Имени твоего ради

Вот уже вторую ночь Дамьен лежал без сна. Его взгляд то и дело возвращался к перевязанной голубой лентой коробке, в которой на смятой оберточной бумаге лежала тележка с плюшевой винтажной обезьянкой в колпаке. Изрядно потрепанный и уже совершенно не кипельно-белый цирковой воротничок съехал набекрень, но, несмотря на возраст куклы, держался крепко, как и лапки, пришитые к основанию металлической подвески с деревянными колесиками. Чем дольше мальчик всматривался в очертания коробки, тем сильнее ему хотелось взять и выкинуть эту обезьянку вон, но мальчик не смел, ведь то был прощальный подарок отца. Мужчина уехал вчера в экспедицию и должен был вернуться только в январе, поэтому Дамьен хранил, как зеницу ока, любое напоминание о нем, будь то помятая открытка или некстати заломавшаяся почтовая марка. В обычной ситуации это мог бы быть просто сентиментальный подарок на долгую память или, по крайней мере, что-то приятное глазу, но мальчик каждый раз приходил в ужас, лишь только его взгляд замечал красноватый блеск в чернильных паучьих зрачках-бисеринках. Дамьену казалось, что сшитые между собой пальцы на плюшевых лапках пытаются разомкнуться, и он даже слышал тихий треск ниток где-то после часа ночи. Мальчика это пугало почти так же сильно, как клоун из «Оно», хотя — думалось ребенку — по уровню атмосферности и глубине ужаса Пеннивайз был, без сомнения, неоспоримым лидером. Ребенок научился себя этим успокаивать, поэтому уже несколько дней он относительно быстро засыпал, глядя не на обезьянку, а на огромный аляпистый бант в центре коробки, казавшийся единственным предметом из всей композиции, который, по крайней мере, не вызывает беспричинную тревогу, но уже на следующую ночь произошло то, что навсегда поселило в мальчике страх и пустоту. Обезьянка Поппи впервые с ним заговорила. — Заставлю я тебя уснуть, — ядовито смеясь, исторгала из себя игрушка, внутри которой не было предусмотрено пищалки или музыкальной шкатулки, — как камень лягу я на грудь, — спазмированный нечеловеческий стон сменялся мягким плюшевым послевкусием, будто мама снова привела Дамьена в кафе и купила ему молочный коктейль. Эта мягкая, как облачко, сливочная пенка от мороженого, теперь, словно цемент, выстилала горло, застывшее в прогорклом приступе ужаса, — открой меня, пусти играть, — голубая тишью шуршала в темноте, будто ее царапали коготки крохотного насекомого, или то было чавканье, с которым огонь облизывает пергаментные края бумажных бабочек, но то было еще полбеды или наверно даже треть, но в каждом стихотворении есть последняя строчка, самая страшная, самая неотвратимая, она пугала хуже самого сурового наказания: — или без сына будет мать. Закутанный в одеяло ребенок не мог произнести ни звука, не смел прерывать эту дьявольскую считалочку, этот безумный сонм голосов из треклятой коробки. Тонкие пленки кожи на детских запястьях натягивались, набухали от проступающих синюшных вен. В них, будто бы, плескалась голубая Фанта или ползали в хаотичном беспорядке длинные кислые мармеладные червячки, которые мама все только обещает купить, но, судя, по всему, держать свое слово не собиралась. Лицо жгло, словно Дамьен открыл створку доменной печи или, того хуже, упал головой в костер. Мальчик бессознательно запустил пальцы в волосы и впился ногтями в кожу головы. Что угодно, любая боль, лишь бы череп перестал раскалываться, перестал греметь, будто там внутри живут огромные птицы, похожие на тех белоснежных голубей, которых ребенок видел в цирке вылетающими из большой коробки фокусника прямо под самый купол. Как и дрессированные создания, эти птицы в его голове беспрестанно махали крыльями в скорбных попытках улететь, но подрезанные перья и привязанные к лапкам ленточки никогда не дают ни шанса на побег, как теперь набатный гул в голове не дает маленькому мальчику ни шанса не закричать. Ему казалось что вопит не он, а стая обезумевших монтобанов, ударяющихся о гладкие кожаные стенки его черепа. Ах, этот надсадный вопль... Эта агония... Для существа внутри картонного саркофага детские крики были музыкой. Демоническое создание не мигая смотрело на жертву сквозь чернь пластиковых пуговок-глаз и наблюдало за выгибающимся в постели худым силуэтом. Мальчик совершенно точно был хорошим кандидатом, определенно даже лучше, чем нужно, но все же его душу стоило немного доработать, преобразить. От созерцания натянувшейся на ребрах кожи демона отвлекла вбежавшая в комнату мать. Причитания, компрессы, болезненные вскрики снова и снова... Слезы, лекарства, судороги, и все сначала... Молитвы, всхлипы, агония, будто время специально замедлило свой ход и остановилось над кроватью мальчика, ведь в самом деле, уже четыре тридцать утра, а тьма словно стала сильнее. Ночной гость с сожалением оставил хозяина спальни лишь только знамя рассвета развернулось над верхушками сосен. Ворочаясь на мокрых простынях Дамьен заметил между приступами горячки, как в соцветии нового дня исчезнули красные тени в надтреснутом ониксе кукольного чрева, и винтажная обезьянка снова приобрела благостное выражение лица. На мгновение — а, может, дольше — мальчику показалось, что это просто сон, лишь усталость мозга от игр разума. Оно могло бы быть так, если бы на следующее утро ребенок не откашлял первый пучок белесых кукольных ресничек.

