the tale of reckless love

      Дазай никогда не понимал, что значит чувствовать себя дома. Когда ты везде посторонний, чуждый, не такой, начинаешь лелеять это ощущение и всюду тащишь его за собой. Срастаешься с ним ноющими костями и оголённой плотью, гниющим сердцем и тонкой кожей, завернутой в марлевую броню. Смиряешься, что никогданикогданикогда не будет по-другому.       Ещё детским, но уже таким утомлённым сознанием, он давно понял одну простую истину: эмоции умеют по-настоящему болеть. Это сильнее, чем ковыряться ржавым ножом в открытой ране. Это страшнее, чем находиться на грани смерти. Когда умелые руки вытащили с того света, он устало посмотрел в чужие глаза, что блестели непритворным интересом на дне фиолетовой радужки. От него снова чего-то захотят. Ему снова не дадут избавиться от этой прожигающей боли.       Когда твоё тело — сплошная открытая рана, только и остаётся, что тщетно кутаться в пахнущие горькими лекарствами бинты.       Дазай был уверен, что его дома не существует. Ни тут, ни на любой из других планет в этой удивительной вселенной. Он с любопытством исследователя наблюдал за людьми, словно те были копошащимися в клетке подопытными крысами. Научился понимающе приподнимать уголки губ, слыша опостылевшее: «Чувствуй себя как дома». Странно, непонятно, пусто.       Третьим оружием после смирения перед опротивевшим существованием и бинтов стала ложь.       Он быстро научился лгать, потому что люди с гораздо большей охотой принимали сладко пахнущую, словно гниющий труп, ложь, чем правду. Наверное, это разлагался он сам?       Так и было, так и должно было быть. Пока Осаму не сбило с ног его личное несчастье по имени Чуя Накахара. С тех самых пор его почему-то перестал преследовать запах гниющей плоти.       Чуя пах… солнцем. Дазай никогда не мог подобрать слов, чтобы на человеческом языке описать, как это ощущалось. Что-то терпкое, тёплое, с нотками цитрусов и дикости. Попробуй протянуть руку, коснуться кончиками пальцев — непременно обожжёшься, но это будет другой вид боли. Сладкий, притягательный, предвещающий зависимость.       Даже спустя четыре года порознь он всё ещё пахнет солнцем.       Дазай медленно открывает глаза. Кончик рта лениво тянется вверх: фантомный запах медикаментов от бинтов на его теле сменился Чуей. Он поворачивает голову вбок, и в горле застревает вздох.       Огненные кудри беспорядочно разметались по подушке и голым плечам. На бледной коже — россыпь веснушек, едва прикрытая легким покрывалом, скомкавшимся на пояснице. Воздух пахнет им, Дазай пахнет им, дом пахнет им.       Осаму глупо и счастливо жмурится. Дом — это там, где Чуя после тяжелого рабочего дня скидывает свою броню из перчаток, мятой рубашки и портупеи. Дом — это там, где он надевает очки для чтения и шелестит книгой, по привычке облизывая пальцы, прежде чем перелистать страницу. Дом — это там, где Чуя оставляет ещё горячий кофе и тёплые тосты на кухонном столе, прежде чем сорваться по срочному вызову Мори ранним утром, и даёт Дазаю лениво доспать остатки сна.       Дом — это там, где Чуя.       Он тихо приподнимается на локтях и смотрит на своё сонное несчастье. Чуя любит спать на животе лицом в подушку, но Осаму знает, что тот даже во сне забавно щурит нос и может по памяти воспроизвести длину интервалов между его вздохами.       Дазай осторожно тянется к нему, но, прежде чем коснуться, согревает тёплым дыханием костяшки вечно холодных пальцев. Чуя когда-то давно сказал, что он ледяной, словно труп, а потом всё равно, ругаясь под нос и хмурясь, растирал чужие пальцы своими до красноты.       