Что было обещано

«Сын.        Никогда, наверное, я не сумею подобрать слов,чтобы в полной мере передать, как мы любим тебя. Я и твой отец.        Когда ты садился в этот проклятый экипаж (такой растерянный, сонный), я не мог понять,как же смогу тебя отпустить. Как смогу пережить, смолчать, позволить увезти тебя в ночь, одного. Мне жаль: я не подготовил тебя к этому. К жизни настоящей, тяжёлой, сложной и страшной, такой несправедливой. Мы наделали множество ошибок, но расплачиваться за них придётся и тебе тоже. Я не думаю, что ты когда-нибудь простишь меня, но надеюсь, что сумеешь понять. Нужно было уезжать давным-давно, до того, как проклятье настигло твоего отца, но… Зачем говорить об этом сейчас, верно?Прошло так много времени… Ты почти взрослый, мой мальчик, мой возлюбленный сын. Я благодарю богов за то, что у нас были эти шестнадцать коротких лет вместе, хотя едва ли этого может быть достаточно. Нет такого срока, после которого я бы отпустил тебя с лёгким сердцем, если бы не обстоятельства.       Ты будешь в безопасности только так. Только так я смогу знать, что они не тронут тебя, не превратят в очередную разменную монету на пути к безумной - теперь и я это вижу! – мечте. Я не знаю, что будет дальше. Не знаю, увидимся ли мы вновь, станем ли той семьёй, какой никогда не были. Но там, по крайней мере, ты сможешь жить свободно.        Не забывай о том, кто ты. Кем были твои родители, и что со всеми нами сделали магия и честолюбие. И, если мы больше не встретимся, проживи оставшуюся жизнь так, чтобы никогда не жалеть о собственных решениях. Начни все заново. Начни с чистого листа.  Я люблю тебя, мой несчастный ребенок.  В. Р.»       Экипаж высаживает их перед запертыми воротами. Дом по ту сторону витиеватой кованной решетки - когда-то такой нелепо парадный, открыточный - теперь больше походит на склеп. Вычурно красивый, громоздкий. Склеп. Черные провалы зашторенных окон рассматривают Томаса, ждут, когда он решится, наконец, отпереть навесной замок. Пройдет по подъездной дорожке, преодолевая сугробы, и распахнет дверь. Дом вздохнет снова, хрипло, зловеще. Вздрогнет, заслышав почти позабытый отзвук неуверенных, крадущихся шагов в коридорах. Омега дергает замок, и цепь сама спадает к ногам. Забавно, в каком-то смысле: Витольд уехал, оставив здесь добра на десятки тысяч, но никто даже не пытался влезть внутрь. Ненадолго прикрыв глаза, Харма представляет печальный призрак Павла Мицкевича, растерянно бродивший по комнатам все это время, не понимая, где его любимый супруг и долгожданный ребенок. Не осознавая, что уже мертв.        Это все, конечно, глупость. Даже если бы призраки и существовали, дух Павла оставался на Пустошах, блуждая по закрытым темным шахтам. Или - во что теперь Томас верил больше - был пожран демоном, ради которого и был убит.        Похоже на злую иронию.        Павла принесли в жертву, потому что он - Томас - не справился. Витольд лишился мужа по его вине, и едва ли когда-нибудь Харма сумеет простить себя за это. Жить здесь все равно, что ковырять ржавым лезвием кровоточащую рану, не позволяя ей затянуться. Едва ли Витольд думал о подобном, отдавая Тому вместе с шахтами и дом, но более изуверского наказания придумать было сложно.  - Громадина какая, - негромко выдыхает Хильде.       Том оглядывается на омегу, словно бы и вовсе позабыл о его существовании. На двоих у них четыре чемодана, в одном из которых лежат книги, а в другом – препараты. Сколько бы Томас ни прожил в Лимхарде, вещей упрямо не становится больше. Так, словно каждый день, проведенный здесь, омега готовится запрыгнуть в поезд налегке, надеясь, что тот сумеет унести его далеко-далеко отсюда. Туда, где не будет слышно голоса Йортехаре.  - Чей это дом?  - Мой, - проговаривает Том, не веря собственным словам. – Теперь мой.       Не желая дальше отвечать на вопросы, омега подхватывает чемоданы и толкает вперед ворота. Ощущает, как снег забивается в ботинки, облизывает кожу через теплые шерстяные гетры.        Клаус Денгорф умер этой ночью. Точное время так и осталось неизвестным: он решил сделать это во сне, глубоком и тяжелом, ставшим привычным за долгое время болезни. Томас получил записку ещё до обеда, когда последние вещи уже были собраны. Неприятно, кощунственно было признавать, но этой смерти они ожидали уже несколько дней. Дряхлый, обглоданный болезнью Клаус сопротивлялся с силой, почти неприличной в его возрасте и ситуации. Том решил не думать, не приложил ли уставший ждать Тобиас руку к его кончине. Какая теперь разница? Денгорф был прав, когда говорил, что у них не выйдет выиграть эту битву, не замарав рук. Как был прав и Яннек, сказав, что Клаус - не лучший из тех, кому пришлось умирать в Лимхарде. Если бы мог Томас обменять жизнь одного-единственного Павла Мицкевича на жизни сотни таких, как Клаус, то сделал это, не задумавшись.        Несмотря на северные морозы, дом не успел промерзнуть. Сюда точно приходили. Разводили огонь в очагах, поддерживали чистоту, стирали и крахмалили простыни, убирали пыль. Дом готовили к обретению нового хозяина, как готовят омегу в день свадьбы. Готовили для него, Томаса Эллиота Хармы, и от этих мыслей становится дурно.        Вдвоем они проходятся по коридорам и комнатам. Томас идет впереди, Коске плетется следом, словно хвостик. Сердце Хармы болезненно сжимается, когда он открывает очередную дверь. За ней оказывается некогда богато обставленный зал - тот самый, с резным сервантом, длинноворсным ковром и пианолой, где Витольд устраивал прием в честь нового коменданта. Сейчас, потеряв настоящих хозяев, эта комната (как, впрочем, и остальные) казалась не больше, чем бледной тенью самой себя. Траурной иллюзией, миражем из прошлой жизни. Словно в полусне, Том оседает на невысокий диванчик, а вокруг него танцуют силуэты Мицкевичей. Счастливые, влюбленные. Не подозревающие, что будет дальше.  - А кто здесь жил раньше?        