Что было обещано

      Томас качает головой, потирая замерзшие руки. В квартире Яннека ему всегда холодно, но сейчас этот холод ощущается особенно невыносимо. — Я не знаю, — выдыхает он, заглядывая за плечо альфы. — Это было что угодно другое. Но не Поиск.       Речь омеги теперь похожа на быстрый, нервный шепот. Он не замечает, как его руки проделывают изломанные пасы, а между бровей залегает мелкая, неглубокая морщинка. В комнате, за спиной Яннека, Хильде дремлет в кресле, укрытый шерстяным старым одеялом. Где-то в глубине квартиры раздаются тяжелые шаги Майера. — Поиск работает по-другому. Мы же ритуал не успели зачитать! Он… он не просто сумел отыскать энергию Йохана за пару минут, но и вступил с ней в контакт. И даже не осознавал этого! Яннек, я знаю, что я сильный магик, я всегда всему быстро учился. Но учиться все равно было нужно! Я…       Голос Хармы стихает. Усталость наваливается на омегу вместе со злостью и разочарованием, как бывает всякий раз, когда он сталкивается с чем-то, что понять хочет, но не может. Силы, дремлющие в Коске, не укладываются в его семинаристскую парадигму. Они… неправильные. И могут быть опасными, если Томас не сумеет разобраться во всем как можно скорее. — То, что я скажу, может не понравиться, — произносит Шипка после недолгого молчания. — Но, вероятно, тебе нужен совет. — Чей?! Твой? — На выдохе, с истеричной, неуместной усмешкой произносит Томас и тут же жалеет об этом.       Слова вырываются раньше, чем он успевает хорошенько подумать. Желчь, через край плещущая в тоне омеги, остается на языке кислой, вяжущей пленкой. Томас пристыженно прячет взгляд в ногах, как-то глупо и безвольно складывая на груди руки. — Денгорфа, — пожимает плечами Яннек.       Он не злится. Не злится, хотя должен и имеет на это полное право. В раздражении Том прикусывает щеку. Яннек не заслуживает такого отношения, а Харма не заслуживает Яннека. — Прости меня, — говорит омега, не решаясь посмотреть Шипке в глаза. — Я веду себя невыносимо. — Все в порядке. — Нет, — Том качает головой. — Не в порядке. Ты последний человек здесь, на которого я хочу срываться. Это не оправдание, но все ждут от меня ответов, которых я и сам не знаю. Это сводит с ума. И ты прав, мне действительно необходим кто-то, кто поможет во всем разобраться. Но цена…       Харма замолкает, слова застревают у него поперек горла. На секунду, на неуловимое мгновение он снова оказывается в мрачном доме Тобиаса Денгорфа, и пожилой омега сухим, бесцветным голосом приговаривает мужа к смерти. Тому не жалко Клауса, он не испытывает к альфе ни сострадания, ни ненависти. Но мысль о новой, пускай и, кажется, необходимой смерти претит всему, во что Харма верил когда-то. Да, не ему об этом рассуждать, конечно, но Клаус не был виновен перед ним лично, он являлся лишь одним из винтиков большого механизма заговора, который, теперь уже без сомнений, зрел в городе многие годы. Как бы то ни было, нежелание Томаса марать руки сейчас кажется трусостью. Кто-то должен запятнать себя, и думать о том, как жить дальше, нужно потом. Когда они это самое «потом» сумеют отвоевать. — К чертям Клауса Денгорфа, — произносит Шипка, будто подводя черту под рассуждениями Хармы. — Он все равно не жилец. В этом городе умирали люди, которые были в тысячи и тысячи раз его лучше. А так хоть пользу принесет.       От его слов делается только хуже, но Томас понимает, что должен согласиться. А Клаус должен умереть. — Знаешь, что меня пугает? — Негромко говорит Том, обращаясь то ли к Яннеку, то ли к самому себе. — Я хочу, чтобы все закончилось. Верю, что закончится, и мы получим еще один шанс. Но каким он будет, если дорогу к нему мы прокладываем по чужим могилам? — Попроси за него у Единого. И забудь.       В голосе альфы холод и сталь. Непоколебимость в собственных решениях. Заботливый и чувственный с Томом, Яннек много раз прежде стоял перед тяжелым моральным выбором. Он умеет быть жестоким, когда другого выхода нет, но Харма часто забывает об этом. Забывает, насколько близко альфа соприкасался со смертью — ближе, чем кто-либо другой из его знакомых.       Забывает или, возможно, не способен понять.       Грохот заставляет омегу прийти в себя. Еще раз взглянув на Хильде — не проснулся ли? — Томас идет на кухню вслед за Яннеком. Ему не кажется, что их разговор окончен, но он благодарен за выдавшуюся передышку. — Шипка! — Зовет раздраженный Майер. — Где твоя прислуга?! Почему я должен возиться с этой… Этой дрянью? — Прояви уважение, — выдыхает Томас. — Это останки человека. — Прислугу я отпустил, — Шипка пожимает плечами. — Или ты хочешь, чтобы к вечеру по городу ходили разговоры о том, что комиссар приносит домой чьи-то кости? — Ты же комиссар, — по слогам проговаривает альфа. — Это твоя работа! У кого, черт возьми, это вызовет вопросы? — У Беккера, — вклинивается Томас. — Все, что мы делаем, может вызвать у него вопросы. Кто будет на них отвечать? Ты?       Продолжая негромко ворчать, Майер отворачивается. Пол на кухне заставлен медными тазами, в них аккуратно разложены почерневшие от времени и скверны останки. Томас понятия не имеет, что им делать теперь. До самого последнего момента в сердце омеги еще теплилась надежда, что стоит отыскать то, что осталось от Йохана, и что-то произойдет само собой, появятся ответы, придет озарение… Ганс сказал им искать альфу, но, к сожалению, не пояснил, какого рода должны быть эти поиски.       И, главное, к чему именно они должны привести. — Как там, — произносит Майер, прочистив горло. — Как Коске? — Спит, — неопределенно отвечает Томас, пожимая плечами. Майер как будто замирает на мгновение, и Тому кажется, что он хочет спросить что-то еще. Но не решается. — Все в порядке? — Да, — кивает Антон, усаживаясь на корточки возле одного из тазов. — Давайте уже начнем. Не хочу провести весь день, перебирая… это.       Все соглашаются. Харма берет в руки череп — осторожно, бережно — и обтирает его тряпицей, смоченной в можжевеловым отваре. Можно ли считать это надругательством над захоронениями? В семинарии его учили, что тревожить покой мертвецов нельзя ни в одном из случаев, не говоря уже о тех, когда их предали земле.       С другой стороны, был ли покой там, куда отправился Йохан?       Денгорф улыбается, и Василь крепче сжимает зубы.       