Что было обещано

      Молоденький офицер охранки отворяет дверь камеры. Глухо стонут железные петли, и в нос бьет тяжелый, смрадный воздух. Симон прикрывает лицо платком. Офицер как будто боится глядеть на него, а омега, в свою очередь, старается не смотреть на Беккера. Клирик стоит почти вплотную, встревоженный, нервный, нависая над Аусом. Он пытался отговорить омегу от похода сюда, но сдался, стоило только Симону изобразить выражение полного отчаянья. Несчастный, одинокий и преданный родителями омега с полными слез круглыми глазами — разве же мог Беккер устоять? Симон сжимает челюсти, чувствуя, как возвращается отвращение. Он не испытывает стыда от того, как использует Якоба Беккера. Альфа — пускай, и не осознавая того — тоже причастен ко всем злоключениям, что выпали на долю Симона. Его не за что жалеть, и Аус думает, что, возможно, поступает даже благодушно, не придумав пока, насколько печальный конец должен его ожидать. Но как же хочется, чтобы на месте Беккера был другой человек! Чтобы другой смотрел на него так же участливо, так же жалостливо, чтобы беспокоился о Симоне. Чтобы был рядом днями и…       Омега вздрагивает, ощущая фантомные прикосновения Беккера на коже. Морщится, надеясь, что клирик подумает, что причиной тому является запах из камеры, а вовсе не его присутствие. — Подумайте еще раз, — негромко произносит альфа, наклоняясь к Симону. — Будет ли это хорошей идеей? Ваш отец сейчас почти безумен. Он сознался в том, что людей принесли в жертву по его указанию, но мы не сумели вытянуть из него ничего больше.       Его голос похож на монотонный барабанный бой. Аус с облегчением подмечает, что в присутствии других людей альфа все еще обращается к нему на «вы». Набрав побольше воздуха в легкие, Симон сжимает кулак так, чтобы ногти посильнее впились в кожу. — Каким бы чудовищем он ни был, — произносит омега, глядя в полумрак камеры, — он все еще мой отец. Кто-то помогал ему, кто-то исполнял поручения. Возможно, мне он скажет то, что не захотел говорить вам.       Беккер кивает, в последний раз принимая свое поражение. Он просит офицера удалиться, но тот с сомнением поглядывает на омегу. — Господин комендант, — осторожно тянет альфа. — Это не по протоколу… — Мне лучше тебя известно, что по протоколу, а что — нет, — рявкает Якоб. — Или ты думаешь, что компетентнее меня в каких-то вопросах?       Слово «компетентнее» молодому человеку едва ли знакомо, но интонации он понимает отлично. Наспех кивает и, развернувшись на каблуках, удаляется. Симон мнется. Присутствие Беккера для него нежелательно точно так же, как и безымянного офицера, и он надеется, что альфа поймет все сам. Клирик продолжает топтаться рядом, словно бы намереваясь сопровождать омегу и в камере. Оглянувшись через плечо (успел ли уйти офицер?), Симон выдыхает. Осторожно, даже робко, касается плеча Якоба и поднимает на альфу глаза, молясь, чтобы раздражение не проступило сквозь маску тревожного горя. Неужели ему обязательно проговаривать это? Почему альфа не способен догадаться обо всем самостоятельно, без идиотских подсказок? — Я прошу вас, — быстро шепчет омега. — Мне очень тяжело. Этот разговор… Все, что происходит… Я не хочу, чтобы кто-то становился свидетелем такого. — Тебе нечего бояться, — заверяет его Беккер. — Я буду рядом. Он ничего не сможет тебе сделать. «Идиот», — думает Аус. — «Разумеется, он ничего мне не сделает. Я его единственная надежда». — Дело не в страхе, — давит Симон. — Мне… стыдно. Я молю вас, хоть ненадолго, но… оставьте нас одних. Как я уже говорил, этот человек по-прежнему мой отец. И потому мне так сложно видеть его в подобном состоянии. Не хочу, чтобы здесь был кто-то… Кто-то…       Слезы выступают, словно по команде. Он шмыгает носом и, перебарывая неприязнь, прижимается к Якобу. Растерянный, альфа стоит неподвижно, не понимая, наверное, что сейчас будет лучше. — Прошу, — повторяет омега. — Якоб… Это запрещенный прием, прибегать к которому нельзя слишком уж часто. Но это срабатывает. Беккер сдается, обреченно кивая. — Как пожелаешь. Но если что-то… — Все будет хорошо. Я обещаю, со мной ничего не случится. Дай нам десять минут и возвращайся. Пожалуйста… Побежденный, клирик пропускает омегу в камеру, прикрывая дверь, но не запирая замка. Симон молчит и ждет, пока тяжелые шаги не стихнут в коридоре.       Человек в камере едва ли похож на его отца, но вовсе не из-за того, о чем предупреждал Беккер. Сгорбленный, изможденный, с почерневшим лицом и спутанными, бесцветными волосами, Отто Аус как будто постарел лет на пятнадцать. Омега крепче прижимает платок к лицу, не понимая, как альфа еще не сошел с ума от этой вони. Камера крошечная, бетонный пол покрывают выщерблины и темные грязные разводы. Деревянная койка пристегнута к стене. Отец сидит на табурете, над ним небольшое окошко с толстой кованной решеткой. Завидев Симона, Отто приподнимает голову и улыбается. Не приветливо, не радостно. А довольно, так, как улыбался раньше, когда что-то в очередной раз доказывало его правоту. — Сын, — хрипло усмехается Отто. — Ты, наконец, решил навестить своего несчастного родителя? — У нас мало времени, — тараторит Симон, растерянно. Вся та сила, чье пробуждение он ощущал прежде, стихает в нем, отступая перед тяжелым отцовским взглядом. — Тебе удалось сблизиться с Беккером? Омега кивает, не найдя в себе силы произнести ответ вслух. — Необходимо зачать как можно скорее. Все, что будет дальше, зависит только от тебя. — Я понимаю, — опять кивает омега, чувствуя, как краснеют щеки. — И делаю все, что от меня зависит. — Понимаешь, — качает головой отец. — Только этого недостаточно! Всегда нужно стараться сделать больше, чем от тебя зависит! Больше, чем ты можешь.       Каждое новое слово похоже на удар хлыста. Симон смотрит под ноги. Горбится, сжимается, немного жалея о том, что рядом нет кого-то, вроде Беккера. Кого-то, кто смог бы постоять за него перед родителем. Защитить. Помочь. — Мне страшно, — с опаской говорит он. — Я один, и… — Вздор!       