Хильде несмело озирается по сторонам. Он не знает - не может знать - что это место значит для Томаса, но чувствует напряжение. Чувствует боль, пропитавшую стены, просто потому, не чувствовать этого невозможно. Отвечать на заданный вопрос Харма не хочет, и сам не понимает, почему его рот начинает двигаться.    - Люди. Хорошие люди, каких очень мало в этом городе. Альфу принесли в жертву Йортехаре, а омега уехал. Далеко-далеко, на юг.  - Ты знал их?  - Да, - давит Томас, ощущая, как ком застревает поперек глотки. Голос становится сиплым, жалким. - Омега был моим другом. Первым здесь... Нет. Если подумать, то первым за много лет. А я...       Он дотрагивается до щек, не понимая, почему они болят. Под подушечками пальцев горячие дорожки от слез щиплют, словно кислота. Томас ловит ртом воздух, как глупая, умирающая рыба, выброшенная на берег Борозера. Испуганный, Хильде сначала отшатывается назад, а потом хлопается на колени возле омеги, обнимая его голову. Стыдясь себя и своей слабости, Харма предпринимает тщетные попытки успокоиться, прежде чем окончательно потеряет лицо, разревевшись.  - Я виноват, - воет Томас, забываясь в собственной эгоистичной боли. - Виноват в том, что с ними стало. Я не успел, не смог предотвратить... Из-за меня...       Коске молчит, позволяя горьким признаниям сыпаться из омеги, как из дырявого мешка. Лоб Томаса упирается в чужой тулуп, и Хильде осторожно кладет подбородок на макушку Хармы, неуклюже, но старательно гладя по мокрым от снега волосам. Тусклый зимний свет заливает комнату, и Тому кажется, что время вот-вот остановится, навсегда запечатав их обоих здесь, вместе с сожалениями, страхами и призраками прошлого.   «Здравствуй, папа.       Знаю, я давно не писал. Поверь, мне жаль, но я все объясню совсем скоро. Надеюсь, что ты поймешь, что на то у меня были свои причины.        Не держи на меня зла. Не знаю, когда мы сможем увидеться, но надеюсь, что это случится как можно скорее.       Домой приеду не один. Со мной приятели, они хотят погостить в Маас-Мокке некоторое время, и я предложил остановиться у нас.         Отправляю это письмо с железнодорожного вокзала в Иллемаре перед посадкой на поезд. Здесь красиво, но очень уж шумно. Мне кажется, я никогда не видал столько людей в одном месте. Купил тебе открытку и коробку сушёных ягод в шоколаде. Возможно, получится отослать еще одно письмо, когда доедем до Ледянки.  Люблю и скучаю.  Твой блудный сын Мартин.» - Матс Лайне. Повтори.        Рот юноши искривляется. На худом, бледном лице проступают недовольные морщинки. -  Отвратительно, - цедит он, отвернувшись к окну. Стараясь не смотреть на остальных. – Слишком просто.  Для крестья...  - Дав рот тебя дери! - Не выдерживает Майер.        Раскрытой ладонью он хлопает по складному столику так, что тот начинает шататься. Жалобно скрипит металлическая опора перекладины. Шостак вздрагивает всем телом, вжимая голову в плечи. От командного, звучного рева Майера ему становится не по себе точно так же, как когда он сидел в камере. Почти перестав дышать, Мартин переводит взгляд на Даниила, но тот, вопреки ожиданиям, совершенно не меняется в лице. Хмурый, затравленный и постоянно недовольный – если подумать, с самого момента их отъезда другим парнишку они и не видели. Он не может отпустить дом, не может осознать и принять расставание в той мере, в какой это необходимо сделать уже сейчас. Мартин знает, что никто не в праве требовать этого от него, но понимает, что самому Даниилу сделать это нужно. Чем быстрее он сумеет сделать шаг на пути к новой жизни, тем больше от прежнего человека в нем останется, как бы парадоксально ни звучало. В противном случае он сломается, как ломаются иссушенные солнцем колосья, и тогда только боги сумеют помочь мальчишке прожить эту жизнь до конца.        Шостак негромко выдыхает, исподлобья разглядывая Майера. Вот уж кто никак не способен к пониманию подобных вещей. Нервный, недовольный и желчный, бывший офицер то и дело огрызается, злится на Руженского, выходя из себя всякий раз, стоит тому лишь закатить глаза. Может быть, Мартин бы и попытался помочь. Повлиять как-нибудь на Майера, подсказать, но... Мартин Шостак трус, каких еще поискать.       Состав движется неторопливо, почти лениво, пробираясь через мрачные леса Сераторета. Пуская рваные клубы грифельного дыма, огромный черный паровоз вздымает вверх облака снежной пыли. По обе стороны от рельс высоченные, пышные ели замерзают под ледяной моросью. Пейзаж за окнами не менялся уже много и много часов, если не брать в расчет клонящееся к горизонту тусклое солнце.        Когда комиссар – которого Мартин все еще побаивался, хоть и не хотел в этом признаваться – предложил альфе уехать домой, он не поверил, но обрадовался. Когда комиссар пообещал дать в дорогу денег, Шостак обрадовался сильнее, но решил, что теперь уж это точно не может быть правдой. А когда Шипка озвучил все условия (сопроводить молодого господина в Нарму в компании бывшего офицера охранки), Мартин, наконец, осознал, что снова ввязывается туда, куда ввязываться не надо. Вот только возможности отказаться у него не было. Предложение было лишь формальностью: он должен, и он поедет. Никто не предоставляет альфе такую роскошь, как право выбора.        Они сели на поезд в Иллемаре, и, не считая бесконечной ругани между Майером и молодым господином, дорога до Сераторета прошла без происшествий. Они почти не разговаривали, Антон ворчал без конца, Руженский жаловался и огрызался, а сам Шостак просто ждал, когда все, наконец, кончится, и он окажется дома, пускай и такой ценой. Впервые по-настоящему Шостак испугался на вокзале в Ледянке, когда начали проверять документы: альфе казалось, что поддельные удостоверения буквально горят под его пальцами. Молодой господин запнулся, вспоминая собственное имя, и Майер едва не треснул ему по затылку. Благо, документы были выполнены достаточно умело, чтобы не привлекать лишнего внимания. Мартин отбрехался, наспех соврав что-то про долгую дорогу, усталость, и едва не испортил все, начав говорить о дурном самочувствии. Сложно представить, как затянулся бы путь, если бы их посадили на карантин. Слава Единому Богу, Майер вовремя ткнул альфу под ребра.        