Дежурные, пустые улыбки — каждый, кто входит в совет, давно к ним привык. Но Тобиас — дело другое, он достаточно стар и своеволен, чтобы не считать себя обязанным опускаться до подобной пошлости. Сейчас он делает это искренне, но не из дружелюбия, а скорее от распирающего изнутри чувства превосходства. — Я знал, что так будет, — как будто между делом произносит Денгорф, предлагая омеге опуститься в кресло. — Нам обоим будет проще, если вы оставите свою догадливость при себе. — Неприятно это слышать? — Притворно-участливо удивляется Тобиас, но лицо его тут же меняется. — Что ж, мне все равно. Я говорил, что план Отто — безумие, предупреждал, что все кончится паршиво. Но меня никто не слушал. И ты в том числе. — Мы перешли на «ты»? — Мальчишка сходит с ума, — усмехается старик. — А ты переживаешь из-за местоимений? Василь, душка, не пора бы засунуть свою гордость себе в… — Довольно, — бросает Руженский, поднимаясь на ноги. — Я подозревал, что идти сюда — плохая идея. — Сядь, — рявкает Тобиас. — Не нужно так бурно реагировать. Ты пришел по делу, и я согласился тебя выслушать. Так что, будь добр.       Руженский выдыхает, изо всех сил пытаясь успокоиться. Разговаривать со стариком всегда было тяжело, но в последние годы он сделался практически невыносимым. И это он говорит ему про гордость! Слуга — как обычно, тихий, почти незаметный — вносит в комнату чайный поднос. Василь открывает рот, понимая, каких усилий ему будут стоить следующие слова: — Мальчишка не отпустит Анджея.       Он ждет, что Денгорф усмехнется, глядя прямо в глаза, скажет что-то вроде: «А чего ты ждал?». Но пожилой омега молчит, наблюдая, как прислуга наполняет чашки. — Ты любишь мужа, — наконец, произносит он, и сердце Василя сжимается. — Люблю, — кивает он. — Всегда любил. — И что ты намерен делать? — Не знаю, — честно признается омега. — Но, что бы я ни решил, в одиночку против него идти бессмысленно. Особенно теперь. — Не бессмысленно, — уголки губ Тобиаса едва заметно приподнимаются. — Безумно.       Василь кивает, пряча взгляд на дне чашки. — Надеюсь, тебя не оскорбят мои слова, — продолжает Денгорф. — Но я не могу тебе верить. Как и ты, пожалуй, не обязан оказывать мне подобной чести. В глазах остального города совет всегда должен выступать единым фронтом, но нам с тобой хорошо известно, сколько противоречий всегда разрывало его изнутри. — Я говорю правду!       Не справившись с накатившими эмоциями, Василь подается вперед, вперив тяжелый взгляд в старика. — И никогда не пришел, если бы не считал, что это моя последняя возможность. Последняя надежда. Моя и Анджея.       В комнате воцаряется тяжелое молчание. Где-то наверху, в своих покоях, стонет от боли несчастный, покинутый Клаус Денгорф, но Василь, кажется, даже не замечает этого, потонув в собственных мрачных думах. — Не я твоя последняя надежда, — неспешно проговаривает Тобиас. — Но наш бывший комендант. Его взгляд и интонация только подтверждает то, о чем Василь уже догадывался. Денгорф давно ведет собственную игру, и Томас Харма — ее часть. — Мне необходимо спрятать сына, — едва слышно говорит Руженский. — Как можно дальше от Лимхарда. — Так ты готов идти до конца? Похвально. Мы придумаем, что можно сделать. Все вместе.       Денгорф снова улыбается, и Василь думает, что у него вот-вот кожа покроется мурашками. Старик не говорит и половины того, о чем знает, но, тем не менее, это лучшее, на что омега может сейчас рассчитывать. Перед глазами снова встает образ мужа — такого, каким Анджей был много лет назад. Крепкий, улыбчивый альфа, который, как тогда казалось, знает обо всем на свете. Руженский стискивает зубы до боли в челюсти.       Ему уже не страшно. Остался лишь стыд за себя и за то, сколько лет он позволял кошмарам Анджея продолжаться.       В спальне темно и тихо. То ли день, то ли ночь — неба не разглядишь за рядами плотно задернутых штор. Симон открывает глаза почти нехотя, с трудом заставляя себя вынырнуть из сновидений. Что ему снилось? Что-то приятное, кажется, хорошее. Радостное. Из детства.       Было ли это на самом деле, или Симон, как обычно, все придумал?       Омега ерзает на кровати, долго не решаясь повернуться на другой бок. Простынь поправлена, туго натянута. Подушка взбита и все еще пахнет Беккером. Симона тошнит, и он крепко зажимает рот рукой, ощущая, как желудок сводит в болезненных спазмах. Чем дальше отступает сон, тем сильнее он ощущает этот запах на собственной коже. Чувствует руки альфы на бедрах и пояснице, его влажные губы и грубые поцелуи. Слышит голос, хриплый, чужой, снова и снова шепчущий его имя.       Нутро сворачивается в комок и Симон сжимается, подтянув колени к груди.Тело горит, словно его окунули в бочку со спиртом.       Он снова и снова прокручивает в голове прошлую ночь. Папа когда-то учил Симона, что омегам совсем необязательно получать удовольствие от того, что они делают с мужьями в спальнях за закрытыми дверями. Нравиться это должно альфам, а для них это в первую очередь долг и обязанность. Плата за рождение детей, а это главное и первостепенное, что требует общество от омег. Возможно, когда-то раньше Симон еще мог верить, что все может быть иначе, когда в спальне ты остаешься с кем-то, кого любишь по-настоящему. Возможно, когда-то он даже представлял, как подарит первый поцелуй Яннеку, но разве теперь это может быть важным? Весь город давным-давно шепчется о том, что Шипка бегает за этим выскочкой из столицы, а Симон… Симон противен сам себе, что уж говорить об окружающих?       Неужели так будет теперь каждый раз? Сколько ночей ему придется провести с Беккером, прежде чем он, наконец, понесет? И как же горько от того, что даже совета спросить ему теперь не у кого.       На смену исступлению приходит глухая боль, и омега никак не может понять, откуда она исходит. То ли снаружи, то ли изнутри. А быть может, отовсюду сразу? «Ты сделал то, что нужно, дитя.»       Симон закрывает уши, сжимается сильнее. «Свершилось то, что было тебе предначертано.» — Уходи! — Взрывается омега куда-то в пустоту спальни. — Я не просил этого! Я не хотел!       Смех — едва различимый, сухой, как шелест осенней листвы — прокатывается по комнате. «Дитя. Так мало просто не хотеть, не просить. За себя нужно бороться, а разве же ты боролся? Я дам тебе то, чего ты сам никогда не сможешь себе дать. И много ли я прошу взамен?» — Уходи! — Еще раз кричит Симон. «Подари мне тело, и ты получишь все, о чем мечтаешь, дитя. Я подарю тебе свободу.»       Прижав голову к коленям, расцарапывая кожу на плечах, там, где все еще ощущаются тяжелые прикосновения Беккера, Симон думает, что ему не нужна никакая свобода. Ему вообще ничего не нужно. Он хочет исчезнуть, пропасть. Не чувствовать себя таким… невыносимо, непоправимо грязным. Его тело принадлежит отныне Якобу Беккеру, мысли всегда принадлежали семье, а душа — Йортехаре. Зачем свобода тому, кто не знает, что с ней делать? — Борются альфы, — сердито шепчет Симон. — А мы лишь следуем за ними. Так учил меня папа. «Борется тот, кто хочет выжить. И только.»       