королевский шпик, было проблемой, и ничего удивительного в реакции брауни не было. Этого и следовало ждать. — Последнюю ночь вы проводите здесь. — Теперь и у него не оставалось ни капли смущения или сомнений. Он возвышался над Тилли, и, хотя ему с его ростом было сложно доминировать над девочками, вызывал угрожающий трепет. — Потом девайтесь куда хотите, я выставлю вас вон. Мне не нужны проблемы со стражей. — Хорошо, — ответила Тилли, всё ещё продолжая смотреть на Фаэри. Уставшей голове было дурно от разного цвета и ощущений от картинок в обоих своих глазах, но это было состязания непреклонной воли, ни в коем случае нельзя было сдаваться. — Только пусть об этом твой Бюрокрыс или как его там узнает. Уверена, он-то точно ничего против не скажет. С этим словами Тилли коснулась локтем Кейтилин и повернула в сторону лестницы; скорее всего, спать им снова придётся в дырке в полу, ожидать после их приключения отдельную комнату — ага, держи карман шире. Джон Фаэри, видимо, не доверяя девочкам, пошёл за ними вслед, но на некотором расстоянии — достаточно близком, чтобы раздражать, но не для того, чтобы крепко ударить его по лицу. Жаль. Все, кто сидел в зале, уставились на них во все глаза — буквально во все: у кого-то одного недоставало, а у кого-то был переизбыток. И никто из них не думал этого скрывать. Но хоть с расспросами не лезли. Лесные феи облепили бы их, затрещали, как сороки, а эти даже с места не поднимаются. Только шепчут всякое между собой; а что — Тилли и знать не хотела. Снова поднялись, снова перед ними оказалась дыра, в которую приходилось боком протискиваться, уткнувшись изнутри в доски. Если Джон Фаэри вдруг захочет им отомстить, подумала Тилли, то им не удастся выбраться. У них нет ни единого шанса спастись… «Надо следить за ним в оба, — подумала девочка, чуть не посадив занозу краем переносицы. — Если что-то произойдёт, ломаем пол и всё. Может, имеет смысл спать посменно?». — Кейтилин? — спросила она. Затем чуть погромче: — Кейтилин? Бесполезно, златовласка спала не тревожным и шатким сном младенца, а крепким и здоровым сном большого мужика, которому не надо вставать на завод. Просить её о чём-либо было бессмысленно, разговаривать — туда же: не услышит. — Кейтилин, свинота, — проворчала Тилли, поворачиваясь на бок и царапая платье об доски. — Никакого проку от тебя нет. Видимо, оставалось бодрствовать только ей одной. Грустно, ну а что поделаешь? Феи известны своей мстительностью. Внутренний голос, который бы говорил Тилли, что она изрядно преувеличивает грядущую им опасность, говорил ей совсем другое: мол, лежи, гляди во все глаза, не спи, не… Подумай лучше о том, что за чертовщина произошла сегодня днём. Ни за что бы в жизни Тилли бы не поверила, что феи могут работать на стражу. Сама идея, что феи занимаются не охотой, ремёслами или музыкой была смехотворна: всё остальное — дело рук людей, феи вообще не должны иметь никакого отношения к человеческим королевам и королям. Но… принцесса — фейский подменыш. Она не человек. И, видимо, весь городской совет — тоже не люди, министры там какие-нибудь, кто у них ещё бывает… А когда они все не люди, значит, и политики у них нет никакой. Или есть… Чёрт, хорошо бы об этом на свежую голову подумать. В общем, естественно, что он слушается фейскую принцессу. А кого и зачем ждал этот парень? Типография какая-то… чего они там печатают? Глупости какие-нибудь? Лишь бы его из-за них не арестовали: может, парень он и глупый, да вот только добрый, хороший. Он такой участи не