My own deep sea demon

4. Новый день подкрался незаметно и ударил меня в бочину громким будильником и ощущением, что я вот только открыл глаза, но уже заебался. Смотрю, а у моей руки лежит Мотя. Неужели тоже замёрз, а может охраняет меня? Эх! Надо вставать и ждать звонка от Васьки. Хотя чего ждать-то? А если и сегодня не позвонит? Не-а! Надо топать на рынок! Думаю про себя и иду в уборную. Отлил, умылся, зубы начистил и ставлю чайник. По леопардовой шубе, висящей в коридоре, вспоминаю, что я уже не один — доливаю воды и как великий мыслитель задаю себе один вопрос… Будить или не будить? Я ведь обещал показать ей гастроном, да и вдруг на учёбу или на работу опоздает. Легонько стучу в её дверь и так же негромко зову: — Д-джина, доброе утро! Спишь? Тебе никуда не нужно? Только я опускаю легонько согнутую в кулак кисть, чтобы постучать ещё раз, как она резко появляется передо мной в дверном проёме. — Доброе, Феля. Вообще-то, нужно! Ты обещал показать гастроном. Во сколько же она встала? Джина совсем не выглядит сонной, и, кажется, даже умыться успела. Только вот не оделась ещё и стоит в тонкой комбинации до колен оттенка крем-брюле. Меня смутил тот факт, что я не увидел и намека на грудь… Не то чтобы я прям пялился, но почему-то именно это бросилось в глаза. И тут дело не только в отсутствии округлостей, а в моём собственном восприятии её… Даже торчащих сосков не наблюдаю. А может она перетянула грудь? Ну а чего бы и нет? Слышал, что иногда девушки так делают, чтобы их принимали за парней и когда облапывали ночью, то не насиловали. Это мне сестра рассказывала, когда жили ещё вместе с родителями. Она пару раз тоже так делала, когда никто не мог встретить её поздно вечером после учёбы. Ладно, не моё это дело: на чужую грудь пялиться. — Я буду идти на базар и могу показать. Только домой тебе самой придётся топать. Она кивает, и как раз в этот самый момент начал шуметь чайник, сообщая о том, что можно завтракать. Переоделась и присоединилась ко мне. Бутерброды с маслом Джина не особо оценила, ну оно и понятно… после пельменей-то и варенья. Но я не могу понять… Она что, совсем из другой страны, и там нет таких продуктов? Или готовят что-то абсолютно иное, нежели у нас? После завтрака одеваемся в тёплое и выходим из нашего подъезда. Снова замело. Машины только начали расчищать снег и посыпать солью дороги и тротуары, чтобы не скользко было. Показываю немного наш район и довожу её до гастронома. Рукой указываю в направлении автобусной остановки и в сторону рынка. Она кивает и улыбается. На этом наши пути расходятся и я спешу на базар. Сразу иду на склад Васьки, но он оказывается закрыт. Неужто сам всё вынес? Спешу на его точку. Но там пусто и никакого намека на моего кореша. Рыбница Галя сообщает, что его ещё не было. Эх! Раз сейчас не занято место, то уже и не будет его сегодня. Обычно Васян приходил одним из первых и готовился заранее, поэтому я и прискакал. А вот кто есть — это Кавказец. Мужик за сорок, что напоминает мне хищного бородатого медведя. Улыбается своей фирменной блестящей улыбкой с двумя под серебро зубами спереди и подмигивает мне. Я растерялся и просто приветственно кивнул ему. Размышляю над тем, как лучше поступить: идти домой или ждать Ваську у его склада. Пока я думал, Кавказец быстро подошёл ко мне и сразу предложил работу. Не знаю, что и делать: с одной стороны — деньги нужны, но с другой — у него как-то страшно. Обещает, что заплатит на сто пятьдесят рублей больше, ещё и рыбы даст. Зачем-то соглашаюсь. Соглашаюсь и боюсь. Соглашаюсь и думаю, что отказываться будет поздно, ведь уже иду к его складу… Заходим в барак. Я жду, что он включит освещение: такая темень — глаз выколи. Но вместо освещения я получаю глухой удар по голове и больше себя не ощущаю. ..................... Очнулся в том же складе-бараке