Александрия II

      Март 1817 год.       Новый, тысяча восемьсот семнадцатый год, не оправдал надежд европейцев на улучшение погодных условий. Мировые беды множились, отягощая жизнь простых работяг, переживающих самую тяжёлую веху жизни, теряя близких и мучаясь болезнями. Спасаясь от голодной смерти, десятки тысяч крестьян со всей центральной Европы, всё ещё страдавшие от разрушений Наполеоновских войн, эмигрировали в Америку. Некоторые авантюристы не побоялись перебраться в Россию, где, как и годом ранее, сложились благоприятные условия для засева зерновых культур.       В царстве Польском морозы тоже не задержались – потепление наступило уже в феврале. Даст Бог, к Пасхе снег стает окончательно распустятся пушистые почки вербы, с весёлым шумом и рёвом, из оврага в овраг хлынут вешние воды...       В воздухе наливалась и росла та сила, которая, точно сознательно, уничтожала шаг за шагом остатки суровой зимы. Даже холод, достигавший по ночам значительной крепости, не имел уже прежней всесокрушающей власти: земля сама давала ему отпор накопившимся за день теплом, и солнечные лучи смывали последние следы этой борьбы.       В этот год я много молилась, чтоб кончились человеческие страдания, чтоб лето было тёплое и урожайное, чтоб хлеб был в цене, а сахар дёшев, чтоб, если возможно, торговцы давали его даром нуждающимся...       Нынешним утром, едва только расцвело, я выбралась с сыном на прогулку в дворцовый сад. Поворота к заморозкам не предвиделось, что позволило сменить шубу на тонкую витшуру из ворсистой светлой пряжи альпаки с позолоченными застёжками и чёрной норковой горжеткой, а вместо шерстяного берета – капор из яркой маковой тафты, обильно драпированный веерообразными складками и ворохом вишнёвых лент.       Раньше я катала Ванечку на санках, но сегодня, пожалуй, можно было пересадить его в деревянную повозку на колёсиках.       Какое это счастье — наблюдать за пробуждающейся от полугодовалого сна природой!       Был тот особенный период весны, который сильнее всего действует на душу человека: яркое, но не жаркое солнце, нежно-голубое небо с длинными прозрачными облаками. В воздухе чувствовалась прохлада – не колючая, как в зимние месяцы, но бодрящая, с шлейфом сырости.       Сквозь опустившиеся сугробы пахло согретой землёй; рыжие пятна проталин, покрывали белоснежные просторы парка, точно грязными заплатами, которые всё увеличивались и росли с каждым днём, превращаясь в громадные прорехи, какие уже не могла прикрыть утренняя пороша.       Я шла по расчищенной дорожке, таща за верёвку аляповатую повозку, в которой, на пуховой подушке, сидел Ванечка, с любопытством озирающийся по сторонам. Он походил на крольчонка: белая шубка, закрывающая ножки, имела капюшон с помпоном, из-под которого проглядывала широкая гармошка атласных розовых рюш, окаймлявших байковый чепчик.       По обеим сторонам тропы тянулись зелёные бордюры монолитных кустарников, покрытых налётом инея: сад был устроен из фигур вечнозелёных растений, подчиняющихся строгой симметрии. На заднем дворе брал начало лабиринт – забава европейской аристократии прошлого века; я не единожды плутала в нём, а выбиралась в сопровождении дежурных гвардейцев.       Серовато-коричневый фасад дворца напоминал крепостные стены средневекового замка, производя сказочное впечатление на окружающих.       Создавалось впечатление, что здешние статуи Олимпийских богов, возвышающиеся, то тут, то там над низенькими квадратными деревьями, помнят ещё настоящих рыцарей в сияющих доспехах, латах; легендарные завоевания Болеслава Храброго и громкие победы Влади́слава Варне́нчика Ягеллона. И хотя разумом я понимала, что польский рыцарский орден распался задолго до возведения дворцового комплекса и появления на его территории мраморных статуй, сердце неотступно верило в сказку...       Добравшись до скамьи, помещавшейся промеж серебрившихся сфер спиреи, я остановила повозку, подняв из неё сына.       В последнее время Ванечка плохо спал из-за режущихся первых зубиков: ночью он плакал трижды, так, что и ко мне сон не шёл от переживаний; по совету доктора, я массажировала нижние дёсны вымоченным в отваре ромашки платочком, скрученным узелком, но и без моей помощи, проказник тащил в рот всё, что попадётся под руку. Приходилось прятать острые и колющие предметы, до которых он мог добраться, передвигаясь ползком, если играл в подушках на ковре, поскольку давно уже приноровился шевелить окрепшими конечностями, не упуская возможности отправиться в путешествие по комнате. Как-никак ему шёл седьмой месяц!       Ранней прогулкой на свежем воздухе я надеялась отвлечь сына от его проблемы, подарив впечатления, а там, глядишь, и дрёма найдёт после дозы чистого кислорода.       Опустившись на скамью, я усадила сына на колени, достав из повозки небольшую круглую коробочку с сухофруктами.       — Ванечка, солнышко моё, посмотри, сколько грачей... — поправив капюшон с помпоном, обращаю внимание сына на скачущих под косым лучом солнца, крикливых угольно-чёрных птиц, так похожих на ворон. — Гляди, какие шустрые, клювиком – стук-стук – червячков ищут... Давай их покормим, давай? — достав из коробочки сморщенный чернослив, аккуратно вкладываю его в крошечную ладошку, закрытую вязаной рукавичкой. — Вот так, бросай... — показав, как нужно делать, то есть выбросив на дорогу другой чернослив, тотчас подхваченный проворной птицей, с облегчением улыбаюсь, отмечая заинтересованность на детском лице. Между тем пернатых гостей становилось всё больше: они окружили скамью, блестя чёрными глазами-бусинами, обгоняя друг друга семенящими прыжками.       Ванечка наклонился, взглянул на дорожку и неловко разжал пальчики, наблюдая за тем, как один из грачей, отделившись от кучки сородичей, всплеснул вдруг крыльями и ловко защемил в острый клюв упавший плод, вспорхнув вместе с ним под облака. Долгим, удивлённым взором смотрел малыш в безбрежное небо, а затем, смекнув, видимо, что крылатый гость не вернётся, недовольно залепетал, просясь на землю. Пришлось выкатить повозку к ногам, и вновь посадить в неё сына, чтобы он, как того хотел, был ближе к природе.       На сердце воцарился покой, когда я обнаружила в чистых, серо-голубых очах малютки радостные искорки, а не слёзы, бывшие несколько часов назад.       Хлопоты о его здоровье занимали меня всецело, и никакие другие беды, будь то разлука с царственным супругом или тоска по дому, не могли сравниться с тем ужасом, какой я испытывала при мысли, что наш с Александром первенец переживает самое опасное время.       