Отто вскипает. Подскакивает на ноги так внезапно, что Симон рефлекторно отшатывается, впечатавшись спиной в стену. Между ним и отцом остается чуть больше полутора метров, но омеге кажется, что он ощущает чужое зловонное дыхание на своем лице. — Вздор! — Повторяет альфа. — Наш отец благословил тебя. Принял! Ты был рожден для того, чтобы исполнить пророчество. Как смеешь ты бояться, Симон? Отголосок силы внутри Симона ворочается, извивается, словно недовольная, разбуженная по ранней весне змея. Не без удивления, но омега чувствует, как злость — чужая, не принадлежащая ему самому — охватывает все тело. — Как смеешь ты? — Шипит Симон не своим голосом, не понимая, откуда исходят эти слова. — Указывать тому, кто несет волю твоего Хозяина?       Лицо Отто искажается. Слегка, возможно, для того, кто не прожил с ним всю жизнь, это осталось бы и вовсе незамеченным. Но Симону, вынужденному столько лет внимательно отслеживать любые, пускай и самые незначительные перемены в мимике или тоне голоса родителей, не составляет никакого труда разглядеть немое замешательство в чужих глазах. Это длится буквально мгновение, но его хватает, чтобы омега сполна прочувствовал так непривычный ему радостный трепет.       Отец — впервые за долгое время — увидел его по-настоящему.       Мужчина оседает на табурет, сложив руки на груди. Ухмыляется. — Вот теперь, — произносит он спокойно, — ты говоришь так, как должно говорить Аусам. Отец уже поведал тебе свою волю? — Нет, — сипит омега, снова становясь собой. — Ничего из того, что бы ты не знал. Ему нужно тело. — Хорошо, — кивает Отто. — Он предлагал тебе что-нибудь? — Я хочу, — говорит Симон вместо ответа. — Хочу, чтобы Томас Харма умер. — Осторожно, — возражает отец. — Не думаешь ли ты, что собираешься прыгнуть выше головы? — Мне все равно. Он должен… — Симон! Это… — Я не стану это обсуждать. Наш отец поддержит меня. «Врешь», — раздается в голове вкрадчивый шепот, но омега пропускает это мимо. Зачем вообще нужна сила, если он не может распоряжаться ею по своему усмотрению? — Будь благоразумен, — выдыхает альфа. — Не ставь под удар общее дело из-за личных счетов. — А разве ты не сделал так же с Мицкевичем? Лицо отца багровеет, но — пускай и с усилием — ему удается сдержаться. — Не сравнивай нас. Я умею контролировать ситуацию. — Разве? Поэтому ты сейчас находишься здесь? — Щенок, — беззвучно выругивается альфа, сверля сына взглядом.       И Симон, поразмыслив немного, понимает, что, наконец, способен выдерживать этот взгляд какое-то время. — Мне пора, — заключает омега, подходя к двери. — Я постараюсь прийти еще раз. Поскорее.       Отец кивает на прощание, но молчит. Симон несколько раз барабанит распахнутой ладонью по железной двери, пока шаги Беккера не становятся различимы среди шумов управления. Затем, почти против воли, омега оборачивается. Он все еще сомневается, что об этом стоит говорить. Что говорить об этом вообще можно. Страх снова сковывает тело. — Хильде Коске сбежал из дома. — Что? — Отто не может поверить собственным ушам. Подается вперед и замирает с приоткрытым ртом. — Ты все услышал правильно. Об этом сообщил его папа. Думает, что он может быть где-то в городе. — Как это возможно? — Отто обхватывает голову руками, и он сгибается, уперевшись локтями в колени. Тело его начинает медленно раскачиваться взад и вперед. — Как это возможно, Симон?! Когда он сбежал? Как давно?! Его нужно найти, как можно скорее, слышишь?!       Голос отца срывается на крик, и Симон ёжится, через крошечную решетку высматривая Беккера в коридоре. — Я послал людей искать его, — бормочет юноша, не глядя на альфу. — Совсем скоро… — Нужно не «скоро», а сейчас! — Рычит Отто. — Неужели ты не понимаешь?! Неужели не помнишь, что я рассказывал о нем?       Расслышав крики в камере, Якоб спешит отпереть дверь. Симон бросается к нему в объятия, испуганно шмыгнув носом. Отто продолжает рычать что-то нечленораздельное, повалившись с табурета. Молотит кулаком по грязному полу и стонет. Беккер гладит омегу по волосам, уткнувшись носом в затылок. — Все позади, — шепчет он, осторожно утягивая Симона за собой дальше по коридору. — Тебе нужно на воздух. Все уже кончилось. — Ты был прав, — с напускной горечью сокрушается Аус. — Это была никчёмная затея. Я такой глупый… Я…       Он успокаивается, стоит только коменданту усадить его в экипаж. Альфа обещает навестить Симона вечером, и тот болезненно сжимается, понимая, что снова придется делать. Но этой ночью, в качестве исключения, он не станет испытывать столь сильного отвращения к Якобу. Не из-за появившихся чувств, разумеется, но в счет платы за проявленное сострадание. «Кровь требует крови», — смеется демон. — «Что, если я потребую убить кого-то в плату за смерть магика?». — Мне все равно, — шепчет Симон. — Только бы не Яннека. «Мне нет дела до мертвого комиссара. Но если это будет твой отец?»       Горло немеет. Омега раз за разом пытается вызвать в памяти привычный ему образ Отто Ауса, но перед внутренним взором то и дело встает лишь грязный, испуганный мужчина, захлебывающийся яростными криками. — Горский! Ты?! Альфа весело хлопает его по плечу, и Марек вздрагивает от неожиданности. Фогель смеется, раскрывая навстречу медвежьи объятья. — Сто лет тебя не видел, черт! Чего тут забыл с утра пораньше?       Марек неловко улыбается в ответ, кивая на потертый фартук. За его спиной полупустой вокзальный буфет заполняется сонными людьми, только сошедшими с поезда. — Дак, — чешет затылок Горский. — Работаю. — Здесь? — Не верит офицер. — Брешешь.       Марек обиженно хмыкает. Работа есть работа, и он не видит ничего постыдного в том, что нанялся к Рауду. Венделл продолжает смотреть на него, ожидая ответа. Все еще улыбается, и теперь эта улыбка кажется альфе глупой. — Здесь, — повторяет Марек. — Не помирать же с голоду, если со службы погнали. — Да-с, — невпопад тянет офицер, прочувствовав, наконец, всю неловкость их разговора. — Хреново с вами тогда вышло, конечно.       Повисает мучительная, затянувшаяся пауза. Морозный воздух задувает в зал через плохо прикрытую дверь, и Горский думает о том, что было бы неплохо предложить Эмилю, наконец, раскошелиться на ее замену. А еще починить ближайший ко входу стол и перевесить светильники. Если им повезет, зима не станет затягиваться, как было в прошлом году, а к весне посетителей станет больше.       