Что было обещано

      Снег валит, застилая глаза. Прикрыв ладонью лицо, Майер выпрыгивает из саней, и сугроб под подошвами сапог проминается, словно мох. Хрустит.       Смеркается. Клочки неба между голыми верхушками плотно растущих старых деревьев окрашены в золото и багрянец. Впереди, там, где через несколько миль уже начнёт простираться город, разноцветные мазки сливаются в расплавленный, раскаленный солнечный диск, неторопливо и сонно закатывающийся к горизонту. Длинные тени толстых стволов скользят по розоватому снегу, изгибаются и вихляют.       Антон Майер любил зимние вечера. Долгие, тягучие и холодные, ясные и красочные на закате, мрачные и сумрачные в непогоду. Любил за искривленное ощущение времени, за размеренное его течение. За чувство неотвратимости, какое дарила смена дня и ночи. Сегодняшний же вечер — не смотря на свою красоту — не приносил ему удовольствия.       Непонятная, смутная тревога не покидала альфу с тех пор, как он выехал изГрошты. Предполагалось, что доЛимхардаМайер доберется на поезде — последний отрезок пути, самый короткий и такой долгожданный. Но, когда до отъезда оставалось несколько часов, дежурному по станции пришла телеграмма: на перегоне уЛимхардазамело пути, до следующего вечера никакого сообщения не будет. Ждите.       Ждать Майер не мог.              Это началось в последний вечер в доме Шостаков. Где-то между наваристой овощной похлебкой и пирогом с потрохами, Антон повалился на пол и схватился за голову, сжимая виски. Все внутри горело огнем, трещало и лопалось. Боль была настолько сильной, настолько нестерпимой, что альфе подумалось, что он бы обязательно умолял о смерти, если бы вообще мог сейчас говорить. Начавшись резко где-то за затылком, боль волнами расходилась дальше, пока все тело не начало пылать. Кажется, он успел несколько раз попрощаться с жизнью, жалея лишь о том, как нелепо и глупо все кончается. На деревянном полу, между супом и пирогом. Возле дурацкого цветастого коврика.       А потом все прошло. Резко и внезапно, точно так же, как и началось, словно бы ничего и не было. Оставляя после себя кашу в голове и одну единственную мысль, избавиться от которой невозможно. Ему нужно вернуться в Лимхард. Как можно быстрее. Прямо сейчас.        Не то, чтобы он не думал об этом раньше. Дорога до Маас-Мокке была наполнена тревогой и сомнениями, а пребывание у Шостака — мучительным ожиданием, иступляющей пустотой. Словно бы Майер упускает все важное, находясь на другом берегу. Теряет время, хотя должен быть в совершенно ином месте. Но это никогда не становилось навязчивой мыслью, не превращалось в почти что физическое ощущение дискомфорта. Он не хотел домой, ему было необходимо быть там, хоть и объяснить все по-человечески — даже самому себе — он не мог.       Уснуть в ту ночь ему так и не удалось. Бродил до рассвета по крошечной комнате, где они ночевали с мальчишкой-Руженским, вглядывался в небо, ожидая, когда оно, наконец, посереет, скидывая с себя ночную мглу. Несколько раз выходил на улицу только для того, чтобы набрать в ладони рыхлого снега и умыть им лицо. Ничего не помогало. Минуты тянулись, словно часы, и Антону казалось, что он вот-вот взвоет, не в силах больше терпеть.       Даниил проснулся около шести. Протер глаза и сел на кровати, рассеянно разглядывая альфу. — Что? — Угрюмо рявкнул Майер. Парнишка лишь пожал плечами. — Сам знаешь, — неопределенно произнес он, поправляя растрепанные волосы. — Это ненормально. — У тебя забыл спросить, — огрызнулся альфа. — Ложись и спи. Это не твое дело. — Не мое, — Даниил кивнул. — Но ты мне мешаешь. Может, поговорить хочешь? — Спи, — повторил Майер. — Не о чем тут говорить. Мне уехать нужно. Больше не могу здесь. — Я — магик, — зачем-то напомнил парнишка. — Не самый умелый, но, все же, даже моих навыков достаточно, чтобы понимать, что дело тут в колдовстве. Просто так такое не случается. — Мне до одного места, что это. Я просто… Усталость опустилась на Майера одномоментно, словно рухнувший с крыши снег, и альфа замер у окна, чуть приоткрыв занавеску. — Пошли, — сказал Антон почти примирительно. — Перекурим. — Я не курю. — Что ты за человек такой?.. Ну, хоть постоишь рядом. Это ты можешь сделать?       Из кровати Даниил вылезал без особого энтузиазма, но довольно быстро, не желая, наверное, выслушивать очередные обвинения. По скрипучему полу сеней они прошли к уличной двери и встали под крыльцом. Утренний воздух сладко пах крепнущим морозом, где-то уже топили печь. Майер чиркнул огнивом и жадно затянулся, выпуская дым через нос. Несмотря на свои же слова, Даниил взял у альфы самокрутку и сконфуженно повертел ее в руках. — Мы не друзья, — зачем-то произнес юноша, глядя перед собой. — Ты мне, если честно, даже не нравишься. — Взаимно, — усмехнулся Майер. — Но друзьями нам быть и не нужно. Я просто должен был удостовериться, что ты доедешь живым. — Я больше никогда не вернусь в Лимхард. Да? — Не знаю. Может, и вернешься. Может, родители твои сюда приедут. — Не приедут, — Руженский покачал головой, невесело усмехнувшись. — Я читал папино письмо. Он прощался со мной, даже если и не осознавал этого. Что бы там не происходило, он отослал меня не только для безопасности. Но и чтобы я не видел их конца.       Осторожно, не без удивления, Антон Майер перевел взгляд на парнишку и, кажется, впервые по-настоящему разглядел. То, что раньше воспринималось Майером, как чванство и высокомерие, на деле оказалось обыкновенным, естественным в его положении страхом. И альфе сделалось так стыдно, что от досады свело челюсти. Как бывало часто, Майер не видел дальше собственного носа, дальше того, что позволял увидеть его вспыльчивый нрав. Не говоря ни слова, он помог Даниилу подкурить самокрутку и вновь уставился на торчащую из-под снега сухую траву. — Раньше у тебя такое случалось? — Прочистив горло, Даниил поспешил перевести тему. — Боли в голове. — Такие? Нет. И если повторятся, я, наверное, пристрелю себя.       