the tale of reckless love

      Когда-то Чуе казалось, что это точка. Жирная, уродливая, поставленная подтекающим стержнем на потрёпанной, как и его сердце, бумаге.       «Вот сейчас, теперь точно всё», — твердил наивно после каждой выходки, после каждого острого слова, после череды безликих людей, чей незнакомый запах почему-то всегда намертво впитывался в марлю на запястьях и рёбрах.       Но стоило холодным подушечкам пальцев забраться под край рубашки, а бинтам знакомо шершаво мазнуть по коже, Чуя слал нахуй рассудок и сам не замечал, как у кляксы появлялся чернильный хвостик, образуя запятую.       Он намеренно вжимал Дазая в стену и грубо толкался языком в рот, прислоняясь телом к бинтам так, чтобы стереть чужой запах. Чтобы, сука, хоть на короткий миг создать иллюзию нормальности, что была обоим так чужда.       Накахара и сам не был безгрешен.       Но это не он раз за разом возвращался в чужую жизнь, сбивал своими неуклюжими шагами хлипкие башни из песка, втаптывал в пыль любую возможность уйти и отказаться. Глубокий взгляд; пальцы, что обманчиво неуверенно заправляют каштановую прядь за ухо, — и он почти готов сдаться.       — Зачем ты припёрся? — шипит, пытаясь захлопнуть дверь.       Носок ботинка ожидаемо мешает.       — Зачем ты каждый раз задаёшь этот вопрос? — шепчет Дазай и упирается лбом в полуприкрытую дверь.       — Не хочу в очередной раз проверяться. Мало ли что ты там мог подцепить.       Чуя сдаётся слишком быстро и отпускает дверную ручку. Осаму тенью скользит внутрь и тихо прикрывает дверь, будто резкий звук может заставить передумать.       — Так Чуя ревнует? — усмехается Дазай.       Накахара слышит, как знакомо соскальзывает с худых плеч блядский тренч, и злится.       — Было бы кого, — выплёвывает он, пожалуй, яростнее обычного. Это плохо. Потому что за спиной слышится ласковый хмык. Понимающий, чертовски проницательный и такой, блядь, раздражающий.       — Разве ты держал целибат? — Дазай подходит ближе, и тело незамедлительно реагирует на его близость дрожью. — Что-то сомневаюсь, — скользит по шее мягкий шёпот.       «Если бы ты…» — проносится в голове, и Чуя душит эту мысль в зародыше. Нет. Нельзя.       — Ещё чего, — озвучивает вслух, подставляя шею тёплым губам, и сдерживает рвущийся наружу облегчённый стон.       Потому что никто, кроме него, не делает это так. Потому что никто, кроме него, не ощущается так.       — И всё равно… — Ладони Дазая скользят по груди, и Чуя жмурится, прогоняя мысли о том, кого ещё он мог так касаться. Слышит, как острые колени стукаются о пол и опускает взгляд. Осаму держится за пояс чужих домашних штанов так, будто от них зависит его жизнь. И говорит: — Я продолжаю возвращаться. А ты продолжаешь меня впускать.       Трётся щекой о тазовую косточку сквозь ткань и смотрит своими невозможными бездонными глазами. В полумраке гостиной они кажутся почти чёрными, как и чернила, которыми Чуя вновь и вновь выводит запятую, и она однажды обязательно окажется на верном месте.       Но пока он опускается на колени следом и целует губы, что отдают вкусом виски и дешёвого табака. Позже Дазай будет пахнуть горько-терпким парфюмом и вишнёвыми сигаретами Чуи, но его след простынет к рассвету.       Как и необходимость поставить запятую в такой простой и такой сложной истине: «Простить нельзя отказаться».       Ровно до следующего раза.