с дикой головной болью, с неприятным чувством жжения в собственной заднице и с огромным количеством чего-то жидко-липкого в ней, что медленно-медленно стекало по внутренней части бедра. Тусклая жёлтая лампочка освещала помещение и сидящего неподалёку Кавказца. Он лениво развалился на скамейке и курил свои вонючие самокрутки. Осознание накрыло снежной лавиной и вызвало ком в горле. Больно, грязно, страшно и неимоверно обидно. Меня аж трусить начало, но не от озноба. Я лежал на овечьей шкуре, и даже через неё проступал холод бетона, но на это плевать. Трусило оттого, что мной воспользовались, как грязной проституткой, взяли меня без разрешения, к тому же ударили. И я догадываюсь, почему он сделал это — потому, что понял и знал. Знал, что никому не расскажу и никто никогда не узнает об изнасиловании какого-то пацана с базара. Сколько я работаю на рынке, столько раз он таращился на меня, облизывался и усмехался — проявлял якобы знаки внимания и колко подшучивал, но я всегда игнорировал и старался не общаться с ним. Возможно, если бы он действовал иначе: например, сказал мне по-человечески, что, мол, так и так — «нравишься» и пошло-поехало… Да хотя бы просто нормально позвал потрещать да покурить после торговли (Васян иногда трепался с ним), а в процессе болтовни приобнял меня разок-другой или робко чмокнул, то я бы дал ему без колебаний, но вот так… Сука! Хочется плакать, кричать, царапать этим криком своё горло, хочется взять тот разделочный тесак для рыбы и резко, без промедления ударить им прямо по хую этого ублюдка. Я поднимаюсь и чувствую, как болит всё моё тело, а особенно поясница и задний проход, с которого что-то продолжает сочиться. Похуй! Дома уже буду разбираться, что это: кровь или сперма, или всё вместе. Сейчас нужно как можно скорее свалить отсюда. Кавказец подходит и молча кладёт рядом с моей рукой, на которую я опираюсь, достаточно бумажных купюр. Я прикидываю, сколько там, и понимаю, что мне хватит оплатить квартиру сразу за два месяца, и это самому (без половины от Джины). Затем он подходит к железной двери барака и, открыв тяжёлый засов, бросает напоследок: — Когда нужны будут деньги и работа — приходи. Щедро заплачу, и даже бочки таскать не придётся. Сейчас рыбы тебе принесу хорошей, хотя можешь и с этих ящиков набрать любую. Хрипло смеётся и выходит. Я натягиваю штаны до конца, хватаю деньги и вылетаю на улицу, как торпеда. Что? Который час? Почему так темно? Сколько я пробыл там? А сколько он меня…? Смотрю в экран своего сотового. Нихуя себе! Уже даже базар закрылся. Отойдя от рынка подальше, замедлился и теперь еле-еле плёлся домой. Бежать нет сил. Устал. Но зато совсем не страшно теперь. Я не оглядываюсь и уже не шарахаюсь каждого прохожего. Да я даже уверен, что если бы на меня напали сейчас, то я бы просто заколол его насмерть ключом от своей квартиры. Поэтому похуй уже! Снег метёт в лицо и остужает мою ярость, ветер и колючий мороз пробираются через дырки на дублёнке, и я ощущаю, что болит… Болит не только задница, но и где-то там, внутри, там, где живёт душа. Евдокия Афанасьевна часто говорит, что когда болит душа, наш Ангел-Хранитель почувствует и придёт к нам. Придёт, чтобы пожалеть и помочь простить обидчиков, но, наверное… Наверное, у меня нет Ангела-Хранителя, да и не нужен он мне, ведь я не хочу прощать… Я хочу, чтобы они были наказаны за содеянное и заплатили сполна… За всё заплатили… За боль и слёзы, за раны и шрамы… Хлюпаю носом и не могу успокоиться. Ничего! Пройдёт! Всё пройдёт… Всегда ведь проходило, когда обижали и было горько от несправедливости. Почему одним всё, а другим ничего? Сворачиваю в свой проулок, поднимаюсь и захожу к себе. Чувствую аромат пельменей, и если в иной раз мой желудок обрадовался бы, воскликнул голодным урчанием, то сейчас я игнорирую всё. Игнорирую