Неловкий смех прозвучал неуместно в утренней тишине. — Папа предупреждал, что я не должен ничего говорить. Даже здесь, на другой земле. Все члены семей Совета связаны каким-то обетом. — Я знаю, — кивнул Майер и пнул снег мыском ботинка. — Харма обмолвился. — Что со мной будет? Я имею в виду, здесь. Теперь.       Антон сумел ответить не сразу. Ему не хотелось обманывать парнишку, обнадеживать его сейчас, когда, кажется, никого кроме них двоих и не осталось в этом городишке. В этой странной, могильной тишине. — Постараешься жить, — выдохнул Майер, выпуская в воздух клуб сизого тяжелого дыма. — Человек та еще тварь, знаешь? Ко всему приспособиться может. — Лучше было бы умереть там. Дома. Это…       Договорить Даниил не успел, остановленный несильным, но ощутимым подзатыльником. — Уважение прояви, — произнес Майер, нахмурившись. — К тому, что папа твой сделал. Не важно, увидитесь вы или нет. Ты теперь жить должен за них всех, ясно? — Я не хочу, — негромко выдавил Руженский, пытаясь скрыть дрожь в голосе. — Без них не хочу. — Это твое бремя. У нас всех оно свое, но у каждого тяжелое. Не нам выбирать. — А ты? Уедешь теперь? — Надеюсь, — пожал плечами альфа. — Магия это, или другое какое дерьмо, но я не могу ни о чем думать. Места найти не могу. Как будто что-то зовет меня. Манит. — У меня деньги есть, — после недолгой паузы проговорил Даниил, осторожно. — Бери. За срочность все равно доплатить придется. — Избавиться от меня скорее хочешь, пацан?       Возмущённый, Даниил приоткрыл было рот, но тут же затих, заметив, что Майер улыбается. — Я не знаю вас, — тихонько продолжил Руженский, явно смущаясь того, что собирался сказать. — Тебя, комиссара и омегу-коменданта. Но, наверное, будет неплохо, если вы все выживете. — Мы очень постараемся, — пообещал Антон, отправляя бычок в полет щелчком пальцев. — И ты тоже попробуй. Может, свидимся когда-нибудь.              Одиноко и печально каркнула ворона. Встрепенулась и захлопала крыльями, сорвавшись с голого, изломанного дерева. Залаяли псы где-то у городской черты.        Маас-Мокке, наконец, просыпался.       Он уехал тем же утром, второпях объяснившись с Шостаком. Хотел послать сообщение Шипке, но телеграф в Маас-Мокке был закрыт, на перекладных станциях альфа не успел, а в Гроште был слишком озабочен поисками почтовых саней, которые могли бы доставить его в Лимхарду же сегодня. Да и что бы он написал? «Возвращаюсь.Двинулся головой.» Может, и хорошо, что никто не знает о его помешательстве. Объяснится после, когда, наконец, навязчивые мысли затихнут.       Он надеется, что они затихнут.       Мороз усиливается к вечеру.       Людей в санях немного: кроме него два альфы да омега средних лет с ребенком, плотно укутанным в несколько платков. Немногие отваживаются ехать в Лимхард через лес сейчас, когда слишком свежи еще воспоминания о недавнем кошмаре. Уставший конь тревожно всхрапывает, мотая головой. Ему — так же, как и людям — здесь не нравится. Возница скрылся за деревьями уже минут десять как, и попутчики начинают оглядываться по сторонам, переживая, как бы чего не случилось. — Эй! — Кричит кто-то из альф, перегнувшись через деревянный борт саней. — Мужик! Ехать будем? — Не голоси ты так, — обрывает его омега, дергая за рукав тулупа. — Не надо в лесу кричать. Услышат…       Раздраженный, альфа поводит плечом, но затихает. Майер бродит возле саней, прислушиваясь. Лес трещит и воет, скрипит свежим снегом. Что-то мелькает за деревьями — темное и объёмное, издалека похожее на извозчика. — Эй! — Зовет его Антон, переступая через снежную насыпь у края дороги. — Может, поедем уже? Люди ждут. — Не ходи, — тараторит омега. — Не ходи за ним! Обожди лучше. — Я из охранки, — по старой привычке отвечает Майер и отмахивается.       Ему действительно этого не хватает. Офицер охранки Антон Майер, выпустившийся из кадетов с отличием. Знающий, кто он и в чем его призвание.       Что-то снова мелькает между стволами. Слишком быстро и слишком проворно для грузного возницы. И слишком… тихо.        Бесшумно.       Тело Майера прошибает липкий пот. Как будто он уже видел это, но где? Или… когда? Словно заворожённый, он ступает вперед, проваливается в снег где-то по колено, а где-то по середину бедра. Чей-то голос — тоже как будто знакомый — зовет его из чащи. Окликает по имени.       Имя чужое.       Но Антон Майер отзывается.       Хоть и представить это практически невозможно, зимой вид рыбацкой деревни становится едва ли не приятен глазу. Мусор и грязь на кривых, кособоких улочках укрыты снегом, беднота и убогость дворов спрятаны под белоснежным, пушистым покрывалом. Облепленные инеем, оледеневшие деревья парадным строем обрамляют дорогу, и Горский с трудом вспоминает, как эта самая дорога выглядит по весне: грязевое, смердящее болото, протекающее с запада на восток, пока, наконец, не сливается в канаву возле Трущеб. В Рыбацкой деревне родители Горского жили, пока не умер дед. Ютились в половине дома вшестером: он, родители, два младших брата и дядя с мужем. Марек не любил вспоминать о том времени, не любил думать, какой ценой им удалось уехать. И ощущать себя частью этого места — грязного, удушающе-тягостного — тоже не любил.       Словно по жестокой иронии, дом, в который его направил Шипка, располагался ровно напротив от того, где когда-то жили Горские. Почерневшие доски фасада, сбитые ставни, кривая печная труба — как две капли воды похожий на другие, кособокий уродец, десятилетиями не видевший ремонтника. Твердая корка снежного наста хрустит под сапогами. Марек жадно затягивается, пытаясь припомнить, может ли он знать человека, к которому идет. Видел ли раньше его лицо, может быть, сталкивался с ним на улице… Пепел опадает кего ногам, оседает на брюках.       Он согласился помочь Шипке не потому, что больше не злился. Не по доброте душевной, но из чувства долга, которое, что бы кто не думал, присуще любому, служившему в охранке. Обида на друзей — на обоих, ведь Майер, оказывается, тоже обо всем знал — жгла под ребрами, грызла изнутри. Почему из их тройки только он, Марек, оказался недостойным быть посвященным во все?       