В эти тревожные дни, я невольно вспоминала Елизавету Алексеевну – какой замечательной матерью она была! И какой страшной трагедией обернулась для неё эта миссия... Она порхала и вся светилась от счастья после рождения в шестом году второй дочери, Великой Княжны Елизаветы Александровны, которую ласково называла «котёночек». Как только она просыпалась утром, то шла к своему ребёнку и почти не расставалась с ним до позднего вечера. Если ей случалось выезжать из дома, никогда она не забывала, возвращаясь, зайти поцеловать малышку... Юная царевна умерла через два года от судороги, случившейся из-за болезни зубов, которые так плохо прорезались. И даже лучшие врачи Петербурга, собравшиеся на консилиум в Зимнем дворце, оказались бессильны перед злым роком.       Став матерью, я взглянула на эти события по-новому, так, как доселе не получалось ввиду отсутствия собственных детей: мой ребёнок был для меня выше всех, и горе Елизаветы Алексеевна, столь же любящей матери в недалёком прошлом, казалось мне непереносимым! Я молила Бога, чтобы беды обошли стороной моего малыша. Несмотря на давнишний благоприятный прогноз лейб-медика, душа была не на месте.       Ванечка стал предметом моей страстной любви и постоянным занятием. Моя уединённая жизнь обернулась счастьем...       Печаль вновь прокрадывается в сердце, стоило увидеть, как сын сунул курагу в рот.       Должно быть, дёсны опять заныли...       От неприятных размышлений меня отвлёк отзвук уверенных шагов, раздавшийся вдруг со стороны дворцовой ограды. Я сразу узнала в них Константина Павловича: только он мог гулять широким, солдатским маршем, отчётливо стуча каблуками. Приглядевшись, замечаю, как промеж стройных, обстриженных конусами туй, вырастает широкоплечая фигура офицера в высоком бикорне с перьями, в тёмном плаще с двойной пелериной, полы которого раскрывались от стремительной ходьбы.       — Ваше Высочество, доброе утро! — поднялась было я навстречу, но тут же увидела, как Великий Князь небрежно машет рукой, как-бы говоря: "Сидите-сидите".       Я машинально опустилась на скамью, светло улыбнувшись.       — Сегодня и впрямь доброе... – откликнулся цесаревич, приближаясь. — Как-будто теплее стало... Не находите? Знать, прощается с нами старуха-зима... – он устремляет взгляд в небо, где так ласково сияло солнце, и совсем уже поравнявшись, приветственно склоняет голову, вслед за тем устремляя взор на сидящего в повозке ребёнка, который, при виде внушительного взрослого, выбросил курагу, словно та была уже неинтересна, смотря на Константина широко распахнутыми глазами.       Великий Князь широко улыбнулся, внимательно изучая лик младенца, словно что-то выискивая, и возобновляет беседу:       — Мне доложили о минувшей ночи... Иван Александрович худо почивал. – Опустившись возле крестника на корточки, он делается ещё добрее, теряя официальный тон.       Я поспешила дать отчёт, стремясь рассеять собственную тревогу:       — Доктор уверил, что днями дело разрешится благоприятным образом – дёсны вскроются. Резцы бойко лезут, и жара, хвала Всевышнему, не наблюдается... – поднявшись на ноги, я перекрестилась, веря в лучший исход.       — И мне об том же доложили, — подтвердил цесаревич, снимая перчатки, отбрасывая их на скамью. — Бог милует, скоро Вы оба выспитесь... Позволите? — он кивнул на Ванечку, испрашивая разрешение взять его на руки, и я кивнула, не имея ничего против.       — Пади-ка сюда, добрый молодец... — резво подхватив крестника, чего не делал уже давно ввиду сильной занятости, цесаревич выпрямляется во весь свой могучий рост, держа ребёнка на вытянутых руках, дабы как следует его рассмотреть. — Эка вымахал, а ноги-то, как жерди! Коли вытянется с пожарную каланчу – в гренадёры определим. Тут уж сам Бог велел! – радостным басом возвестил он, прижимая к себе младенца.       Константин Павлович был сегодня в совершенно непривычном для окружающих ровном, тихом, прекрасном настроении духа. Несколько провинившихся в неряшливости – что особенно преследовал цесаревич – гвардейцев на смене утреннего караула отделались выговором, даже без брани.       Я промолчала в ответ на его последние заявление, потому как не хотела отдавать сына в службу; впрочем, сейчас было важно, чтобы Ванечка перерос опасный возраст, а уж кем он станет, имея такие длинные ноги, дело десятое, и, в общем-то, малозначащее.       — Извольте следовать за мной, Madame, я покажу Вам нечто весьма занимательное... – загадочно объявляет Великий Князь, останавливая настойчивую детскую ручку, тянущуюся к пёстрой кокарде на шляпе в попытке сорвать.       Охваченная любопытством, я охотно проследовала за цесаревичем вглубь сада: верно, и впрямь что-то интересное обнаружилось, раз напустил на себя столько таинственности.       Великий Князь шёл привычным размашистым шагом, неся Ванечку на руках, а я бежала позади, волоча повозку. Мы вышли на открытый участок, расположенный на внутреннем дворе: мрачные стены дворца буквально "навалились" на меня, резко "выпрыгнув" из-за поворота; обширное белое пространство, ещё без цветущих клумб, ослепляло; я чувствовала себя муравьём под лупой. Вытянутые окна-глазницы угрюмо наблюдали за происходящим в дендрарии, но лучи солнца, прорезающие лёгкие облака, преображали скучный пейзаж, и густая тень от крыши дворца с каждой минутой поднималась всё выше, открывая больше освещённого пространства.       Приблизившись к растущему рядком можжевельнику, ветви которого были как-бы причёсаны вверх, Великий Князь остановился, ткнув пальцем куда-то в землю, указав Ванечке на тёмные бреши грязной проталины.       Я опустила взгляд – и обомлела!       Там, в земляных прорехах, навстречу тёплому весеннему солнышку, робко пробивались сочные яркие расточки с белыми каплями бутонов, облепленные клочками талого снега.       — Ванюша, гляди, подснежники! – обрадовалась я, приседая подле первых в этом году цветов – вестников близящейся оттепели. Знать, и жаворонки скоро прилетят!       — Я на заре их заприметил, когда караульных муштровал, – объяснил цесаревич, довольный собой и теми воодушевляющими эмоциями, что светились на моём лице. — Вылезли раньше срока... Прошлым годом, помните, в апреле только проклюнулись, а ныне терпеть не стали... Доброе предзнаменование, я думать. – Усадив крестника в повозку, он придвигает оную ближе к цветам, а сам оборачивается на отзвук шпор бегущего со стороны дворца адъютанта, коим являлся молодой улан в тёмном мундире с красным нагрудником, аксельбантом на правом плече и конфедератке с высоким белым султаном. Лейб-гвардии Уланский Его Высочества полк, сформированный Константином в тысяча восемьсот третьем году, негласно считался самым красивым в царской армии, но не только из-за формы: туда набирали высоких белокурых мужчин, а ещё рыжих, как сам цесаревич.       Я не обратила на появление улана никакого внимания, кончиками пальцев смахивая колючие наросты снежинок с хрупких стебельков.       Меня переполняла нежность к окружающей природе: остроконечные цветочки ещё не распустились, но как светел и девственно чист был их образ! Благодать наполнила душу, уничтожая остатки тёмных мыслей, страхов, и всего того, что терзало сердце, мешая наслаждаться жизнью.       — Ваше Высочество, разрешите доложить! — отрапортовал запыхавшийся улан за спиной, пока я следила за тем, чтобы Ванечка не навредил подснежникам, по которым заинтересованно водил ладошкой, то ли поглаживая, то ли помышляя вырвать из земли.       — Чего там ещё? – с нескрываемым раздражением откликнулся Константин Павлович, принимая из рук адъютанта оставленные на скамье офицерские перчатки с широкими раструбами.       Ничуть не тушуясь, молодой человек наклоняется и что-то торопливо шепчет Его Высочеству на ухо по-польски. Я ничего не разобрала, догадавшись, впрочем, о прибытии во дворец неизвестного лица, явившемся без доклада.       Великий Князь остался невозмутим, и лишь шаркнул подошвой ботфорта, вновь разворачиваясь к нам с сыном.       — Прошу простить, вынужден Вас оставить ненадолго, – он спешит откланяться, в прощальном жесте касаясь угла шляпы. — Неотложное дело... Честь имею, Madame. — И невозмутимо отослав адъютанта вперёд, проследовал за ним к выходу из дендрария.       Чувство какого-то покоя, предвкушения приветливой встречи охватывает меня... И я не сдержалась, легко поцеловала сына в лоб, исполненная нетленной надеждой.       Такое же или почти такое же чувство шевельнулось в душе Ванечки и он улыбнулся, как могут улыбаться только младенцы, широко открытым беззубым ртом – и всё-таки сорвал один зелёный стебелёк под мой растерянный вздох – и тут же ткнул им себе в подбородок.       — Ванюша, нет! – взволновалась я, смекнув, что он хочет пожевать грязный стебель, — Ты же не козлик... Оставь травку.       И пока я возилась с сыном, на горизонте вновь появился человек. Приближение его оставалось незамеченным до той минуты, пока я не услышала хруст снега в метре от себя – вкрадчивую поступь, а оглянувшись, стремительно вскочила на ноги...       — Александр! – прокатился мой радостный вопль над округой, и я бросилась в распахнутые объятия супруга, коего не видела с Рождественских вакаций.       Я не ожидала, что ему удастся вырваться из Петербурга в преддверии Пасхи!       — Приветствую, родные! – крепкие руки обвивают мой стан, и жмут теснее к груди, закрытой серой шинелью. — Наконец-то до Вас добрался... Меринов запарил, но как душа к Вам рвалась – насилу удержал... — он смотрел на меня своими мягкими, небесно-голубыми глазами, блестящими от влаги, а я лихорадочно вспоминала, каково это – находиться с ним рядом. Когда один его ласковый взгляд заставляет сердце биться в сладкой истоме, когда я трепещу в его объятиях, как птичка в клетке, и волнительно, и приятно. Какое это наслаждение – открыться вновь любимому человеку.       От его румяного лица, с большим белым лбом, маленьким аккуратным носом и пухлыми губами, так и веяло степным здоровьем, крепкой, долговечной силой.       Как и прежде, он был хорошо сложён, нисколько не поправился за минувшие три месяца, а белокурые волосы вились на его голове, как у юноши, скрывая ранние проплешины, нисколь его не портящие.       Александр отстраняется от меня, но лишь для того, чтобы взять нашего сына, который ничего не понимал – зачем его тискают, как куклу, и целуют жадно в макушку, отчего он недовольно закрутил головой, пытаясь отпрянуть.       — Боже, да ведь он не признаёт меня!.. – с несчастной улыбкой пожаловался Государь, ловя мой ободряющий взор.       — Вы давно не виделись, но он привыкнет к тебе, вот увидишь... – мягко возразила я, конечно, тоже заметив, что Ванечка не особо отличает фигуру отца от любой другой в форме, при этом привечая Константина Павловича, который просто проводит с ним больше времени.       Я надеялась, что однажды мы будем жить с Александром и нашим ребёнком под одной крышей, правда, сказать точно, когда это случится, не представлялось возможным.       — Он ещё несмышлёныш и плохо запоминает лица... Скоро он подрастёт и будет искренне радоваться тебе, — продолжила я тем же обходительным тоном, стараясь отвлечь Александра от огорчительных домыслов. — Какое утешение твоё последнее письмо... Я всё перечитывала его и благодарила Бога за то, что я в самом деле кое-что для тебя значу! – пользуясь случаем, выражаю признательность супругу за сочинение объёмных и чутких посланий.       — Помилуй, Mon Ange, разве возможно по-другому? – уверенно заглянул в мои пламенные очи Александр. — В тебе одной и нашем сыне утешение нахожу... – передав мне ребёнка, который чуть было не расплакался из-за образовавшейся тесноты и громкой сумбурной речи, он опускает ладони на мои плечи, бережно их сжимая.       Все тяготы и лишения последних дней мигом улетучились. Я почувствовала себя сильнее, потому что стояла подле человека, делившего со мною все радости и печали жизни: вторая половинка меня, законный в глазах Бога супруг. Меня снова одолело желание в этот короткий срок, на который он приехал, подарить ему спокойствие, дать прочувствовать тепло семейного очага.       — О, если б у меня были крылья, чтоб прилетать каждый вечер к тебе и радовать тебя моей любовью! – пылко воскликнула я, жалея, что не имею возможности видеться с Александром в Петербурге; он зверски устаёт и нуждается в ежедневной заботе, а я далеко. — Ты не получаешь моей ласки, а всё только мысленно и на расстоянии... – неосознанно потупив взор, выказываю сочувствие его печальному положению отщепенца, не смея роптать, ведь и то, что уже сложилось – величайшая награда от Бога.       Он поднял мою поникшую голову за подбородок и поцеловал в губы – даже узкие стенки капора не остановили его.       — Оставь, пустое... – шептал он. — Сейчас мы вместе... Вместе... – выражение нежной мягкости появляется в его чертах, и небесно-голубые омуты засияли тем тёплым, дрожащим светом, который светится сквозь сдерживаемые слёзы.       Мы думали, что никто ничего не замечает, а любовь и счастье так и застыли на наших лицах... Но внезапно мелькнувшая тень, скрывшая на миг солнце, и скрип ботфорт, ступающих по снегу, заставляют опомниться и ненадолго оторваться друг от друга.       — В порядке ли Империя, Ваше Величество? — Константин Павлович взирал на августейшего брата с невозмутимым спокойствием, напоминая о приличиях. — Какие новости? Надеюсь, худого не предвидится?       Александр смерил цесаревича выразительным взглядом, недовольный тем, что его потревожили, однако, конечно, не сердился по-настоящему, находясь в приподнятом настроение.       — Добро, Ваше Высочество, всё по-старому, – снисходительно улыбнулся он, и лишь слегка, ввиду излишней эмоциональности, нахмурился, не сдержав тревожного: — Кавказ полыхает... Войны с горцами не избежать. Ермолов не справляется с управлением на посту губернатора, и мне некем его заменить. Чечню можно справедливо назвать гнездом всех разбойников... – опомнившись, Александр быстро овладевает собой, поднимая руку вверх, пресекая все последующие вопросы со стороны Константина. — Полно о делах, брат, у нас ещё будет время... Дай мне хоть ненадолго почувствовать себя человеком, – и на этих словах, снова прижимает нас с сыном к своей груди.

