За расставаньем

      — Алло?       — Мы уже в магазине, Сань, — сообщает Ваня в трубку. — Ты сказала, чтобы я позвонил, вдруг ты что-то ещё вспомнишь. Тёма, блин, куда тележку покатил, хочешь Есей полки протаранить? Артём!       Саша тихонько хихикает, коленки к груди подтягивая. Токсикозит её не по-детски, в прошлый раз такого не было, а тут просто ужас какой-то уже вторую неделю подряд. Пока получается от детей прятать, хоть и требует это недюжинных усилий, но без Вани, наверное, она бы не справилась с этим — он их отвлекает каждый раз, когда ей нехорошо. Сейчас, вон, вообще за покупками забрал, пока она якобы готовкой занимается — еда и правда в процессе, но умная техника достаточно умна, чтобы ничего не пригорело и всё вовремя пищало, чтобы помешать-перевернуть-добавить, да и выключается само, и в ней не настолько велика необходимость, как могло бы показаться. Просто это отговорка, чтобы она могла хотя бы немного расслабиться, не боясь, что кое-кто маленький в дверь туалета скрестись начнёт как раз когда маме кажется, что она сейчас внутренности наизнанку вывернет и выплюнет. Без Вани она бы не справилась — не то чтобы без Вани она вообще в этом состоянии была, но что уж тут поделаешь.       — В общем, — сообщает Ваня через полминуты примерно, чуть запыхавшийся, под хихиканье детей на фоне, — Есения Ивановна тут уже пытается приватизировать банку сгущёнки. Говорит, никогда-никогда такого не ела, и смотрит на эту банку так, как будто видит её впервые. Верить?       — Не верь, — заявляет Саша в ответ. — Она за сгущёнку продаст меня, тебя, и Тёму. Ну, конечно, смотря сколько ей предложат той сгущёнки. Может бабушек и дедушек и Василиску попытаться добавить в список, чтобы побольше выторговать себе. Одну банку можно, мы с ней что-нибудь сделаем, но не больше.       — Вас понял, — доносится из телефона голос Вани, и кажется, будто она его даже видит, салютующего ей. — Другие дополнения к списку есть?       — Есе не больше трёх штук сладкого, неважно, разного или одинакового, чтобы её не обсыпало, а то её может. Мне купишь кислые леденцы? Женя сказала, ей помогало, когда она Илюшу носила и с ума сходила. И муки ржаной купи пару килограмм, я хлеб испеку, белая у нас уже есть, смешаю и будет вкусно.       — Вас понял, моя королева, — повторяет Ваня, уже явно дурачится, и Саша смешок не сдерживает, тут же, впрочем, морщится и дыхание задерживает, надеясь, что это поможет хотя бы ненадолго. — Скоро будем, не скучай.       — Не буду, если вы скоро, — обещает она. В трубке звук поцелуя, а потом короткие гудки. Саша телефон откладывает так аккуратно, как только получается, учитывая то, как тошнота снова подкатывает. Почему, интересно ей, это называют утренним недомоганием, если оно может быть в любое время суток? Ответ на это наверняка у кого-то есть, но точно не у неё. Спрашивать она никого, конечно же, не будет — она вообще пока никому, кроме Вани, не сказала, даже Женя ей про леденцы сказала просто к слову, про себя рассказывая, а не на вопрос отвечая. Слишком страшно. А вдруг что-то пойдёт не так? А вдруг что-то не то случится? Срок ещё маленький, и самый опасный, и врачи уже сказали, что ей, мол, уже не двадцать, и даже не тридцать, и как знать, всё ли нормально будет, или как у Саши, той самой, Трусовой, которая давно не Трусова уже, и которая фотографии с гендер пати из соцсетей удалила всего через полторы недели? Она лучше помолчит. Переждёт. Риски есть всегда, конечно, и молчать вечно она не собирается, но пока что стоит, кажется ей. Ваня с ней согласен. Он, кажется Саше, согласен будет с чем угодно, что она скажет. Иногда это немножко раздражает, но только если ей и так нехорошо. Далеко не всегда.       Саша в какой-то момент даже умудряется заснуть прямо на коврике на кафельном полу, спиной откинувшись на стену. Просыпается она резко, оттого что до неё доходит хлопок входной двери, и тут же осознаёт: приехали. Надо делать вид, что ничего особенно такого и не происходило, потому что дети у них слишком уж умные. В кого бы, интересно? Ей хватает времени как раз для того, чтобы добежать до ванной и плеснуть себе в лицо водой, когда дверь распахивается, и влетают хихикающие Еся и Тёма.       — Мам, привет, — Еся её обнимает на миг куда достаёт, потом лезет сразу же под раковину за своей приступочкой. — Нам надо ручки помыть, папа сказал, кто ручки не помоет, обеда не получит, и сладкого тоже не достанется.       — А вы купили сладкое, — смеётся Саша, детей по очереди в макушки чмокает. Они жмурятся от этого одинаково, и щемит в сердце от этого. Так же жмурится Ваня, когда она его мимоходом по волосам треплет или в щёку целует, когда её ласка мимолётная не заставляет его глаза темнеть, зато заставляет его сиять ярче солнышка. Это его дети, это видно невооружённым глазом. Это её дети, хоть один и не кровный, но принявший её в свою семью. Мамой он её не называет, но у него есть мама, и Саша на то, чтобы вытеснить её из его жизни, даже не пытается претендовать. Да и зачем? Это не её право. Это не ей решать. Она его любит даже без того, чтобы быть ему матерью, и он её, она надеется, тоже.       