заслужил… Понемногу глаза сами собой слиплись, а голова продолжала думать даже во сне, превращая мысли в кошмарные образы чего-то гнетущего и неминуемого. Тилли заснула. *** Но не спал Бурокрыс. Спать феям несвойственно: есть лишь незначительное количество племён, нуждающихся во сне. Ферришины к такому неспособны. Миртовая фея задумала ферришинов как кого-то, кто будет лучшей копией людей — в итоге не прикипев сердцем к своим оставленным детям, потому что они действительно были лучше людей, и ей, возлюбленной человека, это не нравилось. Бурокрыс мог не есть и не пить, он не спал, а ещё был значительно умнее тех, кто приходил к нему избавляться от лишних ртов; ему не была присуща гордыня, которая бы делала его хуже, чем он есть, но он умел взглянуть на себя беспристрастно и честно: такого хитрого крысюка надо было поискать во всём королевстве — и такую умную фею в том числе. Но даже такая умная фея может столкнуться с весьма и весьма неожиданными визитами. Он отдал очередного малыша расплодившимся в подвалах Данбишира жирням; мальчишка тяготеет к жирной пище, и от человеческого облика у него останутся одни лишь голубые глаза, которые феи считают за особенный дар и готовы присвоить их все себе, все, без единого исключения. Голубоглазый жирень — это смешно, но Бурокрыс честно вёл дела и всегда следовал строгой очерёдности в раздаче детей. Это исключало всякую пристрастность; конечно, в каждое из племён могли неравномерно попадаться то изумительно прекрасные младенцы, то отталкивающе уродливые, но Бурокрыс клялся лапками, носиком и даже хвостиком, что не имеет к этой несправедливости никакого отношения. Получалось… с трудом, так что приходилось утрясать возникающие склоки чем-нибудь льстивым и подобострастным, на что Бурокрыс всегда был особенно готов. Так вот, жирни. Хотел было Бурокрыс закрыть за гостями дверь, как тут же, по головам ойкающих фей пробежался некто, у которого было маленькое коротенькое тельце, не длиннее ножки стола, и руки-лапы — мохнатые, с толстенькими пальцами, на каждом из которых был жёлтый отросший ноготь. Одета во всё зелёное, броское, но рваное, и круглые мышиные уши едва торчали из-под старого картуза. Зелёные глаза — конечно же, они зелёные, какие же ещё — смотрели на Бурокрыса с вызовом и хитринкой. А Бурокрыс был готов немедленно захлопнуть дверь, закрыть щеколду и повесить замок! Металлический! Может быть, даже серебряный! И пусть себе придётся опалить бедные лапочки и бедные усики, всё равно — нужно защититься любой ценой от любимых детей Паучьего Короля! Как же давно он их не видел! Ни мрачных отвратительных спригганов, чья непохожесть на людей ужасала и вызывала брезгливость у любой порядочной феи, ни дерзких, непредсказуемых фир-дарригов — ох, фир-дарриги! Попались бы они ему на глаза! Когда у него в руках была бы кочерга… Сейчас, например, у него нет кочерги, и от этого ужас как дрожат лапочки. И хвостик. И ушки. И — самое ценное — зубки. Такому гостю дверь не захлопнешь и за порог не выставишь: раз уж лесные феи дошли до дома в самом центре опасного для них города, значит, Паучьему Королю и впрямь нужно тебя увидеть. — Дай молочка, братец Бурокрыс, — нагло заявляет эта образина, а Бурокрыс едва сдерживает тошноту при виде его грязного и всего в дырках жилетика из старой, рассыпающейся тафты. Это. Просто. ОТВРАТИТЕЛЬНО! — Да, канесьна, галубцик, — расплылся-разулыбался Бурокрыс; брезгливость брезгливостью, но каждая фея должна быть хорошим хозяином, иначе что она за фея? Конечно, он принёс ему молоко в