Что было обещано

             Ты все это знаешь. Забыл просто.       В первый раз я родился давным-давно, еще до того, как здесь срубили первое дерево. Дальше на север, у скалистых нармских гор, там, где десятки маленьких ключей бьют прямо из синевато-сизой породы. Там холодно и горько, но такая земля рождает сильных людей, способных принимать тяжелые решения. Эта земля породила нас обоих.       Меня и Йохана.       Я любил его всегда. Кажется, родился вместе с одержимым желанием любить его бесконечно, жить с ними умереть рядом. Все вышло иначе, плохо все вышло, да ты и сам знаешь. Йохан не мог увидеть того, что видел я. Не чувствовал, какая сила таится там, где ступает Северный Отец, и как близко подобралась к нам тогда смерть. Неужели все, что мы сделали, чтобы оказаться здесь, было напрасным? Мы бежали от гибели на том берегу только для того, чтобы упокоиться на этом?       Йохан не видел. Поэтому и не боялся так, как боялся я. Считал, глупый, что мы сможем все сами, без помощи богов. Я знаю, что ты обо мне думаешь… Как мог я так поступить с ним, как мог погубить своими собственными руками?.. Так было нужно, поверь мне. Я бы никогда не сделал этого, если бы у меня был выбор.       Если бы у нас был выбор.       Ты помнишь, как я шел к обрыву над озером. Минул год со дня смерти Йохана. Наше дитя родилось в срок и росло, крепло, так напоминая мне его. Вместе с ребенком росло и крепло поселение. Мы пережили зиму, излечили больных, засеяли землю и получили первые всходы. Научились охотится в здешних лесах и ловить рыбу в суровых бурных водах. Люди могли жить дальше, принося дары и восславляя Отца.       Я — нет.       Я знал об этом еще тогда, стоя в последний раз перед Йоханом, ты помнишь. Стоял, смотрел ему в глаза и думал: «Всего лишь год, и моя боль утихнет навсегда». Один год. Мучительный. Одинокий. Полный скорби и бесконечной вины, которая жгла ребра каждый раз все сильнее, стоило лишь посмотреть на нашего сына.       Помнишь, как холодная, мокрая от росы земля обжигала стопы? Я шел к обрыву и чувствовал, как чей-то взгляд — тяжелый, обвиняющий — упирается меж лопаток. Это был он, Йохан, он стоял за моей спиной, молчаливый и невидимый. Мертвый. Он исчезал, стоило мне обернуться. Прятался, не желая, наверное, смотреть в глаза.       Отец ждал у осыпи. В серой, промозглой утренней дымке он мог бы показаться печальным, если быя не знал, что он лишен всяческих людских эмоций. Высокий звериный силуэт с раскидистыми костяными рогами, обтянутый толстой шкурой с черной жесткой шерстью — как часто за этот год я видел его! Образ, что раньше пугал, заставлял колени трусливо подгибаться, а руки дрожать, теперь отзывался тем бесконечным, теплым спокойствием, какое ощущаешь, возвращаясь домой. Он никогда не был другом, но стал покровителем, нуждающимся в нас так же, как и мы в нем. Жаль, что Йохан этого не видел. — Я пришел скрепить уговор.       Голос дрожал, но не от страха. Его не было, потому что бояться теперь уже было нечего: моя судьба была предрешена много-много дней назад, с того момента, как я впервые встретил Отца. Люди выживут, выживет наш сын, а я, наконец, увижусь с Йоханом. Вот только, едва ли он сумеет меня простить. Мой глупый, возлюбленный альфа… Никогда он не умел смотреть дальше собственного носа.       Почти покорно, с почтением, Отец склонил голову. — Моя сила — твоя кровь, — раскатисто произнес он.       Где-то внизу, под обрывом, волны бешено, яростно разбивались о галечный пляж. Это место станет моей могилой. — Моя кровь — твоя сила, — вторил я отцу.       Ты забыл, дитя, но он всегда это помнил. Наш род — мой и Йохана — навечно запечатлел силу Отца, силу Йортехаре. Стал неделим с ним. Наш род навсегда останется на этих землях, а Отец никогда не уйдет насовсем, пока в наших жилах течет магия. Мы связаны. Мы — одно целое. И это есть его дар и его же проклятье. Никто из рода никогда не будет принадлежать себе до конца, но будет жить, чтобы смог жить Отец.       А он благословит поселение. Он подарит ему процветание, благополучие, защиту. Будущее, которого не должно было случится. Вот за что мы отдали свои жизни.       Йохан и я.       Помнишь, как клубился дым костров где-то за поселением? Как пели люди, провожая меня, оплакивали и благодарили? Их голоса сливались с завыванием ветра, шумели в верхушках деревьев и терялись где-то далеко, там, где бесконечный северный лес сливался с горизонтом. Я вытянул вперед руку, касаясь гладких и холодных рогов Йортехаре. Мы попрощались. — Храни нашего ребенка, — произнес я, хотя знал, что нет никакой надобности просить об этом.       В последний раз окинув взглядом землю — нашу землю, отвоеванную у судьбы кровью — я раскинул руки навстречу обрыву и шагнул вперед.       Йохан — все, о чем я мог думать тогда. Его лицо, его голос, тепло больших ладоней, покрытых мозолями от бесконечной работы. Сознание угасало. Острая галька впилась в позвоночник, но боли, почему-то, я совсем не чувствовал. Мир вокруг меня понемногу тускнел, превращаясь в размытые серые пятна.       В первый раз умирать было страшно.       Когда я родился во второй раз, поселение давно превратилось в хутор. Но Лимхардом оно еще не было: его называли Линт-Хат, «гиблая земля». Затерянный в лесах, гордый и полный достатка, такой, каким он и должен был стать. Дома — крепкие срубы, высокий частокол, отгораживающий от леса, деревянные мостовые и кипящая повсюду жизнь. Земля тогда пахла мокрой пылью, пахла жжеными листьями и озером.       Пахла гарью.       И чем-то еще.       