голод, Джину, Мотю, игнорирую звонок на сотовый. Я, даже не поздоровавшись, сразу же захожу в уборную, а затем в ванную комнату. Обычно я экономлю, но сейчас мне похуй… Хаха! Заработал своей задницей и могу по-царски принять горячую ванну. Заслужил нахуй! Хотя горячую, наверное, и нельзя. Вдруг очко порвано и не дай Бог кровотечение. Блять! А я ж даже не знаю, что делать в таком случае, и спросить не у кого, и стыдно в больницу идти. Начнут задавать вопросы… Помню, в автобусе слышал, как бабки между собой делились, что когда трещины и задница иногда кровит, то они себе облепиховые свечи ставили и ещё какие-то… Эх! Забыл название, но думаю, в аптеке знают, что помогает в таком случае наиболее лучше всего. Наверное, нужно и себе тоже прикупить. Посмотрим, может позже схожу в аптеку. Погружаю тело в чугунную ванну и расслабляюсь. Так под водой легко и хорошо. Лежу, прикрыв глаза, и анализирую. Думаю о том, что я даже рад, что он меня отключил ударом по затылку. Это даже хорошо, ведь я ничего не помню. Хорошо, что не чувствовал, не слышал и не видел его в процессе. Так лучше… Вот тебе и первый раз… Сука! Ублюдочный Кавказец! Ненавижу! Чтоб он сдох! Едва не уснул и не захлебнулся. Голос соседки и стук в дверь помогли очнуться и прийти в себя. Я пугаюсь и быстро начинаю кашлять. Сплёвываю воду, которой успел наглотаться. Вытираюсь, снимаю вещи с горячей батареи, что стирал позавчера, и надеваю тёплые гамаши и свитер. А то, что было на мне, отправляю в стиральную машину, хотя лучше бы выкинуть, чем отстирывать сперму этой сволоты. — …А я пельменей наварила! — радостно сообщает Джина и во весь рот улыбается. Кивком приглашает за стол, когда я выхожу и прохожу мимо кухни. — Прости. Нет аппетита — плохо себя чувствую. Кушай сама. — пытаюсь ответить помягче и сразу ухожу в свою комнату. Забираюсь под байковое одеяло, и уже почти не холодно… Уже как-то плевать, что руки ледяные, я просто лежу недвижимо и хочу побыстрее уснуть и забыться. Засыпаю… Меня утаскивают чьи-то мягкие покачивающие объятия… Будто я посреди моря на волнах, но мне не холодно, хоть вокруг и плавает около сотни отколотых льдин, а вдали огромный айсберг острым пиком устремляется в чернеющее небо. Я один посреди широченной и глубоченной толщи воды… Или не один? Я что-то чувствую… По сравнению с водой, это что-то кажется тёплым. Оно обвивается вокруг моих ног и будто подхватывает всё моё тело. Я пытаюсь разглядеть, но не видно, слишком чёрная вода. Смотрю на свои руки, а они мне кажутся синюшными, и чудится, будто все трупными пятнами уже покрыты. Перестаю себя разглядывать и бултыхаю ногами. Однозначно что-то длинное путается о мои конечности. Может водоросли? Оно тащит меня под воду, и я готовлюсь захлёбываться, хотя мне даже не страшно, я будто сам сдаюсь. Перестаю бороться. Добровольно и с огромным интересом сам отдаюсь этому существу. Я уверен, что оно живое… И оно рядом. Огромное и устрашающее. Трогает меня осторожно, будто изучает, а я подаюсь сам в его руки или лапы… Не уверен, как правильно нужно назвать, ведь не понимаю, что именно касается меня сейчас. Закрываю глаза и продолжаю ощущать своё лёгкое тело, которое глубинное чудовище тащит ко дну. Только вот чудовище ли? Разве чудовища умеют делать приятно? Разве они могу ласкать так, что мне не хочется выныривать. Мне даже кажется, что я в своей голове слышу его голос. «Ты в безопасности! Всё будет хорошо! Я спасу тебя.» Наивный придурок… Кому я нужен? Но почему-то верю. Безоговорочно верю и наслаждаюсь ощущениями, что окутывают меня с головы до ног… Хорошо… Но внезапно даже сквозь мои закрытые глаза и тяжёлые веки начинает прорываться очень яркий свет. С трудом открываю и вижу где-то на поверхности слепящее круглое пятно. Солнце? Не может быть! Сейчас у нас в Заполярье солнце не показывается. Это физически