Он аккуратно собирает пряди отросших волос и перекидывает через плечо, а затем ведёт костяшками по плечу, лопаткам, пересчитывает кончиком пальца позвонки. Между ними — годы злости, показной ненависти и недопониманий, сливающихся в ком из страсти, укусов на коже и слизанной с губ крови. Когда-то Дазай был уверен, что это единственный способ привязать Чую к себе: кусать, жалить, делать больно, а потом получать то же самое в ответ, смакуя силу отдачи. Принимая его злость, впитывая в кожу синяки и ссадины, оставленные на теле.       Дазай считал, что это истина: Чуя никогда не примет его таким. Усталым, гниющим, ледяным трупом. Поэтому он обязан лгать и ему. Ложь во благо, которое он эгоистично присвоил себе. Для Чуи это не было благом. Он всегда видел его насквозь, и ложь просвечивала, словно инородное вещество на рентгене, заставляя рычать в ответ.       Брошенные псы всегда кусаются, когда их оставляют на произвол судьбы.       Дазай нежно, почти невесомо целует голое плечо, в очередной раз удивляясь мурашкам по коже. Сколько бы раз это ни происходило, всегда волнительно, пьяняще, ценно. Он ведёт кончиком носа по коже, вдыхая знакомый запах дома. Оставляет дорожку мокрых поцелуев до самой поясницы, снова и снова молча извиняясь.       Прости, что оставил.       Прости, что ты так долго ждал.       Прости,       что я       такой.       Дазай никогда не скажет этого вслух. Чуя никогда и не просил — знал, что бродячие псы в конце концов всегда находят путь домой.       Истина разбилась на мириады осколков, когда спустя столько дней вдали друг от друга Дазай впервые схватил его за запястье и обнулил Порчу, подхватывая ослабевшее тело и слыша хриплое: «Я доверился тебе». Он давно его принял. Остальное было неважно.       Осаму замирает, прежде чем оставить поцелуй в любимых ямочках на пояснице. По изменившемуся ритму дыхания понимает, что Чуя проснулся. И слышит тихое:       — Ты тут.       Эмоции всё так же сильно болят, но теперь из-за тона, которым это произнесено. В словах Чуи сквозит облегчение, и от этого в груди громко воет что-то страшное и необъятное. Виноватое, загнанное, вывернутое наизнанку.       Сколько ночей они провели вместе с тех пор, как вернули друг друга? Сколько раз Дазай вот так будил Чую поцелуями? Сколько раз Чуя будил Осаму, уснувшего за бумагами из Агенства прямо на кухонном столе, и молча отводил в спальню? И до сих пор…       — Тут, — мягко отвечает он и снова целует.       Чуя поворачивается на спину, лениво путаясь в покрывале, и Дазай накрывает его тело своим. Находит тёплые пальцы и сплетает, трётся кончиком носа о чужой, целует трепещущие после сна веки, чуть влажный лоб, виски, щёки, линию челюсти, острый подбородок и, наконец, губы.       В этом нет неудержимой страсти, болезненных укусов и уже ненужной лживой ненависти. Только немое обещание. Несмотря на наготу, в такие моменты Дазай чувствует себя по-настоящему обнажённым.       Чуя отвечает на поцелуй, обхватывает его шею руками, прижимает ближеближеближе. Будто на самом деле физически возможно впитать кого-то кожей и больше никогда не потерять.       Пожалуйста, не оставляй меня.       Пожалуйста, не заставляй меня снова ждать.       Пожалуйста,       останься       со мной.       Дазай плывёт от ощущения близости родного тела. Он зарывается пальцами в спутанные кудри, другие — сжимают тёплую грубоватую ладонь. Он может по памяти перечислить каждую мозоль, каждый шрамик, каждую линию — все из них неизменно ведут друг к другу. Он пересчитал их кончиками пальцев, изучил вдоль и поперёк губами.       Осаму отрывается от Чуи и заглядывает в голубые глаза. Видит, как твёрдый-хрупкий хрусталь превращается в спокойное, мягкое, прозрачное море. И если понадобятся ещё сотни, тысячи, миллиарды таких утр, тонущих в извиняющихся и прощающих поцелуях, пусть будет так.       Дазай снова и снова шепчет в его губы:       — Я дома.