И только.       Симон горько усмехается, вытирая мокрые глаза тыльной стороной ладони. «Весь город этот построен на борьбе. Воздвигнут на костях и крови, в вечной схватке со смертью. Ты не первый, кто приносит жертву, дитя. Я скорблю с тобой так же, как и с любым другим своим ребенком. Но не позволяй этой плате пропасть впустую. Дай мне тело, Симон, и получишь взамен все. Все, о чем когда-то мечтал.»       Голос стихает, и омега всхлипывает все громче и громче, ревет, позволяя всему невыплаканному за эту ночь выйти наружу. Он хочет не свободы. А мести. Хочет, чтобы остальным было так же плохо, как и ему сейчас. Чтобы они узнали, какого это. — Господин.       Кто-то из слуг (Симон давно перестал различать эти одинаковые, раздражающие его голоса за дверью) осторожно стучится в спальню. — Убирайся, — выплёвывает омега через плечо. — Ничего не нужно! — Господин, — виновато повторяет слуга. — Вас хочет видеть некий человек… Он спросил ваших родителей, но… Не из города. — Пусть катится к чертям, — кричит Симон, приставая. — Мне нет никакого дела! — Он принес письмо с вашей гербовой печатью. Говорит, его зовут Юрген Коске.       Симон хочет прикрикнуть снова, но давится воздухом. Что-то сдавливает шею, не позволяя словам сорваться с губ. Испуганный, Симон хватается за горло, растерянно оглядываясь по сторонам. «Впусти его», — гудит в голове у омеги. — «Впусти!»       Прохладные пальцы осторожно касаются его лба, и Томас заставляет себя открыть глаза. Получается с трудом: голова гудит, стреляет за глазами, а в ушах раздается бесконечный, противный писк, так похожий на комариный. Тело тяжелое и безвольное. Омеге кажется, что его лихорадит. — Выглядишь паршиво.       Шипка улыбается. Харма привстает с дивана, пытаясь вспомнить, где сейчас находится. — Все в порядке, — отмахивается он. — Это все из-за ритуала, наверное. Скверна, старая магия… Скоро пройдет. — Вот, — альфа протягивает чашку с чем-то горячим, темным и дурно пахнущим. — Выпей. Станет лучше.       Томас решает не спрашивать, что именно ему налили. Послушно проглатывает отвар в несколько глотков, стараясь не обращать внимания на его отвратительный приторный вкус. Гул в голове понемногу смолкает, оставляя после себя опустошение и скрежет. Большие окна гостиной плотно зашторены. Том не помнит, когда и как умудрился уснуть, не представляет, сколько времени прошло и где остальные. В квартире тихо и холодно. Не слышно даже гудения ветра за окнами и привычного тиканья настенных деревянных часов в коридоре. Яннек опускается на диван возле омеги и внимательно всматривается в его растерянное лицо. — Мне снилось, — произносит Харма, пытаясь проглотить вставший поперек горла ком. — Снилось, что ты умер. Я плохо помню, но… Что-то про шахты, кажется. Про Денгорфа и Хильде… Не могу вспомнить.       Он зарывается пальцами в волосы и надавливает на виски. Шипка улыбается. — Я и умер. Ты забыл?       Его голос звучит приглушенно, как будто через стекло. Сначала Томас думает, что альфа имеет в виду ту самую смерть, настоящую, произошедшую несколько лет назад. Но губы Яннека растягиваются сильнее, улыбка превращается в оскал, искажая лицо, делая его больше похожим на застывшую гримасу. Омега осторожно поднимается на ноги и делает несколько неуверенных шагов спиной к двери. Шипка не сводит с него взгляда. Не двигается даже. — Когда? — Зачем-то спрашивает Томас. — Когда ты умер? — В день, когда солнце зависло над пустошами, — чеканит Шипка не своим голосом. — Когда небо заволокли скверна и пепел. Ты помнишь? Вот так.       Едва сдерживая смех, альфа обхватывает воображаемую рукоять ножа и вонзает себе между ребер. Проворачивает несколько раз и делает пас руками в воздухе. — Помнишь?! — Снова спрашивает он уже громче. — Помнишь?!       Томас пытается отойти дальше, но тяжелые, непослушные ноги запинаются друг о друга. Омега падает, бьется локтями о деревянный пол и отползает назад, пока затылок не упирается в стену. — У тебя на руках, — захлебываясь от хохота, говорит Шипка. — Умер. Умер. Умерумерумерумер!.. — Хватит! — Кричит Томас.       Он крепко зажмуривает глаза, зажимает ладонями уши, но голос альфы никак не умолкает. От него невозможно скрыться. Невозможно убежать. Томас сжимается, пряча голову в коленях, прикрывает ее руками и мычит, пытаясь заглушить Яннека. Гостиная тонет во мраке, пропадает. Теперь вокруг Хармы одна лишь темнота и этот ужасный, замогильный хохот. Это не Яннек. Кто-то другой, кто угодно. Не человек. Яннек не умер. Не мог. Он не мог. Он… — Эй.       Когда глаза открываются снова, Томас уже не понимает, происходит ли теперь все на самом деле, или это всего лишь новый виток его кошмара. Полубезумным, растерянным взглядом омега мечется перед собой, хватает ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Сердце колотится так сильно, что за его биением невозможно расслышать другие звуки.       Лицо Яннека — встревоженное, напряженное — проясняется в размытой дымке. Альфа сидит на корточках возле дивана. Неуверенно, почти что несмело он дотрагивается до щеки Томаса, гладит скулу большим пальцем. Раньше, чем он успевает что-то сказать, омега бросается к нему, крепко обнимает, утыкаясь в шею. Шипка крениться назад, не ожидая такого напора. Падает на спину, утягивая Тома за собой на пол. Омега жадно втягивает носом воздух, пытаясь успокоиться. Гарь и цианид только теперь возвращают ему ощущение реальности. — Ты чего? — Шипка пытается усмехнуться, но выходит натянуто. — Сон плохой?       Томас бормочет что-то ему в шею, не собираясь отстраняться. Такие яркие проявления эмоций омеге совершенно несвойственны, и в любой другой ситуации Томас бы, конечно, трижды подумал. Но сейчас нет никакого желания себя одергивать. Ни желания, ни сил. Сам того не замечая, Харма тянется к лицу комиссара, а после целует требовательно, жадно, обхватив щеки руками. Оторопев поначалу, Шипка отвечает на поцелуй, совершенно не понимая, откуда взялось в омеге такое рвение. — Ты же живой? — Невпопад спрашивает Томас, нехотя отрываясь от губ альфы. Шипка ухмыляется. Криво, гаденько, как делал раньше, и Харма думает, что вот теперь он абсолютно точно убедился, что не спит. — Собираешься проверить? — Не смешно, — беззлобно бурчит омега, снова сцепляя руки за шеей Яннека.       Он опускает голову альфе на грудь, вслушиваясь, как бьется чужое сердце. Томас чувствует себя глупым и напуганным одновременно. Это всего лишь кошмар. Плохой сон, такой же, какие снились ему сотни ночей до этого. Омега пытается убедить себя, что этот раз ничем от предыдущих не отличается, но сам себе не верит. Тело продолжает колотить мелкая дрожь.       