the tale of reckless love

      Когда-то Чуя Накахара не видел снов. Когда-то, когда ему было всего шестнадцать, и он понятия не имел, кем был на самом деле. Со временем, с заполнением белых пятен прошлого, сны стали приходить. Постепенно: сначала образы, потом стёртые лица, затем целые сюжеты, что складывались из пережитых воспоминаний и эмоций. Сначала это было непривычно, ново, тревожно, но он привык, впрочем, как и всегда.       Однако в какой-то момент ему пришлось познакомиться и с обратной стороной сновидений — кошмарами. Они всегда были странными, безобразными, мрачными, словно неповоротливый булькающий монстр, хрипящий где-то в углу его измученного разума. Коридоры, шприцы, колбы, цилиндр, заполненный чёрной жижей. Его собственные руки, измазанные по локоть в чём-то вязком и тёмном, душащие его собственного клона. Во сне Чуя понятия не имел, что это просто копия, поэтому каждый раз в ужасе отползал в сторону, только заглянув в наполненные мольбой о смерти глаза.       «Объект A258. Две тысячи триста восемьдесят три строчки кода», — всё повторял и повторял голос N в голове. Чуя ненавидел, что даже после его смерти так отчётливо помнил этот голос.       Каждое пробуждение, даже десять лет спустя, сопровождалось паническим глубоким вздохом. Он будто выныривал из того самого чёрного цилиндра, заставляя свои лёгкие работать, чтобы в очередной раз почувствовать себя живым. Просыпаться было очень страшно, но со временем Чуя привык и к этому. Он ведь сильный, он всё вынесет. Что ему грохочущее в груди сердце и потные дрожащие ладони, сжимающие ворот насквозь мокрой футболки? Так, пустяки.       И когда кошмар отступал, а Чуя понимал, что всё хорошо, он дома — наступал самый ненавистный момент. К нему никогда никто не приходил в гости, потому что он ценил уединение и одиночество. По крайней мере, так он себе твердил.       Но был один непрошенный гость, что проскальзывал в тёмную спальню, ещё даже не тронутую занимающимся рассветом. Этот гость бесцеремонно присаживался на кровать, смыкал свои лапы на шее и сдавливал холодными скользкими пальцами кожу.       Он обнимал Чую, обволакивая со всех сторон, словно тот был живым трупом в чёрном пластиковом мешке. Это было удушающе. Настолько, что лёгкие будто снова отказывали, и он снова не чувствовал себя живым. Ощущал только панический страх, а тот довольно скалился в ответ, наваливаясь сверху всё сильнее и сильнее. Как часто ни меняй замки, куда ни переезжай, он всё равно придёт в гости.       Чуя не знал, сколько времени проходило, прежде чем он обнаруживал себя забившимся в угол под кухонным столом. Уже подсохшие следы от слёз на щеках стягивали кожу, хотелось свернуться калачиком прямо тут и больше никогда не вставать. Презирая и душа в зародыше чувство жалости к самому себе, Чуя Накахара, один из руководителей Портовой мафии, поднимался на ноги, выползал из-под стола и начинал новый день.       После таких моментов на его коже появлялись свежие синяки и ссадины, но в мафии раны были привычным делом, так что никто не обращал внимания. Он и сам научился не замечать, не смотреть, не думать. Хоть на минуту забыть о том, что наутро к нему без стука снова нагрянут.       Чуя понятия не имел, что так быть не должно. Да и у кого ему было спросить? Ему привычнее спрятать свою слабость и никому никогда об этом не рассказывать. Кто же выставляет собственное уродство напоказ? В этом мире миллионы людей, которым гораздо хуже. Он сильный, он всё вынесет. Это пустяки.       Так и было. А потом Дазай снова влез в его жизнь. Он имел ужасную привычку: заполнять собой всё пространство человека, который ему небезразличен. Со временем Чуя смирился с его присутствием и в своей жизни, и в своём потрёпанном сердце, и даже в своём доме, хотя с наступлением ночи бескомпромиссно выгонял наглеца за дверь. Даже Дазаю нельзя знать о том, что каждое утро он переживает маленькую смерть. Забавно, что, находясь под прицелом пуль или в схватке с чужой способностью Чуя смерти не боялся, но это… это было другое.       — Ты что, любовника приводишь каждую ночь? — с глупым хихиканьем спрашивал он, натягивая свой помятый бежевый тренч.       Дазай понятия не имел, как сильно ему идёт эта вещь, гораздо сильнее, чем чёрное пальто Мори. Чуя, конечно, собирался унести этот факт с собой в могилу. Но всё равно не мог удержаться, поэтому притягивал его ниже к себе за ворот рубашки и впивался в тёплые мягкие губы своими так резко, что они едва не стукались зубами. Ещё немного, ещё чуть-чуть его перед тем, как холодные лапы страха снова пережмут поток кислорода.       Не только ради удовольствия и из-за скручивающегося жара внизу живота Чуя выгибался на простынях и покорно подставлял шею губам, языку и зубам Дазая. Ему казалось, что отметины, которые тот оставлял на коже, каким-то образом могут облегчить боль и страх. Послужить барьером.       Почему-то, когда он был рядом, Чуе действительно казалось, будто ему всё по плечу. Но о том, чтобы попросить его остаться, он никогда не думал. Дазай не должен узнать, что у него, как и у всех людей в этом мире, тоже есть слабости и страхи. Никогда.       — Да, и он целуется гораздо лучше, чем ты, придурок, — шептал Чуя в чужой рот.       