Заночевав в Ледянке, они сели на поезд до Борового, где предстояло переждать пару дней, прежде чем двинуться дальше, к границам Нармы.  - Повтори, - не унимается Майер. –Матс. Лайне.  - Иди к черту, - выпаливает Руженский в лицо альфы и собирается встать.        Тяжёлая рука бывшего офицера вцепляется в плечо и припечатывает молодого человека к мягкой обивке их купе. Шостак ерзает на соседнем сидении.  -Ты удивишься, - рычит Антон сквозь зубы. – Насколько мне наплевать на тебя, на твое отношение к этому паскудному имени, на твои детские обиды. Все, что меня волнует - доберешься ли ты живым или нет, потому что таковым было условие твоего папочки. Это не Лимхард! Здесь никто не станет подтирать твои сопли. Уяснил? - Иди. К. Черту, - отрывисто повторяет Даниил, и Шостак не понимает, как хватает у него смелости так разговаривать с быком-Майером.  - Господа, - выпаливает Мартин, подскакивая с места. - Предлагаю успокоиться. Антон, сходите к проводнику, попросите чай. На вокзале я взял свежих сухарей с сахаром. Перекусим, передохнем. Как вы на это смотрите?       Его голос, как и предложение в целом, звучит неуверенно и жалко, но, те мне менее, помогает Майеру прийти в себя. Он отпускает плечо мальчишки и, раздраженно и невнятно обматерив их обоих, выходит в коридор. Даниил хмыкает и отворачивается к окну, всем своим видом показывая, что не готов признавать поражения. Сам Шостак оседает обратно на сидение и выдыхает. В этот раз ему удалось отвести беду, но что будет после, он представлять боится. Осторожно, почти тайком, он смотрит на Даниила. Шестнадцать лет - тяжелый возраст, сложный, совсем неподходящий для подобных изменений в жизни. Оторванный от дома и семьи, потерянный... Стройный, высокий, бледнокожий - кто поверит, что они в самом деле какой-то там Матс Лайне, подмастерье аптекаря? Достаточно понаблюдать за ним подольше, чтобы в глаза бросились утонченные, доведенные до автоматизма манеры, господский острый взгляд и аристократическая выправка. Куда они везут его? Кто вообще верит в успех этой компании? - Не сердитесь на него, - мягко, но с опаской проговаривает Шостак и пытается улыбнуться. - Шибко уж он вспыльчивый.  Даниил молчит какое-то время, пытаясь решить, стоит ли вообще завязывать разговор. Трет виски, уставившись на улицу.  - Он злится не из-за имени, - как будто нехотя признается Руженский. Шостак заинтересованно подается вперед.  - А из-за чего?  - Из-за письма, - отмахивается Даниил, а после все же оглядывается на закрытую дверь купе. Прислушивается. - Я видел, как он пытается письмо написать. Омеге какому-то. Не хотел подсматривать, просто... так вышло. Он заметил, из себя вышел. Письмо скомкал, на меня наорал и ушел. Медведь такой, а ума ни на грош.         Мартин смеется. Негромко, опасаясь, что Майер услышит. Даниил отвечает ему слабой улыбкой.        Впервые за все это невыносимое время. - Что там? - Спрашивает он, и Шостак поначалу не может понять, о чем именно альфа хочет услышать. - В Нарме.  - Ну, - Мартин озадаченно пожимает плечами. - Во всей Нарме-то я не был, конечно. Жизнь прожил в Маас-Мокке. Небольшой городок, поменьше Лимхарда будет. Тихо там, спокойно. Красиво.  - Многообещающе, - невесело усмехается юноша. - И как долго мне нужно будет там жить?  - Не знаю, - честно признается альфа. - Если Единый Бог будет милосерден... - Не будет, - твердо обрывает его Даниил. - Ни один бог не бывает милосерден. Ни ваш, ни наш.        От его слов по коже бегут мурашки. Мартин Шостак откидывается назад, вопреки здравому смыслу надеясь, что Майер поторопится.  - Матс Лайне, - повторяет Руженский. Его холодные глаза стекленеют, не моргая всматриваясь в зимний пейзаж. - Странно. Оно что-нибудь означает? - Наверное, - теряется Мартин. – Как и каждое имя. А что значит Даниил? - Суд божий, - говорит парень и улыбается. Не Мартину, а словно бы самому себе. – Папа говорил, что имя придумал отец. Еще до того, как…       Он замолкает. Снова замыкается в себе, оставляя Шостака наедине с непрозвучавшими словами. Где-то в коридоре слышится тяжелая поступь Антона Майера.  «Ты вряд лиэто прочитаешь. Потому что я трус, и выкину это злосчастное письмо так же, как выкинул предыдущие.  Нужно сказать, что я в порядке. Живой. Меня тошнит от треклятых поездов, их бесконечной тряски, лязга рельс и скрипа колес. Мы едем целую, чтоб ее, вечность, и все еще не доехали до Нармы. Иногда мне кажется, что этой чертовой Нармы и вовсе не существует.  Я не мастак говорить красивые фразы, да и писать их у меня не получается. Может быть, поэтому я и выбрасываю эти письма, не успев закончить. Я все думаю и думаю... Было нечестно уезжать вот так вот, не объяснившись с тобой. Должен был подождать до своего возвращения, а не бросать тебя там, ничего не объясняя. Черт побери, да я толком не понимаю, как это себе объяснить. С тех пор, как мы встретились, я как будто и думать ни о чем больше не могу. Днем, ночью, каждую проклятую секунду я думаю о тебе, думаю о том, что должен быть рядом, должен защитить тебя. Только понять не могу, от чего.  Я пытался не обращать на это внимания. Пытался, боролся, только это все псу под хвост. Я обещал вернуться к тебе, и надеюсь, что к тому моменту пойму, что должен сказать. Сумею найти слова, чтобы сказать, что чувствую.  Не знаю, как ты там. Хочу думать, что все не так уж плохо: в конце концов, ты остался вместе с Шипкой и Томасом, они сумеют о тебе позаботиться. Вот, наверное, и все, что я хотел сказать.  Мне жаль, Хильде.  Но мне кажется, что я действительно влюблен в тебя.”       Скучающий у двери офицер склоняет голову в приветствии. Чем ближе они подходят к закрытому кабинету, тем сильнее и болезненнее сжимается что-то у Коске в груди. Он нервно мнет отвороты пальто и длинный шерстяной шарф, нелепо повязанный вокруг рта. Томас предупреждал, что с папой встретиться необходимо, иначе его и дальше будут считать пропавшим. Для того, чтобы отозвать заявление, должны быть какие-то обоснования, Хильде и сам это понимал. Но где-то в глубине души наивно надеялся, что все разрешится само собой, без его непосредственного участия.        