⊱⋅ ────── • ✿ • ────── ⋅⊰

      Александр вбежал в детскую комнату с тем же чувством и ещё сильнейшим, чем то, с каким он обнимал нас на улице. Мы долго гуляли перед тем, Ванечка опять закапризничал, и супруг вызвался поучаствовать в жизни обожаемого первенца.       Около пяти вечера, я усадила сына на деревянный стульчик с прикреплённой к нему столешницей, дабы покормить – само собой, разумеется, Александр отнял у меня эту прерогативу. Он стремился восполнить недостаток отцовской заботы, понимая, что растить ребёнка в наш век – невероятно сложная задача. В его памяти ещё не угасли – да и вряд ли когда-нибудь угаснут – воспоминания о гибели Марии и Елизаветы – возлюбленных дочерей.       Вопреки сомнениям в отцовстве и гуляющим при дворе грязным слухам, Александр неотступно и искренне любил сих девочек. Они могли бы сейчас быть в отроческом возрасте, и через пару лет Александр подыскивал бы им женихов... Памятуя о личной трагедии, он обещал себе не повторять прежних ошибок, а всякую свободную минуту проводить рядом с сыном, появление которого на свет окрестил чудом – благословением от Господа.       Жаль только, что он приехал всего на пять дней... Ему хотелось встретить со мной один из главных праздников пятой седмицы Великого поста — «Мариино стояние» – утреню четверга, традиционно посвящённую памяти Марии Египетской.       В субботу он уже планировал выехать, чтобы к Вербному Воскресенью вернуться в Петербург и возглавить шествие царствующей фамилии в дворцовую церковь на литургию, так как последняя неделя перед Пасхой – Страстная неделя, включала множество высочайших выходов.       Накормить привередливого ребёнка – то ещё испытание. Александр разместился против высокого стула капризного чада, болтающего ножками, выражающего протест рисовой каше, которую специально для него разварили, чтоб не поперхнулся. Часть молочной крупы падала на передник: Ванечка крутил головой и пронзительно восклицал, даже бил ручками о столик – опрокинул тарелку на мундир отца, заляпав медали, Андреевскую звезду – тот снял его, не собираясь сдаваться.       Конечно, кормить грудью было проще, но доктор велел уже приучать малыша к обычной пище, укреплять желудок, а молоком – лишь докармливать. А ведь я предупреждала, что с детьми непросто... Александр не верил, но, надо отдать должное, быстро приноровился, нашёл выход, начав в какой-то момент тихо напевать под нос весёлые куплеты на французском... Ванечка был очарован тембром его мелодичного голоса, сплетавшим кружева невнятных слогов, и удивлённо открывал рот – тут-то Александр и совал ему ложку, и дело сладилось.       Я по-доброму смеялась, наблюдая за их общением. Александр обращался с сыном, как со священным предметом. Он держал его на руках с какой-то сокровенной торжественностью, видя и чувствуя больше, чем я, и так величественно носил по комнате, словно нашему малышу предназначалось, по меньшей мере, занять Российский престол. И даже сейчас, когда Ванечка просто сидел, августейший отец с тихим восторгом ловил каждый его вздох, и мысленно превозносил, чествовал. Я догадывалась, что в глубине души он облачает Ванечку в образ царского наследника, ведь кровь не обманешь: ни один закон в мире не может подавить природу человека. Все мы являемся продолжением своих родителей, вне зависимости от юридических, и даже церковных законов.       Прежде Александру не доводилось нянчиться с младенцами. По долгу службы и устоявшейся в монархической среде традиции, он уступал все хлопоты дворцовым людям: нянькам, да кормилице во главе с английскими или немецкими боннами.       За окнами смеркалось, линия горизонта вспыхнула золотом, но небесная лазурь оставалась чистой; до заката ещё целый час. Расположившись на кушетке, на которой лежала когда-то в преддверии родов, а Матушка заплетала мне косу, и Шарль был рядом, дожидаясь шевелений малыша, я вновь вернулась к мысли о быстротечности бытия. Время – это невосполнимый ресурс. И сейчас, наблюдая, как супруг заботится о сыне, я силилась запомнить, как можно больше – от цвета рюш на детском чепчике, до фраз Александра, которые любовно  переносила в дневник, подаренный им на Рождество.       Окрылённый первым успехом, Александр заговорил о моих друзьях, чем доставил ещё больше радости.       — Ваш Чаадаев покорил меня, – возвестил он с тёплым, отеческим чувством, даже гордостью за молодого лейб-гусара, во всём безупречного. — В свои двадцать три года, Пётр Яковлевич добился исключительного успеха в обществе. Пыл его на поприще наук и в военном деле таков, что будь у меня десяток подобных ему, я бы вовсе не нуждался в прежних министрах. Ей Богу, нисколь тебе не лгу! Васильчиков просит его в адъютанты. И не только он, всяк генерал с меня Чаадаева требует... Осмелюсь заверить, Вашего друга ждёт блестящая карьера, – заключает в многообещающем тоне, возбуждая во мне восторг. Я никогда не сомневалась, что Пётр Яковлевич станет героем века. И так приятно слышать очередную похвалу о нём из уст Государя России, в чьих силах было помочь ему освоиться на вершине.       — Хорошо бы он вернулся в родной Семёновский полк... Там у него много товарищей, – охотно поддержала я идею супруга о переводе Чаадаева в разряд адъютантов, коем он уже когда-то являлся, но сбежал ввиду отсутствия перспектив в штабном корпусе. С тех пор его взгляды сильно изменились, как и обстоятельства: по завершении Наполеоновских войн сделать карьеру при дворе стало невероятно сложно, особенно для офицеров, лишённых каких-либо других способностей, окромя военного ремесла.       У Чаадаева талантов хватало, и ими следовало распорядиться по-умному.       — Помилуй, Mon Ange, в Семёновском полку он потеряется... Илларион Васильевич утверждён мною на пост командира гвардейского корпуса, и Ваш друг, став его адъютантом, получит возможность подняться гораздо выше, – обещает Александр, ласково мне подмигнув, вслед за тем поворачиваясь к сыну, осторожно убирая от него опустевшую тарелку.       Его детский лепет, его улыбка, его игры, забавы и даже плач, были тем живительным бальзамом, который привязывал Александра ещё прочнее к жизни, давал этой жизни цель и значение.       — Признаться, не все Ваши друзья меня радуют... – продолжает минутой позже, не умоляя улыбки, как истинный дипломат.       — Натали? – испугалась я, решив, что у подруги случился конфликт с Елизаветой Алексеевной, запоздало вспомнив, что она уже три месяца как в отставке. Сделавшись восприемницей нашего первенца, Наташа была вынуждена низложить с себя обязанности фрейлины, пока её к тому не принудили силой, ведь если бы Мария Фёдоровна узнала о её причастности к крестинам "незаконного" дитя Александра, то удалила бы от двора с позором.       Впрочем, Натали, как бывшая фрейлина, сохранила за собой право жить в Екатерининском дворце и ныне дожидалась, когда царская фамилия презентует ей квартиру в Петербурге за выслугу лет, или определит комнату в Зимнем дворце, поскольку замуж её так и не выдали.       — En aucun cas, – успокоил меня Александр. — Я говорю о Вашем лицейском товарище, у коего ветер в голове... Он ходячая проблема.       — Пушкин, – догадалась я, чувствуя, как теплеет на сердце. — Пушкин не проблема, а просто мальчик. – Закрыв дневник, подозреваю, что Александр опять уличил его в какой-нибудь шалости, как случилось год назад, когда поэт, перепутав в темноте фрейлинского коридора княжну Волконскую с её очаровательной горничной, поцеловал Варвару Михайловну в губы, и та, рассвирепев, написала Государю донос с требованием отчислить наглого юнца, посягнувшего на её честь. Скандал был невообразимый! Александр с трудом урегулировал конфликт, оставив Пушкина в Лицее, однако, с тех пор, внимательно за ним наблюдал...       Он улыбался сыну, но при следующем взгляде, обращённом на меня, не сдержался, сдвинув светлые брови к переносице:       — Позволь не согласиться... – сдержанно возразил супруг.  — Избалованный мальчишка с худыми наклонностями – таков твой Пушкин. Вертопрах, болтун, с какими-то новейшими идеями. Вообрази, что он мне давеча устроил... Перед отъездом я гостил в Царском, заглянул одним вечером в Лицей, проведать выпускников. Юноши, как положено, выстроились для приветствия. Я спросил: «Кто тут первый?» имея намерение побеседовать с умнейшим из них, а Ваш Пушкин, глядя прямо в глаза – мне, Императору! — с усмешкой заявил: «Тут первых нет, а все вторые!» указав тем самым, что я, как Александр I, не волен допускать вперёд себя никого... Не даром ведь Первый! Неслыханная дерзость. — При всём самоконтроле и умении поддерживать любую беседу, Александру всё же не удалось скрыть раздражения, вызванного, как он справедливо заметил, "неслыханной дерзостью".       Я даже растерялась, не сразу сообразившись с мыслями.       Пушкин действительно сильно провинился... В былые времена, за подобную эскападу, его бы высекли и заклеймили сумасшедшим: а как ещё называть человека, который осознанно суёт голову в пасть льва?       Сложно оправдать подобную выходку... Мало того, что Пушкин шутил осмысленно, так ещё сочинял остроты с подвывертом, колющие больнее прочих. Спорить с Александром – дело нелёгкое, как, собственно, и с Пушкиным, поэтому лучше не развивать опасную полемику. Ущемлённое царское самолюбие ещё не скоро оправится, и я решила перевести тему, с затаённой тревогой помышляя о том, что Пушкин пристрастился играть с огнём.       — Во-первых, он совсем не вертопрах, а во-вторых, оставим это... – я медленно поднялась с кушетки, заметив, как Александр оставляет свой стул. — Знаешь, ведь я об чём-то хотела с тобой поговорить...       — Я весь во внимании, Mon Ange. – Черты его вмиг преобразились от звука моего исполненного нежностью голоса, и от того, каким открытым, требующим внимания взором смотрел на него Ванечка, протягивая ручки: Александр осторожно вытащил его из-за столика, довольный тем, что вернул расположение собственного ребёнка. Небесно-голубые глаза загораются тёплым огоньком.       Эти двое здорово смотрелись друг с другом... В широких мужских ладонях, отнюдь не лишённых изящества, Ванечка выглядел ещё меньше, чем в моих руках. Верно, для Александра, он как пушинка!       — Хочу просить тебя оставить на сегодня дела... – в глубине души боясь услышать отказ, опускаю взгляд к полу. — Я соскучилась и жажду разделить с тобою вечер... – в моём голосе таилась вина, ибо отвлекать Государя России от бумаг – чревато последствиями: у него весь день расписан по часам, и до одиннадцати вечера, с перерывом на чай, он обыкновенно работал в кабинете. Но ведь ночь так коротка... Мне хотелось прямо сейчас, с настоящей минуты, быть с ним вместе, один на один, чтоб без слуг, адъютантов и дежурных гвардейцев.       Покачивая сына на руках, Александр тихо смеётся, сияя каким-то внутренним светом, который можно было узреть по чуть вздёрнутым вверх уголкам губ. Он простирает руку вперёд, касаясь костяшками моей алеющей скулы, ласково очерчивая линию подбородка, побуждая поднять склонённую в смущённом порыве голову:       — Мой долг доставить тебе спокойствие и вернуть на твоё прелестное личико улыбку, – это признание возбуждает всё живое во мне, и я с благодарностью сжимаю царскую длань горячими пальцами, ластясь к раскрытой ладони щекою.       — Благодарю тебя... – от  соприкосновения с его кожей в груди вспыхивает мягкое, ровное пламя, и я зарделась, словно впервые оказавшись так близко к любимому. — Но сперва нужно уложить Ванечку... Ежели дёсны потянет – до утра не уймётся, – сочувственно качаю головой, обуздав смущение и нежно погладив сына по спине. Он забеспокоился и укусил августейшего отца в плечо, затянутое хлопковой рубашкой; тот посмеялся с его проказы, вероятно, испытав щекотку.       — Разрешишь мне его убаюкать? — загорелся Александр, перенимая малыша из одной руки в другую, вручая ему деревянную ложку из-под каши, чтоб грыз её.       На минуту мною овладевает сомнение: справиться ли он с волнующимся, болезным младенцем? Ведь это не бумажки в кабинете перебирать, попивая чаёк с медком... Тут терпения следует набраться и знаний, как подступиться к непокорному чаду.       — Александр, он так неохотно лежит в колыбели... – предупреждаю с нескрываемым опасением, намекая, что по непривычке он может утомить и себя, и ребёнка, — Тебе придётся долго носить его на руках, укачивать. А перед тем ещё сделать массаж... Осилишь?       На царственном лице отражается ироничное выражение, нечто сродни лукавому упрёку или даже шуточному осуждению.       — Я управляю многомиллионной Империей, руковожу армией и флотом, подчиняю своей воле европейских монархов, а все они упрямы, как ослы... Ужель ты допускаешь, что мне не по силам совладать с этакой крохой? — он восхищённо глядит на сына, который прислушивался к идущему разговору, попеременно посматривая то на отца, то на меня, не вынимая ложки изо рта.       — Это совсем другое... – произношу снисходительно, выступая вперёд и снимая с сына передник. — Детей нянчить – целая наука. – Вспоминается наставление Матушки, но Александр вдруг преисполняется воинственным видом, и даже прижатый к груди ребёнок, в чепчике с забавными рюшами, не умолил его мужества.       — Прошу, Mon Ange, дозволь попытать... – голос его зазвучал сладко-певуче, проникновенно, как на дипломатических переговорах, и потому быстро достиг глубин сердца. — Я привёз в подарок нашему озорнику занятную вещицу... Увидишь, он останется доволен и уснёт сном младенца.       Я рассыпалась задорным, серебристым смехом.       — Он и есть младенец... – наклонившись, целую сына в макушку. — Надеюсь, твой подарок нельзя сгрызть? Учти: Ванюша всё в рот тянет – пораниться немудрено. Берестяные игрушки все попортил, а погремушки из серебра, что ты доставил из Петербурга, пришлось спрятать: он ими кололся... Позволь я приглашу доктора, чтоб показал, как надобно владеть массажем?       — Разумеется, – легко соглашается Александр, печально присовокупив: — Ты разве не останешься с нами? – догадавшись, по моему оживлённому состоянию и искоркам в глазах, что я не настроена идти в опочивальню, он забеспокоился.       — И облегчить тебе задачу? – добродушный смех вновь рвётся из груди. — Ни за что! Взялся за гуж, не говори, что не дюж. А я поухаживаю за тобой... как жена. Приготовлю чай и entrée... Знаю, у тебя диета и постишься... Не волнуйся, от правил не отступлю, – в моём взоре читалась неизмеримая любовь и забота.       — Я дождусь тебя, – сдался он, проникшись моим трепетным желанием выплеснуть накопившуюся нежность, которую носила в себе с декабря, не имея возможности переправить свои чувства в Петербург посылкой. — Мы проведём вечер вместе, обещаю...       Я улыбнулась ещё светлее и жарче, и накрыла его ладонь своею, приседая в глубоком книксене, как перед Императором Всероссийским, вслед за этим приподнимаясь на носочках и запечатлевая мимолётный поцелуй на округлой линии скулы, выражая признательность, как супругу.

⊱⋅────── •✿• ──────⋅⊰

      Выслушав наступления придворного лейб-медика, Александр с охотой приступил к массажу, найдя такое времяпровождение дюже занимательным, ведь Ванечка не собирался снова жевать пропитанную горькой ромашкой тряпицу, поэтому пронзительно кричал, выказывая характер, а царственному отцу приходилось идти на хитрости, чтобы его усмирить. Положение спасла мудрёная игрушка – тот самый подарок, привезённый Александром из Петербурга.       Я ахнула, украдкой заглянув в опочивальню: пространство над моей кроватью плыло в ярком отблеске бесчисленных созвездий, кружившихся в размеренном хороводе под льющуюся из «Волшебной лампы» завораживающую мелодию, столь прекрасную, что комната разом преобразилась и стала напоминать иллюстрацию из старинной сказки; я узнала эти волшебные звуки – то была колыбельная Моцарта.       Изящный, цилиндрической формы фонарик, выложенный перламутровыми пластинами, испещрённый сквозными рисунками небесных тел, помещался на стуле подле кровати, вращаясь на собственном основании, под которым скрывался заводной механизм. Внутри пылало несколько свечей, чей рыжеватый свет, проходя сквозь отверстия, не мог охватить выси дворцовых апартаментов, но отображал картинки на тот угол, где лежал на перинах смолкнувший Ванечка, очарованный восхитительной феерией, наблюдая, как по тёмным драпировкам балдахина и на круглом плафоне вверху, с коего сей балдахин спускался, скользили яркие огоньки; звёздочки-плошки безраздельно владели его вниманием, так, что он пытался ухватить их своими крошечными пальчиками на зелёном жилете отца, который склонился над ним для массажа.       Пришлось признать, что Александр справился с возложенной на него родительской миссией даже лучше меня, ведь я не придумала ничего умнее, как звенеть над плачущим младенцем погремушкой...       Как хорошо, что у нас теперь есть эта чудесная лампа!       Убедившись, что оба моих мужчины чувствуют себя замечательно, я тихонько спустилась в кухню, где мне давно уже не удивлялись.       Дворцовая кухня была огромной, выложенная светло-зелёными изразцами, с каменными плитами и старинным очагом, над которым на крюк подвешивали котлы разных размеров; похлёбки на открытом огне получались самые вкусные!       В перерывах между материнскими заботами, я продолжала совершенствовать своё кулинарное мастерство, мечтая однажды приготовить Александру полноценный ужин. Когда-то давно, кажется, в середине двенадцатого года, когда мы ещё состояли в переписке, он взял с меня слово состряпать для него омлет – то, что у меня получалось лучше всего. Однако, в прошлый приезд на зимних вакациях, он держал Рождественский пост, и сейчас тоже...       С начала Великого поста прошло уже четыре недели. Эти дни походили на затишье перед великими событиями. Большая часть трудностей осталась позади, поэтому постящиеся чувствовали себя хорошо. Я бы тоже с удовольствием попостилась, но врачи опасались, что пропадёт грудное молоко, поэтому настоятельно рекомендовали не исключать из рациона мяса.       Приноровившись варить каши, решаю приготовить десерт из перловой крупы с тыквой, орехами и сухофруктами; похожий десерт, я уже готовила для лицеистов в канун пятнадцатого года, устроив приём в фамильном особняке Волконских.       Я нарезала тыкву кубиками, когда на кухню неожиданно заявился Великий Князь; с любопытством оглядев стол, он проворно увёл из-под ножа кусочек сочного овоща.       — Ваше Высочество! – пришлось стукнуть его по руке, поскольку на дух не переносила подобного обращения. Негоже мужчине совать нос на женскую территорию.       — А вот это уже покушение на представителя августейшей фамилии, между прочим... – смеясь, пожурил меня цесаревич, забрасывая оранжевый кубик в рот, после чего снял чистое полотенце с крючка и вытер ладони от сока.       Он был в приподнятом настроении и с оглядкой на двери, сообщил:       — Я отбываю с визитом. Вернусь... когда вернусь. Благодарю, что отвлекаете Его Величество от надобности говорить со мной. Приятно сбегать из дворца, зная, что о нём позаботятся, – учтиво склонив голову, Великий Князь быстро выпрямился, совершив осторожный, как-будто бы даже предостерегающий шаг вперёд, — Смею ли я надеяться, что в наших с братом отношениях останется некоторая... недоговорённость? – он внимательно всматривается в мои глаза, и я сразу догадываюсь о томящем его беспокойстве.       