Зловещим, тяжелым. Непонятным и почти неуловимым для меня.       Я родился в кривенькой избенке, чем-то похожей на твой дом за Выселками. Отца я не знал — местные шептались, что папа нагулял меня с лесными чертями. На хуторе нас не любили: странные, чурающиеся соседей, пахнущие лесом. Ненормальные. То было другое время, новый Бог еще не пришел в эти земли, а старый почти не показывался людям. Древний и сытый, он дремал в самой чаще, укрытый мхом и сухой хвоей. Мой папа слышал его дыхание, слышал его поступь, то глухую, мягкую, то звонкую и уверенную. Иногда папа замирал и прислушивался, глядя на узенькую дорожку, уходившую от нашего домика в лес. — Проснулся, — коротко говорил он и улыбался. — Сейчас побегут. Смотри.       И тогда я тоже замирал, чувствуя, как крепко руки родителя сжимают мои плечи. Затаив дыхание, я наблюдал, как нервно колышется что-то в зарослях, как шуршат и торопятся куда-то лесные беси, напуганные Йортехаре. В такие моменты папа собирал походную сумку и уходил, велев запереть все двери. Я не спрашивал, куда он уходит, потому что заранее знал ответ.       В лес.       К нему.       Со временем, став старше, я тоже начал различать дыхание Йортехаре среди треска веток и шорохов кустов. Меня пугал день, когда не папа, а я, должен буду собираться в лес.       Хутор чтил демона, как благодетеля и хозяина, как и было завещано, ногод от года он становился для людей все больше легендой, чем настоящим, из плоти и крови, соседом. Жрецы воздавали ему молебны, устраивали песнопения и пляски у костров, дважды в год приносили жертвы. Но волю его они не слышали, не говорили с ним, как говорил мой папа.       Самонадеянные. Гордые.       Дураки.       Помнишь, как мы жили? Как трещали поленья в плохонько сложенной печи, как тянуло гарью сквозь трещины в кирпичах? Как жадно чавкала под ногами влажная, болотистая земля, проминались пушистые мшистые кочки. Как сыростью пахла ряска, как извивались тучи мошкары, искрясь в робких лучах северного солнца. В лесу всегда было спокойнее, правда? В лесу было хорошо. Я не помнил ничего о том, кем был когда-то. Не знал, что жил здесь раньше, что ноги мои, возможно, уже ступали по тем же самым топям и зарослям. Не помнил, как мы переплывали Борозеро и как замерзали здесь, ожидая смерти. Не помнил, потому как помнить не мог, что наш с Йоханом сын вырос, у него появились свои дети, у тех — свои, и так длилось много-много лет, пока, наконец, в кривенькой избенке, неизвестно от кого, у папы не появился Тронте Коскелла.       Моя кровь — его сила.       Его сила — моя кровь.       Так говорил Йортехаре, когда мы стояли у обрыва. Помнишь?..       Мне исполнилось пятнадцать, когда папа (нехотя и неуверенно) передал мне свою походную сумку. Что-то кряхтело в чаще, взволнованное, встревоженное.       — Иди, — произнес родитель и кивнул в сторону леса. — Теперь ты.              Воздух удушливо пах горькой клюквой и прогретым на солнце можжевельником. То тут, то там глаз натыкался на крошечных, едва заметных травяных чертей, прячущихся за мшистыми пнями. Землисто-серые, они трясли тоненькими ручками с изломанными суставами и тревожно хихикали, ощущая присутствие кого-то чужого. Лишнего. Того, кто не принадлежит этому лесу.       И я тоже его ощущал.       Я шел к Отцу, не понимая, что должен говорить, и должен ли говорить вообще, но мысли то и дело уводили меня к тому, другому. К Чужаку. Что забыл он в этих лесах? Хуторяне никогда раньше не охотились здесь, не собирали травы и ягоды. Обходили эти земли стороной, словно бы зная, кому на самом деле они принадлежат, кого укрывают. Что же за человек решился пренебречь древними, неписанными договоренностями Смельчак ли он? Глупец?       Не смотри на меня так удивленно, дитя. Ты не веришь в травяных чертей? Разве же ты сам не замечал их, пускай изредка, когда ноги уносили слишком далеко в чащу? Не чувствовал на себе десятки любопытных глаз, не слышал их скрипучего смеха? То были другие времена, для тебя далекие, дикие. Теперь лес все больше боится людей, боится их прирученной магии, подчиненной каким-то глупым законам. Тогда все было иначе… Да ты и сам знаешь.              Чужак оказался и смельчаком, и глупцом одновременно. Я нашел его на поляне, там, где большой ручей дважды изгибается, а его русло разбухает, становясь похожим на толстую, наевшуюся змею. Сам не знаю, как ноги принесли меня к нему, будто что-то тянуло, звало. Указывало дорогу. Лес затих, смущенный. Испуганный. Замолчали черти. Чужак — высокий, прямой и гибкий — стоял посреди поляны, почесывал затылок и, будто завороженный, смотрел на потемневший деревянный столб. Заслышав мои шаги, он обернулся, и мимолетный испуг на его лице сменился удивлением.       Он был так молод и так красив, что я, кажется, забыл, как нужно дышать, а ноги сделались тяжелыми и неповоротливыми, вросшими в кочки. Он был знакомым и незнакомым одновременно. Другим, особенным.       Он был Йоханоми не был им одновременно. Но я тогда этого не знал, да и знать, конечно, не мог. — Здравствуй, — он улыбнулся. — Ты тоже заблудился?       Я нахмурился. Почему-то его слова задели меня. Этот лес я мог пройти в темноте с закрытыми глазами. Даже зимой. Даже в пургу. — Ты кто? — Вместо ответа спросил я, расправив плечи. — Бьярне. Сын Мартина, кожевника, — произнес альфа и сделал несколько шагов ко мне. Это мне тоже не понравилось. — И что ты здесь делаешь, Бьярне, сын кожевника? — Искал цветы. И заблудился. — Цветы?       Это показалось мне тогда таким нелепым, что я даже поверил не сразу. — Это заповедная земля. Ты жертвенника не видишь, что ли? — А ты?       