Яннек останавливается, не дойдя до кабинета пару шагов, а затем очень внимательно смотрит на омегу. Он кажется таким спокойным и по-будничному собранным, что Хильде берет зависть.  - Готов? - Спрашивает альфа, пристально смотря в глаза. - Нет, - качает головой Коске. - Но надо.        Его ответ не звучит убедительно, как бы омега не пытался скрыть от Шипки переживания. Прежде, чем альфа успевает взяться за ручку, Хильде набирает побольше воздуха в легкие. Сжимает кулаки.  - Ты обещал, помнишь?  Яннек хмурится. Молчит, и это совсем не нравится омеге.  - Обещал, - повторяет он. - Что вы отпустите его.  - Если он знает… - Нет, - обрывает его Хильде. – Знает или не знает, вы его отпустите! Он должен быть в безопасности.  - В безопасности где? – Переспрашивает Шипка. – В вашем доме в лесу, один? Ты правда веришь, что там с ним ничего не случится?  - Да, - кивает омега. – Он не демону нужен, а вам. Думаете, раз знался с Аусами, то и в ужасах этих ваших виноват. Только это неправда. Мы жили отдельно, ни во что не лезли. Он скажет, что сможет, и вы его домой отвезете, как договаривались. И, помолчав немного,добавляет:  - Томас мне обещал.   По лицу Яннека пробегает тень.Он плотно сжимает губы и едва сдерживается от того, чтобы выругаться. - Ладно, - наконец, заключает он. - Твоя взяла.  - Если не сдержите слова... - Угомонись, - обрывает его альфа. Слова звучат резко, но беззлобно. - Если Томас обещал, я его не ослушаюсь.        Хильде кивает. Воцаряется молчание, и тревога, почти отступившая в пылу спора, снова овладевает его телом. Это глупо. В конце концов, это его родитель. Он не должен его бояться.       То, что происходит, гораздо страшнее.  - Ты в порядке? – Спрашивает Яннек, заглядывая омеге в лицо. – Выглядишь так, будто тебя вот-вот наизнанку вывернет.  Хильде непроизвольно усмехается. - Так и есть, - пожимает он плечами.– Нужно побыстрее… с этим закончить. Эти коридоры меня… душат.  - Да, - соглашается Шипка, но без энтузиазма. – Закончим побыстрее.       Выждав немного, Яннек стучится, но больше для вида. Ответа не следует, и альфа рывком открывает дверь, пропуская Хильде вперед. Тот, зажмурившись на секунду, переступает порог и замирает, вперившись взглядом в человека напротив. Молчит и не моргает, пока Шипка позади захлопывает дверь. - Господин Коске, - первым говорит Яннек, осознавая, наверное, что иначе это молчание затянется надолго.        Родитель сидит за покосившемся столом. Его руки сложены на груди, колючий, нервный взгляд обшаривает грязный пол. Он никак не реагирует ни на слова Шипки, ни на присутствие Хильде в комнате.  - Папа, - давит из себятот, не решаясь подойти ближе.        Родитель переводит взгляд на Хильде и смотрит холодно, с раздражением. Как в детстве, когда омега убегал в лес против его наказа или расспрашивал о магии. Он смотрит на него, как на ослушавшегося ребенка, и что-то внутри Хильде медленно закипает. Он сам сделал выбор, сам принял решение. И имел на это полное право.  - Нашелся, - бросает родитель, хмуря брови. – Где ты шлялся, мальчишка? Я весь… - Ты знал, где я, - перебивает его омега. – На кой было меня разыскивать? Я уехал по своей воле.  - По своей воле ты дурость сделал! - Вскрикивает Юрген. Раскрытая ладонь бьётся о выщербленную столешницу. – Сбежал, черт знай куда, черт знай зачем! Нашел то, что искал, мальчишка?!  - Нашел, - огрызается Хильде, с вызовом вздергивая подбородок. – Нашел тех, кто поможет мне разобраться!        Омега хрипло смеется, смерив Яннека откровенно презрительным взглядом. Разговор пошел не так с самого начала.  - Кто тебе поможет? Он? Яннек Шипка, комиссар-мертвец? Я слышал, что о тебе говорят на Выселках! Скажи, вааре, что ты знаешь о Хозяине?        Шипка не реагирует, даже в лице не меняется, и Хильде снова становится завидно от подобного хладнокровия. Его злит, как и что говорит родитель, но больше выводит из себя то, что обращается он к Яннеку. Так, словно Хильде тут и нет вовсе. Словно разговаривать с ним – пустая трата времени.  - Старый ворожей тебя воскрешал на его земле, помнишь? – Продолжает Юрген, не замечая, как меняется взгляд его сына. – А значит и жизнь твоя от него пришла! Знаешь об этом? Хотите изгнать Хозяина? Думаете, что лучше всем будет? Сам же первым помрешь! Обратно в землю сляжешь, как только изгоните. Знаешь об этом?! - Прекрати! – Рявкает Хильде, но омега лишь улыбается. - Не нравится тебе правду слушать? А не ее ты разве искал, мальчишка?        То ли с ужасом, то ли со злостью, Хильде оглядывается на альфу. Тот,словно бы и не услышав угроз Юргена, стоит, засунув руки в карманы форменных брюк. Равнодушно смотрит на старшего омегу.  - А вы больно уж осведомлены о подобных вещах, - медленно проговаривает Шипка и напряженно ухмыляется. – Не думаете, что я закрою вас вместе с полоумным Аусом, а, господин Коске?        Хильде хочет возразить, но по одному лишь выражению глаз Яннека понимает, что он блефует. Шипка пообещал, что не нарушит слова, данного Томасом, и этому точно можно верить.  - Че хошь делай, - выплёвывает Юрген. – Мне надо было защищать семью, и только. Идиота этого от себя самого. Все… - Почему?! – Перебивает его Хильде. – Зачем меня защищать? От чего?       Ответа нет, и омега сжимает кулаки, ощущая, как начинает стрелять в затылке.  - Что со мной не так? - Повторяет он отрывисто, почти по слогам. - Говори! - Все, - через зубы, не хотя, цедит Юрген и отворачивается, прикрывая рот ладонью. – С рождения твоего все было не так!       