На нём был безупречный генеральский мундир с золотыми пуговицами, волосы искусно уложены и взбиты, а за пояс заткнута пара свежих лайковых перчаток. В придачу весь наодеколонился...       Такой статный, величественный, с медными кудрями, небесно-голубыми глазами, как у Александра, улыбка всегда искренняя и какая-то обличающая честность и простота исполняли его облик. Всё соединилось в нём и придавало совершенно отдельный и привлекающий внимание образ в кругу братьев и сверстников. На покойного отца очень-очень похож... Не ростом или лицом – хотя лицом, пожалуй, что выдался — но переменчивым, взрывным нравом, отходчивым сердцем, и редким в наш век простодушием.       Сомнения исключены: он ехал к Ней.       — Ваше Высочество... – молвлю твёрдым голосом, откладывая нож и отстраняясь от стола. — Будьте покойны, я сохраню в тайне предмет наших полуночных обсуждений. Даю Вам слово: Государь не узнает лишнего. – Нередко случалось, что Константин Павлович задерживался на смотрах или светских раутах до позднего часу, а по возвращении во дворец, заглядывал проведать нас с Ванечкой, зная, сколь худ бывает наш сон. Уложив малыша, мы обыкновенно пускались в разговоры, ставшие своего рода традицией – за одним из них я и узнала о покорившей его сердце полячке, отличавшейся от прочих женщин нравственной свежестью и чистотой.       После окончания наполеоновских войн в Варшаву вновь устремились крупные магнаты и мелкие шляхтичи, паны-легионеры, служившие у Бонапарта. Былой блеск вновь вернулся в столицу Польши.       Среди сотен молоденьких, не искушённых в любви панночек, усыпанных бриллиантами игривых казоток, Великий Князь пленился совсем не выдающейся девушкой – Жанеттой Грудзинской, дочерью бывшего солдата Наполеона.       Константин Павлович описал её, как существо возвышенное и тонкое... Она не была красавица, но была красивее всякой красавицы. Змеевидные светлые локоны, глаза, как незабудки, чей выразительный взор пленял души впечатлительных мужчин.       Она была Ундина.       Вряд ли Александр обрадуется образовавшемуся любовному треугольнику, ведь цесаревич клялся ему, что оставил волокитство и до конца дней своих будет верен избранной фаворитке – Жозефине Фридрихс, с которой прожил внушительных десять лет. Только на таком условии, то есть, после клятвы в постоянстве, августейшей даровал, по прихоти Константина, русское подданство Жозефине – ныне её звали Ульяной Михайловной Александровой.       А тут очередная метресса...       — Я верю Вашему слову, Madame, потому как прежде не имел случая лицезреть в Вас бесчестие, — для пущей внушительности сдвинув густые брови, цесаревич сдержанно, но с жаром, улыбнулся, выражая признательность за оказанную поддержку.       Он исчез так же быстро, как появился. А я взяла в руку оставленный нож, мысленно желая Их Высочеству удачи...       Рано или поздно Александру всё-равно донесут. Окружающие быстро смекнут, что наследник русского престола неровно дышит к прелестной панночке, чей такт и осмотрительность не давали пищи злоязычным варшавским кукушкам. Константин, впрочем, надеялся, что положение вещей не изменится вплоть до отъезда Государя из Варшавы. Но не навещать возлюбленную, очевидно, он не мог.       Для меня было честью беседовать с цесаревичем: во-первых, потому что он наследник горячо любимой мною династии, а во-вторых, так как он действительно интересный собеседник, умный и смелый мужчина, подле которого ни одна худая мысль не закрадывалась в голову.       Время шло, и когда уже совсем стемнело, я облачилась в чермное шармезовое платье с глянцевым отливом, длинными рукавами, обрамлёнными на плечах "фонариками" в причудливых защипах. На талии, с левой стороны, блестела серебряная пряжка. Широкое круглое декольте обрамила нитка алых бус в виде ягод брусники с мельчайшими зелёными листочками.       В детской прислуга зажгла бра и канделябры; в свете десятков огней платье пылало, отражая мазки золотых бликов, внушая мне веру в собственную неотразимость.       Я сервировала столик, застелив его цветастой скатертью, выставив любимый «tête-à-tête» с изображением сцены свидания двух Императоров в Тильзите – давний подарок Александра; ему нравилась чашка с Наполеоном, естественно, а мне с ним самим...       Кашу пришлось переложить в хрустальную вазочку, полить сверху тонкой струйкой мёда и опустить клош, чтобы не чувствовать аромата; Александр обожал мёд, а я на дух не переносила. Чай, конечно, зелёный, его любимый.       Ночная пора навеяла на меня новые грёзы, окрылила новой силой воображения, и я прошмыгнула в опочивальню с самым воодушевляющим чувством, надеясь, что Ванечка уже спит...       Как оказалось, спал не только он. В комнате воцарилась умиротворяющая тишина: завод в «Волшебной лампе» давно остановился, но свечи внутри продолжали тлеть.       На стене подле кровати, застыли неподвижные звёзды – среди них парила ведьма на метле, в остроконечной шляпе, внизу, поверх покрывала из блестящего узорного жаккарда, развернувшись лицом к сыну, почивал Государь России, сжимая в правой руке тряпичного Арлекина в жёлто-зелёной рубашонке и панталонах, пошитых из ромбовидных лоскутков; чёрной маске с длинным носом и колпачке с бубенчиком.       Ванечка забылся сладкой дрёмой на большой льняной подушке, поместившись на ней почти полностью – лишь длинные ножки, обутые в пинетки, свисали на кровать.       Александр не забыл его переодеть... Ночная сорочка, как положено, была дополнена маленьким стёганым корсетиком на вате, спасающим от холода в обширных дворцовых помещениях, которые плохо прогревались из-за своей величины.       Я умилилась, и, конечно, не держала зла на супруга, что не дождался меня... Он с дороги; устал.       Вернувшись в детскую за одеялом, укрыла им сопевшего сына, не забыв и о муже, опустив на него мягкий плед. За окнами разыгрался обильный снегопад; в народе мартовский снег называют «сыном, который пришёл за матерью», то есть за зимой.       Бесшумно приблизившись к дрожащим рамам, любуюсь мохнатым узором мокрых снежинок, облепивших стёкла-квадратики, чувствуя долгожданную радость быть опять вместе с возлюбленным, и, главное, абсолютное бесстрашие перед будущим.       И только воспоминания о хрупких белых цветочках, поросших в прогретой солнцем проталине, чуть-чуть бередили душу...       Как они там... Под снегом?