Чем ближе он подходил, тем тише становился мой голос. Тем меньше сил я находил, чтобы продолжать спор. Он смотрел на меня, не отрывая глаз, и в какой-то момент мне сделалось совсем страшно. Тело — собственное тело, служившее мне верой и правдой пятнадцать лет — казалось не моим, немощным, неуклюжим, незнакомым. Я нервно переступал с ноги на ногу, желая лишь одного: чтобы земля под альфой разверзлась, и он провалился, исчез, и никогда больше не встречался мне. По крайней мере, не здесь. — Что ты тут делаешь? — Он повторил вопрос. Это мне тоже не понравилось. — Живу, — сказал я с вызовом, не понимая, зачем он придуривается. Невозможно не знать, кто я и что тут делаю.       Я — странный лесной мальчишка, прижитый от бесов.Тот, кого обходит стороной весь хутор. И он, Бьярне, тоже, наверное, обходил. — Помоги мне, — он снова улыбнулся, приветливо, почти тепло. — Говорят, где-то здесь растут цветы, красивые, красные, как небо зимой на закате. Мне жених сказал, чтобы я обратно не приходил, пока их не сыщу.       Сердце сжалось, заныло, словно его облили кипятком.       Жених.       Его, Бьярне, жених.       Как глупо вышло.       Обида — на альфу, на себя самого, на безымянного омегу-суженного — заклокотала за ребрами. Тогда я не понимал, почему это казалось мне таким неправильным. Я не знал, кто стоит передо мной, кем он был для меня когда-то, и почему обещан он может быть только мне. Мне одному. Я смотрел на Бьярне, пытаясь собраться с мыслями, а слова как будто специально отказывались складываться в предложения. — Я заплачу. Ты только скажи, чего хочешь. — Ничего мне не нужно, — наконец, выдавил я. — Убирайся из леса. И больше сюда не приходи. Омеге своему скажи, что только безмозглый дурень станет просить цветы, выросшие на его земле.       Я обернулся прежде, чем договорил. Перепрыгнул через ручей и пошел прочь, стараясь не замечать шагов альфы позади. Он пошел следом. — Его земля, значит? — Бьярне присвистнул, и мне захотелось его ударить. — А ты правда видел его? Отца.Такна хуторе говорят.       Я раздраженно фыркнул. — Что еще говорят? — Что дурной ты, — голос альфы звучал беззлобно. Он подначивал меня, но не желал задеть. — И не человек даже, а нечисть лесная.       Я пожал плечами. Ничего такого, чего я бы не слышал раньше. — Не видел я. Слышал только. — И сейчас слышишь?       Его бесконечные вопросы утомили меня, и сначала я даже подумал промолчать.Чувство обиды по-прежнему копошилось внутри, как копошатся насекомые в туше мертвого животного. Какая ему разница до того, что я видел или слышал? Ему нужен глупый цветок для его глупого омеги. Улыбка пропадет, стоит ему лишь вернуться на хутор. Он и в сторону мою больше никогда не посмотрит. — Слышу, — зачем-то сказал я и обернулся так внезапно, что альфа едва не врезался в меня. — Прямо за тобой его слышу. Смотри!       Испуганный, Бьярне посмотрел себе за спину, а мне сделалось так хорошо, что я рассмеялся. Громко и самодовольно. — Убирайся и больше не ходи сюда, — повторил я.- Не место тебе здесь. — Скажи хотя бы, где искать цветы эти. Иначе не уйду. — На запад иди. За овраг, и дальше, где ельник высокий. Вот там и ищи.       Я пожалел о своих словах сразу, стоило Бьярне скрыться за деревьями. Туда, куда я послал его, не было никаких цветов, ничего вообще там не было. Мне просто хотелось, чтобы он пропал, пропал насовсем, и не мучал меня больше расспросами. Когда Бьярне ушел, лес затих, а вместе с ним замолкли черти. Унялся ветер. Все вокруг замерло, словно предчувствуя беду. Я бродил еще долго в одиночестве, прислушиваясь, не раздадутся ли где-то шаги Отца? Но он не пожелал показываться мне в тот день. Он был где-то рядом, я знал это, чувствовал на себе его взгляд. Наверное, время еще не пришло. Наверное, было в лесу нечто такое, что было гораздо важнее нашей с ним встречи.              О Бьярне я вспоминал, но надеялся, что он сгинул в чаще. Мне не хотелось увидеть его на хуторе, да еще и вместе со своим омегой. Пусть уж лучше помер бы где-нибудь под корнями, раз сам на глупость такую согласился! В груди ныло и тянуло.       И я не знал, как объяснить это. Никогда я не испытывал ничего подобного прежде… Вернее, думал, что не испытывал. Я не помнил ни Йохана, ни нашего сына, ни той любви, что хранил в сердце прежде. Ты должен понять меня, дитя. Вспомни, что ты почувствовал, когда впервые увидел своего Антона Майера? Как изучал его лицо в голубоватом свете пиритовой лампы, как считал вдохи и выдохи, следил, как поднималась и опадала грудная клетка. Ты же понял, дитя, что он пришел в ваш дом не случайно? Что не просто так вышел из леса, разобрал дорогу, отыскал тебя? Так же, как много лет тому назад Йохан нашел Хеики.       Это всегда случается, ты знаешь.       Просто забыл.       Это нить, что тянется сквозь года и десятилетия. Сквозь века.       Одного взгляда тогда мне хватило, чтобы навечно запечатлеть в памяти лицо моего Бьярне. Моего Йохана.       И я клял себя, ненавидел за то, что не помог ему. Ненавидел его, за то, что не пошел за мной дальше.       Надеялся, что он сгинул. Но так желал увидеться с ним вновь.       Прошло несколько дней, прежде чем Бьярне появился у нашего дома. Спешился с лошади и отряхнул пыль с рубахи. Я сидел на ступеньке крыльца, перевязывая соломой тонкие ивовые ветки. Сердце подпрыгнуло, как только альфа обошел забор, но я старался выглядеть спокойным. Равнодушным. Какая разница, кто приехал? Мне нет дела до какого-то дурака с хутора. — Здравствуй! — Бьярне улыбнулся так же приветливо, как тогда, в лесу. — Не думал, что вы так далеко живете. Не страшно?       