Как у людей

      — Тебе не рано?       Нет бы просто мимо пройти. Ну максимум кивнуть — обозначить факт узнавания и одновременно предостеречь от попытки вступить в контакт. Комментариев её ценных сейчас только не хватало. Ваше мнение очень важно для нас.       Однако Азик не только мимо не проходит, не только такси не вызывает, но ещё и сам разговор заводит, специально нарывается. Уж такую явную снисходительность популярного тиктокера вкупе с ложной заботой лупоглазая язва точно не пропустит: обозлится, нахамит, и можно будет наконец всю скопившуюся злость сорвать на ней с полным моральным правом — заслужила! Вот тогда-то точно полегчает! Бес замирает в предвкушении.       Но наглая и уверенная в себе ещё два дня назад Баженова, вопреки ожиданиям, огонька сегодня не даёт и повода не предоставляет.       — Мне можно! — заявляет она каким-то подозрительно охрипшим голосом и, явно пытаясь скрыть непривычно высокие ноты в конце фразы, демонстративно делает большой глоток из холодной даже на вид бутылки. В тоне её, как и раньше, слышится вызов. Впрочем, неубедительный. — Я сейчас вообще несколько часов думала, что умерла!       — Потом ожила? — зачем-то поддерживает диалог разочарованный бес, тоже устраиваясь на холодном бетонном выступе. Желания куда-то ехать как не было, так и нет, а при виде нахохлившейся и диковато глазеющей на него исподлобья девчонки Азик вдруг ловит себя на странном ощущении, будто ехать никуда и не нужно, будто найдена наконец некая точка сборки, пункт заземления. Ну или просто место удобное, живописное, с видом на пруд, и, чёрт знает сколько по окрестностям протаскавшись, бросить здесь бренное своё тело — желание вполне понятное. С присутствием этого нелепого бритого налысо создания никак не связанное.       День встреч с представителями семейства Баженовых вблизи московских водоёмов всё никак не заканчивался. Азик, если бы не знал наверняка, подумал бы, что Мессир шутить изволит. По-дурацки, как водится.       — Мм-м-м, — мычит сестра несостоявшегося покойника, — когда у меня пиво в супермаркете на выходе запищало, охранник меня оборал, а я ему такая: «вы чё, меня видите?».       Пьяный смех её гулко ударяется о бетонные стены корпуса, разносится над водой. Погружённый в собственные мысли Азик краем сознания отмечает, что смех этот и не смех вовсе. Невесёлый. Неживой. Впрочем, проблемы её надуманные ни в какое сравнение с реальностью не идут, что бы там ни было. Двойку получила, с подругой поссорилась, мать гулять не отпустила, парень изменил — демону одного взгляда хватит, чтобы узнать. На хрена только. Своих забот хватает. Да и вообще...       Вообще, Азик, памятуя о роковом вечере, этот самый взгляд от встречи с нахалкой бережёт. Мало ли.       — Я вообще умирать не планировала, — ни с того ни с сего заявляет вдруг та, поворачиваясь к нему лицом, заглядывая в холодные чёрные глаза, нарочно смотрящие мимо, в сгустившуюся над городом темень.       Ну класс. Только этого неистового овершеринга сейчас и не хватало. И какого хера она решила с блогером, который так бесит, что аж смолчать невозможно, своими переживаниями делиться? Азик скрипит зубами. Нет, не так — какого хера он сам сюда припёрся, да ещё и светскую беседу завёл — вот главный вопрос. Может, если не отвечать ей ничего, она и заткнётся, даст посидеть спокойно, в себя прийти...       — Я их вообще только попугать хотела. Думала — придут, спасут... Хуй там!       ...А не спокойно посидеть. Заткнётся она теперь добровольно, как же.       Младшая из рода знатно осточертевших самому чёрту Баженовых не только не заглохла, а, кажется, вообще берега потеряла. Аллергия на тишину у неё, что ли? Или это и есть та самая кара, которой Mессир то и дело грозится? Пытка откровениями самой раздражающей из всех родственников антихристов, коих Азик повидал на своём веку немало. Нет, до такого и сам Владыка Ада не додумался бы.       — Одноклассники — обсосы, у матери травма, бабка в маразме, Демьян вечно занят... — перечисляет словоохотливая заноза, глядя на Азика внезапно так доверительно, что становится не по себе. От глаз её — большущих, влажных, отражающих огни по ту сторону пруда — деваться решительно некуда. — И вот, у меня папа появился! Я думала: вот в кого я такая! Я — дочь Сатаны! А оказалось...       «Да нахрена она его вслух поминает всё время, ещё и к ночи?!», —вскипает наконец доведённый до ручки Ангел Смерти. То и дело врывающееся в и без того отвратный вечер ненавистное имя оскорбляет слух, спору нет. Но настоящую причину раздражения Азик и самому себе называть отказывается. Эти её глаза — требовательные, жгучие, странные... Страшные, если честно... Ну нет, и у демонов есть лимиты.       — Слушай! — дрожа от бешенства, но пока успешно это скрывая, обращается он ко вмиг заткнувшейся девчонке, похожей в своей огромной кожанке на спичку в мешке, — У меня был херовый день, ты можешь молча посидеть, а?!       Вербализованное его пожелание молниеносно исполняется, но в ту же секунду обрадованный было бес чувствует себя неожиданно паршиво.       «Да у них с братцем это семейное, талант такой — демонов доводить!» — накручивает себя Азик, никакого гнева больше, впрочем, не испытывая, как ни старается. Мешает что-то. Кто-то. Отпрянувшая, подобравшаяся, будто разом уменьшившаяся фигурка, сидящая в метре от него.       И ведь даже не наорал, сил нет потому что, а всё равно как будто что-то не то сделал. Хрень какая-то, сейчас бы ещё о смертных думать, о хейтерах тем более. Движимый очередным непонятным порывом, (надо бы на досуге сесть и разобраться во всех этих сортах дерьма, которое люди, похоже, каждый день испытывают), Азик тут же, невесть зачем сглаживая собственную грубость, наклоняется ко вжавшей голову в плечи Баженовой, протягивает руку за блеснувшей в свете фонаря бутылкой и, нарушая неловкое молчание, выдаёт первое пришедшее на ум:       — Хорошая причёска.       Как там было?.. «Правду говорить легко и приятно». Правда же здесь в том, что обритая налысо чертановская выскочка без торчащих своих патл выглядит словно жертва тифа. Тренд тысяча восемьсот шестидесятых, разгар эпидемии. Болезненно, как-то совсем уж... беззащитно, что ли. Не самой собой кажется, не как в тот вечер — наглой, дерзкой, вызывающей одно только желание: придушить и сделать вид, что так и было. Стоит ли такую правду оглашать? Едва ли. Хотя бы из практических соображений: обидится окончательно и пивом не поделится.       Не желая в это погружаться, Азик запрокидывает голову, делая живительный глоток из полученной бутылки, и от неожиданности как раз правду и выдаёт:       — А пиво — говно!

