В пятнадцатый день седьмого лунного месяца

…Страшная гибель Вэй Ина в Пещере Усмирения демона на горе Луаньцзан будто навечно осталась перед глазами Лань Ванцзи. Тогда он сражался отчаянно, надеясь, быть может, что Вэй Ин сумеет увидеть или хотя бы почувствовать, что Лань Ванцзи на его стороне. Но так было до того самого момента, когда он услышал хриплый и протяжный, полный отчаяния и боли крик сзади. Он ждал, что его собственный клан, столкнувшись с его решимостью, повернёт и оставит его — и Вэй Ина — в покое, что, едва они окажутся вдвоём, из последних сил он использует тайные и могущественные музыкальные техники Гусу Лань, чтобы вызволить разум Вэй Ина из плена безумия. А когда это случится, они поговорят снова. Поговорят, и Вэй Ин поймёт. Простит то, сколько Лань Ванцзи ошибался, найдёт выход, как делал всегда, даже если положение казалось безнадёжным. Это ведь Вэй Ин!.. Но ужасный крик погасил последнюю надежду. Лань Ванцзи оглянулся, чтобы увидеть, как лютые мертвецы приходят в неистовство, как становятся волной с сотней рук и пастей, как убивают того, кто и дал им невероятную силу.   И рассыпаются прахом следом за ним, следом за печатью, которую так жаждал глава Цзинь. Сколько ударов сердца прошло? Лань Ванцзи едва ли сумел посчитать, но понял только, что не успел помешать. Остолбеневшие и замолчавшие заклинатели в светлых одеждах, все ставшие свидетелями устрашающей смерти Старейшины Илина, заклинателя, выбравшего тёмный путь, Вэй Усяня, не посмели и шагу ступить, пока Лань Ванцзи не опустил меч. Он безропотно сдался в руки старейшин, в руки собственного брата, действующего главы, потому что ему стало не за что сражаться. …В Облачных глубинах его встретили белые флаги, хотя никто из старейшин не умер. Он не отнял ничьей жизни, а его собственная стала ему не нужна. Впрочем, Лань Ванцзи посчитал, что это выражение скорби уместно — ведь он сам скорбел, его собственное сердце биться перестало, только жалко трепыхалось в груди, а глаза беспрестанно застилала пелена слёз, боявшихся расчертить скулы. Он был почти безучастен к словам дяди, который, пусть не был главой, всё ещё мог решать его судьбу по праву наставника, старшего, того, кто заменил отца, и того, кто каждое правило знал крепче прочих. Приговор Лань Цижэня оказался чудовищным, хотя каждый старейшина увидел в нём справедливость. С решением дяди брат был не согласен, но пусть и вышел говорить в защиту младшего, остановить наказания не смог. Дисциплинарный кнут, обрушившийся на спину, исполосовал не только тело, он будто саму душу задел. Лань Ванцзи посчитал, что это правильно, втайне он даже подумал, что умереть должен прямо под этими ударами. Но остался жив, даже задыхаясь от боли. …Он не поверил Вэй Ину, не уберёг его, не сумел вовремя разобраться, что за козни плетутся вокруг. Не сумел ни защитить, ни спасти, ни спрятать, ни убедить. Всё боялся пойти против клана, а когда сумел преодолеть клетку из устаревших правил, когда принял решение, уже было чересчур поздно. Боль оставалась слабым утешением, слишком небольшой платой за все ошибки. Он предпочёл бы смерть. Мучительную, столь же ужасную, как та, что досталась Вэй Ину. …После Лань Ванцзи отправили в пещеру Ханьтань. С одной стороны, как будто бы Лань Цижэнь так проявил заботу об оступившемся племяннике — только в ледяных стенах можно было пережить последствия тридцати с лишним чудовищных ударов, с другой же — это тоже было наказание. Заточение, которое должно было помочь усмирить мятежный дух, вернуть Ванцзи на путь меча, в строгие рамки; заточение, что должно было заставить его забыть о тёмном заклинателе, который и был, по словам Лань Цижэня, повинен в том, что Второй Нефрит сбился с верной дороги. Ненавидел ли его Лань Ванцзи в те мгновения, когда слышал этот чудовищный бред?.. Нет, нисколько! Он лишь к себе преисполнился отвращения. В пещере ждал писчий прибор и рисовая бумага, чтобы Лань Ванцзи, выводя день за днём иероглифы, напомнил сам себе постулаты, которыми впредь должен был руководствоваться, не отступая. Снова