Разве делал он когда-нибудь что-то, что могло пошатнуть доверие друзей? Разве мог подумать о подобном? Чем чаще Марек возвращался к этим мыслям, тем горше становилось. Ему не хватало остальных, без них он ощущал себя отрезанным ломтем, потерянным и жалким. И, тем не менее, всякий раз, когда Яннек приходил к нему, пытаясь примириться, Горский понимал, что все еще злится слишком сильно. Слишком остро еще ощущение предательства.       Угольный дым густыми клочьями вырывается из трубы. Пахнет горелой древесиной, вареной рыбьей требухой и чем-то сладковато-острым, режущим нос. Горский уговаривает себя, что не узнает этот запах. Запах близкой смерти.       Стараясь не оглядываться назад, альфа затягивается последний раз и бредет к завалившемуся забору, отделяющему двор от узкой дороги. Стучит громко, трижды, пока не понимает, что дверь в сенине заперта. То ли его ждали, то ли живут тут люди настолько обнищавшие, что воровать у них нечего. — Эй! — Кричит Горский. — Хозяева!       В сенях темно и холодно. Запах лежалой, подгнившей картошки заставляет горло першить. Дверь в избу отворяется. Несмело, словно опасаясь лишнего звука, наружу просовывается чья-то голова. Кивает Мареку и манит рукой. — День добрый, — пытается улыбнуться Горский. — Я… — Проходи, — торопливо шепчут в ответ. — Не на пороге.       В избе сильно натоплено. Даже слишком, так, что лоб Горского тут же покрывается испариной. Странный запах теперь ощущается сильнее, и альфе не требуется много времени, чтобы найти его источник. На лавке, отгороженный посеревшей холщовой занавеской, стонет мужчина. Омега, впустивший Марека, невысокий и худой, с землистым лицом, угрюмо кивает в его сторону. — Я не знаю, — говорит он бесцветным, ничего не выражающими голосом. — Сколько еще он протянет. Вот так.       Марек сглатывает. Альфа умирает, и все в комнате понимают это. — Могу я, — Горский начинает и не заканчивает. Омега понимает его без слов и отдёргивает занавеску.              Альфе на скамье чуть больше тридцати. Бледный и взмокший, он почти сливается с простынями. Веки его подрагивают, лицо искажается в бесконечно болезненной гримасе. Омега ставит стул для Марека и собирается спрятаться куда-то за печь, но Горский притормаживает его. Едва ли альфа сейчас может быть толковым рассказчиком. — Добрый день, — немного растеряно проговаривает Горский, не уверенный, что человек его вообще слышит. — Меня зовут Марек, я пришел по просьбе комиссара.       Проходит, пожалуй, целая мучительная минута, прежде чем альфе удается открыть глаза. Блуждающий, полупустой взгляд не может сосредоточиться на лице Горского. — Вы можете рассказать, что случилось? — Оно, — хрипит мужчина, дергая челюстью. — Оно появилось… Из ниоткуда. Из воздуха как будто. У Карла за спиной. — Кто такой Карл? — Спрашивает Марек, хотя остальное из сбивчивого рассказа мужчины ему непонятно точно так же.       Омега вздыхает, поправляя полотенце, небрежно наброшенное на глиняные кадки. — Карл Собчак, они охотились вместе. На другом конце живет, у развилки. Жил, то есть. Фамилия Карла кажется Мареку смутно знакомой. Самого альфу вспомнить он не может, но, вероятно, когда-то знал кого-то из этой семьи. — Жил? — Переспрашивает Горский. — Оно, — продолжает хрипеть альфа. — Из-под снега вылезло. Огромное. И белое такое, что глаза заболели. На Карла кинулось, я рассмотреть не успел. Побежал, когда услышал, как у него кости трещат… У Карла… Оно его… изодрало всего. И за мной бросилось.       После каждого отрывистого предложения горло мужчины сводит рваный кашель. Воздух покидает легкие с противным предсмертным посвистом. — Как выглядело… существо? — Спрашивает Горский не столько у альфы, сколько у его супруга. — Возможно, как волк? Или медведь?       Раздраженный, омега бросает полотенце на стол. -Он охотник! Зверей-то различает! — Зимой, в пургу, всякое может показаться, — неловко пожимает плечами Марек. Омега хмурится. — Не было никакой пурги. День был, солнце только вышло! То, что на них напало, не было ни волком, ни медведем, ни любой другой тварью, сотворённой Богом! — Из костей, — еле слышно шепчет альфа. — Оно все из костей было… Огромное. Без кожи…       Заложенный охранкой скептицизм с трудом позволяет принять подобные утверждения за чистую монету. С другой стороны, Марек своими глазами наблюдал ужас, творящийся в городе совсем недавно. Своими ушами слышал о демоне и его воскрешении. Так ли безумны эти двое, утверждающие, что где-то в лесу бродят сами по себе чьи-то кости? — Оно напало на Карла, — напоминает Марек. — Что было дальше?       Альфа усмехается (как-то обречённо, совершенно невесело), и розоватая слюна скапливается в уголках губ. — Я убежать хотел, но оно быстрое такое… Быстрее меня. Быстрее любого человека, понимаешь? Это смерть сама пришла на нашу землю. Догнало меня, рогами в спину ударило… — Рогами? — Переспрашивает Горский. — То есть, это что-то вроде… оленя? Или лося?       Альфа качает головой. Фыркает. — Ты меня не слушаешь. Это не олень, черт бы его побрал, не медведь. Это не животное, его не обзовешь никак. Все мы здесь прокляты, а оно пришло забирать нас. Одного за другим. — Но вы же сумели сбежать. — И? — Измученно улыбается альфа. — Ты и сам понимаешь, мне недолго осталось. Оно проткнуло меня, переломало. А я обделался и отключился. Думал, что в этом же сугробе и помру. Я знаю, что хочет услышать комиссар, только помочь не смогу. Не разглядел я его. Некогда было. — Где именно этот зверь, — Горский смущенно кашляет. — Это существо на вас напало? — За Пустошами, — хрипит альфа. — Где овраги начинаются. Я думаю, оно… Сторожит. — Что сторожит? — Город, — из последних сил бормочет мужчина и стонет, пытаясь прижать руку к животу. — И нас всех внутри. — Все, — тараторит омега. — Хватит. Все, что мог, он сказал. Дайте ему спокойно…       Он не заканчивает, но Марек понимает все без слов. Наскоро благодарит хозяев и спешит покинуть пропитавшийся скорбью дом. Снова курит у крыльца, а после бредет на другой конец деревни, туда, где мог жить Карл Собчик. Нужный дом долго искать не приходится.       