Марек надеется на это. Хорошо бы скопить денег к следующей зиме и, возможно, податься в город побольше. Такой, как, например, Иллемар. — А я тут вот, — Фогель потрясает в воздухе тощей стопкой листовок. — Пришел ориентировки заменить. Кудысь поклеить можно?       Альфа кивает на доску в углу и возвращается к рабочим обязанностям. Если смотреть с этой стороны, он, может быть, и рад, что больше не служит. Для простого парня с рабочей окраины, без денег и влиятельной семьи, охранное училище всегда было шансом, билетом в лучшее, пусть и всего лишь вероятное, будущее. Вот только Марек, в отличие от обоих своих лучших друзей, никогда не славился рвением в учебе, не стремился добиться большего. Он просто наслаждался временем, проведенным в управлении. Хвастался и гордился формой, пользовался благами, кои были предоставлены ему званием. Альфа не зависел от охранки, но и не задумывался о будущем всерьез, продолжая плыть по течению. Марек Горский никогда не отличался находчивостью и упорством, как Шипка, не был серьезен и трудолюбив, как Майер. Он бы вряд ли сумел построить карьеру в управлении, даже если бы Беккер не отстранил его от службы. Альфа всегда это знал, пусть и было стыдно сознаваться другим.       Но, тем не менее, все еще оставались вопросы, найти ответы на которые у альфы не выходило даже в теории. Что делать дальше? Работа у Рауда ему нравится, но он, конечно, не станет работать здесь до старости. Ему бы семью… Омегу, детей. Домик небольшой, но крепкий, хозяйство… Захотел бы кто-нибудь играть свадьбу с Горским-офицером? Кто вообще согласен связывать свою жизнь с охранкой? Какому омеге понравится, когда муж постоянно пропадает вне дома, шляется по подворотням и кабакам во время облав, а ночью прочесывает леса и болота? Томасу? Но он, как и Шипка, со своими тараканами, да и отношения у них… своеобразные.       Тяжело выдохнув, Горский опускает стопку грязной посуды на барную стойку. Манжетой рубашки утирает лоб. — Эй, Рауд! А ты пошел бы за офицера охранки?       Омега за стойкой смеется, поправляя косынку. — Это за какого? За тебя, что ли? — Ну, — тянет Марек. — Может, и за меня. — Ни за что в жизни, — качает головой Эмиль, загадочно улыбаясь. — Ни за кого в вашей троице ненормальной ни один омега не пойдет! — А за кого пошел бы? — Продолжает допытываться Горский. — За Новака?       Омега замирает и отворачивается, словно пытаясь скрыть смущение. — Иди работу работай, дознаватель. Люди пришли, видал?       Альфа смеется, уворачиваясь от тычка в плечо. Фогель машет ему на прощание и исчезает за дверью. Проходит около часа, прежде чем внимание Марека привлекают расклеенные Венделлом ориентировки. На одной из них — наспех, кое-где кривовато — изображен омега. Оттопыренные уши, круглые щеки на худом лице. Миндалевидные знакомые глаза. Горский вертит головой, не понимая, не обманывает ли его память. Их штатного портретиста нельзя назвать по-настоящему талантливым, но, обычно, внешность передать ему удавалось весьма сносно. Альфа читает подпись под изображением, сдвинув брови к переносице. «Хильде Коске. Омега. Девятнадцать лет. Может представляться другими именами. Разыскивается семьей.»       Чувствуя себя полным идиотом, Марек спрашивает у Рауда, не напоминает ли никого ему мальчишка с ориентировки. Эмиль сначала хочет отмахнуться, но замолкает, внимательнее посмотрев на рисунок. — Как будто брат Майера, нет? Эмиль хмурится. — Спроси-ка потом у этого черта, — угрюмо чеканит омега. — Где он брата себе подобрал. И не нужно ли вернуть его на место.       Столовый нож с отвратительным скрежетом царапает по тарелке. Томас практически уверен: Шипка делает это специально, иначе его лицо не выражало бы сейчас такого раздражения. Денгорф никак не реагирует, даже взгляда не поднимает. Неторопливо и как будто лениво накалывает на вилку кусочек запечённого картофеля и тщательно переживает.       Тобиас сидит по правую руку от пустующего места во главе стола. Клаус, обычно его занимавший, медленно умирает на втором этаже, захлебываясь жидкостью в собственных легких. Обеденный зал то и дело оглашает его непрекращающийся кашель, но пожилой омега не обращает внимания и на это тоже. От его равнодушия и стойкости у Тома бегут мурашки. Он заставил себя проглотить суп просто потому, что не есть ничего было бы неуважительно по отношению к хозяевам, но когда слуги стали заносить горячее, желудок омеги скрутил болезненный нервный спазм. Сильнее всего Томасу хотелось побыстрее разобраться с делами, но никак не изображать светский ужин. У Денгорфа, как видно, были на то свои планы.       Как, впрочем, и всегда. — Вы ждете чего-то, — наконец, не выдерживает Яннек. — Или кого-то. — Какой ты догадливый юноша, Бес, — ухмыляется омега. — Не зря комиссаром стал, так ведь?       Том хмурится. Его до зубного скрежета раздражает загадочность Денгорфа, но куда больше — собственная беспомощность. — Кого? — Чеканит омега, отодвигая от себя блюдо. — Старого друга, — уклончиво отвечает Тобиас, нисколько не смущаясь расспросов. — Только жду его не я, а все мы. Поверьте, для вас он будет куда как полезнее. — Друга? — Переспрашивает Том. — Что за друг, без которого мы не можем обсуждать детали сделки? — Не злись, мальчик, — Тобиас улыбается, и улыбка его выглядит почти что тепло. — Неужели мы не можем потерпеть еще пару минут? Уже то, что вы оба пришли, говорит о готовности сотрудничать… в каком-то смысле. Поэтому, будьте так любезны, проявите еще немного терпения.       Томас сдерживается, чтобы не цокнуть языком от раздражения. — Я не мальчик, — парирует омега. — А вы до сих пор не сделали ничего, для того чтобы мы могли доверять вам полностью. Откуда нам знать, что вашим другом не окажется, к примеру, Беккер? Денгорф поднимает брови в возмущении. — Яков Беккер? Даже думать об этом смешно. — Разве? — Наседает Харма. — Так же смешно, как и мысль о том, что бывший комендант и действующий комиссар города ужинают у одного из подозреваемых. — О, — смеется Тобиас. — Так я подозреваемый? — Вы член совета, — Шипка пожимает плечами. — Каждый из совета виновен, разве не так? — Пожалуй, — кивает старик. — Все люди в чем-то, да виноваты. — С меня достаточно, — не выдерживает Яннек, поднимаясь из-за стола. — Это становится похожим на идиотский спектакль.       