Почти нехотя, я оторвался от вязания и перевел взгляд на альфу. — Нам здесь нечего боятся.       Едва заметная тень пробежала по его лицу. Бояться нечего нам с папой, но ему — чужаку — тут по-прежнему не рады. — Хотел отблагодарить тебя, — сказал альфа и кивнул на гружёную лошадь. — За помощь.       Нахмурившись, я покачал головой. Его подачки нам были ни к чему. — Не нужно. Я соврал тебе. Наугад отправил, чтобы избавиться.       Вопреки ожиданиям, он засмеялся. — Вот как, значит, наугад. И, тем не менее, цветы я нашел. Красивые. Вот.       Из мешочка на поясе он достал бутон. Пожухлый и помятый, но действительно красивый, крупный, похожий на колокольчик. Я испуганно замер и даже не дышал, пока альфа осторожно цеплял его мне в волосы. Тыльная сторона ладони Бьярне случайно коснулась моей щеки, и я вздрогнул, ощущая, как кожа покрывается мурашками. Щеки вспыхнули. — И? — Я тряхнул головой. — Ты принес мне… цветок в благодарность? — Нет. В благодарность я привез вам хлеба, немного масла, мед и сушёную рыбу. — Ничего нам не нужно. Нормально жили и без… — Да перестань, — Бьярне опустился возле меня на корточки, и лицо его оказалось совсем близко. — Ничего не случится, если ты перестанешь быть таким колючим. Хлеб теплый еще, масло хорошее. Рыбу сам сушил. Берите. Считай, я так подружиться пытаюсь.       Я ничего не ответил. Бьярне оставил мешок у крыльца и уехал, а я еще долго не решался вытащить из волос треклятый цветок.       Папе не нравилось, что Бьярне стал заезжать к нам время от времени. Он запрещал есть то, что привозил альфа, не говорил с ним без крайней необходимости, даже не смотрел в его сторону. Эти визиты никогда не длились долго: он приезжал, мы перекидывались парой предложений, иногда он сидел со мной на крыльце, наблюдая, как я работаю руками. Бьярне не говорил, зачем приезжает, а я никогда не спрашивал, понимая, что каким бы ответ ни был, он мне не понравится. На хуторе его ждала другая жизнь, настоящая, та, где было место его семье, его омеге и друзьям. Чего же не хватало ему там, в этой глупой настоящей жизни, если раз за разом он возвращался сюда, ко мне?..       Так прошло лето и наступила осень.       Понемногу, я привыкал к Бьярне, а он — к лесу.       Он следовал за мной, когда я собирал травы, расспрашивал, какие и для чего нужны. Ходил на болото, помогал развешивать на деревьях куколки-ловушки, отпугивающие чертей. Он никогда не заговаривал со мной об Отце, да и я старался не затрагивать эту тему. Отец пугал его, я знал это, несмотря на то, что Бьярне не спешил признаваться.       Ты знаешь это чувство, дитя, потому что сам не раз и не два ловил себя на этой мысли. Находиться возле Бьярне для меня было так же правильно, как для тебя — быть рядом с Антоном Майером. Эта привязанность, пугающая уверенность в человеке, практически незнакомом, разрывает изнутри, и тебя тянет к нему, что бы ты не делал. Меня тоже тянуло. Когда Бьярне возвращался на хутор, я никогда не провожал его, потому что знал, что этим сделаю себе больнее. Я выкидывал из памяти дни, проведенные без него, словно ненужный хлам, словно мусор. Он приезжал, и я делал вид, будто совсем не скучал, хотя только дурак не заметил бы, как сияли мои глаза. — Ты должен пойти, — сказал папа в один из дней, когда я ждал Бьярне у крыльца.       Он не пояснил, но я понял. Отец ждет меня, хочет, чтобы я узрел его так же, как он видит меня. — Сегодня? — Вырвалось у меня, и папа нахмурился. — Это важнее, чем тот альфа. Ты и сам знаешь.       Все было так. Я знал это и сам.       Просто забыл.       Осенний лес был мокрым, влажным, пах тревогой и гнилью. Пах лишайниками и чьей-то смертью. Я слышал его — тяжелое, хриплое дыхание Йортехаре, зовущее меня, зазывающее все глубже и глубже в чащу. Я солгу, если скажу, что совсем не боялся. Папа готовил меня к этому, кажется, с самого моего рождения, но тогда, бредя по незнакомым тропинкам, размытым от утренней росы, сердце стучало так громко и так невыносимо, что хотелось только одного: бежать прочь. Домой.       Туда, где ждал Бьярне.       Отец встретил меня там, где заканчивался овраг, поросший древним ельником.Неспешно, царственно, он вышел из-под тени деревьев, задевая костяными рогами ветви. Влажно блестел почерневший череп на массивной шее, а провалы глаз смотрели неотрывно, почти осуждающе. Он знал все мои желания, все помыслы. Знал всего меня, от рождения и до смерти.       Как учил папа, я поклонился в ноги, и Отец ответил мне, опустив голову. — Моя сила — твоя кровь, — разнесся по лесу его гортанный голос, и руки мои похолодели.       Никогда прежде я не слышал его так, как сейчас, не ощущал каждой клеточкой своего тела. Он был хозяином этих земель и был их сутью. Был тем, что вы зовете Лимхард. Бесконечный и бессмертный.       Самым страшным моим ночным кошмаром. — Моя кровь — твоя сила, — повторил я слова, заученные когда-то. — Встань, Тронте Коскелла. Я видел достаточно.       Двигаться под этим пристальным, неживым взглядом было мучительно тяжело. Я выпрямил спину и покрепче обхватил ремень дорожной сумки, заставляя себя не отступать назад. Отец подошел ближе, и запахсеры врезался в нос, на глазах выступили слезы. — Еще рано, — пророкотал Йортехаре. — Но этот день настанет скорее, чем я думал. — Какой день? — Зачем-то переспросил я. Демон покачал головой. — Он настанет, — повторил он. — И ты поймешь. Ступай и скажи человеку, что его я тоже видел.       Меня затрясло пуще прежнего. — Человеку? — Выговорил я дрожащим, запинающимся голосом.       