В его груди что-то сладко сжималось и ухало к пяткам, когда Дазай притворно надувал губы и подыгрывал ему в этом бессмысленном спектакле. А потом мягко обхватывал его щёки и целовал так, что он мог бы с лёгкостью взорваться в его руках. А лучше — превратиться в чёрную дыру и поглотить. Когда дело доходило до Дазая, Чуя всегда становился жадным.       Уходя, он бросал на Чую обеспокоенный взгляд, и декорации с грохотом начинали отваливаться за спиной. За закрытой дверью, в абсолютном одиночестве, Чуя ложился в кровать и обнимал подушку, на которой всё ещё оставался запах кожи Дазая. Он засыпал, по-детски надеясь, что это тоже станет барьером, как и расцветшие отметины на шее. Если бы Чуя мог, он бы построил на кровати из этих простыней и подушек шалаш, но это никогда не спасало. Гость продолжал приходить.       Однажды Дазай всё же остался, Чуя тогда проиграл своей непомерной жадности. Декорации рухнули окончательно, когда Осаму посреди ночи забрался под стол и обхватил мокрые дрожащие ладони своими, и они были удивительно тёплыми и мягкими.       — Чуя… — тихо позвал он, ловя бегающий испуганный взгляд. — Чуя, посмотри на меня, ну же. — Дазай подушечкой большого пальца стёр солёную дорожку с его щеки. — Ты дома, всё в порядке. — Чуя в отрицании замотал головой, жмурясь. — Иди ко мне, — выдохнул Осаму, притягивая его к себе за плечи.       Он приглашающе раскинул руки в стороны — насколько позволяло тесное пространство под столом — и медленно кивнул, когда Чуя неуверенно прижался щекой к груди. Его всё ещё била дрожь, кровь всё ещё оглушительно грохотала в ушах, отпечатки страха всё ещё ощущались могильным холодом на коже.       — Вот так, а теперь дай руку. — Дазай взял Чую за запястье, приподнял край футболки и разместил его ладонь на своей голой груди. — Сосредоточься на том, что чувствуешь, — зашептал он на ухо.       Чуя послушался. Он зажмурился и сфокусировался на размеренном стуке чужого сердца под кончиками пальцев. На том, как медленно и глубоко дышал Дазай рядом. На том, как его пальцы невесомо перебирали спутанные на затылке рыжие пряди, в которые Чуя вцеплялся пальцами, когда ужас подступал к горлу.       Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.       Шум крови в ушах становился тише, дрожь утихала, а страх… с побеждённым шипением отступал обратно в темноту, отогнанный Дазаем, словно тот был ночным стражем.       — Знаешь, я ведь могу сердцебиением всякие фразочки на азбуке Морзе выстукивать, — сказал он, не прекращая мягко гладить Чую по макушке, спине и плечам. — Как насчёт: «Пепельница на ножках»? Длинные фразы энергозатратны. Продемонстрировать? Кстати, тебе и правда следовало бы бросить курить, а назвать твои ножки ногами у меня язык не повер…       — Заткнись, — севшим от долгого молчания голосом перебил Чуя. Он пошевелился в объятиях Дазая, лениво запуская и вторую ладонь под его футболку, отчего тот коротко зашипел, ведь чуины пальцы были всё ещё ледяными.       А Осаму был таким невероятно тёплым, что хотелось прижаться ближе кожа к коже, вскарабкаться на него, словно чёртов ленивец на дерево, зависнуть на миллиарды лет вот так, и никогда не двигаться.       — С возвращением.       Дазай слабо улыбнулся и вновь обхватил его щёки ладонями, приподнимая голову. Устанавливая зрительный контакт. Сердце пропустило удар и забилось с невыносимой скоростью, но уже не от страха, а от понимания: в чужом взгляде не было ни жалости, ни отвращения, ни усмешки. Его внимательные глаза бегали по лицу, кажется, с особой тщательностью высматривая признаки тьмы.       Чуе до смерти хотелось его поцеловать, но каждое движение давалось с трудом, словно тело придавило многотонной плитой — так всегда случалось после. Дазай, словно прочитав его мысли, аккуратно коснулся губами кончика носа. А потом поцеловал висок, щёку, линию челюсти, подбородок, уголок рта и наконец губы.       Поражённо выдохнув в его рот, Чуя подумал, что вот сейчас действительно мог бы потерять рассудок, потому что внутри так много… всего. Ему ни в этой, ни в любой из следующих жизней не хватит слов, чтобы сказать. Да и как можно это выразить словами?       Так что он собрал крохотные остатки сил, обхватил талию Дазая руками и прижался как можно ближе, комкая сжатую в кулаках ткань его футболки. Осаму коротко охнул, но его руки вновь привычно притянули Чую к себе. Он удобно разместил его между своих коленей и пробубнил под нос:       — Пора бы выделить мне полку в шкафу.       — Ещё чего, — глухо проговорил Чуя, удобно утыкаясь носом во впадинку между ключиц.       — Зубную щётку, так уж и быть, свою принесу.       — Увижу — выкину.       — Копию ключей я давно сделал.       — Ублюдок.       Его грудь затряслась от смешка. Чуя спрятал улыбку в шее Дазая и свободно выдохнул.       Утренний луч света скользнул по полу кухни, но так и не смог дотянуться до укрытия, которым им двоим послужил стол. Впервые за долгое время Чуя подумал о том, что, может, ему больше и не нужно будет прятаться здесь или в шалаше из подушек и простыней. Достаточно протянуть руку и почувствовать, как под кончиками пальцев спокойно и уверенно бьётся чужое сердце.