невозможно… Земля не может поменять положение и наклониться в другую сторону …Конечно, нет! Меня со всей силы толкают на поверхность, и я больше не чувствую то существо. Оно меня отпустило. «Ещё не время! Возвращайся. Я попробую ещё раз!» Слышу у себя в голове. Стой! Нет! Я не хочу наверх! Не хочу… Пытаюсь кричать в толще воды, но резко распахиваю глаза и часто дышу. Проснулся. А зачем проснулся? Лучше бы там остался… Здесь нет толщи воды, но на меня давит… Всё так сильно давит… И эта убогая квартира, которая провонялась безнадёгой и одиночеством; и этот город со своими ублюдками, шастающими по дворам и думающими, как и где им побольше спиздить; и эти животные такие, как Кавказец. Такие, как он, считают, что им может принадлежать всё, что угодно и кто угодно. Он, вероятно, думает, что останется безнаказанным за свои преступления, ведь его крышуют несколько знакомых мусоров, с которыми он давно в кентах. Но я верю в карму, и рано или поздно она настигнет его и их. С такими мыслями я выхожу из комнаты. Моей соседки нет, ведь я не вижу её леопардовой шубы. Зато вижу полную миску пельменей с маслом и сметаной. Ещё тёплые. Наверное, сварила, пока я спал. Мотя голодный. Ходит по пятам и истошно орёт. У меня в холодильнике ещё оставался специальный кошачий паштет, и я решаю, что для кота нет ничего лучше, чем съесть на завтрак паштетик. Открываю дверцу и охуеваю… Мой холодильник забит разными банками с вареньем. Открываю морозилку, а она почти вся доверху забита пельменями и этими импортными крошечными… Как их там? Рагули? Раволи? Равиоли? Да пох. С мясом и с мясом. Да тут килограмма три-четыре, не меньше. Невольно улыбаюсь и закрываю морозилку. Ищу паштет. Нахожу не сразу. Грею немного на батарее. Насыпаю своему пушистому зверю, и Мотя набрасывается на него с таким аппетитом, будто неделю не кормили беднягу. А я поглощаю мои любимые пельмешки. Привожу себя в порядок, и почему-то теперь всё кажется не таким уж серым и паскудным. Очко болит, конечно, но всё это временно. Всё пройдёт… Пельмени явно оказывают лечебное действие. Иду в коридор и проверяю карманы дублёнки. А вдруг барак, Кавказец и то, что он делал со мной в течении двух, а может и трёх часов, а может и не один… В общем, вдруг то, о чём я не помню — это всего лишь сон, а боль ненастоящая? Увы, всё было по-настоящему. Я достаю крупную сумму денег и пересчитываю. Похуй! Мои! Как и мой зад! Прячу круглые купюры в свой тайник-копилку и подумываю, что сегодня и завтра сделаю себе выходной. А может, наконец-то, к Рае сходить в гости или с Толяном увидеться, или всё же лучше выспаться? Маюсь и решаю заняться стиркой. Без дела скучно, и я так не привык. Натираю свой шмот хозяйственным мылом, засыпаю немного отечественного порошка и замачиваю, оставляя на несколько часов. Джины уже долго нет, и я немного тревожусь. Позвонить бы… Не знаю, но я вроде бы не видел у неё сотового, а мне она с городского звонила. Так бы хоть уточнил, когда вернётся. Я её почти не знаю, но как-то нервно себя теперь ощущаю. Думаю, это всё из-за Раи моей. Я всех девушек сёстрами воспринимаю или подругами. В общем, надеюсь, что она не лежит там где-то под подъездом изнасилованная и с перерезанной глоткой. Фу! Дурак! Как ты можешь думать о таком? Ругаю себя и сплёвываю три раза. Тьху-тьху-тьху! Я даже спустился на первый этаж и вышел из подъезда, предполагая самые ужасные варианты развития событий из всех возможных. Осмотрелся вокруг. Обошёл наш дом по кругу, заглянул под каждую лавочку и под заметённую снегом детскую горку. Пусто! Немного выдохнул и вернулся в квартиру. И тут два варианта: либо я ебанулся, либо я чего-то не понимаю. Её леопардовая шуба висит на крючке, а сама она с небрежной гулькой на голове после душа уплетает пельмени. — Привет, Феля. — жуёт и зыркает на меня. — А ты где