the tale of reckless love

      Осаму Дазай ненавидит Чую Накахару. Это такая же непреложная истина, как и то, что шапка солнца появляется на востоке и прячется на западе, когда по всей Йокогаме сгущаются мрачные тени.       Он возненавидел Чую ещё в тот момент, когда коротышка опрокинул Осаму на лопатки и с наглой ухмылкой наступил на грудь, придавливая всем весом Смутной печали к земле. Дазай кашлял кровью и чувствовал, как в груди ворочается абсолютно непомерное и неповоротливое ощущение, царапающее своей массивной тушей внутренности.       Ненависть.       Она сопровождала Дазая постоянно. Заставляла придумывать всё новые и новые способы унизить и задеть Чую, хотя бы даже в такой простой вещи, как игра в аркады. Залить воды в автомат, чтобы у Накахары даже не было шанса выиграть, а потом упиваться поражённым выражением его лица? Легко.       Намеренно замешкаться, чтобы Чуя дольше сходил с ума от Порчи и крушил всё на своём пути перед тем, как прикоснуться к нему и обнулить? Запросто. После таких выкрутасов он проведёт в лазарете Портовой мафии на день больше, чем следовало бы, а потом его утяжелённый гравитацией кулак впечатается в живот Осаму в качестве «благодарности».       Высмеять успехи в мафии, обозвать псиной в ошейнике, раскритиковать всё: от выбора блядских шляп до раздражающих веснушек на носу, ярче всего проявляющихся под лучами солнца.       И так по кругу. День за днём Накахара заставлял ненависть, уже вросшую в Дазая, поднимать морду и скалиться, рычать. От размеров этой ненависти всегда почему-то было трудно дышать, но он продолжал взращивать её в себе. Может быть, Дазай был чёртовым садистом или просто конченным психом, но пока Чуя кормил его своими эмоциями, он был готов терпеть и трещины на рёбрах, и порванную крепким ударом губу.       По ночам, пока Чуя валялся после миссии в отключке, а Осаму одним глазом пялился в грязный потолок штабной квартиры в Токио, ненависть шептала: «Подавить. Унизить. Встряхнуть. Залезть в душу».       И Дазай слушался. Потому что это было куда приятнее, чем резать кожу острым лезвием и отслеживать свои ощущения, вопящие о боли, свидетельствующие о том, что он пока жив. Это было куда сильнее, чем мимолётное чувство удовлетворения, которое он смаковал, пока выпускал обойму в башку человека, посмевшего перейти дорогу Портовой мафии. Это было ярче, чем любой полный хитросплетений план, предложенный им Мори и претворяющийся в жизнь как по нотам.       Ничего из этого и в сравнение не шло с тем, какое горячее удовлетворение Дазай испытывал, когда ноздри Накахары раздувались от злости, стоило только слегка задеть его. Он пожирал взглядом сузившиеся от ненависти голубые глаза; дрожащие в негодовании ладони, сжатые в кулаки; искривлённые в презрении тонкие губы, сочащиеся ядом.       Ненавидь только меня, смотри только на меня. Я хочу всё, что у тебя есть, всё, что ты можешь дать.       Чуя был первым, кто заставил Осаму чувствовать себя живым. Осаму был первым, кому Чуя, появившись в Портовой мафии, без остатка дарил свои эмоции. Потом у него появились Флаги, а у Дазая — Одасаку.       Говорят, что смерть бесповоротно меняет людей.       Осаму понял это, когда смотрел, как мелко и болезненно подрагивали плечи Чуи, пока пять гробов опускались в землю на кладбище, выкупленном Портовой мафией «для своих». Пианист, Альбатрос, Док, Липпманн и Айсмэн — имена, выбитые на граните, — вот и всё, что осталось у Накахары. Эти похороны были такими же чёрными, как и кровь, что текла по венам каждого члена порта.       — Только не реви, Чу-у-у-я, — протянул Дазай, тенью появившись из-за широкого ствола дуба, под ветвями которого стояли пять стройных гранитных плит. — Я не переживу, если ты расплачешься не из-за меня, а из-за смерти каких-то жалких шестёрок.       Осаму считал секунды до взрыва, но ничего не произошло. Ни-че-го. Накахара даже не удостоил его вниманием, лишь молча натянул перчатки на ладони и оттолкнулся от земли, взмывая вверх на силе гравитации.       Жгучая ненависть полоснула по лицу. Это всё ощущалось неправильно. Чуя должен был отреагировать, должен был что-то сказать, размазать Дазая по всё ещё влажной после утреннего дождя траве. Замарать перчатки в каплях крови, разбить нос, сломать чужие рёбра. Он хотел этой боли. Потому что видеть, как Чуя, такой сильный, яркий, живой Чуя, молча умирает изнутри, было почему-то не по себе.       