Тобиас не успевает ответить. В столовую, виновато пряча глаза, входит слуга. Негромко сообщает что-то на ухо старику и снова удаляется под молчаливое недоумение гостей. Денгорф мягко улыбается. — Он здесь. — Кто? — Шипка практически рычит от нетерпения. — Кто здесь? — Василь Руженский, — нисколько не смутившись, сообщает Тобиас. — И, прежде чем вы попытаетесь сделать очередную глупость, я напомню, что других шансов больше не будет. Я предлагаю сотрудничество, потому что хочу того же, чего и вы. Но это предложение для взрослых, разумных людей, а не для детей, за которыми приходится бегать. Я выражаюсь достаточно понятно?       Шипка перехватывает взгляд Томаса и оседает обратно на стул. Когда Василь пересекает порог комнаты, в столовой воцаряется абсолютная, давящая тишина. — Мне нужна помощь, — вместо приветствия, сообщает омега. — Я сделаю все, что потребуется. Расскажу все, что могу рассказать. Только защитите моего сына. — Сына? — Переспрашивает Томас, растерявшись. — От кого?       Руженский переглядывается со стариком. Бледный, нерешительный, Василь совершенно не похож на самого себя. Денгорф кивает, и омега, почти что против воли, проговаривает совсем тихо: — От Симона.       Окончание слова тонет в сковавшем горло хрипе. Лицо искажается то ли от боли, то ли от ужаса, и Руженский начинает сползать на пол, придерживаясь рукой за стену. Мычит и задыхается, хлопая глазами, словно испуганный ребенок. — На нас лежит клятва, — говорит Денгорф, отвечая на немой вопрос Томаса. — Есть вещи, которые мы говорить не должны и не можем. Я и сам не знаю, насколько далеко распространяется проклятье, поэтому мне необходима уверенность. Уверенность в том, что вы оба воспримите мои слова всерьез. И, помолчав немного, добавляет: — Я не могу позволить, чтобы в случае провала моя смерть оказалась напрасной, вам ясно?       Продолжая хрипеть, Василь корчится на полу. Обнимает голову руками и бьется лбом об пол несколько раз. Подскочив на ноги, Томас пытается перехватить омегу за плечи. — Нужно помочь ему, — тараторит Харма, смотря то на Денгорфа, то на Яннека. — Нужно что-то сделать!       Под пристальным, но словно бы равнодушным взором Тобиаса, вместе с Шипкой им удается переместить тело омеги в более-менее безопасное положение. Яннек прислоняет его к стене, придерживая затылок одной рукой и с силой перехватывая запястья другой. Когда их взгляды пересекаются, Василь дергается и замирает на секунду, испуганный, но вскоре хрип возвращается, перемежаясь с чем-то, похожим больше на утробное рычание. — Денгорф! — Кричит Шипка. — Черт тебя дери! — Помогите ему! — Требует от старика Томас, но тот лишь разводит руками. — Я тоже проклят. Будь я в десять раз более умелым магиком, ничего не смог бы сделать.       Томас намек понимает. Осознавая, что времени остается все меньше и меньше, а ничего, что могло бы помочь в колдовстве, он не захватил, омега разбивает винный бокал и разрезает осколком левую руку. Шипка хмурится, но молчит, понимая, наверное, что любой его комментарий сейчас окажется неуместен.       Не переставая зачитывать все известные обряды очищения, Том мажет кровью лоб Руженского, его губы, проводит от подбородка ниже по горлу. Василь некоторое время еще содрогается в мелких конвульсиях, но после тело его расслабляется, а сам омега начинает испуганно и рвано заглатывать ртом воздух. Харма ощущает, как комната наполняется резким запахом скверны. — Не обольщайся, — спокойно проговаривает Денгорф. — Ты не снял проклятье полностью. Но, по крайней мере, Василь проживет еще какое-то время. — Зачем… — Зачем я позволил ему нарушить обет? А разве иначе вы бы поверили? Что ты, что твой комиссар — скептики, если речь заходит о моей помощи, верно? Надеюсь, теперь вам не будет казаться, что я преднамеренно утаиваю информацию? — Спрячь, — хрипит Василь, крепко вцепившись в плечо Яннека. — Спрячь Даниила. Я расскажу. Только спасите его! — От Симона? — Переспрашивает Шипка, словно не верит услышанному. — От Симона Ауса? Он же тени своей боится.       Сиплый смех Денгорфа звучит совершенно чужеродно, неуместно, но пожилого омегу это совершенно не смущает. — Ты помнишь, как я гадал тебе, Томас Харма? На Зеленом вечере. Помнишь, что предрекали карты? — Окончательно рехнулся, — шепчет Яннек, но Том заставляет его замолчать. — Жрец умрет, — кивает омега. — Только предсказание не сбылось. Я не умер. И добавляет, но мысленно: «Пока не умер».       Тобиас отмахивается от его слов, недовольно сдвинув брови к переносице. — Вздор! То есть, так ты понял мои слова? Решил, что ты — жрец? Какая нелепость. Чему вас учат в этих семинариях?       Харма поджимает губы, ошарашенный и немного оскорбленный. Это всего-навсего глупое гадание. Почему он вообще обязан в этом разбираться? — Аус, — хрипит Василь, и по его голосу легко понять, каких усилий стоит ему продолжать разговор. Остальные затихают, прислушиваясь. — Бруно Аус был жрецом. Он умер, когда… — Молчи, — прерывает его Яннек, не желая еще раз наблюдать за тем, как Томас использует свою кровь для обрядов. — Мы поняли. Покончил с собой, когда задержали Отто. — Не покончил с собой, — негромко проговаривает Том, догадываясь. — А принес в жертву. Он был последним условием. Как Хеики! Вы призвали демона… Или, по крайней мере, попытались. То, что высвободилось — всего лишь энергия, так ведь? Материю нельзя создать из ничего, а значит, что дух… силу демона нужно было куда-то вместить. — Сосуд, — подсказывает Денгорф, улыбаясь. — Сосуд возвысился. — И им был Симон, — одними губами произносит Харма. — В нем сейчас сила Йортехаре.       Яннек громко матерится, отпуская Руженского. Зарывается пальцами во взъерошенные волосы и смотрит на Денгорфа едва ли не с яростью. — Он же обычный ребенок! Но Василь качает головой, пытаясь откашляться. — Симон Аус никогда не был «обычным ребенком». С самого начала именно он был важнейшей частью плана. У каждого была своя роль. — Какая роль?! — Не унимается альфа. — Какой план?! Запихнуть в забитого омегу реликтового демона?! Чего вы ждали?!       