***

      «Ну и вали тогда пить своё, охуительно-восхитительное, рекламно интегрированное, — мысленно взрывается Баженова-позавчерашняя, — и молчи себе там на здоровье, от меня подальше! Дарёный конь — не воробей, вылетит — так тебе и надо».       Баженова-сегодняшняя мысленным взрывом и ограничивается. Во-первых, на выжатую как лимон нервную систему уже пролился градус — пусть небольшой, но для Вариных почти безалкогольных шестнадцати весьма ощутимый. Во-вторых, как реагировать на такое хамство — пока неясно. День у него был, видите ли, херовый — любимый ноготь, поди, сломался. Какие ещё проблемы могут быть у того, чьи сложные щи весь глянец на этой неделе заполонили, представить трудно. Варе трудно, по крайней мере. В-третьих, в пиве Варя, конечно, не разбирается, но Митрохин прав: конкретно это — дрянь какая-то горько-кислая.       И есть ещё в-четвёртых: неожиданно для неё самой, приготовившейся коротать вечер в гордом одиночестве, свалившаяся на голову компания непонятно откуда здесь взявшегося лица с обложки пришлась всё-таки кстати. Стыдно самой себе признаться — гордости в ней мало, что ли — но в ответ на проявленное популярным тиктокером внимание, пусть и сомнительного качества, какая-то тень оставшейся в душе радости ожила. И поспешила мысли, которыми Варя весь остаток дня себя мучила, в слова превратить. В много слов. Прекрасно понимая, что лично к ней Азиков выпад, скорее всего, никакого отношения не имел, на грубую попытку себя заткнуть Варя, конечно, обиделась. Она, между прочим, никого сюда не звала и силой себя слушать не заставляла. Не нравится — вставай и катись.       Но послать наглого инфлюэнсера куда-нибудь подальше, к собственному его шефу, например, язык не поворачивается. Разделить этот промозглый, поздний уже вечер с кем-то ещё, живым, настоящим — вот чего ей, оказывается, на самом деле хотелось. Всё это разделить: и уютный свет в далёких чужих окнах, где наверняка живут счастливые люди, где отцы рядом с матерями спокойно любят своих старших детей и все вместе обожают младших; и призывные гудки машин, в которых добрые водители и весёлые пассажиры спешат домой к соскучившимся за день близким по залитому огнями проспекту; и еле слышный плеск гонимой незаметным ветром воды пруда, там, внизу. Чтобы кто-то ещё увидел. Увидел и понял. Вот и даже от такого предложенного блогером токсичного стиля общения отказаться Варя сейчас не в силах. И поэтому...       — У тебя получше есть? Доставай! — бурчит она, упрямо вскидывая голову.       Смутить её думает? Не дождётся! Вся подобравшись, превратившись в сжатую пружину, упершись одной ногой в асфальт с целью обрести опору, Варя делает попытку грозно нахмуриться, но предательские уголки губ вдруг разъезжаются в стороны, и вместо привычной предостерегающей маски — «не лезь, убьёт» — на лице появляется какое-то странное, самой Варе незнакомое прежде выражение. Воспринятое Азиком как приглашение к дальнейшей пикировке.       — А нормальное нельзя было украсть? Крафтовое какое поинтереснее или хоть «Хольстен премиум» на худой конец?       — Да слава Сатане, что я это выбрала, — уголок рта невольно взмывает вверх. Не признаваться же в том, что, даже ощущая себя невидимой, на какое-то время поверив в собственную безнаказанность, по привычке взяла с полки что подешевле. Нищенское мышление, мать его! — Мне же платить пришлось всё-таки, забыл?       — Ага, — Азик, скривившийся было от мерзкого привкуса дешёвого пойла и очередного неуместного упоминания Мессира, (чтоб у него хрен на лбу вырос), расплывается вдруг в широкой ухмылке, — Это всё объясняет, краденое вкуснее было бы!       Запрокинув голову к редким тусклым звёздам, Варя снова смеётся, всё так же пьяно, но теперь совсем по-настоящему. Смеётся простенькой его шутке; тому, что оказалась всё-таки живой, как и обещала самой себе сегодня; собственному посвящению во взрослую жизнь — первому купленному пиву, пусть и невкусному, зато приятно кружащему голову.       На фоне её заливистого хохота, готового вот-вот сорваться на крик, Азик слышит ещё чей-то и только через секунду понимает, что это сам он смеётся, будто чужим весельем подожгло фитиль в мозгу, будто синеволосая, сама о том не ведая, выдала какое-то разрешение. Ощущение необычное, но — прислушивается к себе Ангел Смерти — вполне приятное. Смеяться вместе с кем-то ещё, не преследуя никаких целей, а просто потому, что реально смешно, оказалось очень непохоже на заискивающее хихиканье последних дней и пустые смешки, выдаваемые на встречах с фанатами. Потрясающе непохоже.       Согнувшаяся в приступе чуть ли не истерического хохота Баженова вдруг роняет лежащую на коленях шапку под ноги, отдышавшись, поднимает и, встряхнув, натягивает на голову. Уже замолчавший было Азик тут же снова покатывается со смеху: шапка оказывается такой же ярко-синей, как и торчащий ёжик её волос. За Вариной спиной болтается в выжженном огнями небе вертлявая луна, венчает дурацкую шапку сияющим лохматым помпоном. Всё это вместе кажется дико смешным.       