Яннек не дурак. Разумеется, он уже успел понять, что именно приснилось Харме, и чувство вины постепенно заполняет мысли Тома. Едва ли альфе необходимо очередное напоминание о смерти. Едва ли нравится думать об этом.       Омега крепче прижимается к Шипке, цепляясь за отвороты его рубашки. Яннек целует его в макушку, зарывшись носом в черные густые волосы. — Я не… — Я люблю тебя, — негромко, на выдохе тараторит Томас. — Яннек, я… Я не могу потерять тебя, не позволю… Что бы ни произошло, слышишь? Что бы ни случилось. — Знаю, — мягко произносит Шипка, и от глубокого, низкого его голоса сердце омеги заходится барабанным боем. — Я тоже люблю тебя. И никуда не денусь.       Такого не обещают. Существует тысяча и одно «но», повлиять на которые мы никак не можем. Существует то, что сильнее каждого из живущих: обстоятельства. И Яннек не может знать наперед все, что должно случиться. Том горько усмехается, думая о том, что, пожалуй, в какой-то мере благодарен Беккеру за лишение сана. Чем дольше он находится рядом с Шипкой, чем крепче и глубже становятся чувства, которые омега должен был игнорировать изначально, тем меньше шансов, что между городом и Яннеком Томас когда-нибудь сумеет выбрать город. — Где остальные?       Неловкость подступает внезапно, как накатившая волна. Харме совсем не хочется, чтобы кто-нибудь (пускай даже Майер или Хильде) обнаружили их в подобном виде. — Когда ты уснул, я попросил Майера проводить омегу домой. Подумал, может быть… Ты захочешь сегодня остаться здесь. Или… — Да, — выпаливает Томас. — Захочу.       И замолкает, пытаясь понять, не слишком ли быстро согласился. Снова становится неловко. Поздновато, конечно, в нем просыпается сознательный, благочестивый омега. — Ты голодный? Том качает головой. Нехотя, почти через силу, он встает, чувствуя, как болят затекшие ноги. — Я сварю кофе. — Лучше я.       Яннек поднимается, отряхивая брюки. Примирительно улыбается. — Не бери на свой счет. Но то, что вы привыкли пить в столице, едва ли можно назвать кофе. — Какой эстет, — омега фыркает. — А вам нужно, чтобы в нем, как в супе, ложка стояла?       Шипка смеется, а после наклоняется, чтобы еще раз поцеловать Тома, и омега решает, что с кофе можно не спешить. Этим вечером — впервые за долгое время — им вообще торопиться некуда.       Альфа притормаживает, и высокая фигура позади делает то же самое. Опять.       Кажется, он пошел следом, стоило только покинуть дом Шипки, но Майер заметил не сразу. Думал о другом, пытался сообразить, как лучше будет расспросить Томаса так, чтобы тот не заподозрил лишнего. Что подумает бывший комендант, когда Антон придет к нему с разговорами про магию? Это уж точно вызовет вопросы. «Эй, Харма, а можешь посмотреть, нет ли на обереге заговора какого? А то я думаю все время про омегу этого, мысли всякие в голову лезут».       В лучшем случае Томас посмеется над ним. Скажет, что заговор этот называется «влюбленность», и он не на обереге, а у идиота-Майера в голове. А в худшем поднимет панику, станет сгущать краски, решит, что Антона вообще к Хильде подпускать нельзя, пока он не испортил им все расследование и не добавил лишних проблем. Нет, в лоб спрашивать было нельзя, а перехитрить Тома у Майера выйдет едва ли.       Когда он заметил, что что-то не так, было уже поздно.       Альфа шел за ними две улицы. Чтобы убедиться в своей догадке — мало ли, куда может идти человек вечером? — Майер втащил Хильде в проулок, но тот споткнулся и налетел коленом на бугристый ледяной наст. Пока Антон, злой и матерящийся, помогал ему подняться, неизвестный затормозил у угла дома. Оберег на шее Майера отозвался глухим ударом, заставляя напрячься. — Ты чего это? — Спросил тогда омега, но Антон шикнул на него, ничего не поясняя.       Прислушался.       Незнакомец топтался там, выжидая.       Жестом указав Хильде помалкивать, Майер повел его вперед, придерживая за руку. В голове роились мысли. Нужно было срочно что-то придумать. Что угодно.       Они проходят переулок. На улице немноголюдно, но Антон надеется, что им все равно удастся затеряться за чужими спинами. Он ускоряется, продолжая тянуть Хильде за собой. Теперь, кажется, и омега начинает понимать, что происходит. Крепко вцепляется в руку альфы и старается спешно перебирать ногами, едва поспевая за широкими шагами Майера. Вместе они перебегают через мостовую на противоположную сторону дороги. Украдкой Антон оглядывается через плечо. Человек следует за ними, держась на расстоянии нескольких метров.       Им нельзя идти к Томасу. По крайней мере, не раньше, чем они сумеют оторваться от преследователя. Комната Майера тоже отпадает: старик-хозяин выгонит омегу раньше, чем Антон сумеет соврать что-то более-менее правдоподобное. Нужно потянуть время, пока альфа не поймет, что делать. Хильде хромает, но молчит. Он не собирается жаловаться, но Майер видит, как искажается его лицо каждый раз, стоит неудачно перенести вес на травмированную ногу. Долго он так не пройдет. — Знаешь его? — Спрашивает Коске, когда альфа еще раз оглядывается. — Нет, — Антон хмурится. — Но он точно не из охранки. Понятия не имею, хорошо это или нет.       Кем бы ни был незнакомец, его нисколько не пугало быть обнаруженным. Если сначала он и пытался оставаться незамеченным, то сейчас уверенно шел следом, наращивая темп минута за минутой. — Бежать можешь? Омега жмурится. Недолго раздумывает, наступая на ногу. — Могу, — наконец, отвечает он, но Майер чувствует в его словах плохо прикрытую ложь.       Было бы проще, знай Коске город так же, как знает его Антон. Тогда бы альфа сумел задержать преследователя, а Хильде успел где-то скрыться. Переулками и дворами добрался бы до Рауда, например, и там бы уж точно нашелся кто-нибудь, способный помочь. Но сейчас альфа может рассчитывать только на себя, и это чертовски раздражает. — Я спрашиваю, — через зубы рычит Майер, — потому что хочу знать точно. Твое геройство сейчас на хрен никому не упало. — Недолго, — признается Хильде. — Смогу. — Понял, — Антон выдыхает, прикидывая, сколько может весить омега вместе с одеждой.       Едва ли много. Но с ним на руках Майер все равно не сумеет двигаться так быстро, как того бы хотелось в их ситуации. Должно быть что-то еще.       