Падший будет прощен

Жизнь — лучший драматург, ни один сценарист с ней не сравнится.

Эльчин Сафарли

      У одиночной палаты реанимации Харун замер от наплыва чувств и воспоминаний прошлого года. Именно тут лежал Аслан, единственный, как считалось, наследник рода Асланбеев, а теперь — прожорливая львица, чьи интриги его загубили. Награда все-таки нашла свою героиню.       Об Аслане говорили: не жилец. Обширные глубокие ожоги, переломы, травма головы и поставивший точку в напрасной борьбе за его жизнь тяжелый ожоговый шок... И, хотя ужасно так думать, лучшим исходом для Аслана действительно была смерть, чем мучительное и долгое выздоровление. Никто не знал, каким он очнется и как случившееся повлияет на его психическое расстройство. От таких ран и здоровый свихнется, у друга же и так обострилась шизофрения.       Какой очнется мать, Харун опять мог лишь строить догадки. При падении с лестницы она сильно ушиблась головой и потеряла сознание на несколько часов. Он приходил узнать у врача, нет ли каких-то изменений и как прошла ее операция. Они с матерью теперь вроде как соседи, так что она была рядом. Харуна, Ярен и папочку Джихана перевели в другое отделение.       Когда мать пришла в себя, ее снова осмотрели. Ее мучила ужасная головная боль, подскочило давление, онемела одна часть тела. Сложные вопросы она была не в состоянии осмыслить, а на простые дала краткие ответы. Харуна не узнавала.       Через несколько дней наметился прогресс. Она назвала имена своего отца, брата и матушки, бабки Шахназ. Путаясь в словах, сбиваясь и перескакивая с мысли на мысль, мать вспоминала родителей и дом, где провела детство.       Никогда мать не была такой открытой. Так, Харун ни разу не слышал от нее, что с рождением второго ребенка, дочери Фюсун, у вечно подавленной и апатичной бабки Шахназ внезапно сорвало крышу. Под бременем болезни она начала видеть в собственных детях зловещую угрозу, испытывать галлюцинации и однажды набросилась на маленькую дочь с ножом. Подоспевший на крики дед Хамит этим ножом осточертевшую всем бабку и прирезал. Затем подхватил на руки дочь, которая забилась в угол и ревела, и отнес в комнату. Там он заставил ее запомнить как следует, что бабка сама покалечила себя и он к ее смерти непричастен. Слуги обычно избегали Шахназ Асланбей. Дед бранил и часто закрывал в спальне, чтобы не натворила бед. Сын, здоровый лоб, не наживший ни ума, ни любви к ближним, с отвращением сторонился ее, а малолетняя дочь глядела на непредсказуемую мать глазами, полными страха. А потому, если о судьбе бабки и горевали, то недолго. Из воспоминаний матери вытекало и то, что шизофрения Аслана передалась ему по наследству от Шахназ Асланбей.       Харун выпал в осадок, размышляя над услышанным. Врач спросил, мог ли он подтвердить этот рассказ. Он покачал головой и еще несколько минут был не в силах говорить, словно в горло набилось что-то сухое и царапающее. А как овладел собой, вполголоса сказал врачу:       — Доктор-бей, как скоро она поправится? Что с ней будет?       — У Фюсун-ханым ушиб головного мозга. Он лечится, но влияние ушиба на здоровье бывает непредсказуемо. Все зависит от характера повреждения: обратимое оно или нет, — неопределенно отвечал врач. — Иногда серьезная травма заканчивается полным выздоровлением. В этом случае, Харун-бей, максимальное восстановление возможно в течение двух лет.       — Значит, ходить и обслуживать себя она сможет?       — Да, но это займет месяцы.       — А память?       Врач задумчиво нахмурился и положил руки в карманы халата, что показалось Харуну плохим знаком.       — Нарушения памяти носят различный характер, Харун-бей. Человек может забыть события, которые произошли до начала амнезии, и свою биографию, а может только все, связанное с личной жизнью, но помнить общие вещи. Порой память возвращается неожиданно, а иногда пациенту приходится с трудом восстанавливать ее по воспоминаниям родственников и друзей. Наша проблема заключается еще в том, что пациенты с травмами мозга оказываются не способны сформировать новые воспоминания. То есть они теряют возможность запоминать новые события и информацию. Иншаллах, Фюсун-ханым минует это. Мы будем за ней наблюдать.       