А потом Осаму и сам понял, что изменился, когда стеклянный рокс с янтарным виски стукнулся о могильную плиту Оды Сакуноске.       — За тебя, — прошептал Дазай, пустым взглядом скользя по свежей дате на надгробии. — И за твой роман.       Снова хотелось, чтобы кто-то со всего размаху заехал по роже, заставил жрать землю и втоптал в грязь, но показаться на глаза Накахаре было выше его сил.       Когда-то Дазай представлял, что, уходя из Портовой мафии, будет ярко сжигать мосты. Разгромит офис Мори; сорвёт сделку по поставке оружия, над которой корпела Коё; обязательно сожжёт весь самый важный компромат, что исполнительный комитет хранил только в сейфе глубоко под землёй в подвалах штаба.       Его хватило ровно на две вещи: сжечь чёрное пальто, насквозь пропитанное кровью, и заложить взрывчатку в машину Чуи. Больное, совершенно ненормальное прощание, как и он сам.       Даже не вздумай забыть обо мне. Продолжай ненавидеть, только не забывай.       Спустя четыре года, вновь стоя в подвале Портовой мафии и слыша звон падающих на каменный пол наручников, Дазай чувствует, как сердце, словно сумасшедшее, бьётся о стенки ноющих рёбер. Чуя ничего не забыл. Его кулак всё такой же тяжёлый, эмоции всё такие же яркие, а глаза всё так же лихорадочно блестят под локонами огненных кудрей при встрече со старым напарником.       Осаму чувствует себя так, словно он под кайфом, когда отбивает атаки и тяжело дышит с приставленным к горлу лезвием.       — Предатель, — едко выплёвывает Чуя.       И он снова готов пить эту ненависть Накахары литрами и отвечать своей собственной.       Колкости слетают с языка так легко, будто не было этих четырёх лет порознь.       Только теперь он почему-то сразу спешит к Чуе, чтобы обнулить его после схватки с Лавкрафтом, а потом кладёт его голову к себе на колени и позволяет задержаться на мгновение, осторожно стирая кровь с чужой скулы.       Он чувствует самодовольство и капельку гордости, когда осознаёт, что Накахара всё правильно понял и использовал Порчу в борьбе с Драконом, потому что знал — Дазай ни за что не даст ему умереть и не погибнет сам. И снова перебирает пальцами мягкие рыжие локоны и судорожно вздыхает, когда Чуя прижимается щекой к его бедру и устало сопит, лежа между ног Осаму.       Они разыгрывают чёртову комедию, достойную бродвейской сцены: Чуя тычет пушкой в лоб Дазая в коридорах Мерсо, кровь хлещет из уже простреленного плеча. Накахара прекрасно отыгрывает свою роль, ведь он такой же сумасшедший, как и Осаму. Они оба знают, что всё идёт по плану. Уверены, что выберутся отсюда живыми, потому что никогда не было иначе. Всегда были только они против кого-то другого, у кого не будет шанса.       Дазай чувствует, как эйфория вперемешку с болью растекается по венам, потому что они, блядь, неуязвимы. Он знает, что Чуя чувствует то же самое, ведь их маленький обман так и не раскрыли. И эта связь, эта тонкая красная нить, приведшая его когда-то в трущобы Сурибачи, крепнет с каждым едва заметным вздохом, пока Осаму притворяется мёртвым.       Это гораздо сильнее ненависти. Это растёт в нём с каждой минутой, раздвигая рёбра и смещая внутренние органы. Это никогда и не было ненавистью.       Ему хочется глупо рассмеяться от своего открытия, ткнуть Чую в бок, предложить ему по старой памяти зарубиться в аркады, может, даже выпить в баре после этой чёртовой миссии.       Накрутить рыжий локон на палец и смотреть на то, как Накахара будет краснеть и ругаться, как замахнётся, чтобы ударить Дазая, но всё равно промахнётся, потому что тот знает все его движения наперёд.       Он будет глупо улыбаться, считать когда-то жутко раздражающие веснушки на чуином носу и ворчать из-за тяжёлого сигаретного дыма, но всё равно не уйдёт от него, пока сонный бармен не попросит их покинуть помещение из-за закрытия.       Возможно, после постарается вновь прощупать границы Накахары, нагло вторгаясь в его личное пространство, чтобы щёлкнуть по цепочке на шляпе, ущипнуть за щёку или будто бы невзначай дотронуться до полоски голой кожи между перчатками и рукавами пиджака.       Они будут молча наблюдать за тем, как шапка солнца медленно появляется на востоке, разгоняя мрачные тени на улицах Йокогамы. И это такая же непреложная истина, как и то, что Осаму Дазай никогда не ненавидел Чую Накахару.