Отшатнувшись, как от пощечины, Хильде жмурится. Делает два глубоких вдоха, но грудную клетку сдавливает, словно клещами. Он не чувствует больше опоры под ногами, кажется, будто пол кабинета рассохся, осыпался, превратившись в мелкий, зыбучий песок. Горькая обида щиплет в уголках глаз. Юрген печально усмехается. - В моей семье ворожеев не было, - быстро тараторит он. - Эта зараза от отца твоего тянется. Когда ты родился, он меня не спрашивал ни о чем, сам решил. Мол, надо так, надо уехать. И ждать. Если мальчишка родился обычным, человеком родился, то воротимся. И мы ждали. В лесу этом треклятом, в хибаре кособокой. Ждали и верили, что потом в город обратно уедем. Письма писали, мол ребеночек нормальный… Тфу! Никогда ты нормальным не был. Порой, зовешь-зовешь тебя, по двору ищешь. А ты за забором стоишь, глазенки свои на лес вытаращил и губами двигаешь, словно разговаривает с тобой кто. Или в ночи вскочишь, к окну побежишь и тихонько так по стеклу настукиваешь. Отец спросит, что стряслось, что такое? А ты пальцем тычешь, мол, дорогу указывал. Звал кого-то. Мы, дураки этакие, еще верили, что ты просто полоумный. С этим еще можно было жить, с этим можно было вернуться. Думаешь, я хотел в лесу оставаться? Или отец твой, будь он неладен? Ждали-ждали, молили, кого только можно и нельзя. Единого, и старых богов, и Хозяина Северного, пропади он пропадом… Никому дела не было.  - Почему нельзя было вернуться? – Спрашивает Хильде, но родитель молчит. - Отвечай ему, - с нажимом повторяет Шипка, теряя всякое терпение. – Почему. Нельзя. Вернуться.  - Черта этого с тростью спрашивайте! – Огрызается омега. – Его господское величество ничего нам не докладывал! Только на мальчишку смотрел… Так… Боялся он тебя, вот и все. Особливо, когда понятно стало, что ты ворожей. Шарахался, как от прокаженного.  - Почему он его не убил? – Спрашивает Яннек, а Хильде ежится от того, с каким равнодушием был задан вопрос.  - А почему ты не убьешь Ауса, ваарэ? – Уклончиво переспрашивает омега. – Не убил, потому что не мог. Он нужен ему. Живым и далеким от города.  -Не мог, - повторяет Яннек, бездумно вглядываясь в угрюмый пейзаж за окном. – Но боялся. Что может быть страшного в ребенке? В самом факте его существования…       Он осекается, переведя взгляд на Хильде. Тот растерянно хлопает глазами. - Подпишите бумаги, - говорит Шипка, меняя тему. – Мы нашли вашего сына, он жив, здоров и, как мне кажется, не горит желанием возвращаться домой.        Омега кивает, заставляя Юргена рассерженно нахмурить брови. Пристально и долго он рассматривает сына, словно видит его в первый раз. - Ты думаешь, что сумеешь все это одолеть? Оно раздавит тебя, мальчишка! Кончай дурить и возвращайся домой!  - Подпись, - чеканит омега. – Ставь подпись.  - Ты им помочь не сможешь. Они… - Замолчи! – Кричит Хильде и жмурится.       Острая, нестерпимая боль пронзает виски, и омега оседает на корточки, стискивая голову в ладонях. Что-то пульсирует внутри черепной коробки. Что-то стучится о ее стенки, желая вырваться наружу. Белесая, мутная пелена останется перед глазами, даже если их открыть. Он уже не здесь, не в управлении, а где-то далеко, на холодном галечном пляже под обрывом. Там, где тяжелое и свирепое северное небо распахивается над ледяными водами и уходит далеко-далеко, сливаясь с горизонтом. Под лопатками острая галька, раздирая одежду, впивается в кожу. Пахнет железом, гарью и цианидом.  И скверной.        Хильде лежит там, на пляже, на спине, в последний раз, кажется, рассматривая небо, и ждет. Боль не утихает, расползаясь от висков к затылку, по позвоночному столбу расходится к плечам и пояснице. Воздух выходит из легких рваными клоками, с хрипом,и грудная клетка напряженно дергается. Омега ждет.        Скоро стихнет ветер, смолкнет шум набегающих волн. Крики птиц за густыми низкими облаками станут едва различимы. Мир будет затухать – неспешно, но неумолимо. Гаснуть, как последние отсветы закатав ночной синеве. А Хильде останется здесь и будет ждать. Его.        Когда-нибудь он появится снова, проснется и отыщет омегу, возьмет за руку где-то в темноте кособокого дома и больше не отпустит. Пока Хильде – в очередной раз – его не погубит.        Омега приходит в себя в кабинете Яннека. Воздух пахнет крепким черным кофе и жженым сахаром. Чьи-то голоса раздаются совсем близко, но как будто бы через стекло, глухо, не по-настоящему. Хильде вертит головой, ощущая, как затекла шея. Кажется, что без чувств он пролежал дольше, чем ему думалось. Тяжелые, горячие веки набухли и слиплись, и открывать их нет никакого желания. Сквозь сонную пелену до спутанного сознания доносятся обрывки разговора.  - Мальчишка Аус знает, что я здесь. Он хочет, чтобы Хильде уехал домой.        Голос папы совсем чужой, почти незнакомый.  - По законам империи Хильде совершеннолетний и имеет право жить там, где захочет. Так Аусу и передай.  - Думаешь, он угомонится? Кто здесь сможет защитить мальчишку? Ты? Или дурной этот, к которому он сбежал?!  - А ты? Сам же сказал, Аусы давным-давно убили бы его, если б могли. Они хотят, чтобы ты их боялся, потому что тогда будут иметь власть над тобой и Хильде. Твой сын в тысячи раз храбрее, чем ты сам, храбрее, чем ты можешь вообразить.  - И? – Горько усмехается Юрген. – Что мне до его храбрости? Ни горячо, ни холодно. Она мне нормальной жизни не вернет. Не вернет лет в проклятом лесу, не вернет мужа.  - Твой сын – часть чего-то гораздо большего, чем можно представить, - холодно заключает Яннек. – И никто не сможет жить спокойно, пока мы не узнаем, почему его прятал Отто Аус.        Силы покидают Хильде, и он предпринимает последнюю попытку открыть глаза, прежде чем снова провалиться в сон.        Во сне он видит другой берег Борозера. Невысокие деревянные домики Маас-Мокке, рыночную площадь вокруг замерзшей статуи безымянного моряка. Видит Антона Майера, прячущего лицо в вороте тулупа.        И пытается до него докричаться.  “Здравствуй, отец.        Надеюсь, что еще имею право обращаться к тебе подобным образом. Ответа на это письмо ждать не буду, как не ждал ответов на все предыдущие, но надеюсь, что ты его хотя бы прочитаешь.        Понимаю, что вы разочарованы во мне, хотя, пожалуй, и не могу осознать всей глубины этого разочарования. Я оказался никудышным церковником. Никудышным сыном и братом. Мне бы все равно не удалось вписываться в ваши нормы так, как вы бы того хотели, и теперь я это отчетливо вижу. Я бы никогда не принес в семью того почета, какого вы ожидали. И я не стану просить за это прощения. Вы его не дадите, да и мне оно уже не нужно.        