***

— Я не подпишу это, — менеджер с раздражением кинул листок и тот, повинуясь импульсу, проскользил по длинному столу до чужих сжатых в кулак пальцев, погладил костяшки острыми краями да так и осел бесхитростно, безмолвно. Экзорцист лишь вздохнула, взглянув на свое оставленное без подписи заявление об увольнении. — Чего тебе не хватает, Лидс, а, скажи? — Оливер оперся о столешницу обеими руками в яростных попытках передавить аргументами. Ему казалось что в такой позе он выглядит опаснее. — Я помог устроить тебя в рехаб и даже сохранить твою анонимность, когда ты месяцами не слезала с порошков, а это было охренеть как нелегко, скажу тебе! И вот как ты отплатила нам? Думаешь, если ты красивая и умная, то можешь просто так махнуть хвостом и уйти в разгар съемочного сезона? — Оли, — опустошенно прошептала Дитц, и внутренне сжалась от своего умоляющего тона. Горло обожгло вдавившимся до отказа ошейником обязательств и манипуляций. — Что, «Оли»? Я не обращал внимания на твои публичные высказывания о том, что призраки существуют и эти твои пугающие до усрачки закатывания глаз в домах с привидениями, — мужчина обогнул стол и приблизился к ведущей вплотную. Его указательный палец предупреждающе врезался в чужую грудную клетку. — Ты все время с кем-то разговариваешь и смотришь поверх меня. Это тебя так кроет, случаем, не от мефедрона? Черт, да Андерсен до сих пор не может забыть, как ты упала во время дубля и начала трястись в конвульсиях перед всей съемочной группой! — Отпусти меня, Оли, умоляю, — навзрыд проговорила Дитц, но ее прервал короткий удар по столу. Казалось, продюсер был в бешенстве. — Ты должна мне по гроб жизни, Лидс. Даже не думай, что можешь так просто от меня отделаться, — прошептав это, Оливер с мстительным удовольствием дотронулся губами до мочки чужого уха и вдохнул запах, настигающий, его, будто наваждение. Будучи полной противоположностью Саманте, Лидия оставалась его страстью долгие годы. Она была самой загадочной в мире девушкой, горделивой и проникновенной мечтой о счастье. Оливер грезил о ней, как иной грезит о спорткаре, но вынужден всю жизнь добираться до работы на старом Вольво, и лишь изредка, поднимая голову от прогнившего автомобильного днища, представлять, будто трогает засаленными пальцами утонувшие в солнечных лучах Манхэттена кожаные сиденья Ламборджини. Закрывшись во время съемок на сорок минут в кабинке туалета, Оливер мечтал сбросить с себя ненавистные оковы семьянина и хоть раз в жизни без оглядки вслух простонать заветное имя, ощущая, как по мускулистым бокам из расцарапанных лопаток стекают капельки пота вперемешку с тонкими струйками крови, но вместо это лишь малодушно закусывал кожу на запястье, когда оргазм настигал его слишком быстро... Слишком быстро, слишком хорошо, но так мало, боги, как же ему было мало! Он хотел еще медленнее, еще слаще и горше, он, будто бы, желал поглотить объект своей страсти, довести Лидию до исступления, привязать ее к себе еще сильнее, чем сейчас, чтобы дело было не в колоссальных неустойках, не в шантаже, а в бешеной страсти, которая сжигает в прах все, к чему прикасается. Да, Оливер жаждал превратить эту роковую красотку в пепел и пыль, лишь бы больше ни дня не мучаться одному. Он больше не мог держать это в себе. Это было так больно, так печально и тяжело, что мужчине пришлось забыть оба треклятых имени и перестать смотреть перед собой, вколачивая неуклюжее тело жены в матрас, потому что он знал, чье имя произнесет в конце и знал, кого увидит поутру на смятой простыне. Он ненавидел двойственность, в чреве которой жил, презирал эти правила и условности, которым с его статусом необходимо следовать и да, он ненавидел Лидию за то, что который раз ворует из ее гримерки вещи, мечтая когда-нибудь провести ее намокшим нижним бельем по своему набухшему члену и с громким рыком излиться на заветное лицо. Продюсер лизнул на прощание девичью шею, с удовлетворением заметив на ней покров мурашек и, обезумев от желания, буквально, вжался в чужое бедро пахом, не давая ни сантиметра, чтобы отстраниться. Тело под ним затряслось. — Сэр, там Джонсон на проводе, — влетел в кабинет Саймон и замер. — Чего ждешь? Соединяй! — раздраженно вскинулся застигнутый врасплох насильник. С сожалением он отстранился от жертвы и потянул вниз полы пиджака, скрывая каменный стояк. — Завтра бери выходной, но в понедельник чтобы сидела в своем чертовом кожаном кресле и вещала про ебучий особняк Пулитцеров. Поняла меня?! — бросил он ей вполоборота, но девушка уже не слышала. На автомате что-то ответив, Лидия выбежала в коридор и стремглав помчалась к машине. Только почувствовав под пальцами холодный руль, она надрывно взвыла.