Родная кровь

Григорий лежал на сырой земле, смотря в безоблачное ночное небо. Яркими вспышками поблёскивали звёзды, составляя меж собой странные, порой непонятные человеческому глазу рисунки. Григорий Мехелов лежал молча. Больно ему было. Чувствовал, что дышать с каждой минутой становится всё тяжелее. Но не это его мучало в первую очередь. Больно ему было от того, что оставил он дом, Дон, отца с матерью, да свою любимую Аксинью на расправу жестокой жизни. И не будет больше ничего хорошего в мире, где брат проливает кровь брата, где человек идет с оружием на безоружного, жалкого подобием ему. Вспоминал всё. Вспоминал и того австрийца, которого довелось убить по нужде. «А что он мне сделал? Ну?... Я... Убийца. Мучаю людей, родных. Наталья из-за меня... Но не могу же я любить, ежели не люба мне девка! Люблю я Аксинью... Ксюша... Как там моя Ксюша сейчас... Что она делает, думает ли обо мне? А дочка как наша... Жива, али нет? Болела долго... Глотошная это не шутейно.» — размышлял мужчина, закрывая глаза. Зажмурился. Болью кольнуло что-то в районе сердца. Но казак не смел двигаться. Знал, что движение сейчас равно смерти. Тихо в окопе, да только стоит лишь рукой двинуть – пришибуть на месте, словца проронить не сумеешь. Резкий свист пули разорвал воздух и так же неожиданно исчез. Пара секунд – второй выстрел. А затем град из пуль, но ни одного голоса не расслышал казак. Дыхание на исходе. Открывает глаза и смотрит на грудь. Рубашка, пропитанная родной кровью, уже прилипла к телу и говорила о том, что не видеть Григорию больше яркого степного солнышка, не косить золотых полей, не кормить ретивых коней... Не целовать губы любимой... Снова темнота. Резкий вдох, а затем Гришка открывает глаза, хватая рукой рубаху, жадно оттягивая её от горла, будто мешала она дышать, хотя ничего в помине не было. А в комнате стояла духота. Аксинья тихо спала рядом, прижимаясь к Григорию с другого бока. Хорошо, что не сумел разбудить он крепкий сон матери, которая вот уже какую ночь не смыкала глаз в присмотре за доченькой. Мужчина аккуратно встал с кровати, тихо подходя к люльке, где Танюшка неумело ворочалась, явно спала беспокойно, странно. Температура спадала, да только всё равно пробивал её озноб, из-за чего окно и приоткрыть нельзя было. Узнавал Григорий в дочурке ихние черты – мелеховские. Если раньше не принимал он этого дитя в душе, то теперь четко видел – его девка. И улыбка отцовской нежности трогала губы в ночной тиши, пока никто этого не видел. Григорий вспомнил свой сон, и его точно перекосило. Скупая мужская слеза была быстро утерта рукавом, и не дай Бог кто-то бы его застал в этой глупой слабости. Ишо видано – реветь из-за сна. Отец взял своего ребенка на руки, немного укачивая. Колыбельных он не пел, хоть и знал. Слышал и от своей матери, да и Аксютка часто напевала: «Люли, люли, люлюшки... Прилетели гулюшки... Стали Танюшку качать...». Да так напервно, протяжно. Была Аксинья награждена звонким и басовитым голосом, однако с дитём была точно шелк. А колыбельные такие пела, что сам Гришка диву давался. Танюшка перестала вертеться, удовлетворительно фыркнула во сне и улыбнулась. Тут Гришку вновь пробило на слезы, от чего он сам себя стал ненавидеть. Больно уж сентиментален стал в последнее время. А расклеиваться нельзя, это бабье дело слёзы лить. —Складная ты девка, Танюха... Крепчай. Будешь для меня, как Дуняха для бати нашего, слабостью и кровиночкой. Нету у меня дитёв, окромя тебя... — полушёпотом говорил Гриша, смотря в окошко, где уже потихоньку начинало светать. И такая любовь к дочке его одолевала. Опускать в люльку не желал малыху. То ли понимал, что ей там ужасно неудобно, холодновато, то ли просто чувствовал родную кровь. Чувствовал, что рядом с родным человеком ей никакие беды не страшны. Спустя какое-то время Асинья устало приоткрыла глаза, понимая, что рядом с ней никого нет. Усталость отдала в голову, а затем прошлась волной по всему телу, точно она не спала, а весь день убирала поле. Немудрено то было, ведь мать уже какие сутки крутилась возле одной-единственной доченьки, лила горькие слезы и молилась Господу Богу, чтобы ребёнок выздоровел. Девушка приподнялась на локтях, замечая Гришу, который не глядел на неё, стоял себе вместе со спящей дочуркой и размышлял над чем-то невиданным для всех остальных гляделок. —Гриш, всё хорошо? — как-то взволнованно спросила Аксинья, поднимаясь с кровати, стоя в недоумении. Григорий обернулся и улыбнулся. Непонятная сила не заставила его сдерживать обычную мирскую улыбку. Да дюже ласкова и сладка была она. —Здорова ночевала, Ксюш... — улыбался казак, точно не слышал вопроса. И так ему хотелось сейчас обнять Аксинью, прижать к себе, чувствуя тепло её тела... Мочи не