Донельзя раздраженный, в отчаянии Харун набрал полную грудь воздуха, выдохнул резко и провел по волосам. Блядь! Шайтан бы побрал Юханну.       Для тяжелобольных тюрьмы с адскими условиями содержания — кратчайшая дорога в могилу. Суд бросает за решетку всех без разбору, не считаясь со здоровьем заключенных. Он отказывает им в госпитализации, даже когда это остро необходимо, и плевать хотел на призывы адвокатов, родственников и медицинских заключений. Смертную казнь отменили, но де-факто она продолжала существовать в такой изощренной форме. Болеющая мать попадет в очень уязвимое положение. За ней не будет надлежащего ухода: ни удобного помещения, ни качественной медицинской помощи, ни доступа к какой-либо помощи в повседневных вещах. Ее комфорт будет держаться на милосердии заключенных женщин и надзирателей, но те ей ничем не обязаны.       Коря себя, Харун вернулся в свою палату.       Вероятно, суд оставит мать в больнице, но, конечно, не на два года, а от силы на пару месяцев. При небрежном обращении в застенках лечение пойдет насмарку. Мать захилеет в первый же год, и Харун не мог подвергать ее этой пытке. Нужно найти выходы в прокуратуру и в суд и добиться отсрочки заключения.       В другой день доктор срочно послал за Харуном медсестру. Мать требовала отца. Она вспомнила его и настаивала, чтобы его привели.       — Эрхан?       При звуке материнского голоса, который подзывал Харуна именем отца, он застыл столбом на входе палаты.       — Эрхан... — слабо улыбнулась ему мать.       Ей сменили повязку на голове, умыли ее и обработали ссадины. Она выглядела бодрее самую малость или, может, просто счастливее. Но ни намека на то, что в ее памяти ожили какие-либо знания о Харуне, иначе она не принимала бы его за отца.       — Эрхан, наконец-то... Мне сказали, что у меня ушиб, — мать протянула ему плохо повинующуюся руку. — Что произошло? Где ты был?       — Ты потеряла память, — напомнил Харун, оглянувшись на доктора.       Уже в сороковой раз ей повторяли одно и то же, показывали личные документы, приносили ей зеркало. Но, видно, в голове асланбейской львицы все до безобразия перемешалось, отчего она не осознавала себя пойманной преступницей и матерью взрослого сына. Либо это то, о чем предупреждал врач, — неспособность запомнить свежую информацию.       — Я знаю, что была не в себе! — истерично произнесла мать. — Я несла какой-то бред, а больше ничего не помню... Эрхан, что со мной было?       Несмотря на то, что она обеспамятела от травм, гнева и того, что окружающим известно про нее намного больше, чем ей, Харун преодолел волнение и взял мать за руку, усыпанную лиловыми синяками.       — Ты упала с лестницы. Это случилось во время твоего ареста. И я не Эрхан, а Харун, твой сын.       — Харун!..       В неживых, поблекших глазах пробежал огонек узнавания.       — Да, мама. Ты вспоминаешь?       — Харун в реанимации.       — Да! Я из-за тебя попал туда.       Машаллах, чудеса человеческого мозга — он возвратил мать к событиям последних недель. Сидевший в кресле врач активно заносил наблюдения в свой блокнот.       — Эрхан, кажется, это ты ударился головой, а не я! — безмерно злая мать впилась в руку Харуна ногтями. — Ты тоже думаешь, что Харун из-за меня заболел? Почему ты слушаешь своего отца, когда я сказала правду?       — Ничего не понимаю, — околесица матери привела его в замешательство. — Мама, о чем ты? Ты сказала, что я в реанимации. Так? Ты отравила меня, Ярен и Джихан-бея. Вспоминай уже! При чем здесь отец?       — Эрхан, хватит! Ты не в своем уме? Я не травила никого. У Харуна пневмония. Я сразу из аэропорта отвезла его в клинику, он в реанимации. С ним все хорошо?       