Том думает, что нужно успокоить альфу. Как-то угомонить, несмотря на то, что он, в целом, с ним согласен. Он смотрит на Шипку и не понимает, когда в последний раз видел его таким разозленным. Это едва ли поможет им сейчас. Осторожно, омега дотрагивается до руки комиссара и несильно сжимает пальцы. — Симон выходит из-под вашего контроля, — заключает Томас. — Поэтому вы и просите спасти Даниила? Василь кивает, пристыженно. — Я готов пойти до конца, чтобы исправить все, что мы сотворили. Но не готов терять сына. — Как трогательно, — цедит Шипка с отвращением. Руженский хмурится. — Будешь судить меня, Бес? У самого руки по локоть в крови. Не забывай об этом. — О, — Шипка невесело усмехается. — Я помню. Как и вы, надеюсь. — Довольно.       Денгорф хлопает в ладоши, заставляя остальных прекратить перепалку. По звонку сонетки слуги меняют блюда и приносят папку с документами, предназначенную — без сомнений — для Томаса. Харма не сводит с нее глаз, понимая, что должен сейчас сделать. Теперь, когда карты приоткрыты, принять решение оказывается немного легче.       Пока наполняются кофейные чашки, омега заносит перо над первой страницей, но тут же останавливается. — Вы говорите, что есть некий план, где каждому отведена своя роль. Тогда, быть может, подскажете мне, какая была у Хильде Коске? Омеги совета молчат, и то ли с ужасом, то ли с разочарованием, Том понимает, что они не скажут ничего. И не потому, что не могут. Нервная улыбка трогает его губы, и приходится прикусить язык, чтобы не усмехнуться вслух. — Вы ничего не знаете, ведь так? Яннек смеется. Громко, звучно, но совершенно невесело.       К моменту, когда ключ скрипит в замке, пытаясь подцепить заедающую щеколду, Майер только и успевает, что помочь омеге снять пальто. Осознание приходит достаточно быстро: нет смысла притворяться, делая вид, будто бы Хильде и не покидал этой комнаты ночью, у альфы же на лице все написано. Раскалывается голова и болят ребра. Хочется спать. Он успевает взглянуть на Коске прежде, чем Томас и Яннек пересекают порог: притихший и уставший, тот вытянул больную ногу на кровати и растирает теперь ноющее колено. Молчаливый, хмурый, даже сильнее, чем обычно. И в этом они с Антоном похожи. — Что происходит? — Вместо приветствия произносит Томас, прикрывая дверь. — Вы… уходите куда-то?       Напряжение в комнате возрастает, и Антон мысленно проклинает этот вечер. Что Том, что Яннек определённо не в лучшем настроении, а значит, что и без того сложный разговор может оказаться для него практически невыносимым. — За ним слежку организовали, — чеканит Майер, надеясь предвосхитить дальнейшие нападки. — Вели нас вчера от яннековской квартиры. Не охранка. Впервые его видел.       Рассказчик из Майера никудышный, но слушают его внимательно. Он не уточняет, где именно они ночевали, только упоминает, что на Болотице. Факт этот не нравится ни Томасу, ни Шипке, но оба оставляют это без комментариев, благодушно понимая, наверное, что сложно было придумать выход лучше в тех обстоятельствах. И хотя бы за это Майер остается благодарен. — Его нужно где-то спрятать, — подытоживает альфа. — Не так уж сложно сложить два и два: если вышли на квартиру Яннека, то и сюда прийти могут.       Том кивает, но молчит, прикидывая что-то в уме. Не владеющий подобным самообладанием Шипка же разражается отборной руганью, но Антон знает, что злится он сейчас не на него. По крайней мере, в глубине души. — Мы спрячем, — негромко произносит Харма почти бесцветным голосом. — И толку? — В каком смысле? — Мы были у Денгорфа, — продолжает омега. — Он и Руженский готовы сотрудничать. Не беря в расчет Аусов, это половина семей совета. Но они ничего не знают ни о Хильде, ни о семье Коске в целом. И я вот что думаю… Вопреки тому, что сказал Руженский, именно Хильде сейчас является важнейшим звеном всей истории. Отто скрывал его буквально от всего мира, включая собственных союзников. Запрещал использовать магию. Почему? Потому что боялся? Что стоит Аусам уничтожить всю семью, стереть из истории Лимхарда так, словно и не было никогда? Но его просто прячут, а после ищут, когда он убегает. Когда он выходит из-под их контроля. Хильде берегут. Потому что не могут убить. — И что ты предлагаешь? — Через зубы цедит Антон, ощущая, как начинает злиться. — Отдать его обратно?       Харма смотрит на него с практически невозможной смесью раздражения и жалости, так, что Майер моментально осознает, какую же глупость сказал. — Он — наше преимущество, — качает головой Томас. — И мы можем это продемонстрировать. Нужно его показать. И, помолчав недолго, добавляет: — Всем. — Это риск, — выдыхает Шипка, и омега кивает. — Да. Но разве сейчас мы не рискуем? В любом случае, решать будет Хильде.       На протяжении всего разговора Хильде молчит, всматриваясь в узор на обоях. Кажется, что все происходящее его интересует лишь наполовину, он не слушает, погрузившись в тяжелые, спутанные раздумья. — Если они тронут папу? — Наконец, негромко спрашивает омега, не оборачиваясь к остальным. Ответить на это нечего.       Томас присаживается рядом и осторожно, немного неловко, опускает ладонь мальчишке между лопаток. Тот вздрагивает. — Мне, — одними губами бормочет Хильде, подтягивая к груди здоровую ногу. — Страшно. — Я понимаю, — так же тихо отвечает Томас. — Это нормально. Мы что-нибудь придумаем. Мы всегда что-нибудь придумываем. — Пойдем, — кивает Шипка Майеру. — Переговорить нужно.       Майер не хочет уходить. Он растерянно глядит на Хильде и не может заставить себя сдвинуться с места, пока Яннек, наконец, не подталкивает его к двери, раздраженно пробурчав что-то себе под нос. Последнее, что Антон успевает увидеть — как Коске неуклюже разворачивается к сконфуженному Томасу и шмыгает носом, готовый, кажется, разреветься от всего, что навалилось на омегу за последние пару дней. Тело Майера цепенеет, затылок простреливает острая боль, отдавая куда-то за глаза. Мысль рождается сама собой, и так стремительно, что альфа не успевает понять, откуда она вообще могла появиться.       Он готов умереть, лишь бы никогда не видеть Хильде таким. И от этого делается по-настоящему страшно.       И словно бы это не его мысли вовсе. Что-то очень далекое, почти забытое, дремавшее рядом всю его жизнь. Холодный пот выступает на лбу у Антона Майера. Все, что альфа знает — такого быть не должно, но, к собственному ужасу, он совершенно не готов бороться.       