Успокоившаяся было Варя, даже не подумав по обыкновению, не над ней ли смеются, снова подхватывает щедро предложенное веселье. Когда в последний раз вот так смеялась невесть над чем, она уже и не помнит. Да и было ли вообще такое, не помнит тоже. Одно Варя знает точно: расслабиться так, чтобы смеяться в унисон с кем-то настолько незнакомым, чужим, странным — такого с ней не случалось точно. Но здорово, что случилось — пиво, похоже, не такое уж плохое.       Один на двоих хохот постепенно стихает, в медленно поднимающейся с поверхности пруда дымке повисает молчание, уже не колючее, не напряжённое, как несколько минут назад, а вполне уютное. «Домашнее» — сказала бы Варя, если бы дома умели так молчать — не разругавшись вдрызг и заткнувшись от усталости, а по-другому, когда можно рядом сидеть, думать о своём...       — Эй, — нарушает тишину Азик, уже забыв, что не далее как минут десять назад сетовал на неуёмные её откровения, мечтал, чтобы заткнулась. — А волосы ты зачем сбрила? Призыва ещё вроде не было.       Самому бы научиться затыкаться вовремя. Или лучше вообще рот не открывать лишний раз. Нашёл над чем шутить. O последствиях запуска программы по уничтожению мира Азик, вообще-тo, старался не думать. Видимо, хреново старался.       Ожидавшая чего угодно, только не этого, Варвара мгновенно настораживается. Вопросов к собственной внешности она не терпит и отбривать таких «интересующихся» привыкла, не задумываясь — спасибо, школа. «Пояснять за шмот», фигуру, форму носа и ушей и так приходится регулярно, ещё и этот туда же... Может, в самом деле просто так спросил? Или удобного момента дождался?       — А у тебя что, абонемент в травмпункте — такие вопросы людям задавать? — Мило улыбается Варя, справедливо подозревая, впрочем, что «мило» как всегда не получилось. — Я, может, о такой стрижке всю жизнь мечтала!       — Ну, это, положим, неправда... — с наигранным безразличием в голосе тянет бес, еле подавив смешок и нарочно не показывая, в какой восторг пришёл от её ответа. Угрожать тому, кто даже в человеческом теле явно сильнее тебя, пусть и в шутку — что-то в этом есть.       — Чё? — Варя, внезапно уличённая, тупо глазеет на него, не понимая. — С чего ты это...       — Очень просто, — Азик довольно улыбается: интрига удалась. — Если реально мечтала, зеркало бы так сразу и сделало. Так что синей быть тебе хотелось, в это верю, a в стрижку — нет.       «И чего он к стрижке этой прикопался? — судорожно ворочает Варя ленивыми, пропитанными солодом мыслями, — Догадался, что ли? Нет, конечно, откуда».       Но расслабленный алкоголем болтливый язык восторженное удивление скрыть не в силах, и Варя выпаливает:       — А так можно было?! Зеркало и стрижку может?..       — Ага, — улыбается блогер, — и стрижку, и мейк... Стиль, короче. Делает так, чтобы человек самому себе понравился.       — А... — Варя неловко чертит пальцами в воздухе перед своим лицом, глядя на Азика с надеждой.       — Нет, — качает он головой, — пластику не может, только лайтовые апгрейды. Работает с тем, что есть, так сказать.       — А ты-то откуда знаешь? — недоверчиво прищурившись, Варя снова глядит исподлобья.       — Так моё оно было, — отвечает бес просто и честно, сам себе удивляясь. — Ну, Сатана мне его давным-давно презентовал, уже не помню по какому поводу. А теперь вот тебя порадовать решил, видимо.       — А-а-а... — Щёки наливаются краской. — Твоё... Я же не знала, — говорит Варя извиняющимся тоном, которого Азик меньше всего ожидал. Не думал даже, что она так может. — Он тебя не спросил, получается? Я тебе верну, конечно! А разве Сатана второе такое взять нигде не мог, обязательно было у тебя забирать?       «Отличный вопрос, — с некоторым даже уважением думает Азик. — Разумеется, мог, мудак хтонический. Ясно же, нарочно сделал, чтобы унизить, показать, что какая-то смертная девчонка его дара больше достойна, чем впавший в немилость Ангел Смерти на побегушках. Мстил за проявленное нежелание в очередной раз с этими его Апокалипсисами носиться».       Месть дурацкая, мелкая, но рассчитано было верно: демон тогда чуть от злости не воспламенился. А вот теперь наплевать уже. В свете последних событий смена цвета волос — не самая актуальная проблема.       — Да ладно, — нарочно игнорируя последние её слова, великодушно отказывается он. Удивляться самому себе Азик уже порядком подустал. — Мне оно не так уж и нужно. А тебе, может, пригодится. Мало ли, ещё что-нибудь прикинуть захочешь. Гаджет, вообще-то, полезный, но сильно увлекаться я бы тебе не советовал.       — Это почему? — спрашивает Варя недоверчиво, всё ещё опасаясь подвоха.       — Ну... — Демон задумчиво смотрит на дрожащие в воде огни, словно ища в них подсказки. — Подарки Сатаны никогда людям счастья не приносят. Их вообще принимать не стоит. Но, если уж примешь, вещи этой не доверяй.       — Да ну, — Варя пытается улыбнуться как можно беззаботнее, но на деле выходит очередной оскал, теперь ещё и жалкий: уголок рта неуверенно дёргается. Сглотнув, она горячо продолжает: — Может, кому и принимать не стоит, и доверять, но нам-то Сатана — не чужой чело... не чужой, короче!       