Посреди двора, прямо за забором, стоит гроб.              Каждое утро Симона теперь начинается одинаково: он с усилием всматривается в отражение в зеркале. Вертится перед ним, приподняв полы ночной рубашки, крутится, надеясь, наконец, разглядеть округлившийся живот. Времени прошло недостаточно, он понимает, но, тем не менее, продолжает тешить себя надеждами.        Ему хочется, чтобы все закончилось. Чтобы больше не было постыдных, противных ему ночей с Беккером, не было его влажных губ и грубых объятий. И ведь нужно для этого так мало: всего лишь ребенок, живущий во чреве. Ребенок, которого он отдаст демону, подарит ему оболочку. Человеческую оболочку, наполненную магией. Никто прежде не делал подобного. Он будет первым, он станет великим!       Но, что гораздо важнее, Симон будет свободен. Впервые в жизни будет принадлежать одному только себе.       Живот такой же плоский, как вчера. Как позавчера и за неделю до этого. У омеги сводит скулы. Он поправляет одежду, но тут же не выдерживает и крепко вцепляется ногтями в собственную ногу. Проводит вверх, от колена к бедру, оставляя красные полосы. Проклятое слабое тело! Папа был прав, утверждая, что он ни на что не способен. Не может даже ребенка понести.       Замерев, Симон прислушивается. Хочет услышать голос Йортехаре, хочет, чтобы он помог ему, облегчил то, что осталось вместо души. Но демон молчит уже несколько дней, и омега чувствует себя ужасно одиноко.              После обеда приходит Кетлер. Симон не уверен, что это обед, потому что часы зимой для него теперь одинаковые. Он просыпается, когда захочет, а не когда велит папа, сидит в ванной, пахнущей травами, надеясь смыть с себя запах предыдущей ночи, а после выпивает горькую, вязкую, словно деготь, настойку, которая должна помочь ему зачать. Кетлер приходит один, без супруга и этих жутких детей. Симон всегда их побаивался: одинаковые, молчаливые, толком и на живых, честно говоря, не похожие. Они не были детьми Филиппа — альфа не мог иметь детей. Родители Симона всегда снисходительно улыбались, обсуждая это между собой: Кетлер может попросить у Йортехаре все, что угодно, только вот остальное его нисколько не волнует. Только лишь сын, свой, настоящий. Кровь от его крови.       Так мелко.       И так глупо.       Симону Филипп Кетлер давно не нравится. Он статный, красивый, но пустой. Без стержня, словно симпатичная дорогая ваза, пылящаяся на полке. Такие люди всегда будут на вторых ролях, не способные взять на себя ответственность.       Трусливые.       Жалкие.       Кетлер склоняет голову и улыбается, когда Симон входит в гостиную. Омеге не нравится его улыбка: слишком уж заискивающая. Ищущая. Ему что-то нужно — он бы не пришел сюда по иной причине. — Сегодня морозно, — произносит Кетлер, но Симон только поводит плечами.       Возможно, морозно. Ему абсолютно безразлична погода за окнами, а подобные пустые разговоры лишь наводят тоску. Омега молчит, равнодушно размешивая сахар в чайной чашке. — Как ваше здоровье?       “Ребенок», — думает Симон. Его интересует, зачат ли ребенок. Что бы ни произошло, для них он по-прежнему всего лишь сосуд. Утроба. — Все в порядке, — уклончиво отвечает омега.       Кетлер нервно ерзает на диване. Ему не по себе здесь, в этом пустом доме наедине с Симоном. И эта мысль — по непонятной для омеги причине — доставляет радость. — Зачем вы пришли? — В лоб спрашивает Аус, понимая, что еще одного бессмысленного вопроса он уже не выдержит. — Чтобы поговорить о погоде? Вам недостаточно для этого супруга?       Смутившись, альфа отводит взгляд. Мнется какое-то время, не решаясь озвучить то, что собирался еще десять минут назад. — Вы не читали утренних газет?       Симон шумно выдыхает. Раздражение душит. — Вы хотите обсудить новости? Со мной? — Не читали, — сам себе отвечает Кетлер. — Понимаю ваше замешательство, но, уверяю, это важно.       Альфа кладет на стол газету. Торопливо, суетясь, стучит пальцем по первой полосе. Обводит заголовок.       «Владелец найден: бывший комендант Лимхарда покупает пиритовые шахты».       Симон несколько раз проходится глазами по строчкам статьи. Сначала безучастно, затем чуть более вдумчиво, внимательно, всякий раз спотыкаясь на одном и том же предложении. Ему не хочется верить. Возможно, он что-то не так понял. Неправильно прочитал. Должно быть что-то другое, что-то еще.       Что угодно, кроме этого.       Практически в самом конце, в последнем абзаце заметки. Написано так, как будто это и не важно вовсе, хотя на самом деле абсолютно не важно все остальное. Шахты, пирит, контракты, производство… Это все чушь, думает Симон, это пустые слова. Все, кроме того, что внизу.       «По слухам, комиссар уже сделал предложениеТомасуХарме.Дата свадьбы еще не выбрана, но наши источники сообщают, чтоторжествоможно ожидать не раньше весны.» — Что это? — Переспрашивает Симон, растерянно всматриваясь в лицо Кетлера. — Что это такое?!       Альфа удивленно моргает, пытаясь понять, что имеет в виду Аус. О чем именно он спрашивает и какой ответ желает получить. — Теперь он владеет… — Мне нет дела до клятых шахт! — Вскрикивает Симон, комкая в руках газету. — Мне нет до этого дела! Они… Они женятся?!. Почему они…       Шум в ушах заглушает собственный голос. Кажется, Кетлер говорит что-то еще, спрашивает или, возможно, пытается успокоить, но омега просто не способен больше ничего слышать. Пелена перед глазами сгущается, становится плотнее. Симону чудится, будто туман, какой по утрам бывает в гавани, заволакивает комнату. Прячет. Еще немного, и будет невозможно разглядеть ни Филиппа, ни собственные руки, если их вытянуть вперед. Омега отшвыривает газету подальше, переворачивает чашку, ощущая, как горячий еще чай растекается по поверхности. Тянет на себя скатерть, заставляя все, что стояло на столе, с грохотом и звоном упасть на пол. Что-то внутри (то ли ярость, то ли отчаянье) клокочет, грохочет и рвется наружу. Омегу колотит.       