керамической мисочке, украшенной узором из мышиных хвостиков. А эта, простите, морда, вдруг выплёскивает изо рта на братца Бурокрыса прямо ВСЮ БЕЛУЮ МАССУ! — Так вот чего лицо у тебя такое кислое, — хохотал гость, пока Бурокрыс резкими движениями смахивал молоко с лица тоненьким шёлковым платочком. — Потому что молоко у тебя скисло! Ха-ха-ха! Фир-дарриги и их юмор. Как же это возмутительно. Ну, зная их, могло быть и хуже. Да, гораздо, гораздо хуже. — Смени свою кислую мину на сладкое подобострастие, дружочек. — Неизвестно как (а, скорее всего, магией, в ней фир-дарриги довольно искусны) в лапках неведомого, РАЗДРАЖАЮЩЕГО гостя появился листик ольхи, на котором серебряной вязью паутинок было написано некое содержание. — Его Паучье Величество ожидает тебя в дворцовых апартаментах. — Дварсёвых? — глупо переспросил ферришин, беря листик из рук, но не читая текста: он был написан на языке древних фей, появившихся ещё задолго до человека, который Бурокрыс за годы существования среди людей успел окончательно забыть. Стыд ему и позор! — О да, дворцовых. — Фир-дарриг уселся хвостатой попой прямо на бескрайнем животе оккупированного им жирня. — Того дворца, что лучше человеческого. Так что что ты тут стоишь! — неожиданно гаркнул он, и Бурокрыс дёрнулся от резкого звука, чуть не утащив за собой на пол бессмысленно валяющихся на поверхностях сокровищ: коробочек, фермуаров от сумок, камушков, ниточек и бумажных корабликов. — Иди немедленно приоденься во что-нибудь поприличнее! Бурокрыс замер на месте, непонимающе хлопая крысиными глазками; затем спохватился, нырнул в темень родной норки (шторы в заплатах, все из красного бархата, с покрытой пылью, цепочками и нитками бус бахромой, маленькие столики, полочки, полуразрушенная тахта из красного дерева; всё-всё-всё покрыто тряпочками, вещичками и сокровищами), затем, не меняя своего костюма, вышел на свет обратно. — Так-то лучше, — одобрительно фыркнул братец фир-дарриг; хотя уж не фир-дарригам говорить о вкусе. — Идём за мной. Он наконец спрыгнул с жирня, и тот, облегчённо буркнувший от радости, покатился домой; туда ему и дорога, в закрома добрых людей. Бурокрыс трепетно, в кружевных перчаточках закрыл дверь на огромный засов, который оберегал его дом наложенной магией, ломающей ключи, отмычки и любое дотронувшееся до него железо; выдохнул, затем опечаленно последовал за утопавшим вперёд на четырёх лапах фир-дарригом. Страшно только подумать, что от него хочет Паучий Король! Это был, конечно, зачарованный путь. В дни своей молодости, которая ничем у фей не отличается от зрелости, Бурокрыс много видел подобных. Их могла создать мощная, сильная магия, с которой обыкновенной фее не справиться. Каждый шаг становился милей; пейзаж вокруг менялся, как писаный задник, когда за одним сразу, без переходов, начинается следующий. Как давно он их видел! Эти дороги, утопленные в заледеневшей воде, эти худые лысые деревья, чьи кроны, лишившись пушистой листвы, вызывают мысли о бренности сущего, крестьянские домики, унылые повозки и брошенные стога сена… Бурокрыс как ферришин старался как можно меньше проводить времени вблизи людей: их чудесные древесные дома были изысканны и утончённы — зачем их менять на холод человеческих домов? Но сейчас, углубляясь в лес, мрачно поблескивающий светом блуждающих огоньков и почти наступившей зимы, Бурокрыс неожиданно стал лучше понимать мир тех, кого он считал братьями только по родству — фей Гант-Дорвенского леса. Их жизнь, завязанная на магию навечно заточенного