Азик, представив, как из-под ненавистного красного пальто, которое завтра опять целый день за владельцем таскать придётся, прорывая грудную клетку земного воплощения, вылезает инопланетный монстр со склизкой клыкастой челюстью, глупо хихикает. Пиво, пусть и дерьмовое, дело своё делает.       — Что? — Варя косится с подозрением, причину его смеха истолковав по-своему. — Чушь какая-то. Вот матери он пальто подарил — так я её такой счастливой давно не видела. У неё красивых вещей много, думаешь? Пусть чуть-чуть счастья, но принесло. Ему тоже доверять нельзя? Кашемиру? Что за бред!       Воспоминание о пламенной речи комнатной правозащитницы, так бесславно оборвавшейся с появлением дорогущей тряпки, снова заставляет ухмыльнуться, но, чувствуя исходящую от младшей Баженовой нервную дрожь, демон быстро вспоминает, где он сейчас, с кем и почему. Смех застревает в горле.       — Сатана согласно своим принципам действует, — тихо говорит он, глядя в бетонный пол, уже покрывающийся тонким слоем наледи, — очень древним принципам. Подарками он «своих» балует. Помечает. А счастье... минутное удовольствие это было. Знаешь, — подаётся он вперёд, прямо в глаза ей по-прежнему не глядя, охваченный вдруг поднявшейся в несуществующей душе злостью, — что дальше будет? Вот была у тебя когда-нибудь вещь какая-то... Ну, дорогая очень или просто для тебя ценная?       — Ага, ролики... — тут же, не задумываясь, отвечает Варя, глядя куда-то сквозь него, уносясь мыслями в какой-то памятный светлый день. Голос её — резкий, срывающийся, делается вдруг мечтательным, приобретает нехарактерную мягкость. — Hа день рождения подарили, так классно было...       Образ, созданный ею, настолько яркий, что и Азик чувствует вдруг рвущий волосы порыв свежего ветра, запах молодых лип и мокрого асфальта, хруст зелёных тополиных серёжек под жёсткими каучуковыми колёсами. Ощущение безграничной свободы, предвкушение долгого, по-детски счастливого лета. Говорить больше не хочется — хочется туда, в тот её июнь, в лето, которое и сам, конечно, прожил, как и многие другие, бесчисленные, задолго до неё, но не так, не по-настоящему, оказывается. Таким он лето не видел — ни то, ни другое. Очень может быть, что и не увидит уже, никто больше не увидит. И стоит ли тогда её невесёлыми этими сведениями грузить? Злость уже улеглась, свернулась в клубок послушным псом на дне нечеловеческого сознания...       — А что? — обрывает Варя собственные воспоминания, захлопывает приоткрытую было дверцу в свой мир, прямо у Азика перед носом. — При чём здесь это?       — Ну а что было бы, если бы ролики твои поцарапались, скажем, или вообще поломались? Или украли бы их? — отвечает он вопросом на вопрос, без особой охоты, — Что бы ты почувствовала?       — Так их и украли, — Варя кривится, как от пощёчины, — то есть, не украли, конечно — забрали. Мама. Ну, она не специально, как бы это... — Варя тяжело сглатывает, пытаясь объяснить. «Оправдать — понимает Азик, — мать оправдывает, будто защитить от чего-то хочет». — Она думала, мне не нужно уже, — находит Варя наконец подходящие слова, — думала, нога следующим летом всё равно вырастет, а деньги сейчас нужны были... Они на антресолях лежали, я коробку видела, когда ёлочные игрушки доставала. А весной полезла — нет их в коробке, только тряпки какие-то. — Варю передёргивает. Воспоминание, давно закинутое на те же антресоли, оказалось неожиданно болезненным. — Продали. Нога не выросла, а другие так и не купили.       Не зная, чему удивляться больше — неожиданному погружению в её воспоминание или тому, что, кажется, какую-то тревогу от её рассказа почувствовал, словно защемило что-то там, в горле, опускаясь вниз, вглубь... — демон, прислушиваясь к себе, замирает. Пара ботинок на колёсиках, копейки, смешно. Не смешно.       — А тебя, — спрашивает он с совершенно искренним интересом, — тебя не спросили, что ли?       — Ну... — тянет Варя, выигрывая время, — мама же думала...       Слова повисают в воздухе. А ведь действительно — сроду её не спрашивали. Ни в пять лет, когда «лишние» игрушки забирали — это понятно, ни в десять, когда в гости пришла мамина подруга с дочерью, и той Варина книжка с картинками приглянулась. Ни, конечно, в тринадцать, про ролики. Ни разу не спрашивали.       — Так а пальто тут при чём? — переводит она разговор на другую тему, навсегда закрывая эту.       — Пальто, — нехотя говорит Азик, снова уставившись в землю, — такого у твоей матери и впрямь никогда не было, это верно. Учти ещё, что для тебя, для меня, для всех вокруг оно — просто красивое. Ну, силуэт там, цвет... А для неё — ожившая мечта, воплощение всех её представлений о роскоши, о том, какой идеальная вещь должна быть. Сначала она просто трястись над ним будет, любоваться без остановки...       