Рауд опускает на стол две пивные кружки, и, не проронив ни слова, возвращается к стойке. В любой другой ситуации они бы заметили: здесь что-то не так. Это не похоже на приветливого, говорливого Эмиля, который, даже при неимении свободного времени всегда одаривал их наиболее искренней из своих улыбок. Но сегодня все шло наперекосяк. Все было неправильно. — О чем вы договорились? — Переспрашивает Майер, не до конца веря собственным ушам.       Вокзальный буфет, обычно шумный вечерами, сегодня заполнен едва ли наполовину. У противоположной от них стены Яннек замечает знакомое лицо: альфа, что служил у Мицкевичей на шахте начальником смены, когда случился обвал. То ли Браун, то ли Байер… Разве теперь вспомнишь? Пьяный вдрызг, он полулежит на столе, подперев голову обеими руками. За соседним столом два молоденьких путевых обходчика. Весело галдят о ком-то, шутят и горлопанят, отмечая окончание смены. У барной стойки, там, где обычно восседает Новак, посапывает старичок-проводник, возле него недопитая наполовину чекушка. Говорить приходится тихо, и Яннек то и дело оглядывает зал, всматриваясь в лица невольных собутыльников. — Спрятать сына Руженских. Василь отказывается помогать, пока не будет уверен, что тот в безопасности. Майер присвистывает, не отдавая, пожалуй, до конца отчета собственным действиям. — Что у них происходит на самом деле, если Руженский сыночка спасать решил?       Он надеется, что это прозвучит, как шутка, но голос — напряженный, металлический — подводит. Майер пытается усмехнуться, но делает только хуже. Кажется, будто его вот-вот вывернет наизнанку.       Яннек хмурится, жадно отпивая из кружки. — Грызня у них происходит. Впрочем, как и всегда. Я думаю, что только авторитет Ауса — какой никакой, но он был — держал их вместе. А то, что будет теперь… Только чертям и известно. — И где прятать? На Выселках? Шипка невесело смеется. — Выселки от Лимхарда — все равно, что рукой подать. Нет, нужно что-то по-настоящему далекое. Такое, о чем нельзя догадаться. Такое, куда из Лимхарда дотянуться будет сложно. — Иллемар? — Нарма, — качает головой Яннек, и Антон давится пивом. — Нарма?! — Переспрашивает он, повышая тон. — А чего сразу не в Лохим? Как ты себе это представляешь? Кто его переправлять туда будет? — Ты, — говорит Яннек и добавляет прежде, чем Майер успевает запротестовать. — Я не смогу уехать. Горский не знает, да и я не хочу впутывать и его тоже. Должен ты. Я знаю, что прошу о многом, но… -Я понял, — обрывает его Майер и замолкает, в несколько глотков осушая кружку.       В этом коротком «я понял» звучит столько смирения и обреченности, что Яннеку становится не по себе. Он был готов отстаивать свое заявление, был готов убеждать друга, просить столько, сколько придется. Но никак не ожидал, что тот согласится так быстро.       Шипка пристально смотрит на Антона, не понимая, в чем дело. Что-то изменилось (то ли во взгляде, то ли в интонациях), но Яннек никак не может осознать, что стало тому причиной. — Как ты думаешь, — спрашивает Антон, как будто и не надеясь услышать ответа. — Как долго меня не будет? — Не знаю, — честно отвечает альфа. — Месяц? Два? — Хорошо, — кивает Антон и, как будто против воли, дотрагивается до оберега на шее.       Есть нечто такое, чего Майер не озвучивает. Оно повисает между альфами, отравляя пропахший чесночным прогорклым маслом и хмелем воздух буфета. Ни Яннек, ни Томас, придумавший план, не были до конца уверены в его правильности, но сейчас у Шипки ком встает поперек горла. Ему кажется, будто он отправляет Майера на смерть, хотя, разумеется, ничего подобного случиться не должно. Этот дурачок-магик, которого они держали в камере — Шостак? — родом из Нармы, там осталась его семья. Сейчас он прячется в доме Ганса, но, как думается Шипке, будет рад возможности вернуться домой. Он укроет у себя младшего Руженского, если Василь добавит сверху хорошую сумму. Такую, чтобы Шостак сумел начать новую жизнь, действительно новую, возможно, даже счастливую, и, главное, подальше отсюда. Он кажется неплохим человеком, да и других вариантов у них нет. Им всего лишь нужен кто-то еще, кто поможет переправиться через границу. Обеспечит безопасность и вернется обратно.       Шипка мрачно усмехается. Звучит так складно. Так просто. Совсем не так, как может быть на самом деле.       И он хотел бы сказать Майеру, что тот не обязан. Не должен соглашаться только потому, что остальные этого ждут, вот только это была бы малодушная, жалкая ложь. Майер должен, потому что того требует ситуация, требуют обстоятельства. Требует он, Яннек Шипка, его лучший друг и некогда никудышный начальник. — О! — Не своим голосом восклицает Горский, захлопывая за собой дверь кладовой. — Вас-то я и собирался искать!       Майер коротко кивает альфе, пытаясь, вероятно, переварить разговор. Шипка хочет улыбнуться, но вовремя замечает, каким напряженным и непривычно раздраженным выглядит сейчас лицо Марека. За секунду до того, как Горский открывает рот, Шипке кажется, что он уже знает, о чем тот будет говорить. — Вот, — выплевывает Марек. — Любуйтесь! Он швыряет на стол листовку с ориентировкой. «Хильде Коске. Омега. Девятнадцать лет. Может представляться другими именами. Разыскивается семьей». — Вы знали оба, — говорит он, наблюдая за тем, как меняются лица друзей. — Знали оба, но мне ничего не говорили. Почему?! Я хоть раз давал повод? Даже когда меня из охранки погнали! Этого было недостаточно?! Шипка собирается ответить, но Горский обрывает. Резко, желчно, и, в общем-то, заслуженно. — Идите к черту, вы оба! Слышите? К черту!       Сплюнув себе под ноги, альфа выходит на воздух. Дверь за ним гулко хлопает. Вздрагивает дверной колокольчик. Яннек откидывается назад, к стене, прикрывая глаза. Матерится. Из-за барной стойки, недовольно сложив на груди руки, за ними наблюдает Эмиль Рауд. Молчит, но даже не пытается прятать осуждающего взгляда.       Хильде чувствует: что-то происходит. Никто не говорит ему, что именно, но он замечает, как переговариваются Томас и Яннек, когда думают, что он спит. Как перешептываются, уезжают куда-то, а потом Харма подолгу изучает какие-то бумаги в толстых папках. Он уже не спрашивает, смирившись с тем, что ему не скажут всей правды. Остальные готовятся к чему-то, и, возможно, ему правда лучше не знать.       