Улица, сужаясь и петляя, упирается в толстые крепостные стены аббатства. Дальше людей будет еще меньше, Антон это знает и готовится. Он ведет их задами хозяйственных построек по мощеной камнем дорожке, которая, извиваясь, обрывается за воротами старого города. Хильде молчит, но изредка посматривает на альфу с недоверием и растерянностью. Впрочем, даже если бы он спросил сейчас Антона, куда именно они идут, тот бы ему не ответил. Интересно, понял ли уже незнакомец позади, что Майер и сам понятия не имеет, куда именно лежит их путь?       За воротами кварталы скудеют, превращаясь в трущобы Болотицы. Некогда эти места Антон знавал едва ли не лучше, чем родной хутор — так часто приходилось им совершать здесь обходы. Курсантов охранки не гнушались бросать туда, куда не хотели ездить офицеры, но тогда альфа и подумать не мог, как кстати окажутся когда-нибудь эти знания. — Вот и все, — произносит, наконец, Майер, когда они сворачивают за угол.       Убогие бараки жмутся друг к дружке, оставляя между собой узкий проулок, оканчивающийся тупиком. В темноте, привычной для Болотицы, сложно разглядеть, что находится дальше: то ли забор, то ли стена еще одного дома. Хильде моргает, нервно сжимая плечо альфы. — Что «все»? — Спрашивает он в исступлении.       Шаги позади затихают. Их безымянный преследователь останавливается, довольно усмехаясь. Думает, наверное, что загнал их в ловушку. — Отойди к стене, — шепчет Антон омеге на ухо. — И жди. — Ты… — К стене, — с нажимом повторяет Майер, отпихивая Коске подальше от себя.       Оборачивается.       Мужчина стоит в паре метров от него. Улыбается почти приветливо. — Далеко ты решил уйти, — произносит он, разминая кулаки. — Заблудился, поди?       Высокий, но не выше Антона. Лет на пять или семь постарше, глаза маленькие, близко посажены. Лицо длинное, вытянутое. Опирается как будто больше на правую ногу. Потирая руки, левую положил поверх правой. Телосложение под мешковатой верхней одеждой разглядеть сложно, но выглядит не слишком уж крупным. — Ты чей, братец? — Майер улыбается в ответ. — Кто послал? — Не твоего ума дело. — Как же? Моего же омегу высматриваешь, небось?       Обе руки держит на виду. Антону остается надеяться, что нигде в кармане альфа не припас револьвера. — Слишком много вопросов, — хмурится незнакомец. — Отдавай пацаненка, и разойдемся. — А, — Майер бьет себя по лбу. — Конечно, забирай, о чем речь! Дай только сперва гляну на тебя получше, вдруг ты ему не понравишься. — Так он пусть сам и посмотрит, — разводит руками альфа. — Чего ж ты за него решаешь.       Он делает первый шаг. Правая нога. А рука будет левая. Антон улыбается про себя, довольный.       Подскакивает ближе, успевая заблокировать занесенную для удара руку. Резко, без замаха, бьет в челюсть, но слегка промахивается. Кулак врезается в скуловую кость, и незнакомец пошатывается, отклоняясь назад. Антон не замечает, когда тот успел ухватиться за ворот его тулупа, и теперь альфа тянет его на себя. Пытается развернуть, прижать к стене. Бьет куда-то в бок, и этот удар Майер пропускает. Кидается в сторону, на ходу скидывая верхнюю одежду. Трещат пуговицы. Незнакомца инерцией несет назад, и он едва не падает. Майер толкает его на землю, но оседает следом, когда мужчина лягает его каблуком ботинка в колено.       Теперь это едва ли можно назвать настоящей дракой. Так, возней в темноте, неуклюжей, какой-то путанной. Лишенной всей той красоты, за которую Антон всегда любил рукопашную. Если бы Шипка видел их сейчас, то обязательно раскритиковал.       Прежде, чем альфа успевает прикрыть лицо, Майер бьет его в нос, ощущая, как по костяшкам пальцев мажет выступившая кровь. Антон нависает сверху, надавив коленом на грудь, и несколько раз бьет наотмашь. Мужчина заходится мокрым кашлем, наугад молотя руками перед собой. В какой-то момент ему все же удается заехать Антону повыше брови, а после, воспользовавшись секундным замешательством, в ухо. Майер валится на землю, оглушенный. Голову заполняет монотонное, протяжное гудение. Альфа накидывается на него сзади и обхватывает шею так, что локоть оказывается под подбородком. Тянет назад, пытаясь придушить. Антон выворачивается, посильнее ткнув затылком в лицо мужчине, надеясь попасть в уже разбитый нос. Противник разжимает хватку, и этого оказывается достаточным для того, чтобы Майер опять повалил его на лопатки. Воздух со свистом вырывается из легких альфы, он натужно хрипит. У ноздрей собираются кровавые пузыри. Антон садится рядом и, стащив с чужой головы шапку, наматывает на кулак жиденькие волосы, заставляя приподнять голову. — Тебя послал Аус? — Шипит Майер, наклоняясь ниже, почти вплотную к лицу мужчины. Тот улыбается (как-то глупо, даже бездумно), и, собрав последние силы, пытается плюнуть. Густая, красная от крови слюна падает на его подбородок и стекает вниз. Майер поджимает губы. — Аус?! — Снова спрашивает он и, не сдерживаясь, открытой ладонью бьет альфу по щеке. — Кто послал?! — Ты его навсегда не спрячешь, — совсем тихо выговаривает альфа. — Они все равно доберутся. Найдут его. — Кто. Такие. Они, — отрывисто, почти по слогам проговаривает Антон, продолжая хлестать мужчину по лицу. — Кто?!       Он и сам не замечает, как пощечины превращаются в удары кулаков. Белесая, мутная пелена застилает глаза, мир вокруг начинает плыть. Ярость, словно раздуваемые мехом угли, разгорается все сильней, заполняет мысли, вытесняя собой остальное. Все человеческое. То, что делало его когда-то Антоном Майером.       Альфа больше не улыбается. Глаза его закатываются, он проваливается в беспамятство. Антон заносит руку, совершенно не отдавая отчета собственным действиям, но замирает, ощущая, как чужая холодная ладонь касается его щеки. — Помрет же, — сипит Хильде, оттягивая Майера назад. — Ты дурной совсем? Помрет!       Антон поднимается почти против воли, смотрит на омегу удивленно, не понимая, почему тот выглядит таким испуганным. Смысл слов не сразу доходит до альфы. На какое-то мгновение, кажется, Антон и вовсе забывает, что такое — умирать.       Хильде припадает к земле, нависая над незнакомцем. Подносит руку к расквашенному носу и замирает. — Живой, — выдыхает он, с облегчением.       Антон подбирает с земли тулуп и отряхивает от снега. — Пойдем, — командует он омеге, стараясь не замечать, каким бледным и перекошенным выглядит теперь его лицо. — Мы его так и оставим? — Нет, — пожимает плечами Антон. — С собой возьмем. Закидывай на плечо, чур ты понесешь.       Не понимая, шутит ли Майер или нет, омега не двигается, растерянно таращась на безвольно лежащее на земле тело. Антон хмурится. Ломота в теле постепенно усиливается, болит ухо и ноет рассеченная бровь, но в целом он чувствует себя лучше, чем мог бы. — Пойдем, — повторяет альфа. — Или ты хочешь быть рядом, когда он очнется? — А если… — Да не умрет он! — Альфа начинает злиться. — Ты лучше о себе побеспокойся.       