прародителя, всегда осень, переходящая в зиму. И неважно, какой сезон на самом деле: нет никакого лета и нет никакой весны для волшебных жителей леса. Деревья расцветают, наполняются плодами, готовятся к дальнейшему размножению, а феи застыли в ожидании смерти — своей или Паучьего Короля. Поэтому они так злы. Поэтому они цепляются за всё, что могут отнять у человека — потому что считают, что они пострадали первыми. По их мнению, это люди забрали у них весну; Миртовая фея ушла, не оставив надежды на счастливую жизнь — а в лесу прячется тот, кто безропотно убьёт своё дитя, если захочет или посчитает нужным. Городским феям это свойственно меньше, хотя этот страх смерти в итоге и вынудил их переселиться к людям. Им повезло, что Денбишир почти подчинился их воле, поскольку иначе они бы выглядели смешно и жалко, пытаясь скрыть свой истинный облик от людей. Но кто они, раз не беженцы, не вынужденные спасаться странники? Ферришины далеки не только от людей, но и от тех фей, что живут в лесу; их тонкая организация заставляет страдать от холода и жары, от веток и земли, от воды и огня. О, нет, они не созданы для того, чтобы жить в Гант-Дорвенском лесу. Вот и теперь лапки Бурокрыса устали перебираться вслед за шустрым проводником; а ещё он проголодался, весь исцарапался, порвал любимый камзол и испачкал сапоги почти по самую горловину. Фир-дарриг, неприятный и шебутной, откалывал шуточки о том, как теперь выглядит Бурокрыс — и Бурокрыс вынужденно смеялся, не решаясь ругаться с одними из самых опасных существ Гант-Дорвенского леса. Ничего, он потерпит; а одежду можно потом и починить… Если, конечно, встреча с Паучьим Королём не изменит его жизнь — а на это есть все шансы. Конечно, это был никакой не дворец, а поляна, куда Артур Коневед давным-давно заточил Паучьего Короля. По правде говоря, Бурокрыс тут никогда не был, и его сбил с ног отвратительный запах и ужасающее разложение, царившее в этом месте. Эта паутина, покрывающая собой деревья! Эти тела, наполовину сгнившие, наполовину съеденные! Эти кости, смешанные с белёсыми от снега ветками! Это… о, этому совершенно не было слов и описаний! Бурокрыс всегда был чуток к красоте — и не было ничего более противоречащему ей. Ничто на свете не уродовало жизнь так, как это делала поляна Паучьего Короля. И ведь ему даже некуда присесть! Хвостики-лапочки, да что ж теперь делать-то? — Здравствуй, Бурокрыс Велеречивый. Но, конечно, главный страх навевал сам Паучий Король. Его роскоши, его кошмарному облику не подходили никакие человеческие слова — только те, которыми ранее древние феи обращались к своим могущественным повелителям. Наверняка где-то среди этой паутины записей (а Паучий Король плёл свои ужасные нити из слов, которые проникали в его затерянное пристанище) находилось слово, полностью вырожавшее его дух и существование. Но Бурокрыс их не знал; он видел перед собой необыкновенно длинного и худого человека, на чьей голове громоздился огромный шиньон в виде паука; глазки его увеличивались к носу — или, напротив, уменьшались по бокам, так что на его лице было четыре пары разновеликих глаз. Он был одет в серебристую плетёную хламиды, из-под которой торчали паучьи лапы, что плели роскошное платье из паутины, палых листьев, иголок и шишек. О, что это было за платье! Бурокрыс видывал наряды городских фей, но ни одно придворное платье не могло сравниться с этим! Оно не было роскошным; из украшений только и было, что сор под ногами, но паутина заставляла их сверкать, немного матовым и сдержанным, как