На пневмонии его вдруг перемкнуло. Если Харун верно толковал реальность, заложницей которой оказалась мать, то они говорили о разных реанимациях. Ему было где-то два с половиной года, когда они гостили зимой у деда Дживана. Харун подхватил простуду и загремел в стамбульскую больницу. В юности он понятия не имел о конфликте матери с дедом на почве этой пневмонии. И ясное дело — ребенка не уместно посвящать в такие детали.       — Эрхан, кто сейчас с Харуном? Как он? Ему лучше?       Мать настойчиво дергала его за руку. А ее тревога, все возрастая, излилалась вдруг крупными слезами. Харун сначала не хотел обращать внимания на вопросы о себе, не имеющие никакого смысла. Он собирал воедино разрозненные мысли, чтобы убедить ее, что она затерялась во времени, в девяностых годах.       — Эрхан, говори!       — В порядке Харун, в порядке, — поспешно отозвался он. Жив, здоров, правда, отнюдь не Томбили, так как отощал от отравления и лечебной диеты. — Давай подумаем, что еще ты помнишь, ладно? Ты говоришь, что поехала с сыном в больницу из аэропорта. Ты помнишь, откуда ты прилетела?       — Да... Из Стамбула в Урфу.       — А что было в Стамбуле?       Прошлое матери богато на самые разные сюрпризы, как с убийством отца, больной бабкой и ниоткуда взявшимся аэропортом. И, чего греха таить, над Харуном взяло верх желание вскрыть эти неведомые тайны, как заколоченные гвоздями ящики.       — Харун внезапно заболел. Мы отвезли его в больницу. Потом приезжал твой отец.       — Он держался очень грубо? — подсказал Харун.       Ранее, в доме Асланбеев, под действием вина, у матери проскальзывала претензия к деду Дживану.       — Да, именно, — прошипела она, сцепив зубы, и опустила покрасневшие веки. — Ты слышал его. Он спятил, Эрхан! Его маразм зашел слишком далеко на этот раз. Как он посмел обвинить меня, что я недоглядела за Харуном? Откуда я могла знать, что он заболеет?       — А потом?       — У меня провалы в памяти или у тебя?! Ты забыл, как твой отец оскорбил меня? Мы сутками не спали у постели сына. Десять дней реанимации обрушились на меня, как ночной кошмар. А он решил, что вправе поучать меня и отнять у меня ребенка. Да кто он такой! Если он появится, я спущу его с лестницы. Я встану, я не буду лежать. Я не потерплю его рядом с собой!       — Ты помнишь, зачем поехала в аэропорт?       — Помню. Конечно.       Мать задышала чаще и пронзила Харуна уничижительным взглядом, который заявлял, что он сам подставил себя этим вопросом. И да грядет новая тирада и небывалое бурление страстей в ее гордой душе:       — Я помню, что велела твоему отцу больше не появляться в клинике. Я не пускала его в палату. А ты... Ты должен был выставить его, а не мирить нас. Это ты вынудил меня забрать сына и улететь в Урфу!       Несомненно, и дед Дживан тот еще подгнивший фрукт, раз без причин бросался в мать обвинениями. Но ее жестокий поступок, отразившийся на без вины виноватом отце, сменил интерес Харуна грустной усмешкой:       — Ты потащила ребенка из реанимации в самолет, лишь бы насолить отцу? Как всегда. Ты не изменяешь старой привычке играть чужими жизнями.       — Если бы не маразм Дживана, Эрхан, я бы не рискнула здоровьем Харуна. А про Урфу я мало что помню... — омрачилась мать. Ее же тайна давила ее, но она пыталась во что бы то ни стало скрыть это и не могла стереть набегающие против воли слезы. Вторая рука слушалась хуже, чем та, которую держал Харун. — Ты узнал, что я забрала сына, пока тебя не было, и... Ты искал нас... и прилетел следом. Дома мы поссорились. Ты переоделся с дороги и уехал к Харуну в больницу, и все... Больше не помню. Почему я здесь?       Расклад был, в целом, ясен — из шести десятилетий, расколовшихся в сознании матери надвое, первые три, включая годы детства, остались памятны ей, а последние три недоступны и чужды.       