Он решает не дожидаться, пока Коске соизволит принять решение. Выхватывает его руку и тянет прочь из проулка. Омега несколько раз оглядывается назад, пока они не заворачивают за угол. Антон молчит. На языке остается солоноватый металлический привкус. — Положи ребро на место.       Яннек похож на ребенка. Сидит на полу гостиной и по одной достает кости Йохана, раскладывая их, словно деревянный конструктор. Вертит, рассматривает, примеряя друг к дружке. Застыв в дверях, Томас прислоняется к стене, отхлебывая из чашки горький, успевший остыть кофе. Альфа оглядывается через плечо. Проводит растопыренной пятерней по волосам и приподнимает брови. — Не хватает. — Фрагментов? — Том пожимает плечами. — То, что уцелело, дошло до нас только благодаря магии. Так что, нужно сказать спасибо, что… — Да нет же, — Шипка отмахивается и подскакивает на ноги, потрясая в воздухе уплощенной дугообразной костью, обломанной на одном из концов. — Я понимаю, что здесь не все. Просто знаешь, чего нет совсем? Кистей. Ни одной косточки. Странно, да? — Да, — неопределенно тянет Томас. — Как и у наших убитых.       Яннек кивает, удовлетворенно улыбаясь, и омеге думается, что он уже знает ответ на собственный незаданный вопрос. Вместе они располагаются на ковре, поближе к останкам. Яннек продолжает вертеть ребро, чтобы занять чем-то руки. Нервничает. Молчит какое-то время, явно собираясь с мыслями, и Томас его не торопит. Хильде сказал, что демон выгрыз Йохану сердце… Если все было так в действительности, то он может только поблагодарить Единого за то, что последние жертвы не испытывали подобного перед смертью. — Когда-то давно, — начинает Шипка осторожно, как будто боясь ошибиться. — Когда я только попал к Гансу. Мы застряли в одной деревеньке, недалеко от границ Ничьей земли. Зарядили дожди, дороги размыло совсем и… Не важно. Но просидели мы там достаточно для того, чтобы Ганс втерся в доверие к одному из местных. Древний такой старичок был, выглядел так, будто и сам застал первые походы Хаора на язычников. Он Гансу истории всякие рассказывал, а я записывал. Ну, как умел. Учился только. Дед легенды в основном вспоминал, большая часть из них интереса не представляла, только практику мне давала. Но была одна, которую я тогда всерьез не воспринял. Про шамана, который себе запасное тело делал. Он, вроде как, знался с местными божками всякими, от людей отвернулся, вредить стал. Деревенские терпели сначала, но как он начал могилы по ночам разрывать, так и не выдержали. Пошли, повесили шамана на самом высоком дереве, а дом его сжечь решили. Приходят, а из погреба скелет лезет. Кривой весь, перекошенный, шатается, а сам медленно уже начинает кожей обрастать. Тогда они поняли, что он не просто так могилы рыл, а тело себе новое собирал, чтобы было, куда вернуться, когда убьют. Это, конечно, просто легенда, потому что даже на севере люди не верят, что демоны будут столь любезны, чтобы дарить человеку вторую жизнь за просто так. Но везде есть своя доля правды.       Томас хмурится. — То есть, ты думаешь, что недостающие кости кто-то собирал специально?       Яннек приоткрывает рот, но Томас продолжает, уже громче и почти раздражённо. — Конечно, собирал! Черт возьми, Яннек, я же только что сам рассказывал об этом Хильде! Магики не создают энергию из ничего, потому что из ничего создавать невозможно. Всегда нужна основа. И для тела тем более! Они забирали кисти, потому что с точки зрения магии именно они наиболее устойчивый, крепкий материал. Именно через руки ты чаще всего контактируешь с окружающим миром, а значит, обмениваешься энергией. Они… как бы сказать? Закаленные. Яннек, ты… — Я знаю, — довольно ухмыляется альфа. — Я молодец. — Нет, — Харма кривит губы. — Почему ты не вспомнил об этом раньше? — Ну уж прости, — Яннек разводит руками. — Как-то не вышло. Так или иначе… Ты думаешь, что они действительно могли… собрать тело?       Задумавшись ненадолго, Томас прикусывает подушечку большого пальца. — По крайней мере, мы не можем этого исключать. Но и утверждать, не имея никаких доказательств, нельзя. — Доказательства, — усмехается альфа. — Как будто мы можем их получить.       Шумно выдохнув, Харма откидывается назад, упираясь спиной в диванное сиденье. Не поспоришь: с этим у них всегда были проблемы. — Нельзя тянуть дальше, — говорит он, нехотя. — Поедем к Денгорфу. Я соглашусь на любые его условия. Принесу извинения, если понадобится. Нам нужны шахты. Нужно узнать, как изгнали Йортехаре в прошлый раз.       Яннек едва заметно улыбается, не сводя с омеги глаз. Тот замечает и непроизвольно выпрямляет плечи, ощущая смущение. — Что? — Ты правда думал, что будешь хорошим церковником? — Когда-то, наверное, думал, — после непродолжительной паузы отвечает Харма. — Или хотел так думать. Пойми меня правильно. Чем бы не занимался, я был обязан делать это не просто хорошо, а лучше всех. Так уж было заведено. Поэтому, поступив на службу, я особо не задумывался, смогу ли. Казалось, что так должно быть. Само собой разумеется. Наверное, именно это меня и сгубило. Когда думаешь, что ты лучше всех, тебе кажется, что и решения принимаешь исключительно верные. А если оступишься — даже так сильно, как я — это сойдет с рук. — Ты действительно лучше всех, — говорит Яннек, и Томас цепенеет, не понимая, почему столь знакомая фраза сейчас звучит для него так непривычно. Интонация.       Шипка говорит это не так, как говорили родители. Не так, словно ты и должен быть лучше, обязан всегда и во всем превосходить окружающих. В голосе Яннека теплота и искренное, неподдельное восхищение. И Томас все еще не знает, как реагировать. Раз за разом сталкиваясь с тем, как запросто альфа озвучивает свои чувства, Харма ощущает абсолютное, опустошающее исступление. Шипка ничего от него не требует. Не ждет, что он будет соответствовать. Поэтому, наверное, омега и не может понять, зачем он произносит подобные вещи. — Ты лучше всех, — повторяет Шипка. — Но церковник никудышный. — Почему? — Только и может выдавить из себя омега. Яннек тянется к Харме и щелкает по лбу. Смеется. -Слишком много думаешь своей головой. Слишком сильно полагаешься на себя, а не на провидение. А еще, ты готов отвечать за все на этом свете, а не на том. — Интересное у тебя представление о церкви, — улыбается в ответ омега. — Почти что еретические. — Ну, — Шипка кивает. — Я же мертвый язычник с Ничьей земли. Каким еще я должен быть? «Таким», — думает Томас, подаваясь вперед, навстречу альфе. Только таким, даже если порой это невыносимо.       