И обернулся.       Там, где обрывался овраг, между елей, стоял Бьярне. Бледный и испуганный.       Он молчал. Шел, словно пьяный, спотыкался и держал меня за руку так крепко, что болели пальцы. Он не должен был ходить за мной, не должен был оказаться там. Я злился. Йортехаре исчез, стоило мне тогда обернуться, но посвист его дыхания, запах серы и гниль я чувствовал еще долго и думал, что никогда уже не перестану ощущать. Все это въелось в меня, словно сажа в кончики пальцев, словно запекшаяся кровь в пень, где папа отрубал курицам головы. Я и был ею — курицей без головы. Похолодевшей. Обмякшей. Ничтожной. — Зачем? — Только и смог выдавить я, когда молчание сделалось невыносимым. — Для этого ты приезжал ко мне? Хотел увидеть Отца?! — Нет, — словно в бреду, отозвался альфа. — Я хотел видеть тебя. Не могу перестать о тебе думать. Знаю, что не должен, а перестать не могу. — У тебя есть нареченный.       Я надеялся, что мой голос сможет звучать так, будто слова Бьярне ничего для меня не значат, но понимал, что обманываю сам себя. — Я не люблю его. Это выбор моих родителей. Сунне — сын жреца, а для отца это много значит. — Любишь — не любишь, — я отмахнулся. — Разве это важно? Вы поженитесь, а я так и останусь здесь. Не нужно больше ко мне приезжать. Он видел тебя, этого не должно было случиться. Забудь его, Бьярне. И меня тоже забудь.       Мы стояли там, где расступаются деревья, открывая дорогу к моему домику. Небо заволокло тучами. В воздухе пахло дождем. — Не могу я тебя забыть.       Я попытался выдернуть руку, но он лишь сильнее сжал ее и потянул на себя. Прижал спиной к стволу и зашептал в самое ухо, покрывая шею горячими, тягостными поцелуями. — Давай сбежим. Уедем вместе, найдем другой дом. Там не будет моей свадьбы, не будет никого, кого бы мы знали. Не будет Йортехаре. Мы оба будем свободными. Только ты и я, Тронте.       Только я и он! Дитя, если бы ты знал, как мне хотелось согласиться! Нестерпимо, бесконечно. Эгоистично. Бьярне был сам не свой, встреча с Отцом повлияла на него сильнее, чем я надеялся. Он не понимал, что говорит, к каким последствиям может привести его решение. Не понимал, что я не мог оставить эту землю. Никто меня не отпустил бы.       Не помню, как сумел оттолкнуть альфу. Шея горела, горели щеки, сердце колотилось, и бой его отдавался в ушах болезненным, оглушающим рокотом. Бьярне сделал несколько шагов назад, закачался и осел наземь, угрюмо рассматривая мои ноги. — Убирайся.       Слова вырывались сквозь зубы, ядовитые, колкие, и мне казалось, что совсем немного осталось до черты, перейдя через которую, я расплачусь. По-детски, жалко и нелепо. — Я не люблю тебя! Хватит ездить сюда, хватит мешаться у меня под ногами! Никуда я не поеду с тобой. Это ты хочешь сбежать, не я!       Бьярне молчал, а мне так хотелось, чтобы он кричал на меня в ответ. Хотелось, чтобы он возненавидел меня так же сильно, как я ненавижу себя сам. — Увижу тебя еще раз — чертей нашлю! Или ты забыл, кто я, Бьярне?!       Он не забыл. Альфа не врал, когда говорил, что забыть не может — это было видно по его взгляду. Разбитому, раздавленному. Преданному. Мне и мной.       Я не смотрел назад, когда шел домой. Не прислушивался к его шагам, не оборачивался, когда он звал. Заперся в доме и разрыдался. Тогда я, конечно, не понимал, как глупы и тщетны все мои попытки избавиться от Бьярне, изгнать его из своей головы. Это было так, словно я мастерю соломенный забор от ветра, когда на меня надвигается ураган.       Было слишком поздно.       Отец был прав. День еще не настал, но ждать его оставалось совсем недолго.       За мной приехали, когда прекратились дожди. Прошло, кажется, недели две, но каждый день был так похож на предыдущий, что я почти не отличал их. Папа был доволен тем, что Бьярне больше не появляется у нас, пускай на хуторе и стали шептаться громче. Там знали, куда все это время ездил сын кожевника, где и с кем коротал время. Говорили, что я приворожил его, околдовал, заморочил. Что так бы он и сгинул, унесенный в лесную чащу, если бы его несчастный жених не отпросил его перед Отцом. Папу не волновали эти разговоры, но он пересказывал их мне всякий раз, когда возвращался домой. Я злился на него, но и был благодарен. Все это в очередной раз напоминало мне, каким глупым было предложение Бьярне. Какой глупой являлась моя к нему любовь.       Альфа спрыгнул с лошади, ноги тут же увязли в топкой размокшей глине. По рваным, неровным движениям было заметно, как сильно он нервничает. Он боялся чего-то, и никогда сюда не приехал, если бы имелся иной выход. Никто не ездил к нам, когда былиной выход.       Один только Бьярне.       Тяжелый капюшон накидки прикрывал лицо. Мужчина опасливо огляделся, а после дважды сплюнул через плечо, словно стараясь отогнать привязавшихся бесей. — Тронте! — Крикнул мужчина, вглядываясь в темное окно дома. — Мой сын умирает!       То, что мужчина был отцом Бьярне, я понял раньше, чем увидел его лицо. Та же лошадь, те же повадки. Да и кто бы еще стал искать помощи для больного ребёнка не у папы, а у меня? Сбивчиво, запинаясь, он рассказал, что Бьярне лихорадило вторую неделю. Сначала думали, что он просто приболел, но день за днем состояние ухудшалось, хворь откусывала от альфы по частям, за относительно короткий срок превратив крепкого, молодого парня в немощного старика. Теперь он почти не вставал, не ел ничего, кроме похлёбки, что силком заливали ему в горло, не говорил, а только хрипел непонятно, практически неразборчиво. Отец Бьярне сказал, что я должен ехать с ним, потому что все знают, из-за чего он заболел. — Не ворожил я твоего сына, — проговорил я, сложив руки на груди. Нельзя было думать о Бьярне, о том, как он мучается сейчас, поглощенный лихорадкой. — Может, и не ворожил, — устало ответил альфа. — Вот только лекарства не работают. Помоги ему. Я заплачу, сколько скажешь, только не дай ему теперь умереть!       