вбил себе в память, а может, прямо под кожу каждое «Не», над которыми Вэй Ин безудержно смеялся в пору обучения, тогда ещё свободный, счастливый и полный сил. Лань Ванцзи хотел лишь смерти, и правила, даже переписанные тысячу раз, не могли бы ему помочь обрести желание жить. Первые недели Лань Сичэнь находился при брате, наплевав на обязанности главы клана, почти неотступно. Наверное, терзаясь чувством вины, он безмолвно обрабатывал раны, вливал духовную силу, даже принёс копию клановых правил, написанную небрежной рукой Вэй Ина! Но сколько бы он ни задавал осторожных вопросов, в ответ получал лишь молчание. Лань Ванцзи не желал говорить с ним, он даже не смотрел в его сторону. Разве брату по силам понять его? Если бы так, он не стал бы терпеливо лечить! Он первым бы принёс яд или подал меч, потому что невозможно Лань Ванцзи жить без Вэй Ина, невозможно! Но брат не понял. Время шло, раны так и не затягивались, боль по-прежнему продолжала терзать. В конце концов Лань Сичэню всё же пришлось покинуть ледяные своды — всё же у него были обязанности, и он не мог от них отказаться. Лань Ванцзи остался один, предоставленный полностью самому себе, а может, собственному безумию. Белая бумага не манила к себе нисколько, и ни одного правила пока не выписала кисть. Лань Ванцзи не боялся, что дядя придёт увещевать его или бранить, что проверит, как исполняется наказание, и придумает новое только потому, что Лань Ванцзи опять не слушает его нисколько. Это всё не волновало ничуть. Он видел смерть Вэй Ина и слышал его последний крик. Что может сравниться с этим, какая пытка и какое поучительное занятие способны вымарать из памяти этот кошмар? …У Ванцзи был брусок чёрной туши, кисти для каллиграфии и холодные стены пещеры Ханьтань. Чтобы не забыть облик Вэй Ина, он принялся рисовать и за несколько дней израсходовал тушь целиком. Из оставленных дисциплинарным кнутом ран щедро текла кровь. Именно ею добавил он образу недостающих оттенков, нужной выразительности. Вскоре напротив него прямо на льду появилась полная странной жизни картина. Вэй Ин в чёрном, с развевающимися волосами, сжимал флейту в пальцах. Глаза его были очерчены красным, красной стала и лента, скреплявшая непослушные пряди, а чтобы эти вкрапления алого не начали темнеть, Лань Ванцзи подновлял их свежей кровью опять и опять. Но даже этот Вэй Ин, даже он смотрел со стены холодно, мимо. Даже он не желал принять ни чувств Лань Ванцзи, ни его самого, продолжал отвергать его, и в пещере Ханьтань так и слышалось шепчущее эхо: — Убирайся, убирайся, убирайся! *** Однажды ночью сил не осталось. Лань Ванцзи посмотрел на Вэй Ина снова, на безмолвную картину, в которую влил всю свою боль и всю невысказанную нежность, а затем направил поток ци — слабый, столько, сколько только восстановилось с момента наказания, — прямо в ледяную стену и отколол острый кусок, что с одной стороны напоминал лезвие. В ладони ледяной кинжал немного скользил, от жара пальцев быстро образовывалась вода, а смешиваясь с кровью, оставляла розоватые следы на белых траурных одеждах, который нужно было носить тому, кто наказан за отступничество. Лань Ванцзи прежде не допустил бы такой небрежности, использовал бы талисман, чтобы отчистить и просушить ткань, но теперь даже внимания не обратил. Что имело значение, то умерло, а вместе с этим и его собственное сердце, которое если и билось, то по ошибке будто. Если душа Вэй Ина была разорвана лютыми мертвецами, не знавшими ни сострадания, ни жалости, то его собственная должна расколоться на сотни кусков, которые некому было бы собрать. Если Вэй Ину не суждено переродиться, то и ему самому не нужна никакая другая жизнь! Рука его не дрогнула, когда он наносил смертельную рану, но вместо небытия он услышал: «Переродишься и ничего не вспомнишь, но обретёшь себя, лишь когда отыщешь его». То были слова Императора Небес, но Лань Ванцзи в тот момент неоткуда было об этом узнать. Он понял лишь теперь, когда снова открыл глаза и увидел — по-прежнему стоит во дворце посреди Небесной столицы.