Они не разговаривают всю оставшуюся дорогу, и Хильде ловит себя на мысли, что побаивается уточнить у альфы, куда именно они идут теперь. Эта часть города — особенно сейчас, в темноте — больше похожа на то, что представлял себе омега, думая о Лимхарде много лет назад. Мрачные, нагоняющие тоску дома-гробы, бесцветные, угрюмые, вырастающие посреди снега и грязи. Колено теперь болит сильнее от долгой ходьбы, но омега терпит, не желая признаваться в этом Майеру. Остается надеется, что совсем скоро они придут, и уже совершенно не важно, куда. Горько усмехаясь про себя, Коске думает, что ему подошел бы и любой ближайший сугроб, если бы не было так страшно оставаться здесь ночью.       Он чувствует себя глупым, беспомощным ребенком. Снова боится города, боится того альфу, что они оставили позади, боится, что он умрет там, замерзнув без сознания. А еще… Еще Хильде боится Майера, но не может признаться в этом.       Антон Майер единственный, кому омега хочет доверять безоговорочно. Рядом с ним Хильде чувствует себя совершенно иначе, не так, как с Томасом, Яннеком или Горским. Он знает, что альфа никогда не сумеет ему навредить, что бы ни говорил и ни делал, только откуда это знание берется, омега не имеет ни малейшего понятия. И, тем не менее, он слишком внимательно разглядел лицо Майера в тот момент, когда он яростно, с наслаждением избивал незнакомца. Понимал ли он, что делает?       Тогда Коске так не казалось. — Пришли, — произносит Антон, когда они притормаживают у дверей одного из бараков.       Одноэтажный, бревенчатый, уродливой мертвой гусеницей он вытянулся вдоль улицы, подмигивая Хильде парочкой освещенных окон. Крыша, словно подушка для иголок, утыкана коптящими дымовыми трубами. Деревянная дверь выкрашена, кажется, в синий, краска облупилась, пооблезла крупными чешуйками. Прямо над дверью вывеска — кривая, кособокая. Самодельная. «Ночлег в съем. Посуточно.» — Что это? — Не понимает омега. — Почему сюда? — Потому что, — выдыхает Антон, и Хильде только теперь замечает, что альфа устал тоже. — Нам нужно где-то переждать. Убедиться, что больше никто не шел по следу. А здесь искать вряд ли станут. — Мы тут, — омега спотыкается на слове, — переночуем? — О да, — невесело усмехается альфа. — Но придется снова подыграть мне. — Я помню, — кивает Хильде. — Я твой брат. — Нет. С братьями в такие места не ходят. Ну… Я надеюсь.       Хильде растерянно моргает, не понимая, к чему клонит Антон. Альфа потирает виски. Несообразительность омеги его сейчас явно раздражает. — Считай, что это все равно, что сеновал на Выселках. — В каком смысле? — Хильде хмурится. Ему кажется, что Майер просто решил над ним поиздеваться. — Мы будем ночевать на сеновале?       Раздосадованный, Антон отмахивается, поняв, наверное, что разговор их обречен. Поправляет платок на голове омеги, натягивая его едва ли не на глаза, приподнимает шарф. Еще раз попросив подыграть, он открывает дверь, пропуская Хильде вперед. Внутри пахнет дровами, кислой капустой и спиртом. Деревянные балки потолка нависают так низко, что омеге кажется, что Антон вот-вот проскребет по ним макушкой. Комнатка крошечная, темная. По обе стороны тянутся длинные, узкие коридоры. Напротив двери что-то похожее на прилавок, за ним коморка. На прилавке тускло горит лампа с запыленной, грязной стеклянной колбой. Майер сгребает Хильде в охапку, крепко прижимая к себе, и облокачивается на прилавок, несколько раз ударив по нему кулаком. Омега вздрагивает. От того, как близко оказывается альфа, Хильде начинает потряхивать. Он не понимает, куда спрятать глаза, а куда деть одеревеневшие руки. Тело моментально делается каким-то неловким. Неуклюжим. Так, словно бы Хильде и не управлял им предыдущие девятнадцать лет. — Эй! — Кричит Антон куда-то в сторону коморки незнакомым, чужим голосом. — Есть кто живой? Хозяева! Ау!       Дверца за прилавком, заскрипев, открывается. Полноватый омега средних лет поправляет толстые очки, съехавшие на нос, и зевает. — Доброй ночи, хозяин! — Басит Майер, улыбаясь. — Нам бы комнатку! Омега хмурится. — Что ты так горлопанишь? Перебудишь же всех. — Ой ли, — подмигивает ему альфа. — Прям уснули уже все у тебя, да? Кому рассказываешь.       По непонятной для Коске причине, это очень смешит омегу. Его лицо смягчается. Он окидывает Антона пристальным, оценивающим взглядом, и, кажется, то, что он видит, ему нравится. На Хильде хозяин смотрит мельком, как будто и вовсе против воли. — Комнатку на ночь, — напоминает Антон. — На двоих. — Ему лет-то сколько? — Хитро щурится омега. — Мне тут извращений всяких не надо. А то вона как укутанный, и лица не разглядеть. — Лет сколько надо, — посмеивается Антон, перехватывая Хильде за талию одной рукой и слегка приподнимая над полом. — Об этом можешь не волноваться. Заплачу хорошо, только получше что-то выдели.       Помявшись для вида, омега протягивает Антону ключ, и альфа изображает короткий поклон. — Слева, в самом конце, — хозяин улыбается, указывая в сторону коридора. — Деньги вперед. Дрова для печи под кроватью.       Майер отсчитывает нужную сумму с такой легкостью, что даже Хильде ненадолго верит в правдоподобность всей ситуации. Альфа просит принести бутылку чего-нибудь покрепче и обязательно постучать. Хозяин понимающе кивает, провожая их взглядом. Из объятий Майер выпускает омегу только после того, как они скрываются за дверью. Запирает засов и прислушивается. — Шторы закрой, — говорит он Коске. — Свет не зажигай.       Сложно сказать, является ли эта комната хорошей на самом деле, или хозяин отдал им первую попавшуюся из свободных. Маленькая, пыльная, из мебели — только самое необходимое, но едва ли им нужно что-то еще, чтобы просто переждать эту ночь. Омега осторожно выглядывает из окна и тут же отскакивает назад, испуганный голосом Антона. — Чего делаешь? Закрой и не высовывайся.       Присев на край кровати, Коске наблюдает, как альфа возится с растопкой. Печь в углу похожа на металлический бочонок с узкой крошечной дверкой, толстая труба упирается в потолок. — Я так и не понял, — ворчит омега. — О чем вы говорили? — Вырастешь — узнаешь, — отнекивается Майер. — Раздевайся. — Чего? — Пальто свое снимай, — усталость все сильнее чувствуется в его голосе. — Просушим.       Поленья начинают потрескивать в печи, а запахи пыли и сырости понемногу отступают. Этого мало, чтобы превратить их временное пристанище в нечто по-настоящему приятное, но, худо-бедно, добавляет уюта. Только теперь омега чувствует, как все пережитые за вечер эмоции берут над ним верх. Родители растили его в страхе, но то был страх иного рода. Перед тем, что случиться должно, но не происходило в данный момент. То, что несло опасность раньше, никогда не имело физической формы, не являлось живым человеком. Это все чуждо ему настолько, что омега по-детски жмурится, больше всего желая оказаться сейчас дома, на хуторе в лесу. Как же глупо! Он приехал сюда, полный решимости, думал, что может повлиять на происходящее. А сам трясется теперь, как побитый пес, уже от того, что увидел драку.       