было. —Слава Богу, Гришенька. Ты чего вскочил спозаранку? Собрался куды...? Как Танюшка? — последний вопрос прозвучал более тихо, испуганно. Аксинья подошла к Григорию, глядя на дочь, которая мирно спала, видимо, видя сладкие сны. Это было впервые за долгое время. Мать вздохнула, обращая взгляд на своего любовника. Тут их взгляды столкнулись. Аксинья улыбнулась, немного кивая, будто благодаря Григория за что-то. И она оба понимали, за что. —Всё будет хорошо, не переживай, моя коханная. — ласково проговорил Григорий, на что Аксинья дюже растрогалась. Слезы сами побежали по её пунцовым щекам. Она тут же отвернулась, начиная их утираять, мимолетно извиняясь перед Гришкой. Не любил он бабьих слёз. —Глупая ты баба, Аксютка. Всё хорошо, а ты почем зря слёзы льешь... —Ишь ты, Гришка... Дьявол дергает реветь, не могу сдержаться. Устала больно за последнее время... Слава Богу, что девочка наша спит сладко... — Аксинья перекрестилась на угол с образами, делая поясной поклон. — А ты чегось? Устал вон, сам не свой. Я посижу, ты приляг, отдохни что-ль... —Поночуем ещё до рассвета, Танюшке ить лучше уже. Гришка положил дочь в люльку, аккуратно укрывая одеялком. А затем подошёл к Аксинье, заключая её в крепкие объятья. Та лишь диву далась, вновь глаза на мокром месте оказались. —Гриш, ты чего... Уходишь куда..? Не сбирался ведь... Да и я ничего не стряпала... — бубнила казачка. —Люблю я тебя, Аксютка. Просто люблю. И дочурку нашу. Славная девка будет) После этого Аксинья крепко обняла Гришку, утыкаясь лицом в грудь, моча его рубаху своими слезами счастья. Знала, что любит её. Но чтобы дочку назвать ихней, общей! Признал таки кровь родную. Счастье-то какое! Пара отстранилась друг от друга на пару секунд, доверчиво глядя в глаза, ловя каждый мимолетный взгляд. Григорий немного наклонился, жадно целуя сладкие губы своей возлюбленной, которая ласково поддавалась действиям своего казака, изнывая от недостатка ласки. Давненько они не были так близки, как сейчас. То Григория нет, то болезнь эта проклятая! Аксинья дюже исхудала, но была столь же мила, фигуриста и горяча. В тот момент вся та боль усталости, копившаяся столькие ночи, в один миг улетучилась. Ксюша чувствовала на своей талии родные руки, сжимающие ее тело в момент нового горячего поцелуя, более напористого, властного, хозяйского. Никогда её муж так не кохал, эта страсть и любовь была только у Гришки. И Аксинья хотела чувствовать её всю, упиваться этой проклятой любовью, которая уже дала свои сладкие плоды. Гришка был точно зверь, но не лишенный ласки, тепла. Это не присуще больно диким животным. Тот огонек, который был между ними, разгорался с новой силой. Дюже Аксинья была люба своему казаку. И всегда люба была. Сейчас он лишь хотел сделать ей приятно, удовлетворить свой недостаток удовольствия, ведь так давно он не касался этого тела, такого родного, страстного и жаркого... В комнату уже пробивался мягкий свет, солнце стало на свою позицию. Аксинья лежала рядом с Григорием, ласково играясь с его прядками курчавых темных волос. Её же волосы были распущены, ниспадая на широкие крепкие плечи. Лицо немного горело, как и губы. Приятная боль пробирала тело. Гриша продолжительное время смотрел на свою любовь, поглаживая её шершавыми пальцами по спине, аккуратно проводя вдоль позвоночника. В какой-то момент он взял её руку, крепко прижимая к своим устам, целуя мягкую кожу, вдыхая сладковатый аромат бабьего пота. Ксюша ласково поцеловала молодого отца в щеку, затем прижимаясь к его щеке своей. Ластилась к нему, точно кот к печке. —Слухай, Ксюш... Може... Нехай тут работать. Ничего не сколотишь, ежели на одном месте сидеть. Переберемся в Вёшенскую, а там и куренью обзаведемся, хозяйство, всё такое... Ишь дочка подрастёт, по хозяйству тебе спомогать буде. — говорил Григорий, поглядывая на Аксинью, которая сначала улыбнулась, но потом резко стала серьезной. —А семья твоя как, Гриш? Гриш, ну? Ждуть они тебя... И Наталья энта твоя. С ней-то ничего не поделать. —Гутаришь, а послухать нечаго. Не боись об энтой... Коршуновой. Ниче с ней не сделается. У меня тут ты с дитём. И вы мне важнее. Жану я не сама себе выбирал. Не сам и жить буду с ней. Детёв у нас нет, как и любви, ничего меня там не держить. —Уйдём, Гриш... — улыбнулась Аксинья, прикрывая глаза. И любила они Григория больше всех на свете. И знала, что никаких бед их больше не ожидает. Или... Что-то неприятно кольнуло чуть ниже живота и Аксинья немного зажмурилась, вздыхая. —Что с тобой, Ксюш? — с неким беспокойством просил Григорий, на что Аксинья лишь спокойно заверила, что всё хорошо, просто немного устала, болью иногда прошибает. А сама долго лежала и думала опосля, как же сказать об энтой новости, которая была дюже некстати...