⊱⋅ ────── • Рубрика • ────── ⋅⊰

«Мода и быт»

🌿 Немного о детской моде!) Как было упомянуто в главе, детские корсеты были неотъемлемой частью гардероба новорождённого. У ребёнка (и мальчика, и девочки) постарше корсет – это плотный лиф, чаще проложенный шнурами. Пуговицы на корсете внизу для того, чтобы пристёгивались панталоны, подвязки, даже, возможно, нижние юбки. Бывает, что на детских корсетах пришивают очень много пуговиц. Все детские корсеты вплоть до подросткового периода, когда девочка превращается в девушку, плотные, жёсткие, но не утягивающие. А вот когда у девушки начинает формироваться талия, там уже появляются кости и крой корсета меняется, если речь идёт об эпохах до и после Ампира. В Наполеоновскую эпоху (эпоху Регентства) корсеты не имели китового уса или пластин: следует вспомнить, что женщины и девушки носили «stays» — лифы/бюстье без косточек, выложенные шнуром. Удивительная коллекция детских корсетов собрана у Антона Приймака (известный русский коллекционер и эксперт по историческому костюму). С экземпляром младенческого корсета из данной коллекции можно ознакомиться по Ссылке 1. (В примечаниях) Подростковые корсеты из того же собирания — по Ссылке 2. 🌿 Из истории детских игрушек: Вплоть до середины XIX века с детскими игрушками было туго. Дети играли, чем придётся. Это были деревянные фигурки, заводные человечки (у дворян почти все игрушки были с заводом), солдатики из металла или вырезанные из бумаги. У крестьянских ребятишек — обрядовые фигурки из глины, бересты, тряпиц, лыка – то, что можно смастерить своими руками. В царских семьях дорогие парадные игрушки передавались по наследству. Старые погремушки и солдатики, паровозы и барабаны хранились для следующего наследника, таким образом подчёркивая преемственность российских правителей. Например, сыну Николая II Алексею досталась по наследству лошадка, которая ещё в конце XVIII века была подарена Екатериной II её сыну Павлу — Ссылка 3. 🌿 Погремушки. В народе погремушки называли Шаркунок (из бересты) из других материалов (кожи, глины) — Тряхушки (наиболее распространённое название) Внутрь вкладывались семена растений, бусины или камешки. Для детей из богатых семей погремушки делали из драгоценных металлов, с металлическими бусинами или бубенцами. КСТАТИ! Существует погремушка, которая была создана специально для злополучного Императора Иоанна Антоновича, который потерял трон ещё до того, как подобные игрушки перестали ему быть интересны. Впоследствии она перешла к другим наследникам императорского титула. Её можно увидеть на детском портрете Александра I кисти Жан-Луи Вуаля. В 1869 году она была подарена будущему Императору, «милому Ники», Николаю II его бабушкой Марией Александровной. Ныне погремушка хранится в Алмазном фонде Московского Кремля — Ссылка 4. 🌿 Куклы. Знакомые современному человеку плюшевые звери, как и фарфоровые куклы, появились поздно, и были доступны, естественно, только богатым. Но даже в середине XIX века массовое производство фарфоровых кукол ещё не было налажено, кроме всё тех же соломенных тряпичных, глиняных. Но и такие игрушки были в радость! Взрослые создавали шедевры для СЕБЯ – кукол коллекционировали, бережно хранили на полках и доставали только по праздникам. Такие куклы изготавливали из дерева, воска. Из фарфора делали в единственном экземпляре для конкретного заказчика. В аристократических семействах детям не давали кукол в руки — или давали очень редко. Они стояли в стеклянном шкафу и были УКРАШЕНИЕМ интерьера. Только ближе к 1870-ым такой вид художественно-прикладного искусства получил широкое распространение. Мастера придумали, что из фарфора или дерева можно создавать только лицо и конечности, а тело могли делать тряпичным – это уменьшило стоимость кукол, а значит, всё больше семей могли себе позволить такую роскошь. Тогда же появились и кукольные домики. 🌿 Куклы продвигают моду. Примерно с XVI века и вплоть до начала XIX резчики создавали Пандор, фарфоровых кукол 35 см в виде взрослой женщины, у которых был полный гардероб, начиная от нижнего белья и кончая аксессуарами, косметикой и парфюмерией — и всё по последней моде. Эти куклы не были предназначены для игр, они демонстрировали женскую моду и выпускались ограниченным тиражом, т.к. делались полностью вручную и стоили очень дорого. Пандоры рассылали по всем королевским дворам Европы, чтобы правящие монархи и их придворные, взглянув на куклу, смогли ознакомиться с последними модными фасонами, в основном французскими. Начиная с XVII века часто одежды кукол изготавливали по образу платьев фавориток прославленных королей. Таким образом, эти дамы влияли на изменения в модных тенденциях. Оригинальная Пандора образца XVIII века из музея искусств Metropolitan в Нью-Йорке — Ссылка 5. Спасибо за Внимание!) 💖💜💖