То ли пытаясь отвлечь, то ли действительно прислушавшись к уговорам, Томас заваливает его постоянными упражнениями. Несложными, основными, но и они выходят через раз. Хильде пытается воспламенить пиритовую крошку в колбе, вырисовывая поверх стекла спирали, чтобы та засветилась, как фонарь. Пытается подогреть воду, используя энергию от тлеющих трав. Рисует сигилы, которые никогда не работают, потому что омега не может придумать, как и к чему должна привести циркуляция энергии внутри. Все это кажется Коске абсолютно бесполезной тратой времени.       Когда-то в детстве ворожба получалась сама собой, потому что мир вокруг подсказывал ему, что делать. Решал не омега, магия вела его, и только так он и привык поступать. Это злило. Ворожеи — настоящие, каким был Томас, к примеру, могли управлять этим легко и естественно. Для Хильде Коске это являлось пыткой. Но, тем не менее, помогало не думать о том, что происходит вокруг.       Больше всего он волновался за папу, хотя и догадывался, что живым он будет полезнее. Живой родитель нужен Хильде, а Хильде нужен Аусам. Они ничего не добьются, если решат убить его. Убить…       От одной этой мысли по коже ползет холод. Мокрый, липкий, похожий на сумерки в конце осени. Привыкший, в общем-то, к северной стуже, Хильде кутается в одеяло, лежа в крошечной, натопленной комнатке Томаса. Омеги нет — он прошмыгнул в коридор, как только кто-то негромко стукнул в дверь. Шипка, наверное, кто еще может ходить так поздно? Странные у них отношения… Без венчания, без обручения. Может быть, дело в том, что Яннек — ваарэ? Папа говорил, что нельзя связываться с мертвецами, потому что с ними на землю приходит частичка старых богов. Хотя, если подумать… Едва ли именно это смущает Томаса.       Что-то скребётся над головой. Коске жмурится, решая, что где-то в перекрытиях бегают крысы. Их он не боится, но не готов видеть сейчас, когда почти получилось провалиться в сон.       Ненадолго, на жалкую долю мгновения, перед мысленным взором омеги встает лицо Майера. Сердце подскакивает к ребрам, и, разозлившись, Хильде вжимается лицом в подушку. Они не виделись уже несколько дней. Наверное, Том или Яннек отчитали альфу, как тот и опасался, вот он теперь и не показывается. Ну и ладно, пусть так. Может быть, оно и к лучшему. Может быть, Хильде и в правду сейчас не нужно видеть его. Он знает, что альфа жив, знает, что с ним все в порядке, потому что иначе его оберег — точно такой же, что носит на шее Антон — потух бы, остыл, как остывают тела, когда их покидают души. Не нужно его видеть. По крайней мере, до тех пор, пока Хильде не сможет понять, почему так странно реагирует на его присутствие. «Такова твоя участь, дитя».       Чужой голос, больше похожий на скрип сухих веток в лесу, раздается в голове, и омега переворачивается на спину, уперев взгляд в потолок. — Уйди, — вслух произносит он, но знает, что оно не исчезнет. У Коске нет сил, чтобы бороться сейчас. «Ты сам избрал ее когда-то. Ты погубишь его, как губил раньше». — Уйди! — Громче повторяет Хильде, а после вскакивает с кровати и с силой швыряет подушку в стену. Это неправда. Это не по-настоящему. Проклятая земля проклятого города. Встанет Северный Отец, мир укроет…       Щелкает дверной замок, и, воровато озираясь, в комнату входит Томас. Смотрит на Хильде с удивлением, растеряно, так, словно бы и вовсе не ожидал его здесь увидеть. — Не спится? — Зачем-то спрашивает он, наблюдая, как омега отряхивает подушку. — Ну, — пожимает плечами Хильде, смущенно. Ему не хочется давать понять Харме, что он в курсе его маленьких полуночных отлучек. — Кошмар приснился? — Чуть смягчившись, спрашивает Том, присаживаясь на кровать. — Мне тоже часто сняться. Расскажи, если хочешь.       Омега качает головой. Ему кажется, что это глупо. Он глупый. Не может не то, что обряда простейшего провести, но и об альфе перестать думать. Коске ложится обратно, обернувшись к Харме спиной. Слышит, как тот запирает дверь. В темноте шуршит одежда.       Если честно, он до сих пор побаивается Томаса. Не так, как папу или Лимхарда, когда был ребенком, но как-то иначе. Ему хочется показать Тому, что он тоже на что-то годится, чего-то стоит. Хочется, чтобы они могли разговаривать, но каждый раз тушуется, не понимая, как подобрать нужные слова. — Завтра Майер уезжает, — произносит Томас после долгого молчания. Так, словно бы и не был до конца уверен, стоит ли вообще это сообщать.       Слова звучат так внезапно, что Хильде поначалу не понимает, говорит ли Томас это на самом деле, или он уже успел уснуть. Омега оборачивается через плечо, надеясь, что неправильно все понял. — Что? — Майер уезжает, — повторяет Том, пытаясь подавить приступ зевоты. — Он обещал заехать и попрощаться.       Грудь сдавливает. Хильде чудится, будто он начинает проваливаться в вязкую, топкую трясину, не ощущая больше ни старого матраса, ни железного скрипучего днища кровати, ни ватного одеяла, коим так усердно укрывался совсем недавно. Омега ложится обратно почти вслепую, неуклюже, а после не может найти в себе силы закрыть глаза. Дотрагивается до оберега на шее и молчит, вслушиваясь в сонное дыхание Томаса рядом. Уезжает. Попрощаться.       Раз за разом Хильде прокручивает в уме эти слова, но не может до конца их осмыслить. Знает только, что прямо сейчас он зол, растерян и бесконечно, до убогости несчастен.       Весь следующий день для Хильде проходит, словно в бреду. Время тянется мучительно долго, тягостно. Невыносимо.       Томас уезжает рано утром, ничего не объясняя. Наказывает омеге сосредоточиться на изучении глав в своих дурацких книжках, и Коске сначала даже пытается. Несколько раз перелистывает страницы туда-сюда, пока не убеждается, что не может думать ни о чем, кроме отъезда Майера. Они его отсылают? Об этом с ним говорил тогда Шипка? Или альфа сам решил уехать, устав от роли постоянной няньки при бедовом Хильде? Омега чувствует себя обманутым, хотя, в сущности, ему никто ничего не обещал. Никто ничего не должен. И тем более Антон Майер.       