чернёное серебро. Паутина вместо кружев, листья — выделка лифа, шишки — пояс над юбкой, а сверху — таинственная, поблескивающая пелерина… Ах, как это было красиво! Ах, Бурокрыс многое бы отдал за костюм, сделанный так же умело, как это платье! Но только кому оно предназначалось? — Васе Вилисесьтво! — Несмотря на годы, проведённые с людьми, Бурокрыс не потерял элегантную подобострастность и знание фейского этикета, поэтому его поклон был одновременно приятен и лёгок, как у планирующего мотылька. — Этя больсёе посьтение… — Мне не нужно, чтобы ты разговаривал. Бурокрыс тотчас умолк; ему не только хватало такта, но ещё и благоразумия, чтобы не вмешиваться в приказы своего повелителя. Руки Короля подхватили платье, и ферришину стало понятно, насколько же оно лёгкое и воздушное. Не чета тяжёлым дамским туалетам в городе. — Правда, оно прекрасно? Впрочем, нет, не говори, достаточно того, что вижу я. — Паучий Король бережно повесил его между замотанными в кокон человеческими телами. — Это очень особенный подарок… который, впрочем, никто никогда не хотел бы получить. Бурокрыс с трудом подавил в себе желание сказать «Это верно!»; перебивать — последнее дело, а главное — дождаться, когда Его Величество перейдёт к сути. О чём он хочет поговорить? — Помнится, десять лет назад я давал тебе одно поручение. Напомни, как ты с ним справился? О нет. О НЕТ. О, нет-нет-нет, он об этом! За десять лет Бурокрыс устал ждать расплаты от Паучьего Короля и просто забыл о том, что нарушил его обещание. А ведь он не должен был этого забывать! Не должен был так легко соглашаться на встречу! О-о-о, хвостики-хвостики-хвостики, ушеньки-ушеньки-ушеньки, что же теперь с ним будет?! — Я падминил пинцессю на падменися, Васе Велисестьво, — заикаясь, ответил Бурокрыс так, чтобы не соврать. — Да, это ты сделал. Но ты ведь дел ребёнка не туда, куда тебе приказали? Бурокрыс тянул с ответом неоправданно долго; это бы раздражило любого собеседника, не только Паучьего Короля, но — что ему оставалось делать? Он ведь не хотел умирать! Не хотел быть казнённым! Он ведь, по сути, был заложником ситуации!.. — Этя тяк. — Врать Паучьему Королю — безнадёжное дело. Может быть, его простят, если он… — Я знаю! Что, ты думаешь, раз я не спрашивал, значит, тебе удалось это скрыть?! Перемены в настроении Паучьего Короля ужасали не только людей, но и фей. Вот сейчас от его крика взлетели летучие мыши, маленькие зеленушки, многие неопознанные Бурокрысом феи, кости затрещали, паутина в паре мест порвалась, а Бурокрыс, напротив, упал — и сам по себе, и потому что страшно испугался, что вот сейчас, вот теперь… Ох, усики-лапочки, а ведь он жил сравнительно недолго! Он ведь ещё, можно сказать, совсем молодой! Спасите-помогите, а-а-а! — Впрочем, — голос Паучьего Короля тут же охладился, а интонации изменились, — мне всё равно. Людские дела меня не касаются, и мне должно быть наплевать, что происходит у них. Бурокрыс всё равно прикрывал голову лапками, но продолжал внимательно слушать своего правителя. Он понимал, о чём тот говорить; да, ныне столицей правит подменыш, но подменыши — это уже не вполне феи. Они ещё не очень-то люди, но из-за того, что проводят с ними многое время и приобретают совсем другую личность, чем у них была, они почти что лишаются своих корней. А Паучий Король настолько не интересовался людьми, что даже судьбы своих детей в человеческом обществе его не волновали. — Однако ты должен искупить свою вину. Всё, что угодно! Всё, за что только ни взяться!.. Ой. А если он попросит