Когда чья-то рука обхватывает его запястье, Симону кажется, что голова вот-вот разорвется. Кожа на запястье горит, словно на нее вылили кипяченое масло. Кетлер продолжает говорить, и голос его теперь напоминает нечленораздельное мычание. Пытаясь высвободиться, омега дергает рукой, и Филипп падает. Отлетает назади стонет. — Они не могут! — Кричит Симон, обхватив голову руками. — Не могут! Не смеют!       Летит побелка. Трещина появляется прямо над головой омеги и ползет по потолку в разные стороны. Звенит и бьется посуда и старинные папины вазы. Дребезжат оконные рамы. — Не могут! — Снова повторяет омега и, придерживаясь за стену, выходит в коридор.       Ему кажется, что теперь он точно знает, что должен делать.       Тошнота догоняет Симона уже в санях.       Извозчик гонит лошадей так быстро, как может, но этого омеге недостаточно, словно бы каждая минута промедления равносильна сейчас провалу. Тягостной, мучительной смерти. Иронично, если учесть, как именно решил поступить Симон.       Этого просто не может случиться. Не должно.       Разумеется, Симон не был идиотом. Он не мог не замечать того, что происходит между Шипкой и этим выскочкой из столицы. Сердцу не прикажешь, насильно мил не будешь, но… Замужество? С самого момента своего появления здесь Томас Харма отобрал все, что было так дорого Симону. Отобрал родителей. Отобрал Яннека. Разве заслужил он свое счастье? Разве это он (он, а не Симон!) так горько плакал над убитым альфой? Он не спал, не ел, почернел от горя, когда услышал, что Яннек сгорел на проклятых пустошах? Ходил за ним по пятам столько лет, лишь бы мельком, украдкой, увидеть его улыбку? Услышать голос?       Что есть у Томаса, чего никогда не было у Симона?       Беззвучные рыданья сковывают горло. Колет затылок, и омеге приходится постоянно держать под контролем бушующую внутри энергию, лишь бы не разнести к чертям сани. Неужели это и есть настоящая магия? Подобного он не ощущал никогда прежде. Теперь понятно, что имел в виду папа, когда называл Симона жалким. Он и в правду был таким.       Посмешищем. Незаметным, убогим. Тем, с кем никто не станет считаться.       Кого никогда не полюбят.       Воспоминание о родителях заставляет боль вернуться. Симон не может лишиться их всех.       Никто не придет. Никто не поможет.       И никто теперь уже не спасется.       В дверь Руженских омега стучит нетерпеливо, громко. На улице мороз, но он совсем не чувствует холода. Симон не думает о приличиях, когда отпихивает в сторону слугу, впустившего его внутрь. Теперь уже не до приличий, не до праздных и витиеватых разъяснений. Он пришел по делу. Пришел, чтобы… — Василь! — Завет он по имени. — Нам нужно поговорить. Это срочно! — Господин Руженский сейчас, -тихо и словно бы извиняясь протягивает слуга, но Аус одним лишь жестом велит молчать. — Василь! — Снова кричит Симон. — Я не уйду, пока ты ко мне не спустишься! Слышишь?!              Он слышит. Неспешно, расправив плечи, Руженский спускается со второго этажа и смотрит на Симона сверху вниз. Видок у омеги, наверное, не слишком презентабельный — собирался он впопыхах — но сейчас это как никогда мало волнует Ауса. Сердце колотится. — Здравствуй, Симон, — холодно приветствует его омега, складывая на груди руки. — Что заставило тебя приехать?       Какой же он надменный! И откуда только спеси взяться в его положении? Василь — никто, пустое место. Вдовец при живом муже, магик, практически не способный колдовать. Обнищавший дворянин, сохранивший лишь остатки былой своей красоты. Он права не имеет говорить так с тем, кому доверена сила их Северного Отца. — Разве я не могу? — Огрызается Аус. — Ты можешь мне запретить?! — Нет, конечно, — спокойно, почти мягко отвечает омега. — Но должна же быть… цель у твоего визита. — Не на пороге, — сконфуженно протягивает Симон, искоса глядя на слугу, застывшего у входной двери.       Василь проводит его в кабинет. Воздух здесь пахнет пылью и свежими чернилами. Света почти нет — большие окна, выходящие на лес, плотно зашторены. — Где Даниил? — Спрашивает Аус. — В доме очень…тихо. — Здесь всегда очень тихо, — возражает Василь почти буднично. — С тех пор, как вы забрали Анджея.       Не смотря на то, с какой легкостью отвечает омега, Симон успевает заметить, как странно дернулась его голова, стоило задать вопрос о сыне. Возможно, Даниила стоило пожалеть: ему всего лишь не повезло родиться у таких людей. Толку от него никогда не будет. — И все же, — настаивает Аус. — Где он? — Уехал в город. Анджею в последнее время становится хуже, и сыну тяжело слушать его стоны.       В город… Когда он видел альфу в последний раз? Сказать точно едва ли получится — в конце концов, Симон и сам давненько не покидал пределов поместья.       Как только дверь кабинета закрывается, Симон выдыхает. Ему кажется, что еще минута, и он уже не сумеет совладать с нервным напряжением. — Что ты хотел? — Чеканит Василь, усаживаясь в кресло. Голос его ледяной, колкий. Без единого намека на притворную вежливость. — Анджей, — сипит омега. — Я хочу поднять его снова. В последний раз. Можешь считать это нашим уговором. Один раз, и я отпущу его.       Тонкие брови на застывшем лице Руженского приподнимаются. Кажется, он ожидал услышать что угодно, кроме этого. — Отпустишь? — Переспрашивает омега, то ли не веря, то ли не понимая. — Навсегда? — Навсегда, — кивает Симон. — Его, тебя и Даниила. От него всего лишь требуется… Сделать то, что так хорошо получается. — Хорошо получается? — С вызовом повторяет Василь. — Так ты это называешь?! Твой отец использовал Анждея, словно марионетку, заставлял делать то, что не мог сделать собственными руками! У него не получается, просто вы не оставляете выбора! — Пусть так, — наспех соглашается Симон. Рассуждения Руженского его ужасно раздражают, но он будет говорить что угодно, только бы побыстрее закончить этот разговор. — Сути моего предложения это не меняет. Я поднимаю его еще раз. И вы свободны. — Но… зачем? — Не понимает омега. -Вы… Мы призвали Отца, жертвыбольшене нужны. — Мне нужна не жертва, — холодно произносит Симон. — А месть.       