Не находя себе места, Коске бродит по комнате, рассматривает иллюстрации в ботанических атласах (большие, подробные и, по мнению омеги, очень реалистичные), а иногда выглядывает в окно. Город кажется притихшим, опустевшим. Грязные кляксы домов размазаны по молочно-белому, тяжелому небу, воздух беспрерывно коптят печные трубы. Омеге кажется, что он замечает Горского возле дома, и он машет ему. Несмело, неуклюже, но так, как делают голодные до общения дети. Марек поднимает голову и тут же отворачивается. Ссутулившись, он спешно переходит на другую сторону улицы и исчезает за углом.       Омега откидывается на кровать. Невыносимо. Все, что происходит сейчас, ему невыносимо.       Если Томас не врал, говоря, что собирается показать Хильде всему городу, то омега готов согласиться на любые условия, не раздумывая, лишь бы закончить это жуткое заточение. А еще… Очень хочется, чтобы Майер…       Разозлившись, омега хлопает себя по щекам. Он уезжает! Какой смысл думать о нем? Какой смысл…       Стук — настойчивый, продолжительный — раздается сквозь сонную пелену, и Хильде не понимает, когда успел задремать. Ботанический атлас с грохотом падает на пол, стоит омеге пошевелить затекшей рукой. Он трет веки и оборачивается к окну: закат давным-давно догорел, но время определить сложно. Здесь, в городе, все вечерние часы кажутся Хильде одинаковыми. Стук повторяется снова, заставляя поверить, что все происходит на самом деле. — Открой, — говорит кто-то голосом, от которого у Хильде внутри все переворачивается, и омега срывается к двери, потеряв осторожность.       Ему кажется, что проходит вечность, пока он возится с ненавистными замками. Антон Майер проходит в комнату, не здороваясь, а за ним следуют запахи мороза и угля. В подпоясанном овечьем тулупе он выглядит таким огромным, что Хильде неосознанно отшатывается назад. Бросает короткий взгляд на альфу и отворачивается, решая, что больше не станет на него смотреть. Он не хочет его запоминать.       Да и не нужно.       Все равно его лицо запечатлелось в памяти омеги так сильно и так упрямо, что он не сумел бы его позабыть, даже если б захотел.       По крайней мере, Хильде думает так прямо сейчас, пятясь все дальше назад, к окну. — Я приехал… — Попрощаться, — бросает Хильде, понимая, что выходит у него как-то желчно. Обиженно. — Ну, — Майер чешет затылок под съехавшей на бок ушанкой. — В общем-то, да. Не знаю, говорили ли тебе… Придется уехать. Далековато и, возможно, надолго. Не уверен, когда получится вернуться, но… — Вернуться? Хильде замирает, смаргивая несколько раз. Вернуться… сюда? В Лимхард? — Обратно? Антон невесело усмехается, пожимая плечами. — Обычно это и означает «вернуться». — Ты воротишься в город? Честно?       Коске оживляется столь стремительно, что самому становится стыдно. Тяжесть переживаний спадает, превращая тело в нечто легкое, мягкое. Почти что невесомое. Ноги подкашиваются. — Воротишься?! — С нажимом повторяет омега, нахмуривая брови, и Антон кивает. — Обещай, — чеканит Коске, несмело шагая к Майеру. — Поклянись. — Клянусь, — выговаривает альфа хрипло, не сводя с Хильде глаз. — Рано или поздно, но я вернусь. Хорошо? — Хорошо, — зачем-то вторит ему омега и останавливается в полуметре.       На смену мимолетной радости приходит неловкость. Он понимает, что времени у них, скорее всего, нет, и от того кажется, что сказать хочется столь много, а выговорить получится что-то банальное и глупое. Ненужное. Хильде не умеет прощаться, пускай даже и на время, потому что за свою жизнь прощаться пришлось только с отцом. Потупив взгляд в щель между половиц, он повторяет: — Хорошо.       Молчание затягивается. Омега не знает, нужно ли — можно ли — обнять Майера на прощание, или же просто пожать руки, как делают обычно альфы. Куда он едет? Какие боги хранят те места, куда он отправится? И хватит ли у Хильде сил, чтобы заговоренный оберег защитил Антона где-то там, на чужой земле, неподвластной демону? — Я… пойду?       Он спрашивает. Почему он спрашивает? Так, словно бы у Хильде есть власть запретить ему. Приказать не ехать. Остаться здесь. С ним?.. — Ну, — выдавливает омега, по-прежнему стараясь не смотреть в лицо Майеру. — Доброй… — Да к черту, — не выдерживает, наконец, Антон.       Он оказывается вплотную к омеге так быстро, что тот едва ли успевает что-нибудь осознать. Подхватывает за талию и приподнимает над полом, вынуждая вцепиться в воротник тулупа. Почти прижимает к стене и целует жадно, требовательно, не оставляя омеге никакого выбора. Страх, растерянность и что-то такое, чему название он дать еще не способен, переполняют Коске, но он лишь крепче обхватывает шею альфы, послушно раскрывая навстречу губы. Забавно, наверное, но вплоть до этого самого момента Хильде не осознавал, как сильно ему этого хотелось. Хотелось с самого начала, с того дня, когда альфа переступил порог их домика в пургу. Когда омега смотрел на него, спящего, подсвечивая лицо тусклой пиритовой лампой. Когда ехал в город, когда они водили хороводы в парке, когда лежали рядом на кровати в той грязной ночлежке, и пальцы Майера касались его шеи. С момента рождения Хильде Коске ждал, когда, наконец, встретит именно его, именно Антона Майера, потому что каждый день до этого не значил ничего. Всего лишь путь, пройти который было необходимо, для того чтобы целоваться теперь так беззастенчиво долго, так яростно, то ли прощаясь, то ли впервые по-настоящему открываясь друг другу. Чувствуя, наконец, себя на своем месте.       Это безумие.       И Хильде готов раз за разом принимать его, соглашаться с ним, лишь бы не расцеплять никогда объятий. — Подумай об этом, — выдыхает альфа в самое ухо, осторожно опуская Коске на ноги. — Пока меня не будет.       Он собирается обернуться к выходу, когда омега крепко перехватывает его запястье и тянет на себя. — Скажи чертям, — сипит Хильде, и в голосе его нет ни намека на шутку. — Что ты мне обещан. Не им. Мне одному. — Тебе одному, — послушно отзывается Майер.       Звук его голоса эхом звенит в комнате, когда альфа спешно сбегает по ступеням лестницы на улицу. В горячечном, почти нереальном бреду Хильде наблюдает из окна за тем, как он садится в экипаж. Антона Майера прячет тревожная лимхардская ночь, а омега обессиленно оседает на кровать. Тело бьет крупная дрожь.       Откуда-то издалека — как будто извне — приходит совершенно гадкая, горестная мысль, и Хильде не может отогнать ее, как бы ни пытался. То, что они сделали, приведет лишь к смерти. Он погубит Майера. Всегда губил.