Город, в котором мне приходится пребывать по воле верховной комиссии, ужасен, хотя я и начинаю находить в нем свои небольшие прелести. Север империи кажется совершенно иным миром, диким, чужим, застрявшим во времени много десятилетий назад. Здесь, больше не завися от ваших оценочных суждений и отлучённый от церкви, я чувствую себя гораздо свободнее, чем в столице.        Я знаю, что вы никогда не сумеете простить меня, пусть и не считаю это правильным. Не я убил Льва, не я виновен в его смерти. И не только вы потеряли дорогого и любимого человека. Но я не держу на вас зла. Больше нет.        То, что происходит здесь, когда-нибудь дойдет и до столицы. И вы, без сомнений, услышите обо мне много такого, чего слышать бы не захотели. Не стану убеждать вас в том, что все это лишь слухи, потому что доля правды там точно найдется. Надеюсь лишь, что вы успели полностью от меня отречься перед друзьями и знакомыми.         Я скучаю по вам и все еще люблю. Мне не хватает тепла родного дома, не хватает наших долгих бесед, семейных ужинов в большой гостиной и ароматов папиных парфюмов. Не хватает того времени, когда мы были семьей. Смею ли я надеяться, что и вы скучаете обо мне?       Если читаешь это вместе с папой, попроси его сесть, пожалуйста.   Я встретил здесь человека, который предложил мне выйти за него замуж.  Он бы никогда вам не понравился, и, возможно, во многом поэтому я люблю его так сильно.        Не знаю, стоило ли сообщать об этом (будет ли вам интересно?). Но, пожалуй, лучше, если вы узнаете об этом от меня, а не от сторонних доброжелателей, коими полнится Келлистор. Человек, которого я люблю, зовут Яннек Шипка. Это имя едва ли скажет вам о чем-то, ведь он не знатен и не богат. Родился на Ничьей земле, в языческом племени. Служит комиссаром в охранном отделении Лимхарда. Он заботливый, внимательный. Искренний. И возвращенный.        Не прошу ни поздравлять меня, ни, тем более, благословлять брак. Я еще не дал согласия, но только потому, что не хочу выходить замуж здесь, в городе, который до сих пор меня не принял. Обещаю сообщить вам, если это, все же, когда-нибудь случится.       Если вы решили, что мое письмо – исключительно сентиментальная, полная эмоциональных воззваний пустышка, то спешу вас огорчить. По воле случая мне досталось местное предприятие по добыче пирита, которым город невероятно дорожит. Для его поддержания мне необходим капитал, поэтому вынужден затребовать свою долю наследства, описанного на мое имя. Если будет так угодно, мы можем считать это моим приданным.        Соответствующее требование в письменном виде я уже отправил в нотариальную контору при Имперском банке Келлистора. Буду благодарен, если у вас получится в ближайшее время выслать чек на положенную мне сумму в местное отделение.        На этом все. Молюсь за вас перед Единым и надеюсь, что - рано или поздно – все мы сможем обрести покой.  Ваш сын, Томас Эллиот Харма»       Лунный свет (лимонно-серый, тусклый, робко пробивающийся сквозь густые ночные облака) скользит по паркету к кровати, тонкой полосой расчерчивает смятую простынь, и совсем едва касается волос на подушке. Жесткие и густые под пальцами, они как будто сотворены из настоящей соломы. Томас жадно вглядывается в лицо альфы рядом, тревожно, почти воровато. Так, словно бы и не привык еще видеть его так близко по ночам.        В поместье тихо и холодно. Нелепые огромные окна зашторены, но Харме кажется, что зимняя стужа пропитала несчастный дом насовсем. Сколько бы он не прожил здесь, эти стены не примут нового хозяина, не сумеют. Они преданы Мицкевичам, а он так и останется чужим, печальным недоразумением.        Грудь Яннека рядом вздымается и опадает. Размеренно и спокойно, так, что омеге остается лишь позавидовать его крепкому сну. Осторожно, стараясь не разбудить, Том приподнимается на локтях и снова касается волос альфы. Просто так. Просто, чтобы напомнить себе лишний раз: он настоящий, он живой. Они могут быть вместе, пускай сам омега по-прежнему боится поверить в это полностью. Идиотское, беспричинное счастье разливается внутри, губы растягиваются в улыбке настолько дурацкой, что Харме остается поблагодарить Единого за то, что сам Шипка не видит этого сейчас.                    Чувства отупляют. Лишают возможность думать и поступать, согласно логике и здоровому прагматизму. Делают тебя уязвимым.  И пускай.        Разве не стоит все это того, чтобы видеть лицо возлюбленного, проснувшись посреди ночи? Чувствовать его тепло всем телом, знать, что важен кому-то так же сильно, как и он тебе?        Даже если это очень-очень страшно. Даже если не готов прощаться.  Особенно, если не готов.       Дни в поместье сменяли друг друга с немыслимой скоростью. Слишком много бытовых вопросов требовали вмешательства, слишком много всего нужно было наладить. Найм прислуги, как Томас и предполагал, стал особенно тягостным испытанием. Никто не хотел работать в проклятом доме, и, если бы не Николай Керн, кто знает, как долго длился бы переезд Тома. К нему Харма обратился без особой надежды, но тот не только согласился, но и предложил мужа в качестве извозчика, а в помощь себе раздобыл парочку особенно смелых омег, не отягощенных предрассудками. Этого, конечно, было недостаточно, чтобы вернуть жизнь в поместье в полном ее объёме, но Керн заверил, что на первое время они справятся. Кто знает, может удастся пустить слух о том, как щедро платит бывший комендант и как вольно у него служить.        По крайней мере, Хармана это надеялся.        Хильде жил теперь в собственной, отдельной комнате.        