Василь молчит какое-то время, так и застыв перед Аусом, нахмурив брови и чуть приоткрыв рот. Он уже, наверное, догадался, кого имеет в виду Симон. Догадался, но словно бы боится признаться в этом самому себе. — Я хочу, чтобы Томас Харма умер, — чеканит Симон, не сводя глаз с Руженского. — А вы мне поможете. — Анджей должен… — Должен сделать то, что нужно, чтобы получить прощение. Или ты уже забыл, что сделал твой муж? — Разве возможно забыть, когда ты так часто напоминаешь? — Огрызается Василь. — То, что ты хочешь сделать — безумие.Ты обрекаешь его на смерть! — Тогда выбирай, — Аус пожимает плечами. — Он продолжит жить так, как живет сейчас, или убьет Томаса и станет…прежним. Навсегда. — Я, — хрипит омега. — Должен подумать. — Недолго, — кивает Симон, провожая его взглядом до двери.       В кабинете повисает тишина. Руки омеги дрожат, и Аус плотно прижимает их к коленям. Папа был прав, когда говорил, что они совсем не похожи. От отца Симон взял куда больше.       И сейчас он чувствует это как никогда остро.       А если он откажется? Нет, это, конечно, глупости. Руженский сам просил отпустить Анджея. По какой-то, совершенно неясной для Симона причине, омега действительно любил этого старого, полумертвого идиота. Если бы тогда Анджей не позволил себе своевольничать… Если бы не связался с тем альфой, что привезет потом Яннека в город, то отцу не пришлось бы его наказывать так жестоко. Да и Яннеку, наверное, не пришлось бы умирать.       Все из-за него, из-за его длинного языка. А теперь Василь готов унижаться и умолять, лишь бы Симон поднял его никчемного мужа. Пусть скажет спасибо за возможность, предоставленную сегодня.              Кто-то отворяет дверь.       Очень тихо, несмело. Крадучись.       Симон вздрагивает и тут же прикусывает губу.Он не должен так реагировать, ему не страшно, не может быть страшно. Злой сам на себя, омега оборачивается, ожидая увидеть позади Василя — немного времени ему потребовалось, чтобы принять решение. Однако, к собственному удивлению, его взгляд упирается в молодого слугу-омегу. Тот немного сутулится, прячет глаза, опустив голову. Мнется на пороге, нервно и нетерпеливо переступая с ноги на ногу. — Что тебе нужно? — Не пытаясь скрыть раздражения, спрашивает Симон. Слуга оглядывается, словно пытаясь высмотреть кого-то в коридоре, и бросается к Аусу так резко, что тот невольно подается назад, ошарашенный. — Он соврал, — шепчет омега, наклонившись к Симону. — Юный господин уехал, он отослал его куда-то далеко. — Отослал? — Эхом повторяет Аус. — Даниила?       Слуга кивает, по-прежнему оглядываясь назад. — Господин держит это в тайне. Но Даниилаздесь нет. — Почему ты говоришь мне это? — Не понимает Симон. — Я должен тебе верить?       Омега дергается, словно от удара. — Н-не должны, — тараторит он, поперхнувшись воздухом. — Просто я…       Пытаясь побороть раздражение, Симон ждет, когда омега закончит фразу. — Господин слаб и растерян, — наконец, выдавливает он. –И я не хотел бы пострадать из-за его решений.       Симон поводит плечом, будто пытаясь увернуться от нежеланного рукопожатия. У него действительно нет оснований верить омеге на слово, но, тем не менее, сама мысль о том, что Василь мог обмануть его, заставляет сердце пропустить удар. В ушах нарастает гул.       Если это правда… Если этот идиот и в правду отослал Даниила подальше от города, не думал же он, что сможет скрывать это вечно? Что сподвигло его на столь отчаянный шаг?       К чему мог готовиться Василь Руженский, если ради этого решился разлучиться с сыном? — Я просто хочу быть в безопасности, — шепчет омега, отступая на полшага назад, но Симон пропускает его слова мимо ушей. — Когда? — Давит он сквозь зубы. — Как давно уехал Даниил? — Когда? Ну… С месяц, наверное. — Месяц?! -Аус давится воздухом, а слуга снова вздрагивает и оглядывается на дверь. Омега, кажется, хочет что-то сказать, но терпение Симона, наконец, лопается. Пытаясь успокоить сбившийся пульс, он подскакивает на ноги и, едва не отпихнув от себя прислугу, выходит в коридор. Василь врал ему, глядя прямо в глаза! Посмел обманывать того, кому и руки-то целовать не достоин! Такой же жалкий трус, как его старик-муж. Такой же никчемный предатель!       Что-то стучится внутри головы, бьется и потрескивает, но Симон уже не обращает внимания. Не пытается даже прислушаться.       Он находит Василя в спальне мужа. Омега склонился над недвижимым телом Анджея, оглаживая его лицо то ли с нежностью, то ли с тоской. Спертый воздух комнаты, где столько лет пребывает, словно пленник, альфа, ударяет в ноздри, и Аус морщится. Кто бы мог подумать, что это зрелище сможет стать для него еще более отвратительным? На долю мгновения омегу прошибает холодный пот: что, если Василь догадался? Что он делает у постели мужа? Возможно, заставляет проглотить яд?       Завидев незваного гостя, Василь выпрямляется и делает несколько широких шагов вперед, словно надеясь прикрыть Анджея. Спрятать.       Хмурится. — Тебе нельзя сюда, — бросает омега. — Это не… — Закрой рот! — Вскрикивает Симон.       Кажется, что нет сейчас никого другого, кого бы он сумел ненавидеть так же яростно, как Руженского. Даже его чувства к Томасу теперь не разрывают нутро столь отчаянно, как жгучее, обжигающее ощущение предательства. Как они посмели?! Как он посмел?! — Где Даниил? — Вопрошает Симон, но ответа не ждет. — Уехал в город, да?! В какой?! Взгляд Василя леденеет, становясь непроницаемым. Ему хватает доли секунды, чтобы понять, что Симон обо всем знает. Омега опускает плечи.       