был? — Привет! Тебя выглядывал… А как…? А когда ты вернулась? Я ж вот буквально пять минут назад вышел и у дома нашего стоял. — осматриваю её и зачем-то на дверь с опаской поглядываю. Она глотает последний пельмень и юшку высёрбывает, а потом беззаботно отвечает, развеивая мою тревогу и страхи. — Наверное, разминулись. Я пришла, тебя не было, но пельмешки, которые ты мне оставил, были ещё тёпленькие. Я там купила немного. Можно есть теперь каждый день. И варенье… Но оно какое-то странное. Достаёт банку и злится, так злится, чуть ли не топает ножкой и не швыряет эту банку. — Обманула продавщица и подсунула что-то не то. Испорченное. Улыбаюсь и успокаиваю её: — Дурёха, чуть такую вкуснятину не разбила. Это ж ещё вкуснее. Это повидло яблочное. Она снова будто первый раз слышит, и я объясняю, как пятилетнему ребёнку: — Перетёртое фруктовое пюре, уваренное с сахаром до густой однородной массы — это повидло. Там кусочки фруктов, а здесь пюре. И это ещё больший деликатес. Открываю банку и чайной ложкой намазываю на печенье ароматную густую массу. — Ммм! Сразу лето вспоминается. Вот, попробуй. Вкуснятина! Она откусывает маленький кусочек, потом ещё больше, а потом вижу по эмоциям на лице, что оценила и даже руками всплеснула. Потом уже без печенья ела, ложка за ложкой, и запивала чаем, и довольная такая, как лиса. Ещё и с этими рыжими волосами. Вот! Точно! Теперь ясно, кого она мне напоминает: ту самую Лисичку-Сестричку из детских сказок. Думаю так и буду её воспринимать. — Джина, а сколько тебе лет? — решаю немного больше узнать о ней и уже как-то даже с лёгкостью её имя могу произносить. Она замерла, глаза на миг забегали, будто забыла свой возраст, но через некоторое время ответила. — Ровно как тебе. — О, так мы ровесники? Здорово! — она кивает, а я понимаю, что врёт. — Только вот я тебе не говорил, сколько мне лет. Усмехаюсь, а она резко поднимается, отворачивается к холодильнику и прячет повидло. Только вот его ли? Ощущение, что лицо своё прячет и эмоции на нём. — Не скажу, и больше не спрашивай. — Ладно-ладно! Извини, ежели обидел чем? Да просто как-то комфортнее, когда знаешь, сколько лет собеседнику. Мне вот двадцать осенью исполнилось, а моей сестре двадцать три. Она так и не поворачиваясь: — Мне, кажется, как твоей сестре… было тогда… Резко прерывается, а я немного не понимаю, что значит «было тогда». Тогда, это когда? Странно прозвучало, но решаю не расспрашивать. ................. Пока был дома два дня и лечил свою кровящую дырку, заметил кое-что интересное… Джина очень долго спит. Иногда может до пяти вечера проспать, а вот вечером она уходит и возвращается только к часу ночи. Это немного любопытно и много странно, и я хотел бы знать: что к чему, но пока не решаюсь спросить в открытую. Есть кое-какие мысли на этот счёт, и я предполагаю, что ходит в гости к своему суженому-ряженому. Следующий интересный момент: иногда я наблюдаю её грудь, а иногда её будто нет совсем. Неужели так сильно перетягивает? Или это какие-то женские секреты, и я просто не отстреливаю, как это работает? В любом случае немного сбивает с толку. Ещё и когда она слегка по-мужлански разговаривает. Прям будто Васян, но более женственная версия или Рая, но более пацанская. Чертовщина! Но должен признать: на мордашку милая и когда мазюки свои с лица вытирает, то ещё краше становится. А вообще мне с ней норм. Совсем не напряжно, и я даже как-то спокойнее себя чувствую, когда она дома. Сегодня вот решил сходить в аптеку и купить всё-таки свечи. Задница до сих пор побаливает. Возвращаюсь и вижу такую картину: Джина сидит на кухне и в одно своё улыбающееся личико хлебает коньяк. Мой, к слову. Мой молдавский коньяк. Но самое вызывающее подозрение то, что больше половины бутылки уже нет. — Джина, я же просил никого сюда не водить! — немного строго начинаю, но