Между просторной гостевой спальней и небольшой комнаткой, подготовленной под детскую, омега выбрал второе. То ли сыграло роль расположение (совсем близко от спальни, которую занимал Томас), то ли размер. Хильде не был в восторге от огромных пустых помещений, от длинных коридоров и одиночества, преследующего здесь по пятам. Чаще всего он хвостиком бродил за Томасом, сидел с ним в библиотеке и листал старые, никем не тронутые справочники по истории и географии Севера. Особенно нравилось ему разглядывать изображения улиц и площадей Иллемара, гравюры и карты с причудливыми сетками улиц. В такие моменты он становился совсем тихим, практически незаметным, растворяясь в путанных мыслях. Прежде Том не задумывался об этом, но что видел Хильде прежде? Дом в глуши да бесконечные лесные тропы? Возможно, если повезет, Выселки, и, вот теперь, Лимхард. Окраину империи, которая для него, наверное, предстает, как нечто по-настоящему захватывающее. Омега никогда не расспрашивал Томаса о других городах, но всегда слушал очень внимательно, стоило лишь упомянуть нечто подобное в разговоре. Пожалуй, Харме хотелось бы пообещать пареньку показать другие места, лучше, интереснее, значимее, чем Лимхард, вот только думать о будущем Хильде - точно так же, как и о собственном будущем - он боялся.  Томас зачастую ловил себя на том, что не уверен, что будущее есть.  Снова.       Большая библиотека Мицкевичей оказалась практически бесполезной для того, что искал Томас. В основном, ее полки были заполнены классическими романами, сборниками стихотворений и поэм, энциклопедиями и историческими справочниками. Томас освободил отдельный шкаф для книг, найденных у Денгорфа и выписанных из Иллемара, но их хватило лишь для того, чтобы заставить его наполовину. Искать специфического рода литературу оказалось куда как сложнее, когда ты лишен сана и более не имеешь никакого отношения ни к церкви, ни к инквизиции.        Кости Йохана, лежащие отныне в заговоренном сундуке, не давали Томасу покоя. Они сделали то, что просил Ганс, но это нисколько не помогло. Было что-то, о чем Том то ли не знал, то ли никак не мог догадаться.        Все это сводило омегу с ума. Дни сменяли друг друга, неделя тянулась за неделей, а ничего не менялось. Они просто топтались на месте.       Слухи о том, что кто-то выкупил шахты, распространялись по городу со скоростью лесного пожара. И хоть имен пока никто не называл, Томас знал, что это всего лишь вопрос времени. Чем дольше он пытается держать все в тайне, тем больше пересуд и нелепых фантазий появляется. В настоящей ситуации владение шахтами - их козырь, то, что они могут противопоставить Симону и совету. Вот только… Томас боится, не переоценили ли они значимость пирита? Он был нужен Отто Аусу, но только Единый знает, что на уме у Ауса-младшего. Нужны ли ему пустоши теперь, когда где-то внутри омеги томится сила Йортехаре?        Денгорф говорил, что знает, что нужно Симону. Он знает, Томас знает, да и половина города, наверное, тоже. Яннек Шипка,который уже несколько лет не покидает мыслей омеги. И это, как и шахты, могло бы стать еще одним тузом в рукаве.  Так думал Денгорф, но не Томас.        Да, отношение Симона к Яннеку было известно, но разве это преимущество? Совсем юный, покинутый всеми омега, изнывающий от безысходной любви – взрывоопасная смесь, неустойчивая, шаткая материя. Чего можно ожидать теперь, когда ни Томас, ни – тем более – Яннек не собирались более скрывать свои чувства?       Со всей возможной осторожностью Томас дотрагивается до кончика носа альфы. Проводит вверх, ко лбу, и обратно. Шипка морщится во сне, словно ребенок, и омега улыбается. Он может смотреть на него часами, а сердце по-прежнему будет заходиться бешенным барабанным боем. Яннек сумел стать для него якорем, спасительной веревкой, за которую Томас уцепился, проваливаясь все глубже в трясину. Сделался опорой, такой, какую омега не чувствовал прежде никогда и ни в ком. Несмотря на ложь, на утаивание информации, Яннек раз за разом доказывал ему, что будет рядом, если Харма оступится. И, пожалуй, только благодаря этому Том все еще не потерял рассудок. Он не хочет подставлять Шипку под удар, превращать их чувства в разменную монету. Только не теперь, когда он освободился от сана церковника и посла коменданта.       Но Симон… Никто не знает, что собирается делать Симон Аус и насколько опасными для них могут оказаться его действия. Денгорф готов рисковать, потому что уже стар. В его положении риск не имеет большой опасности. Но если они правда хотят оставаться вместе… Значит ли это, что Томас врет сам себе, говоря, что не готов думать о будущем?        Том вздрагивает. Не открывая глаз, Шипка осторожно перехватывает его руку и целует пальцы. Теплое, глубокое дыхание согревает кожу. Омега ощущает, как кровь приливает к лицу и злится сам на себя. Неужели после всего, что у них было, его по-прежнему так легко смутить?  -Ты как всегда, - зевает Яннек, приподнимаясь на подушках. – Проснулся, чтобы переживать? Это у тебя в графике запланировано?       Нахмурившись, Харма щипает альфу за щеку, оттягивая ее немного в сторону.   - Откуда ты знаешь, что я переживаю?        Яннек ухмыляется.  - Нет? Значит, просто мной любовался?  - Наслаждался временем, проведенным без твоих глупых шуток. Это были хорошие пару минут. - Тебе не нравятся мои шутки? Даже та, про проповедника в бане? Помнится, ты смеялся.  - Замолчи. - Том пытается звучать серьезно, но дурацкая улыбка против воли смягчает тон. - Я не должен смеяться над подобным.  - Не должен, - пожимает плечами Шипка. - Но смеешься. Ты вообще часто делаешь то, что тебе не положено. За это я в тебя и влюбился.        Застигнутый врасплох, омега цепенеет. Теряется, даже теперь, когда они практически обрученные. Воспользовавшись заминкой, Яннек переворачивает Тома на лопатки, нависая сверху. Улыбается.  - Куда подевалась вся твоя смелость? Я жду новых острот.  - Ты идиот, - шепчет Харма совершенно беззлобно. - Какой же ты идиот... - За это ты влюбился в меня? Давай, тут как будто просится продолжение.  - И за это тоже, - произносит Том совсем тихо, но альфа слышит.        Глупый, почти болезненный страх пронзает тело Хармы. Так бывает всякий раз, когда ему кажется, что что-то идет слишком хорошо, слишком гладко. Ожидание подвоха, расплаты за счастливые моменты, зарождается где-то возле легких и, словно проказа, пытается распространиться по телу.Том открывает рот, но Яннек накрывает его ладонью.  - Я знаю, что ты хочешь сказать. Не нужно. Только не сегодня.Давай побудем просто влюбленными.        Ему тоже страшно. Просто Шипка - в отличие от Томаса - не собирается позволить этой проказе отравить всего себя. Харма кивает. Рука альфы скользит ниже, по шее, к ключицам. Томас ненавидит собственную тревожную натуру.  - Тебя было невозможно не полюбить, - наконец, выдыхает омега. – Ты даже шанса мне не оставил. - Я готов нести за это ответственность, - произносит Яннек неожиданно серьезно, прежде чем коснуться губами чужой кожи.        Книгу приносят рано утром. Денгорф не приезжает, но приложенная записка с фамильным штемпелем говорит о многом: случись что, она послужит неопровержимым доказательством причастности старика к их маленькому заговору. Велев Керну подать кофе, Томас, как был, в пижаме и теплом шерстяном халате, спешит в библиотеку. Следом за ним семенит Хильде: сонный, взъерошенный, не до конца осознающий, что происходит. Поспешно и немного путаясь в собственных мыслях, Том пытается объяснить ему, что они собираются делать,надеясь, что Коске не заметит дрожь в руках. Последний раз перед обрядом он так нервничал, наверное, еще учась в семинарии.        На нужной странице небрежно отогнут уголок. Хмурясь, Том несколько раз с усилием проводит ногтем по месту сгиба, надеясь вернуть бумаге изначальный вид. Книга старинная, если не сказать древняя, и подобного отношения к ней омега одобрить не может. Пожелтевший разворот исписан от руки прямо поверх печатного текста.   - Это больно? – Спрашивает Хильде, усаживаясь на ковер возле сундука с костями.        Харма ежится, так невовремя вспомнив обряд Привязки. Пронзительный, разрывающий зимнюю утреннюю тишину крик Яннека снова и снова раздается в ушах, и омега кашляет, пытаясь прочистить горло.  - Нет, - отвечает он после недолгой паузы. - Это Воззвание, что-то вроде поисков вслепую.  - Ага, - кивает Коске, рассеяно дергая ногой. – А я на что нужен?  - Для аккумуляции энергии, - на автомате отвечает Том, не задумываясь, понимает ли его собеседник.       Хильде замолкает. Затихает и наклоняется ближе к сундуку, словно прислушиваясь. Оторвавшись от книги, Харма внимательно наблюдает за ним, не решаясь потревожить.  - Они, - бормочет Коске, проведя рукой по запертой крышке. – Как будто…       Томас выжидает, прежде чем переспросить.  - Как будто что?  - Говорят? – Удивленно произносит Хильде. – Ты не слышишь? - Нет, - признается омега обеспокоенно. – И ты не должен. Что именно они говорят? - Не могу разобрать. Тихо очень. И быстро так… Торопливо. Так может быть?       Томас молчит, не зная, что ответить. Так не может быть, потому что кости не говорят. Не может быть, потому что они даже не начали проводить ритуал. Стоит ли вообще позволять Хильде участвовать в обрядах? Кажется, Коске все понимает по выражению лица омеги. Его плечи опускаются, он отстраняется от сундука и упирается взглядом в ноги.Чувство вины – возможно, и беспочвенное – окутывает Томаса. Он опускается возле омеги, но проходит мучительная минута, прежде чем он осмеливается заговорить.  - Есть причина, по которой твоя магия работает иначе. Я не собираюсь обманывать тебя, утверждая, что знаю как и почему. Но это не значит, что я не хочу помочь.        Омега кивает, но молчит, обрекая Томаса на монолог. Осторожно, опасаясь сделать хуже, Харма касается плеча Хильде и пытается улыбнуться.  - Любая магия подчиняется каким-то правилам. Нам просто нужно понять, какие правила работают с тобой.  - Я как-то связан, - выдыхает Коске тихо,боясь собственных слов. - С ним? С Йортехаре. Ты же об этом думаешь?  - Да, - честно отвечает Томас. - Я имею в виду... Здесь все так или иначе с ним связаны. Но ты...Это что-то другое, что-то сильнее. И если твой папа действительно не знает больше того, что уже сказал, нам предстоят долгие и сложные поиски.  - Я боюсь, - признается Хильде, снова глядя на сундук с костями. - Себя боюсь. Порой мне чудится, будто он сказать мне что-то пытается. О ком-то, кого я сгублю. Что я всегда его гублю, только я не понимаю, про кого это.  - Что бы это ни было, - уверенно, но мягко произносит Томас, - это часть тебя. Оно родилось с тобой и должно тебе подчиниться. Бояться нормально. Просто помни, что ты не один. Я всегда готов помочь тебе. И я, и Яннек. И Майер.        При упоминании Антона Хильде едва заметно вздрагивает, но молчит. Томас усмехается про себя, в очередной раз получив подтверждение тому, о чем давно уже догадался. - Ладно, - говорит омега, как будто подводя черту под всем вышесказанным. – Давай попробуем сделать… что-нибудь.        Коске кивает. Вместе они очерчивают треугольный сигил поверх сундука и подготавливают травы. На вершинах треугольника Томас размещает обтесанные пирамидки мутного, молочно-серого халцедона, присыпает по краям красной солью. И только после этого подает Хильде небольшой складной нож со спрятанным лезвием.  Мысленно молясь Единому,чтобы его смелый эксперимент не снес половину поместья.  Коске понимает его без слов. Быстрым движением (так, словно бы всю жизнь лишь этим и занимался), омега вспарывает себе левую ладонь и сжимает кулак, ожидая, когда выступит кровь.        Стоя у самой границы сигила, Том ощущает, как плавится воздух. Кожа на лице и руках щиплет, словно на морозе. Он зачитывает Воззвание, толком не понимая, что именно надеется найти, а Хильде откидывает тяжелую крышку сундука, освобождая останки Йохана. Под монотонный голос Хармы, омега мажет кровью кости и прикрывает глаза.        Настенные часы пропускают щелчок минутной стрелки. Ветер за окнами стихает, то ли стыдясь, то ли пугаясь. Останавливается все вокруг, даже пыль в воздухе, кажется, замирает. Омеги переглядываются, не понимая, происходит ли это на самом деле, или воображение и упрямое желание получить хоть какой-то результат играют с ними злую шутку.        Слышат ли они оба этот голос?       Голос Антона Майера где-то далеко отсюда. В бревенчатом доме на другом берегу Борозера.  - Голова, - говорит Майер. - Черт побери, как же болит голова.