И улыбается. — Ты же не думаешь, что я скажу тебе? Даниил там, где ему не будет ничего угрожать. Там, где нет тебя, чокнутый мальчишка. Твои родители совершенно обезумели, когда подумали, что такому, как ты, можно давать силу. Симон Аус, ты был ничтожеством, мы все так думали, слышишь? Все! И сейчас, даже имея внутри частичку Отца, ты такое же ничтожество.       Руженский сплевывает на пол, прямо под ноги омеге. И, по совершенно непонятной для Ауса причине, продолжает улыбаться. — Кто?! — Голос Симона срывается. — Кто был с тобой в сговоре?! Денгорф? Друцкие? Ради чего это было?! Ради Хармы? — Хармы, — невесело усмехается омега. — Какой же ты, все-таки, глупый. Мне плевать на Томаса Харму, на Денгорфа, на тебя или кого-угодно другого в этом городе. Все, что я делал, было во имя моего мужа и моего сына. И, по крайней мере, одного из них мне удалось спасти. — Ублюдок, — шипит Симон.       Короткая вспышка мелькает в полумраке комнаты. Быстрее, чем Василь успевает что-то сделать, Аус надрезает ладонь, ощущая, как горят и зудят кончики пальцев. Слишком много магии скопилось в нем, слишком много нерастраченной, подпитанной ненавистью энергии. Удивительно, как раньше он мог не ощущать этого? Насколько же ничтожными были его собственные магические умения! — Встань! — Кричит Симон Анджею, протягивая к альфе окровавленную руку. — Встань и подчинись мне так же, как подчинялся моему отцу!       Василь отшатывается назад. Разбитый и потерянный, он оседает на пол, понимая, наверное, что сделать теперь уже ничего нельзя. Кто он такой против Симона Ауса, наследника великого и древнего рода, Симона, сосуда Йортехаре? Если бы Руженский был хоть немного умнее, то догадался бы убить мужа, пока шанс еще был. А теперь все, что ему осталось — молчаливо наблюдать. И сожалеть, наверное.       Глаза Анджея становятся совершенно стеклянными, пустыми. Тяжело и неуклюже, как оживший тюк с сеном, он поднимается с кровати. Атрофированные за годы физической немощи конечности двигаются неестественно, неправильно. Он хрипит, но Симон знает, что это всего лишь бессвязные, ничего не обозначающие звуки. Глупая и смешная попытка имитации человеческой речи.       Сейчас, когда Анджей Руженский полностью во власти омеги, в нем нет ни единой собственной мысли. Он просто кукла. Чучело. — Анджей, — шепчет Василь, отползая назад, пока спина его не упирается в стену.       Шепчет снова и снова и даже не пытается утирать котящиеся по щекам слезы. Со странной смесью ужаса и любви омега смотрит на то, что раньше было его мужем, пока тело Анджея приближается, с каждым новым шагом двигаясь все увереннее. — Анджей, — шепчет Василь и протягивает к нему руку, пытаясь прикоснуться. — Вот тебе урок, — холодно произносит Симон, пока все нутро сотрясается от нетерпения и ненависти. — Я хотел по-другому. Ты знаешь, я хотел. У вас был шанс. Ты сам виноват во всем. — Я люблю тебя, — произносит Руженский, глядя прямо в невидящие глаза альфы. — Так же, как любил в нашу первую встречу. — Убей, — коротко произносит Аус.       И заставляет себя смотреть, не моргая, как сухая рука Анджея обхватывает заплаканное лицо супруга. Как сжимает с силой, совершенно невероятной для такого тела.       И как бьет его затылком о стену, снова и снова, бесконечно долго. Не останавливаясь, пока Василь не перестает хрипеть, а тело его не обмякает. Затхлый воздух наполняется резким, металлическим запахом. И только тогда Симон разрешает себе улыбнуться в ответ Василю. Жадно и пристально омега рассматривает то, что осталось от человека, решившего, что сможет его перехитрить. Где же теперь его высокомерный тон? Его взгляды сверху вниз? — Пойдем, — говорит он Анджею. — Нужно найти нашего маленького благодетеля. «Собираешься сказать ему спасибо?»       Кажется, впервые за долгое время Симон не вздрагивает, когда слышит этот голос в голове. Наоборот, сейчас это кажется ему едва ли не закономерным. — Отнюдь, — он пожимает плечами, словно демон может его видеть. — Он помог мне, и я, наверное, правда должен быть благодарен. Но еще он слуга, позволивший себе предать господина. Чем же отличается он от Василя? Таким людям нельзя доверять. Да и свидетели мне не нужны.       Голос смолкает, и Симону остаётся лишь догадываться, остался ли демон доволен его поступком. Тяжело и гулко Анджей шагает позади омеги, покидая — наверное, уже навсегда — собственный дом. Радостное, тягучее удовлетворение охватывает Симона, и теперь все, чего он боится — перестать ощущать это. Что будет, когда прежняя пустота охватит тело и мысли, омега не знает. И узнать страшится.       Непривычно яркое зимнее солнце отражается от высоких снежных шапок, заставляя Томаса жмурится. Где-то впереди мелькает спина Коске, его старый тулуп на фоне сугробов похож на грязное пятно. То, как легко, почти грациозно омега передвигается по лесу на этих глупых, неудобных снегоступах в очередной раз напоминает, где и как он рос. Здесь, в лесу, он выглядит таким естественным и живым, что Томасу делается не по себе. Омега бежит впереди, как будто наизусть знает каждое дерево и каждый овражек, хотя едва ли бывал тут когда-либо прежде. Лишь изредка он останавливается и прислушивается, жадно всматриваясь в чащобу.       Он ищет. Он спрашивает лес, землю, а возможно, что и пропитавшую все вокруг скверну.       Просит показать ему, где Антон Майер.       Бесконечные, нестройные ряды древних, толстоствольных елей расступаются перед ним, уводя все дальше вглубь, заставляя Томаса нервничать сильнее. Кажется, моргни, отвлекись на мгновение, и он исчезнет, затерявшись среди стволов. Чем ближе подходят они к пустошам, тем тревожнее делается. Взгляд все чаще натыкается на изломанные, низкие деревья с неестественно багровой хвоей, рассыпанные по сугробам сухие иголки напоминают запекшиеся пятна крови. Лес здесь непривычно молчаливый, отчего каждый новый шаг кажется оглушительно громким. С каждым пройденным метром воздух становиться тяжелее, плотнее. Старая, неупокоенная магия тянется к Томасу, заставляя то и дело встревоженно оборачиваться.       