что-то невыполнимое? Какая беда, какая печаль, как выйти бедному Бурокрысу из этой ужасной ситуации? — Я не слышу, чтобы ты проявлял рвение! — Да-да-да, Васе Вилисесьтва, всё, сьто угодна, — торопливо заверил правителя Бурокрыс. Ох, мамочки-папочки, в какую же беду он попал! — Мне не нужна принцесса. Мне все равно, кто будет править людьми: подменыш, девочка или же дракон. Но вот что мне нужно: ты должен ко мне привести Тилли из Гант-Дорвена. Бурокрыс хлопал глазами, пытаясь осмыслить сказанное. Тилли из Гант-Дорвена? Вот эта вот проклятая глазачка? Зачем? Ну, по крайней мере, это что-то сравнительно реальное. Могло быть значительно, ЗНАЧИТЕЛЬНО хуже. — Мне не нужно, чтобы ты её воровал. О, нет, эта игра была бы слишком нечестной. Но я хочу, чтобы в тот момент, когда она будет готова сдаться, появился бы ты и помог ей сделать то, что было бы закономерно с самого начала. — Но, Васе Вилисесьтва, — торопливо заговорил Бурокрыс, — кяк я пайму… — МНЕ НЕ НУЖНО, ЧТОБЫ ТЫ РАЗГОВАРИВАЛ!!! О, небеса, Бурокрыс второй раз допустил ошибку! На третий никто его прощать не будет — раздавят в мокрое место! Ой-ёй-ёй, носики-лапочки! Молчи, просто молчи… — Мне всё равно, как ты это поймёшь. Если не поймёшь — это будет твоя вина; а дважды я никогда не прощаю, даже любимых своих детей. Бурокрыс молчал. Надежда, вспыхнувшая в нём в тот момент, когда он услышал задание, теперь угасла, и было неясно, что же теперь делать. — Эта игра затянулась, но теперь, кажется, подходит к своему концу. — Паучий Король оторвал длинными острыми когтями кору дерева и приладил на место будущего корсета. — Она не сломалась, когда была в лесу, не сломалась, когда шла к городу; но теперь в ней человеческого в ней остаётся всё меньше и меньше. Лунный месяц ещё не подошёл к своему концу, но её слабость — вопрос ближайших дней. Что ж, Бурокрыс Мёдоустный, ты услышал, что я сказал. Теперь твоя задача — не допустить глупостей… во второй-то раз. Ты меня достаточно хорошо услышал? Конечно, Бурокрыс услышал своего короля. Конечно, он поклонился, потом поднялся, потом ещё раз поклонился, шёл спиной вперёд, споткнулся об корень, упал, а над ним расхохотались все-все-все дети Паучьего Короля — в том числе тот проклятый фир-дарриг, чтоб ему было пусто! А потом — он сразу же очутился в своём доме, в своём месте, и даже уголья в камине не потухли. Бурокрыс разжёг его снова и, чтобы как-то занять нервно хватавшие все предметы на своём пути лапки, сел чинить порванный любимый камзол (ничего, с заплаткой будет даже только лучше!). Плохая ли сложилась ситуация? Хуже — она ка-та-стро-фи-чес-ка-я! Приказы Паучьего Короля — не те, что следует нарушать; да, конечно, сейчас он остался без расплаты, но — усики-лапочки, ему просто так повезло! И уж точно не следует повторять своих вольностей… Ох, лапки трясутся, даже иголку в пальцах не получается удержать! Надо похитить девочку-глазачку. Но — тогда, когда она сама будет не против. Это как? Что ж тогда получается, её надо уговорить? Подождать? Его Величество говорит, что это дело нескольких дней; скорее всего, он прав, но Бурокрыс не может работать без точных дат! Уф, надо покушать и помыть личико. Вдруг это поможет успокоиться! Бурокрыс потянулся за хлебом и, столкнувшись со своим отражением в ночном стекле, вскрикнул: на его прекрасном человеческом лице возникли огромные, наполненные желтоватой жидкостью волдыри и сочащиеся кровью бородавки. Всё же Паучий Король не спустил ему предательства; пусть даже спустя десять лет после его совершения.