Для восполнения недостающих пробелов Харун расспросил мать об общих вещах. О ее работе, учебе в Эскишехире, госпоже Аджене, Гëбекли-Тепе и свадьбе с отцом. Ни о какой романтической прогулке по Стамбулу в качестве одиноких туристов-молодоженов они не мечтали. Их роспись прошла скромно, поскольку отец получил от деда Дживана от ворот поворот, когда заявил о свадьбе с Фюсун Асланбей. Он даже подкрепил свое намерение никяхом, проведенным в Урфе, что пуще разозлило деда. И, поэтично посланные им в звезду, в пику ему родители расписались в тот же вечер без всякого торжества. Ну хотя бы не в сарае с овцами, мысленно вздохнул Харун. Держась роли отца в этой странной беседе, он не затрагивал криминальную карьеру матери. Частью потому, что ее и так выдавали уклончивые, замедленные ответы о бизнесе и волчихе.       — Послушай...       Харун разблокировал свой смартфон, на который мать поглядела с любопытством и опаской.       — Я понимаю, ты напугана и не веришь, что тебе шестьдесят, а за окном не девяноста второй, а две тысячи какой-то год. Но тебе придется принять этот печальный факт. С нашей... то есть с вашей ссоры в Стамбуле прошло тридцать лет. У тебя амнезия.       — Не может быть, — отрицала мать.       — Вот, мама, человек, которого ты зовешь Эрханом, взгляни, — Харун нашел снимки отца, сохраненные в галерее телефона.       Она с усилием прищурилась.       — На фото ты старее, Эрхан... Что это?       — Новый вид телефонов. В девяностые таких не существовало — прогресс, как видишь, шагнул далеко вперед. На этом фото отцу пятьдесят. А вот мы с ним, я тогда работал в твоей компании, — Харун откопал свой снимок с отцом, сделанный в то же время.       Наверное, папка с фотографиями убедила недоверчивую мать больше документов и беспощадных заключений медиков. Пока Харун листал галерею, она рассматривала постаревшего, но стройного и прямого, как струна, отца и его, Харуна, запечатленных нередко вместе, и никогда — с ней. Матери вообще не было на новых снимках.       — Харун?.. — ее голос похолодел.       — Да, мама, это я.       — А где Эрхан? Он знает обо мне?       — Отец... Узнав, что ты — аферистка и убийца, он развелся с тобой. Мне было четырнадцать, вы..       — Невозможно! — оборвала мать, не дав ему договорить. — Эрхан бы этого не сделал. Он бы понял, что это — клевета. Очевидно, на меня напали конкуренты, и я не смогу ходить какое-то время. Если ты здесь, то до Эрхана тоже дошли новости. Когда он придет?       — Мама...       Помолчав секунду, Харун ощутил глубокую обессиливающую тишину внутри себя и каким вопиющим резким диссонансом она вторглась в растерянность и боль матери. Она помертвела и вся налилась злостью, а Харун произнес сколько мог ровно:       — Он не придет. Отца нет. Его убил твой сообщник Юханна.       Он ожидал, что мать его прогонит или назовет лгуном и напомнит о границах дозволенного. Но рыдание тугим узлом обвилось вокруг ее шеи и вырвалось из груди прерывистыми сухими хрипами, как будто она не плакала, а задыхалась от удушья. Харун содрогнулся. Он решил, что она и правда сейчас задохнется, и тысячу раз проклял сегодняшний день. К счастью, на помощь подоспел врач.       Она выдавила сквозь приступ:       — Где он похоронен?       — В Урфе... — машинально выдал Харун, заметив, что вместе с ужасом и гневом ее переполнял приливший к лицу жар       — Как он умер?..       Изнемогая рассудком и телом, мать стала шарить руками по постели и болезненно стонать. Страх накрыл ее точно ловчая сеть, в которой она билась и тряслась. На искаженном лице выступила испарина. Аллах! И зачем Он покарал ее так сурово? Он же не в ногу ей выстрелил, отбив охоту идти по головам, а в самое сердце, где разгорелся неистовый пожар. Харун уже не просил ни о каком наказании для матери — лишь бы она выстояла под падавшими на нее ударами судьбы.       Освободив пространство для медиков, столпившихся вокруг постели, он отпрянул к стене и вжался в нее. Он почти не дышал и страшился момента, когда прозвучит последний аккорд этих нечеловеческих мук и доктор скажет, что матери стало хуже. Ее долго приводили в себя. Даже провели дополнительные исследования, и, как только приступ отступил, Харун вновь был допущен к ней на несколько минут. Он осторожно присел на кровать. Больше мать не тянула к нему руку, а испытывала враждебность и отторжение. Как к чужаку, который жестоко посмеялся над всем, что Всевышний вынудил ее оплакивать.       — Ты измотана, поспи. Я зайду позже, когда будешь готова меня выслушать. Наверстаем забытые тридцать лет, и... — тут на душе Харуна стало тише и темнее. Он сцепил ладони в замок и уткнулся в них лбом.       Однако слова оказались не нужны. Что-то из ранних объяснений доктора об ушибе и аресте, возможно, закрепилось в сознании матери, позволив все понять по хмурому взгляду Харуна.       — И ты, зовясь моим сыном, бросишь меня в тюрьму? Инвалидом? Бросишь гнить?       — Все, что могло сгнить, сгнило без меня. Не перекладывай с больной головы на здоровую. Я добьюсь, чтобы суд отложил твое заключение и ты пролечилась в больнице. Но потом, да, ты сядешь. Хотя ты этого не помнишь и будешь спорить, я все равно скажу. Когда Аджена-ханым получила инсульт, ты подкупила врача, чтобы она не осталась в живых. Если бы я желал тебе зла, я поступил бы точно так же.       — Мой сын не посадил бы меня, — губы матери судорожно дернулись, опустившись уголками вниз. — Это Эрхан настроил тебя против меня? Ты... Ты не мой сын!       — Я им и не был, мама, — с легкой улыбкой произнес Харун. — Ты вовремя оттолкнула меня от себя. Может, в том, что я не стал таким, как ты, есть доля твоей заслуги. Но это единственное преступление, которое тебе простительно.       Он поднялся, добавив мягче:       — Поправляйся.       Как же прекрасно было развернуться на сто восемьдесят градусов и навсегда закрыть дверь с обратной стороны. Ровно один вдох, шаг прочь от палаты — и Харуна точно подхватил живой ветер свободы, и столько неожиданного счастья прилило, что у него замер дух. Как замирал рядом с отцом на раскопках, в Гëбекли-Тепе, над которым вместо вычурной материнской клетки висело спокойное голубое небо, а ночами зажигалась бескрайняя вселенная. Харун покинул мать без сожаления о своей неизбежной потере и, пройдя чуть вперед, столкнулся взглядом с Ярен.       — Меня ждешь? — обрадовался он.       — А как же? Ты надолго пропал, Харун-паша, вот я и подумала, вдруг тебя львица-людоед на косточки разбирает. Побежала спасать — аж волосы назад, — лисичка-затейница игриво отбросила копну волос и стиснула Харуна в объятиях, в которые он бросился не медля ни минуты. — Так... Все закончилось?       — Все!       — Она сядет?       — Непременно, — улыбнулся Харун и слегка поцеловал Ярен в шею. — Вылечится и за все ответит.       — Значит... — Ярен растроенно прикусила губу, стоя прямо и неподвижно, как будто это ей надевали кандалы, — нам придется остаться в Мидьяте, пока она в больнице? И ты должен восстановить ей память? На это могут уйти месяцы...       — Да делать нам больше нечего, — сказал с облегчением Харун. — Я принесу матери запись с ее показаниями. Пускай слушает свою капсулу времени и хочет верит, хочет — нет. Со мной она по-любому поссорится и обвинит меня, что я намеренно ее путаю. Я для нее чужой человек. Найму хорошего адвоката и буду вести ее дело через него.       Ярен вытянула лицо.       — Она так и не вспомнила тебя? Вообще?       — Она думала, что мне два года, а к ней пришел не я, а отец. Но, справедливости ради, ее трудно в этом винить, потому что я и зарос почти как отец, приехавший с экспедиции. Я бы тоже подумал на него, если бы мне отшибло память.       — Машаллах, давай лучше считать, что ты не зарос, а возмужал! И под попечением Шадоглу достиг предела совершенства, — нахваливала его веселящаяся женушка.       Она взяла лицо Харуна, густо покрытое бородой, в свои бережные руки, наклонила к себе и прислонилась лбом к его лбу. И в этом ласковом жесте он приобретал много больше и ценнее, чем когда-то терял.       — Пойдем, — позвала Ярен. — Отец лежит под капельницей и ждет новости. И мама звонила.       — Ну конечно! Завтра у Ахмета мевлют, на который мы не попадаем? — спохватился Харун.       — Доктор говорит, что он может отпустить нас, тем более мы на днях выписываемся. А на самочувствие отца он еще посмотрит.