Омега идет последним, на пару шагов отставая от Шипки и Горского. Ходить на снегоступах он не умеет, получается у него неуклюже, медленно, как бы он не пытался двигаться расторопнее. Он злится и благодарит Единого за то, что остальные не могут видеть раскрасневшегося от потуги лица.       Прошла уже пара часов с тех пор, как Горский — нервный и растерянный — постучал в двери поместья, сбивчиво рассказывая, что случилось. Про сани, вернувшиеся в город, про пропавшего альфу, ушедшего в лес. Про то, что альфой этим, судя по описанию, был Антон Майер.       Снова Антон Майер. Томас сам не замечает, как начинает хмуриться. Для человека, который не только не владеет силами, но и всю жизнь пытался магии избегать, слишком многое в последнее время в него упирается. Тогда, в библиотеке Мицкевичей во время ритуала, Том подумал, что дело в Хильде. Он использовал омегу для аккумулирования энергии, и, возможно, сам Хильде был слишком сосредоточен на альфе. В конце концов, он нравится Коске, не замечать этого просто невозможно, если у тебя, конечно, имеется мозг и пара каких-никаких глаз. Вероятно, Хильде скучал по нему, переживал, неосознанно, возможно, думал, где он сейчас и как. Но теперь… Что заставило альфу выйти из саней? Антон не такой глупый, каким может показаться на первый взгляд. Он отдает отчет тому, что такое зимний лес на закате.       Это лишено всякого смысла. И именно это пугает больше всего.       Сани вернулись вечером. Если альфа не нашел укрытие, то его шансы пережить эту ночь… Томас прикусывает щеку, пытаясь избавиться от навязчивой мысли. Нельзя позволять себе даже думать об этом. По крайней мере, пока они не нашли тело. Сморгнув выступившие от мороза слезы, Томас снова высматривает спину Хильде. Тот замирает в нескольких метрах впереди, снова прислушиваясь к неестественно молчаливому лесу, и Харма непроизвольно выдыхает, обрадованный небольшой передышке. Хильде ни на секунду не допускал мысли о том, Антон уже мертв. Это не было похоже на отрицание, на невозможность принять жестокую правду, скорее… Омега говорил и вел себя так, словно наверняка знал — альфа жив, и его просто нужно найти. Найти человека в этом проклятом бесконечном лесу.       Звучит проще, чем есть на самом деле. — Слышишь?       Томас вздрагивает. Нахмурившись, Яннек смотрит сквозь него, куда-то за деревья. Мрачный. Нервный. Он, конечно, уже несколько раз успел обвинить себя в том, что отправил Майера одного. — Нет, — честно признается омега. — Я… задумался. — Тот альфа, к которому я ходил, — говорит Горский тихо, словно бы даже звук собственного голоса сейчас пугает его. — Он ведь тоже где-то возле Пустошей охотился. — Ну еще бы, — раздраженно выдыхает Харма, совершенно не удивляясь услышанному. — Им всем здесь как медом намазано. — Он сказал, что на них напало какое-то… какое-то существо. Из костей. В смысле… Только из костей.       Пронзенный внезапной догадкой, Томас переглядывается с Шипкой. Они не готовы делиться предположением вслух, но определенно точно думают об одном и том же. — Как оно выглядело? — Настороженно спрашивает Яннек, и Горский почесывает затылок. — Большое. И с рогами, кажется. Он рассмотреть особо-то и не успел.       Его голос повисает среди красноватых гладких стволов. Звенит зловещим, чужеродным эхом. Томас чувствует, как боль в затылке, до этого момента почти незаметная, усиливается. Чем бы ни было это существо, оно бродит где-то здесь. Где-то рядом с ними.       И наблюдает. — Эй! — Кричит им Хильде, сложив ладони у рта.       Его радостный, едва ли не счастливый голос выводит из ступора. Омега смотрит на Томаса и улыбается, указывая на северо-запад. — Уже близко! — Тараторит Коске. — Он живой, я… Дыхание его слышу!       Отправив Горского вперед, Шипка притормаживает возле Тома, присаживаясь на корточки. Поправляет разболтавшиеся ремни снегоступов. — Оно из костей, — повторяет он слова Горского. — Ты тоже подумал о. — Шшш, — Харма прикладывает палец к губам, воровато оглядываясь по сторонам. — Давай не будем обсуждать это… здесь.       Яннек кивает. — Не отходи от меня, — просит он. — Будь на виду, хорошо? — Это ты от меня не отходи, — ворчит Томас. — Я магик, и…       Он не договаривает. Шипка поднимается и, сдвинув капюшон, целует омегу в лоб. Берет за руку и тянет за собой. — Ненавижу снег, — выдыхает Том, пытаясь подстроится под широкий шаг Яннека. Даже если Хильде прав, и Майер по-прежнему жив, любое промедление сейчас может оказаться для него фатальным.       Высокие, похожие на свечки ели кончаются совсем, уступая место уродливым багровым чудищам. Воздух тяжелый и удушливый, дурной, пахнущий гарью — старая магия, почти неотличимая здесь от скверны, рвется из-под рыхлых сугробов. Закладывает уши, перед глазами все расплывается, и, если бы не рука Шипки, неумолимо тянущая вперед, Томас, наверное, давно остался бы под одной из этих жутких елей.       Деревья внезапно обрываются, обнажая небольшую поляну. В ее середине, похожий на могильное изваяние, чернеет обломанный посередине жертвенный столб. Хильде бросается вперед, не обращая внимания на оклики остальных.       Привалившись к столбу спиной, прямо на снегу сидит Антон Майер.Дышит, но тяжело и надрывно, незрячими, пустыми глазами смотря перед собой. И беззвучно что-то произносит.       Спотыкаясь, Коске бежит к нему и падает рядом на колени, вцепившись в воротник тулупа. — Эй, — выдыхает омега, несильно, но требовательно похлопывая Майера по щеке. — Слышишь меня?! — Я тут, — с усилием проговаривает альфа, поднимая лицо к небу. — Я тут уже умирал. Помнишь?       Ветер в ушах завывает все сильнее. Хильде пытается отстранится, но Антон, словно бы не отдавая себе отчета, берет его за руку, крепко стискивая запястье. Что-то трещит в глубине леса, далеко, но очень громко. Запах скверны расползается по поляне, усиливается, делаясь невыносимым, удушливым. Голова омеги запрокидывается назад. Тело обмякает.       Хильде Коске проваливается в забытье, ощущая острую мелкую гальку, снова и снова врезающуюся в позвоночный столб.