the tale of reckless love

      Ночь — замечательное время. Дазай любит распахивать окна после дождя, впускать в комнату прохладный влажный воздух, слушать журчание ручья в саду и мерный стук содзу. Чуя часто ворчит на эту привычку, потому что потом ему приходится собирать свои листки со стихами по всему полу, ведь они гуляют по их общему кабинету, подгоняемые прохладным ветром. Однажды он нашёл последнюю часть поэмы застрявшей между цветами сакуры во дворе, и едва не затолкал листок Осаму за шиворот.       — Хватит оставлять окна на ночь открытыми, придурок! Или ты хочешь, чтобы всё, что я написал, пошло коту под хвост?!       — Может, если что-то унёс ветер, оно не так уж и хорошо написано? — задумчиво кусая кончик ручки, тянет Дазай попивая кофе на кухне.       — В следующий раз я закину твою рукопись в камин и скажу, что ей суждено было стать розжигом для костра, умник ебучий.       Осаму ласково хмыкает, обхватывая проходившего мимо обозлённого Чую за талию. Он притягивает его к груди, не обращая внимания на брыкания, и прижимается губами к оголённому плечу, с которого сползла надетая не по размеру футболка. Накахара питал особую слабость к вещам Дазая, а тот изо всех сил старался не комментировать это премилое пристрастие. Однако в груди всегда что-то переворачивалось, стоило заметить на Чуе очередную безразмерную футболку или свитер, в который он заворачивался, как в кокон.       Такие холодные вечера у камина Дазай любил больше всего. Потому что с наступлением холодов его рыжая взбалмошная любовь становилась будто бы чуточку теплее и благосклоннее. Чуя сам звал его к себе, робко хлопая ладонью по обивке дивана, запускал пальцы в спутанные каштановые кудри головы, удобно устроившейся на коленях, а другой рукой выводил на листе иероглифы.       Иногда даже зачитывал что-то вслух, если Осаму не мешал — что было жуть как сложно, когда рядом был Чуя: такой домашний и такой тёплый.       Кабинет хоть и был общим, Накахара там почти не творил. По какой-то причине он предпочитал то перемещаться по дому, то писать в саду, то стоя сгорбившись у подоконника, а иногда и использовал спину Осаму как подставку, когда внезапно в голову приходила какая-то изящная метафора.       Дазай же предпочитал писать в одиночестве. Он запирался в кабинете и ночами стучал по печатной машинке, которую Чуя подарил ему, когда они переехали в свой маленький дом в глуши.       «Тебе подходит», — с улыбкой сказал Чуя, заметив, как Осаму всё чаще оставляет ноутбук забытым где-то в недрах дома, отдавая предпочтение старой машинке.       Ворчал, конечно, первое время на шум… Но одной из ночей шёпотом признался, что не может уснуть, если не слышит, как в кабинете стучат клавиши.       Так что, даже когда кажется, что из-под пальцев выстукивается какой-то бессвязный бред — Дазай всё равно пишет. Обещает себе, что утром непременно сожжёт неудачные страницы в камине, но не находит их на прежнем месте, потому что Чуя встаёт гораздо раньше и по привычке собирает разбросанные ветром по полу страницы.       А потом подсовывает их Осаму за завтраком — с обведёнными разноцветными чернилами отрывками. Красным цветом Чуя отмечает то, что ему очень нравится, а чёрным — что можно доработать.       — Хватит портить мои черновики, — с напускным недовольством ворчит Дазай. — Если хочешь почеркаться — купи себе детские раскраски.       — Заткнись. — Накахара целует и слизывает молочную пенку от кофе с чужих губ. — Обрати внимание на вторую страницу, олух.       — И не собираюсь, — шепчет он, отвечая на поцелуй, а сам сгорает от нетерпения. Жутко любопытно, что думает о новом сюжетном повороте Чуя, но прямо сейчас его больше увлекает небрежный рыжий пучок на затылке, который Дазай треплет пальцами. — Иди сюда.       Позже, когда Осаму вдоволь насладится Чуей, он вновь засядет в кабинете и примется читать заметки на полях, кусая кончик пальца от трепета. Потому что его утомлённая, разморённая лаской и дремлющая в спальне любовь была единственным человеком, чьё мнение он ценил.       Критики, заголовки газет, хвалёные рецензии и оды фанатов не стоят ничего. Здесь, в этих неровных заметках и обведённых жирными красными линиями отрывках, — всё.       Позже, когда солнце уже давно зайдёт за горизонт, а на дом спустится густая ночь, Дазай поставит точку и потянется в кресле, хрустнув суставами и затёкшей шеей. Оставит стопку листов перед раскрытым окном, соберёт по дороге в спальню разбросанные по полу, исписанные родным почерком листы со стихами и позволит себе подглядеть всего лишь глазком — потому что Чуя никогда не разрешает смотреть, если не уверен, что закончил, а Дазай слишком любопытен. И слишком любит его слог. Его манеру думать и складывать мысли и слова. Его.       И проскользнёт в тёплую постель, сгребая в объятия свою сонную любовь, чьи пальцы вечно измазаны в чернилах, а волосы неизменно пахнут летним солнцем.       — Который час? — хрипло пробормочет Чуя, шаря по прикроватной тумбе в поисках часов.       — Ещё слишком рано, — ответит Дазай, целуя бледную щёку с очаровательным отпечатком подушки. — Спи, Чуя.