Варя неосознанно кивает, подтверждая. Мать и впрямь так и не смогла подарок в шкаф повесить, водрузила вешалку с драгоценным одеянием на дверь гостиной, проходя мимо, украдкой гладила мягкую ткань ладонью, тщательно вытирая её перед этим о фартук, оглядывалась — не заметил ли кто.       — Потом надеть отважится, — продолжает демон. Голос его, лишившийся вдруг прежних интонаций, будто глохнет. — А дальше...Ну вот представь эту свою боль, как в тот момент, когда поняла, что нет в коробке роликов, — говорит он наконец, осторожно поглядывая на Варю краем глаза, — представила? Теперь умножь на десять. Вот что она испытает, когда с пальто что-нибудь случится. Допустим... — поднимает он глаза к небу, постепенно темнеющему с каждым гаснущим в городе огоньком. — Так... комета в Змееносце, Лев и Гидра на востоке... Грязной водой забрызгает. Из лужи, наверное.       — Так его в химчистку сдать можно, — рассудительно говорит уже пришедшая в себя Варя, — Ну, расстроится, конечно, я бы тоже расстроилась. Почистить и дальше носить. Шмотка же просто.       — Для тебя, не для неё, — повышает Азик голос. Неужели не поняла ещё? — В химчистку она его и сдаст. Пятна от грязи там уберут, но под рукавом случайно новое пятно посадят, химическое. Извинятся, конечно, денег дадут в качестве компенсации, но пятно это у неё будто на сердце выжгут, понимаешь? Не пальто ей принадлежит — она ему. Чем больше будет его носить, тем более убогим ей всё окружающее казаться будет. Дом, работа, улицы — всё не то, не та реальность, уровень жизни не тот. В какой-то момент носить она его больше не сможет. О пятне, опять же, будет переживать. Хотя его и не заметишь, если не знаешь. Ни продать, ни выбросить она пальто от Сатаны не сумеет, сил не хватит. Висеть оно будет, как постоянное напоминание о несбывшемся, о поруганной мечте, о той жизни, какая могла бы у неё быть. Так и будет жить, от банальной тряпки этой зависимая. Хороший подарок, стоило оно того?       — Ну... — Варя, не зная, что сказать, ковыряет носком ботинка мёрзлый асфальт. — А бабка? Ей-то Сатана полезный подарок сделал, мопед этот инвалидный. Она над ним так не трясётся... не тряслась. Ездила вовсю, мобильнее стала, из дома даже вышла впервые за столько лет. Не из-за подарка же она умерла.       «Это как посмотреть», — думает Азик, но вслух говорит другое:       — Сама по себе штука эта, может, и полезная. Тут важно, кто даритель. Этот подарок ей постоянно о собственной слабости напоминал, об утерянных возможностях. О том, что сама никогда такой купить не смогла бы. Осознание собственной беспомощности жизнь похлеще болезни высасывает. Вспомни, сколько она держалась. Несмотря на боль, несмотря на то, что о смерти часто думала, всё равно держалась, был в ней стержень, ещё какой. Не кажется тебе странным, что после того вечера всё и случилось? Последняя капля надежды, последняя искра жизни в ней угасла.       О том, что подарок бабке на тот свет чуть напрямую уйти не помог, бес отчего-то счёл нужным промолчать. По здравом размышлении жалел, что не успела дьявольская машина сработать. Не было бы тогда никакого убийства, ни из милосердия, ни ещё из чего. И тут личность дарителя свою роль сыграла — получилось так, как ему выгодно. Кто бы сомневался.       — Так значит, прав был Демьян, когда ничего не попросил, не подумал ни о чём даже, — говорит Варя растерянно, по примеру Азика глядя себе под ноги, — и Галя... Ну, она-то понятно, в церковь ходила, про Сатану больше всех нас знала, получается.       — Ага, — поспешно кивает демон, — получается, так.       Как они там говорят? «О мёртвых либо хорошо, либо ничего». И пусть окончание фразы, гласящее «кроме правды», что давным-давно отвалилось, на самом деле принципиально важно, отношения с той самой правдой с начала этой странной встречи у Азика не изменились.       — Ну, — Варя разводит руками, неловко покачнувшись, — что сказать, не разбираюсь ни хрена я в людях. Ой, то есть в... как правильно будет? В нелюдях? Хотя, в людях тоже не особо.       — Да в людях вообще хрен разберёшься! — подтверждает Азик, снова прикладываясь к только что нагретому её губами горлышку стремительно пустеющей бутылки. — В людях сам чёрт ногу сломит, тьфу три раза!       — А.., — начинает Баженова неуверенно, и Азик безо всякого демонического чутья, без малейшего усилия тут же понимает, о чём она сейчас спросит, — а зеркало?..       — А это ты мне скажи, — бес заинтересованно косится на неё, склоняя голову к плечу, — Вот поменяла ты имидж, помогло?       Делиться этой историей Варя уж точно не собирается. Лишь передёргивает плечами, вспоминая. Как не шла — летела, чувствовала себя по-настоящему красивой, обновлённой — никогда ещё такого не было. И боли такой, как в тот раз, раньше не было тоже. Когда оказалось, что другие ничего такого в ней не видели. Как плюнули исподтишка в размякшую, разнеженную душу. Как любила себя, смотрясь в чёртово зеркало, и как возненавидела, взглянув в обычное, домашнее, заляпанное водой и мылом. Зеркало, висящее в ванной, помнило Варю ещё несмышлёной, крошечной, стоящей на шатающейся табуретке. А теперь увидело, как падают синими перьями клоки злосчастных волос, не сбритых ещё — вырванных. Как дрожащие Варины пальцы с полустёршимся самодельным маникюром судорожно шарят в заваленном разномастными баночками настенном шкафу. Как проступают на истерзанной коже рубиново-красные капли, доставляя вдруг неожиданное, нездоровое удовольствие: так тебе, получай! Как отчаянно хотелось забыться, резануть как следует, чтобы больнее, ещё больнее, а потом ничего...       — Эй, — Азик, сидевший до этого на почтительном расстоянии, вдруг касается её плеча. — Можешь не говорить. Сам догадаюсь.       Вздрогнув от неожиданности, Варя с облегчением возвращается в сегодня. Тоже, конечно, так себе место, но этот вечер в череде других уж точно стоит особняком. Обветренные губы чуть трогает неуверенная улыбка. Так легко отделаться от расспросов язвительного блогера она не надеялась и теперь испытывает нечто, подозрительно похожее на благодарность. Вот ещё!       — А что в пакете? — снова уводит она разговор с болезненной для себя темы, глядя, как его длинные татуированные пальцы с выкрашенными чёрным лаком ногтями теребят связанные узлом ручки огненно-красного кулька. — Когда из дома выгоняли, котомку выдали, а палки не нашлось?       Очень довольная собой, Варя ожидает какой-нибудь ехидной отбивки, но Митрохин только улыбается — как обычно, странно и заразительно — ставя пакет на бетонное ограждение между ними, как на стол.       — О, живём! — одобрительно провозглашает Варя. Всплеснув руками и снова уронив на землю шапку, она оглядывает импровизированный ужин: сухарики с зеленью, жёлтые полоски сушёных кальмаров, добавленные заботливой продавщицей чипсы с паприкой — Мои любимые! — радуется она по-детски искренне.       На свет извлекается вторая бутылка точно такого же мерзкого пойла, хранившаяся до поры до времени в одном из карманов необъятной Вариной куртки. Азик в очередной раз прыскает со смеху: потешается над её запасливостью и собственной дурацкой манерой угадывать чёрт-те что, предвидеть какую-то ерунду. Нет бы что полезное! Вот, значит, зачем в магазин занесло: за чипсами её любимыми. А ничего ведь не ёкнуло третьего дня, когда Сатана, (чтоб ему в котле захлебнуться), явился — не запылился. Хотя... а что изменилось бы? Никуда ведь от службы не деться, даже под землю провалиться не помогло бы... Нет, хватит на сегодня.       — Какое дежавю... — ухмыляется бес при виде сестры-близнеца первой бутылки, — кислое!       — Ну извините, — Варя картинно разводит руками, чуть не сбив наземь предмет спора, — с райдером вашим не ознакомились, шампанское «Кристалл» не завезли. И вообще, — шмыгает она покрасневшим от холода носом, — Это пиво уже пять минут как бесценное — двенадцатый час пошёл, теперь и такое не купишь.       — Кстати... — Азик заливает горсть брошенных в рот дешёвых сухариков упомянутым «бесценным». Минус на минус даёт плюс: соль и кисловатая горечь приятно пощипывают язык. — А домой тебе не пора? Мамка, поди, волнуется.       Но всегда острая на язык Варвара на этот безобидный вопрос почему-то не отвечает. Мало того — отворачивается, словно всё ещё горящие вывески по ту сторону пруда её вдруг заинтересовали. Так же молча отбирает бутылку.       — Эй, — снова окликает её больше не выносящий молчания демон, — а с чего ты взяла, что умерла? Разницы никакой, что ли?       За собственное любопытство и не в меру длинный язык Азик себя, конечно, мысленно попинывает, но, охваченный каким-то странным чувством, делает это без прежнего усердия. Hесмотря на явно не предназначенную для комфорта человеческого тела погоду, уходить отчаянно не хочется. Ни брести по продуваемым всеми ветрами кварталам, ни ехать в тёплом такси класса премиум навстречу компании дивана и приставки, ни в кабак или клуб какой-нибудь завалиться — ничего. Только не сейчас. Только бы не остаться снова наедине с собой. С чего бы вдруг такие мысли, если ничего более естественного с момента сотворения для него и быть не может, демон себе разъяснить затрудняется.       — Да бабка... — начинает Варя, по-прежнему глядя в сторону. И тут же замолкает, вспоминая. Как неслась куда глаза глядят в ужасе, не чувствуя холода и оттого ещё больше уверяясь в жуткой своей догадке. Как негодовала на себя, проглотившую, судя по всему, не те таблетки. Как недоумевала, почему тогда не получается ни сквозь стену пройти, ни хотя бы руку просунуть. Подпрыгивала, пытаясь взлететь, за щёки щипала саму себя до боли в надежде проснуться. Глаза её отражают тень прежнего ужаса, но Азик, глаз этих успешно избегающий, ничего не замечает. — Бабку я свою видела, покойницу. Вот как тебя! — тычет она пальцем ему в плечо, — Уснула на её кровати, просыпаюсь, а она стоит надо мной, смотрит так... — Варя сглатывает. В горле пересохло, пиво жажду не утоляет. — Нарядная ещё такая, — продолжает она с заметной дрожью в голосе, — строгая, как раньше, и ходит сама! Точно мёртвая, значит. Ну и я типа тоже... а оказалось — нет, нифига. Дышу, мёрзну, есть хочется, и видят меня все. Вот ты, — наклоняется она к Азику, требовательно заглядывая ему в лицо. — ты же меня видишь?       — Ещё бы, — хмыкает бес, всё ещё не совсем понимая, что её так напугало, — отлично тебя вижу.       «Лучше, чем хотелось бы», — фыркает он про себя, скорее по привычке.       — Ну вот, — разводит Варя руками, отчего дурацкая её шапка снова совершает попытку к бегству. — Ничего не понимаю! Глюки у меня, что ли? Домой идти страшно.       — Подожди, — доходит вдруг до Азика, — так ты не знала? Ты же на похоронах... не было тебя там, что ли?       — Бинго. — В голосе её появляются ядовитые нотки, происхождение которых для Азика остаётся загадкой. — Что ли не было. Так чего я там не знала?       — Да воскресла она, — нарочито беззаботным тоном сообщает демон, — Баженова Вера Ивановна принимала в собственных похоронах, так сказать, горячее участие.       — Чё?! — поставленная Варей мимо парапета уже наполовину пустая бутылка, печально звякнув, летит вниз, отплёвываясь жидкой пеной, катится по холму и пропадает из виду. — Ничего не понимаю, — уже тише, растерянно говорит она, провожая беглую бутылку взглядом.       — Понима-а-аю... — тянет бес, тоже всматриваясь в темноту, где исчезло пиво, и тут же спохватывается: — в смысле — тебя понимаю. А про воскрешение это никто нихера не понимает. Можно я не буду всю эту бодягу про грёбаные неисповедимые пути разводить, ок? Главное, дома тебе опасаться нечего, новопреставленная Вера Ивановна снова актуальна. Пофиксил Он её, короче. Ходит, бегает, танцует, что там ещё по дефолту...       — Ну и слава Богу, — вздыхает с облегчением Варя, не замечая, как морщится при этих словах блогер. — А то у меня два варианта всего было: если я не умерла, то бабка — зомби! Ну ты чего?! Если Сатана существует и вот так запросто в гости заходит, так может и зомби есть, я что, знаю-ю-ю-ю-ю?! — захлёбывается она от смеха вслед за уже вовсю хохочущим Азиком.       Пришедший с воды туман рассеивается, оседает алмазной россыпью на уже раскисшей и снова прихваченной морозом земле, редких ветвях, кое-как залатанном асфальте. Капли подмерзающей влаги блестят в алых всполохах чужих волос, кажущихся в неверном свете фонарей ярко-рыжими. Пряча под многострадальной шапкой собственные — сейчас фиолетовые — Варя дрожит то ли от безудержного смеха, то ли всё-таки от холода.       Гулкую тишину пронзает трель рингтона — обычная базовая мелодия. Смех резко обрывается. Вмиг помрачневшая Баженова, — будто не она только что вовсю веселилась — тяжело поднимается с насиженного места, чуть не поскальзываясь на оледенелой грязи, облокачивается на парапет, шарит по многочисленным карманам старой кожанки. Подозрительно спокойно для такого позднего часа, для звонка из дома — отмечает внимательно наблюдающий за её действиями демон.       Звонок стихает, трубка не находится. Варя досадливо бьёт себя по кожаным бокам. Только этого и ждавшая коварная шапка радостно падает в центр ещё не до конца затянувшейся льдом лужи. Ругнувшись, Варя двумя пальцами встряхивает вязаную заразу, пихает в один из карманов. Выглядит всё это очень комично, но смеяться Азика больше не тянет: исходящие от Баженовой волны тревоги, боли и... что это... пожалуй, обида, cамая настоящая — к веселью не располагают. Странная она всё-таки — бабка воскресла, радоваться же надо. Разве люди такому не радуются? Ну, то есть гипотетически... Кейсов маловато.       Поможешь? — спрашивает вдруг Варя напряжённо, натянутым каким-то тоном, — трубку найти не могу. — И, видя его непонимающий взгляд, уточняет: — да набери меня со своего, чтобы сигнал пошёл, ну? Восемь, девятьсот двадцать шесть...       Азик послушно отбивает по экрану номер, держит айфон на отлёте, ждёт, пока стихнет так и не локализованная Варей раздражающе бьющая по ушам мелодия-пищалка, вызывает ещё раз.       «Бе-ся-чий чу-вак», — читает Варя высветившееся на экране наконец-то найденного старенького самсунга. Изумлёно уставившись на Азика, заливается краской: — Я не... это... не сохраняла так... да у меня даже номера твоего не было! Как это?!       — Ну, не знаю... — интригует Азик, чья хитрая ухмылка красноречиво говорит об обратном, — прошивка, поди, китайская! — И, подержав паузу под её выразительным взглядом, снова еле сдерживая смех, добавляет: — Секрет фирмы!       — Блин, — Варя, не выдержав, фыркает. — Научишь как-нибудь, ладно? Ты не думай, я номер удалю, мне просто найти надо было... я звонить не буду, если что, честно!       — Хочешь — звони, — милостиво разрешает Азик, пожимая плечами, — переименуй только. Ну или так оставь, ладно, раз уж мне подходит.       — Окей! — по-прежнему напоминающая варёного рака Баженова прячет мобильный и тут же снова мрачнеет. — Я пойду уже... Мать звонила.       Почему-то от этих её слов охватывает необъяснимым ощущением пустоты, будто даже холоднее становится. Не зная, что ответить, Азик поднимает ладонь в прощальном жесте, но, видя, как хрупкая фигурка в тонких, явно летних джинсах и огромной куртке делает несколько неверных шагов, не выдерживает: — Пойдём, мне тоже пора.