Все, что я хотел, но просить бы не стал — сам Бьярне. Отмена его свадьбы, обручение со мной. Ничего из этого мужчина предложить мне не мог, да и не собирался. Быстро одевшись, я практически наугад покидал в дорожную сумку все, что могло понадобиться. Склянки с настоями, пучки сухих трав, измельченные грибы, костяную пыль… Собирал, а сам думал, что тоже не всесильный. Что, если моих знаний не хватит? Если Отец не захочет помогать?       Бьярне умрет?..       В дом меня впустили нехотя. Папа Бьярне — низкий, худой человек с почерневшим от переживай и горя лицом — перегородил дверь в темную спальню. За его спиной суетились люди. — Отойди, — сказал супругу Мартин. Тот покачал головой. — Он не дотронется до моего сына! — Отойди! — Повторил альфа громче. — Мы уже все перепробовали. Пусть теперь… он.       Покидать комнату никто не хотел. Одно дело — позволить мне лечить альфу, и совсем другое — оставить нас наедине. Родители Бьярне, его братья, то ли родственники, то ли соседи, пришедшие поглазеть — их было слишком много для одного маленького помещения. Становилось нечем дышать. — Откройте окна, — велел я. -И выйдете отсюда. — Ты не… — Выйдете, — еще раз сказал я. — Или так, или смотрите, как он умирает.       Последнее слово отозвалось острой резью под сердцем. Бьярне был серым, мокрым от пота, прикрытые веки бесконечно и беспокойно подрагивали. Лицо то искажалось от неясной, тянущей боли, путающей сознание, то становилось похожим на безжизненный восковой слепок. Я всматривался в него, пока остальные покидали комнату. Всматривался, пока альфы распахивали окна, а комнату наполняла осенняя, тревожная прохлада. Что случилось? Когда я видел Бьярне в прошлый раз, он был здоров… Физически, по крайней мере. Может ли быть, что хуторяне говорили правду, и это я навлек на альфу недуг?       Запретив кому-либо заходить внутрь, я оставался с Бьярне три дня. Делал компрессы, обмазывал грудь, спину и ноги жгучей мазью, насильно выпаивал ему отвары, держал за руку, когда альфа кричал, гладил по голове, когда засыпал. Обтирал водой, касаясь так, как касаться и не должен был, и не мог перестать думать о том, какая жизнь могла бы у нас быть. Ночами я шептал заговоры и звал Отца, пытаясь распознать его дыхание так далеко от чащи. Сам не знаю, откуда, ноя знал, что он видит меня, слышит меня. Знает о моем горе. — Мне не нужен мир, — шептал я у постели, целуя костяшки пальцев на бледной руке альфы. — Не нужен мир, где его не будет. Пускай не мой. Пусть с кем-то другим. Но живой. Дышащий. Теплый.       Тогда это случилось впервые.       Этот чужой голос в голове, шепчущий, словно листва, шумящий, как бурлящий ручей. Скрипучий, как воронье карканье. Ты знаешь его, Хильде, ты бы не забыл. Голос Йортехаре, что заполняет собой все сознание. Голос, вытесняющий всякую собственную мысль, опустошающий. Тот, что сопровождал тебя всю твою жизнь. «Время еще не пришло. Еще рано.» — Какое время? — Со злостью выплюнул я. — Для чего?! «Для прощания с человеком.»       Внутри все похолодело. «Так заведено, дитя. Есть время для встреч, есть врем для прощаний.» — Оставь его, — проговорил я прежде, чем рыдания сковали мое горло. — Оставь его мне! Слышишь? Отец смолк, позволив мне плакать в одиночестве. Глупо, горько, так, как я, кажется, никогда не плакал раньше. Не знаю, что помогло — лекарства, мольбы или слезы, — но на следующее утро Бьярне открыл глаза и посмотрел на меня осознанно, прямо. Так, словно и не было этих недель в бреду. Поднял руку и погладил по щеке. Улыбнулся. — Я думал, что ты мне снишься. — Я люблю тебя, — зачем-то сказал я и тут же испугался собственных слов. Отпрянул назад. — Знаю, — его улыбка стала шире. — Ты никудышный лжец.       Я, кажется, хотел сказать что-то еще, но не сдержался и снова расплакался, уже от усталости. Все, что было необходимо держать в себе раньше, все страхи, опасения, все постыдные желания, наконец, одолели меня, захлестнули, и я не выдержал. Он был жив, но слова Отца эхом отдавались во мне. Время еще не пришло.       Но придет.       Когда-нибудь.       Осторожно, будто это я, а не он, лежал в беспамятстве, Бьярне подтянул меня к себе, позволив уткнуться в шею. Целовал мои волосы, зарывался в них носом, шептал на ухо что-то глупое, теплое, совсем неважное, только бы успокоить. А я думал, что это неправильно, это его, а не меня, нужно успокаивать, ему, а не мне, нужно помогать. Нужно было отпустить его, разжать руки, перестать цепляться за шею. Выйти из комнаты, сказать родным, что он в порядке, а потом уехать и никогда здесь больше не появляться.       Но я не чувствовал, что время для прощания на самом деле наступило.       Я ушел, когда Бьярне задремал. Мы разговаривали несколько часов, и все это время говорил в основном он, а я только слушал и разглядывал его, такого близкого, такого незнакомого. Альфа говорил, что в бреду видел меня. Видел, как я брожу по лесу, а он идет за мной, пытается нагнать, но ноги путаются в корнях деревьев, увязают в грязи. Проваливаются в ямы. Он звал меня, хрипел, но я не слышал. А может и слышал, но смотреть на него не хотел. Рассказывал, как вернулся тогда домой. Решил, что не будет у него свадьбы, даже если семья от него откажется. Пришел к омеге и с порога сказал: «Не люблю я тебя». Тот не поверил, конечно, решил, что это я виноват. Зачаровал, голову заморочил. Гадости всякие про меня говорил, но Бьярне не стал мне их пересказывать.