the tale of reckless love

Prove that you are loyal to me

Lose your face and integrity

I will give you all that you need

Pride and dignity

      Чуя прожигает тяжёлым взглядом затылок водителя, пока машина скользит по ночным улицам Йокогамы. С каждым днём он становится всё подозрительнее и мнительнее, с каждым новым покушением на босса растёт и его кровожадность до расправы.       Он чувствует, как единственный открытый глаз Дазая внимательно следит за ним. Изучает, будто каждый раз видит впервые. Чуя чуть расслабляет плечи и отворачивается к тонированному окну. Не стоило Осаму выбираться из штаба.       — Угомонись, — безразличным тоном произносит Дазай. Он откладывает на колени планшет, в котором копался последние полчаса дороги, изучая подробное досье, подготовленное Гин. — Иначе я воспользуюсь своими полномочиями и прикажу тебе перестать беспокоиться. Тогда ты обязан будешь повиноваться.       Накахара лишь молча фыркает. Обязан, обязан, обязан.       С тех пор как он принёс клятву верности Дазаю, вся его работа целиком состоит из обязанностей, главные из них — не задавать лишних вопросов и следить за тем, чтобы босс благополучно дожил до следующего утра. Если со вторым проблем пока не возникало, первое выполнять было гораздо тяжелее.       Практически невыносимо.       Подбирать слова, сдерживать привычные когда-то колкости, ни в коем случае не подрывать авторитет Дазая и беспрекословно повиноваться приказам.       Чуя часто проверял границы дозволенного, но Осаму жёстко пресекал его попытки, одним взглядом напоминая, какое место он занимает в иерархии мафии. Это выводило из себя. Но клятва есть клятва. Впервые попав в мафию, Чуя удивлялся тому, какой силой могут обладать слова, но спустя столько лет это перестало быть чем-то необычным.       Несмотря на то, что у них двоих было общее прошлое, глубоко внутри он знал, где его место. Это ощущалось одновременно правильно и неправильно. Правильно, потому что, привычно стоя по левую руку от кресла босса, Чуя чувствовал, что он нужен, что у его жизни есть какой-то смысл и цель. Неправильно, потому что приходилось подавлять собственную гордость и переступать через общее прошлое в угоду процветания организации.       Когда машина резко тормозит, Накахара сжимает зубы и вскидывает взгляд, чертыхаясь от того, что позволил себе слишком глубоко увязнуть в мыслях и перестал следить за обстановкой. Дазай рядом даже бровью не ведёт — знает, что Чуя стоит целого кортежа лучших бойцов Портовой мафии, даже больше, гораздо больше.       — Не высовывайся, — цедит Чуя, кладя ладонь на ручку двери, но сбавляет обороты и добавляет чуть формальнее: — босс.       Дазай на это лишь хмыкает, сверкая почти чёрным глазом, выглядывающим из-под густой чёлки. Накахара прекрасно знает, что это значит.       «Исполни свою клятву, как должно».       Чуя покидает салон и окидывает взглядом кортеж чёрных тонированных машин, перегородивших дорогу. Он чувствует, как на кончиках пальцев танцует Смутная печаль, разливаясь алым свечением.       Клятва, да. Та самая, которую он произнёс, преклонив колено перед новым боссом. В ту ночь Йокогаму едва не затопило ливнем. Чуя помнит, как оглушительно громко шумел за окном кабинета Дазая дождь, как и кровь в его собственных ушах.       «Я предлагаю вам всего себя, босс», — обречённо сказанное на выдохе.       Он щёлкает пальцами в чёрных перчатках, и кузовы машин начинают трещать, сжимаясь и деформируясь под давлением гравитации. Кто-то всё же успевает выскочить наружу, щёлкают затворы винтовок.       «Я обещаю защищать организацию, которую вы поддерживаете, и буду уничтожать её врагов».       Губы Накахары искривляются в извращённой ухмылке, больше напоминая звериный оскал, чем улыбку победителя. Он играючи взмахивает рукой, отталкивая град пуль обратно, и шагает вперёд. Под тяжёлой подошвой ботинок хрустит битое стекло.       «Наши враги познают настоящий ужас гравитации…»       Скомканные автомобили больше напоминают комья грязи, а корчащиеся то тут, то там враги — беспомощных муравьёв. Они ещё даже понятия не имеют, что их вот-вот придавит насмерть. Чуя лёгким движением кисти поднимает в воздух обломки автомобилей и обрушивает на тех, кто ещё остался жив, увеличивая массу Смутной печалью. Звук раздавленной плоти и хруста костей звучит, как симфония для ушей.       «…что сокрушит тех, кто будет мешать мафии».       Чуя замечает слабое шевеление сбоку и направляется к мужчине — нижняя часть его тела придавлена обломками, по подбородку стекает кровь, а ногти из последних сил царапают по асфальту.       — Жаль, что ты скоро умрёшь, — говорит Накахара с жестокой усмешкой. Он поднимает ладонь и едва заметно шевелит алыми пальцами, подзывая к себе бетонную плиту, вырванную из обочины. — Можно было бы забрать тебя в штаб и наглядно продемонстрировать, что бывает с теми, кто встаёт на пути мафии и покушается на жизнь босса. — Чуя опускается перед ним на корточки. Бетонная плита силой гравитации парит над почти бессознательным телом. — Последние слова?       — Достаточно, — слышит он голос Дазая сзади.       — Я ещё не закончил, — шипит в ответ Накахара.       Плита опасно дрожит над врагом от еле сдерживаемой злости Чуи.       — Чуя, — звучит в ответ тоном, не терпящим возражений.       Он цокает языком и со всей силы отшвыривает плиту подальше на дорогу, отчего ломается и рушится некогда гладкий асфальт. Мужчина напротив теряет сознание — он всё равно, скорее всего, не жилец.       Но всё равно, как же бесит.       Накахара прикрывает веки, тяжёлое дыхание из-за ярости грозит проломить грудную клетку. На его плечо ложится ладонь, скользит по пиджаку, задевает воротник бордовой рубашки, едва касается кожаного чокера и, наконец, кожи шеи. По всему телу проходит прохладная дрожь от Исповеди. Алое свечение с сожалением гаснет.       Дазай задерживает прикосновение, не отстраняется. Кончик его пальца чертит линию по челюсти, ловко подцепляет подбородок. Он поворачивает лицо Чуи к себе, смотря на него — как всегда — сверху вниз. Взгляд утыкается в кончики красного шарфа висящего удавкой на чужой шее, ползёт вверх. Тьма в его глазу источает уверенность и силу, гасит любые попытки неподчинения. Холодные пальцы остужают разгорячённую кожу.       — Достаточно, — шёпотом повторяет он.       Невесомо, почти нежно скользит подушечкой пальца по кончику острого подбородка и тянет вверх, приказывая подняться на ноги. И Чуя подчиняется, чувствуя, как под тяжестью приказа неумолимо подавляется ярость. Это похоже на рефлекс. На команду, которой беспрекословно следует, словно верный, послушный пёс, каким он и должен быть.       Его раскалывает надвое: чувство долга и бесконечной преданности беспрестанно борется со спесью и внутренним противоречием. Что-то одно неизменно проигрывает другому.       — Да, босс, — резко отвечает Чуя, внутренне вновь собирая себя по кусочкам.       Он поправляет шляпу и следует за чёрной фигурой Дазая обратно к машине, пачкая подошвы ботинок в чужой крови и внутренностях. Хмуро сканирует глазами обстановку на предмет опасности, в любой момент готовый рычать и вгрызаться в глотки, чтобы снова защищать своё.