Но хуже всего сейчас то, что он не может ни с кем поделиться этим. Майер — единственный, с кем омега готов говорить откровенно, только вот в данный момент он едва ли захочет выслушивать эти жалобы. Ведь и пострадал альфа сегодня из-за Хильде. Его поставили приглядывать за омегой, и вот, что из этого вышло.       Хозяин приносит белесый, мутный самогон, буханку хлеба и солонину, завернутую в грубую бумагу. Майер разговаривает с ним, открыв дверь ровно настолько, чтобы можно было просунуть бутылку внутрь. Изображает улыбку. — Выручил, хозяин! Ты уж будь добр, до утра нас не беспокой. Очень друг по другу соскучились. Омега хохочет. Гортанно, звучно, и, по мнению Хильде, неприятно. — Ты смотри, какой пылкий. Повезло, видать, омеге твоему. — Повезло-повезло, — кивает Антон, желая побыстрее спровадить хозяина. — И ему, и мне. Омега намек понимает. Желает приятной ночи и удаляется, продолжая посмеиваться. Только теперь до Хильде доходит смысл их разговора. То же самое, что и сеновал. Какой же он, конечно, жуткий тугодум.       Стыд, смущение, злость и еще что-то такое, чему Хильде не может дать названия, охватывают омегу, закручивают, словно водоворот, заставляют то бледнеть, то краснеть, то обливаться холодным потом. Он рад, что в комнатке темно, а Антон возится у печки, то ли разламывая хлеб, то ли откупоривая бутылку. Хильде надеется, что он будет слишком занят для того, чтобы разглядеть, как изменилось его лицо. Комнатка сжимается, делается теперь совсем крошечной. Воздуха не хватает. Хильде дотрагивается до своих щек: они горят, будто при лихорадке. — Дошло наконец-то? — Ну, — фыркает омега, отворачиваясь. Майхер усмехается. — Расслабься. Кто еще станет ходить в такие места? А нам не нужно сейчас выделяться. Как нога? Болит? Хильде пожимает плечами. — Нет. — Здорово, — кивает альфа, подходя к кровати. — Даже если так сделаю?       Быстрее, чем Коске успевает среагировать, Антон сжимает его колено. Несильно, но этого хватает, чтобы заставить Хильде глухо ойкнуть, крепко сжимая зубы. Омега толкает Майера в плечо, отпихивая подальше от себя. Тот хмурится. — Покажи. — Само пройдет, — ворчит Хильде. — Лучше о физиономии своей пекись. — Ты так раздражаешь иногда, — выдыхает Антон. — Вытяни ногу. И подложи под нее что-нибудь, чтобы повыше была. — Мне не… — Делай, что говорю, — рявкает альфа. — Я с тобой спорить не собираюсь.       Омега слушается. Понимает, что упрямство сейчас совершенно неуместно, да и голос Майера его пугает, как бы не хотелось в этом признаваться. Антон присаживается рядом и осторожно касается лодыжки травмированной ноги. Коске дергается, но больше от неожиданности, нежели от боли. Когда альфа принимается закатывать штанину, Хильде приходится удерживать себя от того, чтобы не ударить его по рукам. Всякий раз, когда холодные пальцы касаются его кожи, омега вздрагивает, а по телу пробегают мурашки. Мысли в голове скачут, словно сумасшедшие. В одну секунду он хочет, чтобы все закончилось поскорее, в другую — чтобы Майер делал все как можно медленнее, позволяя омеге разобраться, что же это за неясная, тянущая тоска наполняет тело. — Нужно бы холодное что-то приложить, — говорит Антон, рассматривая колено. — И перевязать потуже. — Ага, — бурчит Хильде, почти не улавливая смысла услышанного.       Не придумав ничего лучше, Антон разрывает одну из наволочек на длинные лоскуты и стягивает колено Хильде. Промывает свою рассеченную бровь содержимым бутылки, а после говорит приложить ее к ноге, как самое холодное из того, что они могут сейчас себе позволить. Едят в молчании, не столько от голода, сколько от желания чем-то занять время. — Ты только Харме не говори, что мы в таком клоповнике заночевали, — усмехается Антон.       Делает два жадных глотка самогона и отдает бутылку обратно. Хильде принюхивается к горлышку. Пахнет так же, как и то перегонное, что делал когда-то его отец. — Можно? — Зачем-то спрашивает он, и, не дожидаясь ответа, пьет.       На вкус самогон оказывается горьким, с привкусом сивушного масла. Хочется сплюнуть, и Коске не понимает, как у альфы получилось проглотить это, не скривившись. Майер смеется. — А ты ожидал от этого места чего-то получше? -Томас воротится, — невпопад отвечает омега. — А меня нету. Что делать станем?       Антон отмахивается. Забирается целиком на кровать и ложится рядом, заведя руки за голову. Сердце Хильде бьется тревожно, неровно, и он делает глубокий вдох, пытаясь успокоиться. Здесь хватает места для того, чтобы они могли не касаться друг друга, но омега все равно боится пошевелиться. — А что мы сделаем? Даже посыльного не отправишь. Не переживай из-за этого. В крайнем случае, вали все на меня. — Не хочу, — вырывается у омеги. Майер приподнимается, нависнув над Коске, и щипает за нос. Смеется. — Защитишь меня? — Защищу.       Он произносит это совсем неслышно, почти что одними губами, но в тишине комнаты каждый звук кажется сейчас оглушительно громким. Взгляд Антона делается каким-то затуманенным, невидящим. Его рука скользит по щеке омеги, касается ямки под ухом. Коске перестает дышать, изо всех сил пытаясь понять, что хочет от него альфа. Пальцы Майера ведут ниже, по шее, ощущая, наверное, сумасшедшую трель испуганного омежьего сердца. Хильде приоткрывает рот, но не знает, что нужно сказать. Можно ли вообще сейчас что-то говорить?       Чужой голос, который омега заглушал в голове с самого утра, довольно хохочет. Подначивает. Сделай то, что хочешь. Сделай, что требуется.       Пальцы Майера касаются кожаной бечевки на шее Коске. Оберег омеги отзывается ударом, и Антон жмурится, приходя в себя. Одергивает руку и отстраняется, то ли пристыженный, то ли испуганный. — Засыпай, — говорит альфа, поднимаясь на ноги. — Я сяду у двери. Покараулю. — Я днем выспался, — пытается возразить омега. — Может… — Засыпай, — повторяет Майер с нажимом, не глядя на Хильде. — И прекращай спорить.       Коске отворачивается к окну, укутав ноги в шерстяное одеяло. К ноющему колену присоединяется гул в ушах и беспричинная, как ему кажется, тяжесть под ребрами. Что он собирался сделать? Чего ждал и чего хотел прямо сейчас? Хильде догадывается, но боится об этом думать.       Потрескивают дрова в печи. Закрыв глаза, омега слышит, как стеклянное дно бутылки стучит об пол.