когда она наливает себе полный гранёный стакан, причём прям доверху, и как водичку налегке выпивает, то я сразу верю её словам о том, что никого у нас не было. Наливает второй и достаточно трезвым голосом для той, кто выпил дохуя и множко, предлагает: — Будешь? Нашла у тебя напиток какой-то. Сахара маловато, но ничего такой. С вареньем норм, а потом я так уже начала… Я заливаюсь смехом и, кажется, привыкаю к её этим странностям. Хукаю на замёрзшие руки с мороза и киваю, присаживаясь рядом. Наливает, и я чувствую этот крепкий специфический аромат с оттенком дубовых бочек и приятной карамельной нотки. Охуеваю оттого, что Джина почти вдолбила весь стакан, а я сделал лишь два глотка, и меня передёрнуло, как от мороза. Моя соседка не закусывает и не запивает. Пьёт, точно воду, и я себя даже мужиком не ощущаю рядом с ней. — Эх… Сейчас бы Николашку для закуси. — озвучиваю свои мысли, но Джина снова смотрит на меня, как на существо с Луны. Объясняю ей, что Николашка — это закуска такая с лимончиком, а ещё лучше, если сверху будет с икоркой красной или чёрной, но можно и вариант попроще: сахарную пудру и соль мелкую на него — закусь готова. После двух неполных стаканов я решил сделать паузу в распитии, потому что уже чувствую, как потеплело внутри и закружило меня в невидимом вальсе. Решили пока телек поглазеть, но там уже так поздно не показывает ничего, кроме ночных новостей и футбольного матча какой-то не нашей команды с такой же не нашей. Просто втыкаю в мелькающие разноцветные полосы на экране и вижу, как они плывут у меня в глазах. Ощущаю, что Джина подсела ко мне ближе. Не обращаю ровно никакого внимания. Ну села и села… Может холодно, а может нечаянно... Всяко же может быть? Но когда она положила мою руку себе меж слегка разведённых ног, я резко протрезвел. Вылупился на неё в испуге, а она дурёха целоваться полезла. Меня прёт. Я смеюсь и, утыкаясь в её плечо в зелёном мохнатом свитере, зачем-то принюхиваюсь к её рыжим волосам. Странно пахнут, но выглядят чистыми. Наконец-то смотрю в её глаза, а она в недоумении на меня. — Джина, слушай… Как бы тебе это сказать…? — по-дурацки пьяно хихикаю и просто выпаливаю, как из автоматной очереди. — Ты очень красивая, правда, но я это… В общем, мне пацаны нравятся… Хуи их и руки… такие жилистые и огромные, чтобы крепко могли ухватить… А вообще, нет, наверное, не нравятся… Не такие и не так… Меня это... на днях изнасиловали. Один мудак, он был и крепкий, и жилистый, поэтому я уже и сам не знаю, что и как мне нравится. Задница до сих пор болит. Хаха! Ощущаю себя так, будто выпустил все патроны, и мне легче стало. Я ведь никому не смогу это рассказать: ни про то, что мне нравятся мужики, ни про случившееся пару дней назад, поэтому я чувствую, что мне стало как-то легче, когда я смог поделиться этим хотя бы с кем-то. Сижу и понимаю, что слёзы катятся по щекам. Сначала у меня, а потом и у неё. Только вот если люди, когда плачут, некрасивые и красные, то Джина плачет красиво и вся бледная, как снег, а слёзы у неё будто кристально-чистые. На стол капают и капают, будто звенят. Или это уже у меня в голове звенит от коньяка? Глаза у неё, будто ещё синее стали и как-то темнее мне кажется. Ноем с ней вдвоём, хер пойми чего, но стало хорошо. Стало так, будто боль ушла, причём и из задницы, и откуда-то от туда, где душа прячется. А может Евдокия Афанасьевна права и это Ангел мой забрал всё плохое и ранящее, царапающее и рвущее внутри. Если так, то спасибо ему! Мысленно благодарю того, кого вряд ли когда-либо смогу лицезреть или прочувствовать и осознать существование чего-то такого великого, не нашего совсем, потустороннего. С этого дня мы с Джиной на том уровне, как я с Райкой своей: и подурачиться можем, и коньяка напиться, и поплакать потом. Веселей стало, конечно, но всё так же одиноко…