Слушать его он тоже не стал, развернулся и ушел.С родителями, наверное, разговор тоже не вышел, хотя об этом мне оставалось только догадываться. Выбрав меня, альфа пошел наперекор всему, что было его жизнью раньше, и это пугало меня бесконечно.       Вот только, все равно не объясняло его странной болезни.       Сказанных однажды слов уже не воротишь, конечно. Признавшись в собственных чувствах, я подписал приговор нам обоим. Бьярне не мог оставаться на хуторе, его больше не сдерживало ничего, а меня не спасала глупая, неуклюжая ложь. Он встал на ноги, окреп, а после приехал ко мне, чтобы больше не расставаться. Папе это не нравилось, но и он смирился. Ворчал изредка, мол, из-за этого альфы люди на хуторе совсем ополчаться против меня, но, если я готов к этому, то и он готов тоже. Так мы и стали жить, втроем. Крепкий и сильный, прилежный работник, Бьярне тут же занялся домом: починил дымоход, подлатал печь и крышу, поставил новый забор. Законопатил щели все нях и привез из города козу. Когда выпал первый снег, мы обменялись клятвами в лесу, где не было никого, кроме невидимого, но вездесущего Отца. Я был счастлив и, пусть ненадолго, но сумел позабыть о страшном, горестном пророчестве.       Так уж написано судьбой, дитя. Счастье, что нам даровано, словно пиритовая крошка — горит ярко, но недолго. Бьярне не стало раньше, чем один год сменился на другой.       В тот день я не хотел отпускать его на хутор. Смутная, едва ощутимая тревога не давала собраться с мыслями, но Бьярне настоял. Меня мутило всю ночь, и наутро альфа запретил мне покидать дом. Да и погода, к тому же, была плохая: холодно и ветрено, как всегда бывает в этих землях зимой. Папа поддержал Бьярне, сказал, что ни к чему мне ехать, только мешаться под ногами буду.Уже позже я понял, что папа все знал. Что Йортехаре поведал ему первому, сообщил, как должно все случиться. Папа должен был проследить, чтобы я все не испортил.       Бьярне уехал. Я стоял на крыльце, почти не чувствуя холода, и смотрел, как его лошадь пропадает в белой мгле впереди. Тревога, разъедающая сердце, усилилась, и на секунду мне показалось, что это уже было когда-то. Что мы уже расставались с ним вот так вот.       Он не вернулся.       Знаешь, дитя, что самое горькое в расставании? Нет, не знаешь, потому что для вас с Антоном Майером еще не пришло время прощаться. Со временем ты понимаешь, что у всего был свой «последний раз». Последнее прикосновение губ, последнее касание. Последняя ночь вместе, последний случайно пойманный взгляд. Последнее слово, самое болезненное, самое ценное. Что последнее я сказал Бьярне?       Уже не помню.       До самого утра я сидел у окна с зажжённой свечой, безустанно и бессмысленно вглядываясь в кромешную, вязкую темноту на улице. Прислушивался, надеясь, что вот-вот раздастся вдалеке топот, он выкрикнет в ночи мое имя, помашет рукой и улыбнется, как улыбался всегда. До самого утра я обманывал себя, уговаривая, что все наладится.       Что еще не пришло время для прощаний.       Хотя знал, конечно, что это ложь.       Бьярне не вернулся на следующий день. И на следующий. И после. Но даже тогда я говорил сам себе, что нельзя паниковать, нельзя думать о худшем. В конце концов, есть десятки причин, из-за которых он не может добраться до дома. От бесконечных переживаний меня выворачивало наизнанку, стоило почувствовать запах чего-то съедобного. Папа качал головой и варил безвкусные, горячие настои.       А потом я, наконец, услышал голос. Не Бьярне, чей-то другой, знакомый и незнакомый одновременно. Словно бы кто-то из прошлого взывал ко мне, ждал. Хотел что-то показать. Ничего не объясняя папе, я собрался, надел снегоступы, взял посох покрепче и пошел прямо в чащу, туда, где слова становились громче. Но папа и не спросил бы. Он знал, куда я иду.       Я нашел его у одиноко стоящего жертвенника, там, где мы повстречались впервые. Привязанного, бледного. Пустого. Сидящего на снегу, который успел почернеть от крови.       С разорванной, разломанной грудной клеткой. И сожранным сердцем.       В ушах звенело, а перед глазами все плыло, как бешенное, кружилось. Билось. Руки тряслись, когда я пытался перерезать веревки. Я кричал, истошно, до хрипоты, я обнимал его заледеневшую голову, пытался отогреть одеревеневшие ладони. Бьярне, мой Бьярне, сильный, добрый, всегда знавший, что нужно сказать, как успокоить, чем развеселить. Я держал в руках одну лишь оболочку, то, что уже никогда не будет им, и не понимал, как это возможно. Почему он мертв, как он мог умереть, если я еще был жив и все еще нуждался в нем так остро?! Почему я не почувствовал? Почему?.. — Потому что такова ваша судьба.       Мне не хотел его видеть. Только не сейчас, не здесь. Я лишь крепче прижал к себе тело альфы, поскуливая, словно побитая, жалкая собака. Раскачивался из стороны в сторону, как будто пытался убаюкать навечно уснувшего Бьярне. — Ваш род служит мне так же, как я служу земле под вашими ногами, — продолжал Отец. — И нет ничего важнее нашей службы. — Так ты наказываешь меня?! Я не убежал, не уехал! Ты мог забрать любого на этом проклятом хуторе, любого! Никто из них не стоит и половины… — Тебе был нужен он. Ты слишком привязался к нему. Его судьба — найти тебя и подарить ребенка. Твоя судьба — оставаться подле меня и служить. Так было обещано. — Кем?! — Тобой.       