К тому же она не из тех, кто претендует на чужое, кто бы что ни говорил. И пусть сейчас всё хотя бы относительно хорошо, за тот раз, что стал причиной появления Еси, ей до сих пор стыдно. Это не значит, что она не хотела Есю, вовсе нет. Это не значит, что она Есю не любит. Просто Ваня был не её тогда. Ваня был чужим, и она не имела права на то, что сделала. Имел ои он право делать то, что сделал? Саша не задумывается даже, просто мысленно впихивает это в список того, что не ей решать. Это не её решение. Это не её ответственность. Кто-то скажет, это удобно, не брать ответственность на себя, оставлять её на других. Она скажет, что ей не пятнадцать, чтобы верить, что она в одиночку сможет перевернуть весь мир. Она скажет, что она берёт ответственность на себя, но не считает себя главнее кого-то другого, тем более взрослых людей, что её окружают, но и других, если они уже могут решать за себя хоть как-то. Помочь сделать выбор — да. Сделать его за них — нет. Саша на кухню выходит и Ваню со спины обнимает, прижимается к нему всем телом, руки на его груди сцепляя, и чувствует, как замирает он под её касаниями.       — Не скучала?       Его голос тихий, пробирающий насквозь. Саша жмурится и улыбается куда-то ему в спину, зная, что он всё равно не увидит.       — Скучала.       — А обещала что не будешь.       — А вы не так быстро приехали, чтобы я не успела соскучиться.       Ваня смеётся, под её ладонями в его груди смех рождается, вибрируя мягко. Саша наслаждается его теплом и этим ощущением — ровно до того момента, когда видит разложенные на столе покупки.       — Вань, — возмущение тут же перехлестывает через край, — ну я о чём просила? Сколько тут сладкого?       — Так это же не на один день, — оправдывается он тут же, лицо его виноватое, а значит, понимал прекрасно, что делает. — Еся очень просила…       — И мука не ржаная, — продолжает Саша. — Ванюш, ну ты меня слушал вообще? Почему ты меня никогда не слушаешь? Почему мне надо по несколько раз повторять, чтобы был хоть какой-то шанс, что ты меня услышишь?       Он к ней шагает, руку протягивает — она отшатывается. Это нелогично, она понимает это мозгом, но внутри какой-то нерациональной волной поднимается обида такая, что плакать хочется. Кажется, она и плачет — глаза обжигает. Ну казалось бы, ну перепутал он, ну не такая это проблема, и вовсе ей не надо повторять каждый раз помногу, и он её слушает и слышит если не всегда, то почти всегда, но эмоции пересиливают. Как будто ей без этих эмоций не хреново. Как будто…       Ваня её всё-таки ловит и почти силой прижимает к себе. Она дёргается раз, другой — он не отпускает. Не позволяет отстраниться. Не лучший выход и не лучший выбор для поведения во время ссор, но, с другой стороны, а что бы она сейчас сделала? Наорала и снова сбежала от него? Кажется, сбегать — её любимый способ решения проблем. По крайней мере, так она уже пыталась с ними справиться. Только вот не получилось.       — Поплачь, если это тебе нужно, — бормочет он ей в макушку глухо. — Если хочешь, наори на меня. Ну тебе сейчас нехорошо, я же вижу. Я стараюсь, Сань, правда, и быть хорошим мужем для тебя, и хорошим папой для детей, ну не получается у меня всегда. В следующий раз список сделаем. Отдельно отметим, что сладкого Есе не покупать вообще, раз она в этот раз меня убедила на такое его количество.       — Я хочу с вами в следующий раз поехать. Это из-за тебя я не смогла. Из-за токсикоза этого дурацкого. А я хочу не списки делать, а с вами поехать.       Получается жалобно и почти по-детски капризно. Саша даже морщится от этого. Ваня, наверное, нет, потому что вместо этого хмыкает только.       — Если токсикоз отпустит, то обязательно поедешь. Или я тебя просто впереди посажу и будешь всю дорогу туда и обратно леденцы рассасывать. Кислые. Я тебе четыре упаковки купил.       — А это были маме леденцы? — возмущённо доносится от дверей, и Саша не знает, смеяться или плакать, потому что распирает её и то, и другое, и непонятно, что больше. — Я думала, это сладкое. А что такое тосикоз?       — Токсикоз, — поправляет её Ваня явно автоматически. Блять. — Маме немножко нехорошо было сегодня просто. Это так называется.       — Ой, — Еся ладошки ко рту прижимает, как в каком-нибудь мультике. — Мам, ты заболела?       — Не совсем, — вздыхает Саша. Кажется, ей всё-таки придётся объяснить всё детям. Кто ж виноват, что они такие любопытные? Тем более что маячит тенью за спиной сестры Тёма, как это чаще всего бывает. — Только это секрет, который никому-никому нельзя рассказывать.       В глазах у Тёмы понимание мелькает, загорается огоньками счастливыми. Еся непонимающей ещё выглядит, но любопытной настолько, что вот-вот носик оторвётся.       — Никому-никому не расскажу, — обещает она, мизинчик протягивает. — А что за секрет? У меня будет братик или сестричка, да?       Кажется, думает Саша, с Ваней, таким же шокированным переглядываясь, они недооценили наблюдательность своей дочери. В который уж раз.