***

      В застывшем морозном воздухе витает явный дух костра, не лесного — здешнего, с примесью не то резины, не то пластмассы. Опять местный МСЗ втихаря мимо фильтров гонит, испытывает терпение активистов. Ничего, для тех, кто так делать велел и тех, кто преступным приказам подчинился, котлы уже приготовлены. Костёр под ними из тех же отходов разведут, привыкать не придётся.              Припозднившиеся прохожие быстрым шагом идут, спешат, прячут нежные шеи в задранных воротниках, натягивают капюшоны, сбивают такую уместную ещё сегодня утром, такую нелепую сейчас замшу о сталагмиты застывшей слякоти, торопятся в тепло, перебирают в уме списки покупок к грядущим праздничным столам, по уши в блаженном неведении. Скоту о грядущей заготовке не сообщают, ни овцам, ни козлищам. Ни пастухи, ни волки.       — Да са-а-ама я! Приш-ш-шли ведь почти!       Вот и эта, нарочно впереди идущая, всячески самостоятельность демонстрируя, ничего не знает тоже. Возможно, чувствует — всё-таки близко к эпицентру находится. Но что именно чувствует — не поймёт. Оно и к лучшему. Может, и правда сама справится? Кто из них в юности не напивается, да и похуже? И все как-то справляются. Почти все. Но...       Но чем драгоценный ресурс на сканирование вероятностных развилок тратить, не проще лично убедиться? Р — рациональность. У смертных это так называется. Да и просто не хочется в общагу свою элитную раньше времени переться. Есть ощущение, что здесь ещё не закончил.       Размашисто шагающая Баженова всё-таки поскальзывается на внезапно подвернувшейся под ногу наледи, в последний момент схваченная Азиком за руку, с трудом удерживает равновесие. Рука-ледышка мгновенно исчезает в слишком длинном рукаве кожанки. Точно, она-то серьёзно мёрзнет, по-человечески.       Теперь, в чуть ли не силой навязанном ей ультрамодном дутом блогерском пальто, выглядит тощая обитательница подмигивающей издалека последними огнями многоэтажки ещё забавнее, чем в своей косухе: этакий мультяшный персонаж, бурундучок в медвежьей шубе. Идти с прежней непринуждённостью Варя теперь не может, а глядя на ухмыляющегося украдкой Азика испытывает смесь благодарности, лютого негодования и беспокойства.       — Да это моя любимая температура! — не моргнув глазом врёт демон, идя чуть позади в одной рубашке, щедро расписанной босховскими химерами, держа вытянутую вперёд руку на Вариной спине для надёжности.       Пригревшись и безнадёжно устав, она больше не сопротивляется. Не пытается вернуть раньше времени щедро пожертвованный источник тепла, ни слова не говорит, когда вместе они входят в подъезд, дожидаются лифта, останавливаются возле уже знакомой Азику старенькой обитой дерматином двери.       — Мать уже уснула, — говорит он тихо, видя её беспокойство.       — Да ключи, — шепчет Варя, досадливо морщась, — я, когда из дома выбежала, не взяла.       — А давай, — вдруг в порыве вдохновения предлагает демон, — я сделаю так, что ты войдёшь, и никто не заметит. А ты взамен... Помнишь, ты предлагала зеркало моё вернуть? Предложение в силе?       — Ну да-а-а, — отвечает Варя растерянно, — но ты говорил... Конечно, сейчас, оно у меня в рюкзаке, прямо тут, в прихожей. Э... Как это? Это фокус такой?       — Ага, — улыбается Азик, без труда отворяя скрипучую створку, — люблю фокусы.       — Опять мама запереть забыла, — вздыхает Варя, шагая в едва освещённую лампочкой с лестничной клетки тёмную прихожую, — а может, для меня оставила.       Нащупав на полке школьный рюкзак, она бережно вынимает из потайного кармана заветное зеркало, протягивает законному владельцу:       — Вот, возьми.       Непонятно, чего в её дрожащем теперь голосе больше — сожаления или облегчения.       — Сейчас, подожди, — отвечает бес, пряча зеркало за спину. — Закрой глаза! Да не бойся ты, спят они обе. Наговорились, наплакались и спят. Вон, видишь — лампа в гостиной горит? Мать тебя ждала и задремала.       Даже не подумав возразить, не удивляясь странной его осведомлённости, ни о чём не спрашивая, Варя молча подчиняется. Не то что в обычном своём состоянии.       — Всё, готово, смотри!       — Что это? — изумлённо взирает Варя на серебристый свёрток, перевязанный красной лентой, — Это мне?       — Не откроешь — не узнаешь, — говорит, хитро прищурившись, Азик. — Давай быстрее, я такси себе уже вызвал.       Пряча ленту в карман его же пальто, Варя с неожиданным для себя самой трепетом аккуратно разворачивает хрустящую обёртку. Приоткрыв рот, недоумённо глядит на Азика.       — Это тебе, подарок, — поясняет тот с неожиданной серьёзностью и, видя её замешательство, терпеливо раскладывает: — тебе — от меня. Не от Сатаны. Ты от его подарка отреклась, вернула. Нет у него над тобой теперь власти. А это, — постукивает он удлинённым чёрным ногтем по пресловутому зеркалу, — теперь я тебе дарю. Просто так. Ну, типа гив. Ясно? Не бойся, фолловить не обязательно.       — А-а... — коротко отвечает ошарашенная Баженова, постепенно понимая. — Ясно, дошло. Это... спасибо! — Взгляд её широко распахнутых от удивления глаз упирается прямо в его лицо, ищет встречи с по-прежнему смотрящим мимо блогером.       «Да что я в самом деле, — пинает Азик собственное демоническое чутьё, ныне лениво похрапывающее рядом с выдохшейся окончательно злостью, — интересно же глянуть, что у неё там, в заветных желаниях, кроме как с Сатаной породниться, особенной стать и внешку до стандарта дотянуть. Если там вообще есть ещё что-нибудь. Что случится-то?».       Вызов принят. Чёрные с еле заметным алым отсветом глаза на долю секунды ловят чужие — карие с бутылочно-зелёным отливом. Человеческие зрачки сейчас, в полутьме прихожей, кажутся огромными, не глаза — чёрные дыры. Разбуженная древняя сила, столкнувшись на пути с некоторым слегка неожиданным, впрочем тут же легко преодолённым сопротивлением, забрасывает бесчисленные ментальные крючки в утомлённое долгим отсутствием сна человеческое подсознание, и Азик тут же понимает, что, несмотря на более чем богатый многовековой опыт пребывания на земле, в людях он разбирается не лучше стоящей перед ним сейчас большеглазой девчонки в его собственном пальто.