И я вспомнил, пусть и не хотел этого. Вспомнил другой берег, шторм, нищету и голод. Вспомнил бесконечный страх и беспомощность. И Йохана. Моего Йохана, привязанного к столбу, испуганного, кричащего.       Убитого.       Меня затошнило.       Неспешно, Отец подходил ближе. Еще пара шагов, и я бы смог коснуться лбом его жесткой шкуры, если бы захотел. — Такова судьба, дитя. Ты губишь его. Обречен губить. — Я не хотел этого. — Не хотел, — вторил мне демон. — Но так уж заведено. Так уже было и так будет снова. Каждая ваша встреча обречена закончиться так. — Нет.       Сказал ли я это вслух? Подумал ли? Кто теперь разберет. Не знаю, как сумел найти в себе силы, чтобы отпустить Бьярне. Встал, чувствуя, как подкашиваются ноги, как ладони горят, то ли от холода, то ли от магии, рвущейся наружу. Никогда раньше я не ощущал ее так, как в тот момент. Никогда раньше не думал, что сила, дремлющая внутри, может быть такой. — Нет! — Прокричал я, глядя в пустеющие глазницы. — Больше нет!       Демон не дрогнул. Не пошевелился. — Моя сила — твоя кровь. — А твоя кровь — моя сила, — произнеся одними губами.       Ты помнишь, дитя, каким тяжелым казался нож, зажатый в кулаке. Как хрустел снег под снегоступами, когда я, едва не завалившись, подскочил к Йортехаре. Помнишь, потому что забыть этого невозможно, с каким отвратительным, пробирающим до костей звуком ржавое лезвие пропороло толстую шкуру под звериным горлом. Как руки щипало от черной, обжигающе-горячей крови, хлынувшей наружу. Он взревел, угловатое, изломанное туловище попыталось вскинуться на дыбы, но я крепко ухватил его за шею и запрыгнул на спину, цепляясь за шерсть и рога. Я не видел перед собой ничего, только Бьярне, еще живого, улыбающегося, такого, каким он уже никогда не станет. Все, что я делал, возникало в голове само по себе, потому что папа никогда не учил меня этому.       Помнишь, дитя, что говорил тебе тот ученый омега с юга? Магия — это энергия. Она есть в растениях, в минералах.В металлах.       Но самая мощная, самая опасная, самая непредсказуемая из них -в крови.       Я прижал выпачканные ладони к ледяному черепу и выдохнул. Нужно было отринуть все, что было когда-то мной: любовь к Бьярне, боль от его потери, ненависть к тем, кто остался на хуторе, тоску по незнакомому мне настоящему отцу, обиду на папу. Все хорошие дни, что были у меня когда-то, и все плохие. Мое прошлое и мое будущее.       И позволить магии протечь сквозь меня, как течет вода по речному руслу.       Заставить кровь Йортехаре обратиться его же гибелью.       Зловонные пары серы поднимались в воздух, заполняли все вокруг. Зажмурившись так крепко, как мог, я кричал и проклинал Отца, его силу, его дары и его землю, которая никогда не будет мне уже нужна.       Никогда. Без Бьярне.       А потом что-то взорвалось, но я не мог понять, было ли это на самом деле, или только внутри моей головы. Тело сделалось легким, почти невесомым на долю мгновения, а после наступило болезненное забвение.       Помнишь, как открылись глаза?       Передо мной был папа, испуганный, бледный. Он тараторил что-то, пытался обнять, но я оттолкнул его и стал отползать назад. Демон привел Бьярне в чащу, но кто-то должен был связать его руки. Кто-то приковал его к жертвеннику.       Он знал, что я тоже знаю. И что никогда уже его не прощу.       Демон лежал возле столба.Обугленный. Недвижимый. Мертвый. — Что ты наделал, — прохрипел папа, прикрывая рот руками. — Ты не знаешь, на что ты нас обрек…       Я не ответил. Мне нужно было оттащить тело Бьярне домой, чтобы похоронить. Никогда больше я не собирался ходить в лес. Хозяин его упокоился, ушел туда, откуда некогда и пришел — в проклятую землю. Разломанный. Сожженный. Он ждал, но тогда я этого еще не знал.       И знать не мог.       На исходе следующего лета родился наш с Бьярне ребенок. Я рассказывал ему про его отца, но никогда не говорил про Йортехаре, как запрещал и папе говорить о нем. Думал, что так смогу уберечь, разорвать нить, связывающую наш род с землей. Демон не исчез, но больше не бродил в лесу, не спал, спрятанный под покрывалом из лишайников. Не слышно было его дыхания, отзвуков его поступи. Лесные черти год от года дичали все сильнее, смелели. Забывали.       И я молился, чтобы этого хватило. Глупый. Наивный человечишка, не понимавший, как крепка была связь.       Во второй раз я умер дряхлым стариком. Ворчливым, полуслепым, таким, какого боялись собственные внуки и правнуки. Каждый вечер я выходил на крыльцо и замирал, вслушиваясь в молчаливый, равнодушный лес. Кости Бьярне тлели в земле, а я не мог дождаться того дня, когда смогу отправиться вслед за ним. Во второй раз умирать было тягостно.       В третий раз ты родился в городе, названным Лимхардом. Здесь теперь были другие боги, южные, странные. Кровь Йортехаре давно ушла в землю, превратившись в скверну и пирит, окрасила в багрянец деревья, что стали невольными свидетелями чьей-то, теперь уже такой далекой, трагедии. Город вырос, выросли каменные стены домов, булыжные мостовые. Все стало таким непохожим на маленький, так ненавистный тобою хутор, и только земля под городом оставалась такой, как была.       Проклятой.       Непригодной для живых.       В третий раз ты родился под именем Хильде Коске и ждал девятнадцать лет, прежде чем Антон Майер заблудится в лесу, замороченный бесями. Ждал, пока сможешь рассмотреть его, взять за руку и сказать, что он обещан тебе одному. Только лишь для того, чтобы вся ваша история повторилась снова.       Прости меня, дитя.       Его сила –твоя кровь.       Твоя кровь — его сила.       Как и было обещано.