Что было обещано

      Семья Коске уехала из Лимхарда сразу после рождения Хильде. Родители говорили, что город проклят, как проклята земля под ним. Говорили, что каждый, кто живет там — не больше, чем живой мертвец. Хильде боялся города, когда был совсем ребенком. Боялся колыбельной, которую напевал перед сном его родитель. Лимхард рисовался в его воображении мрачной, холодной крепостью, со всех сторон обнесенной высокими каменными стенами. Он представлял, как изуродованные чудища сторожат ворота, как влажно сверкают их налитые скверной глаза. Как они возносят мольбы Йортехаре, как приносят кровавые жертвы своему отцу. О том, что такое Лимхард на самом деле, он узнал позже, когда отец решился показать уже подросшему сыну старые открытки. На них красиво одетые люди прогуливаются по бульвару среду цветущих акаций и гортензий. На набережной канала омега в изящном весеннем костюме кокетливо прикрывается зонтиком от солнца. Галантный альфа подает ему руку, помогая взобраться на каменный бордюр. По мощеным мостовым несутся открытые коляски, запряженные лошадьми. Тихонько, только бы не услышал супруг, отец рассказывал про шумные площади и улицы, про высокие дома, про несчастный, но такой манящий город к югу от их хуторка. Альфа скучал по той жизни, что пришлось ему оставить, но никогда не высказывал желания вернуться обратно. По крайней мере, вслух.       О том, кто такой Йортехаре, Хильде не спрашивал. Папа называл его хозяином земли, говорил, что он когда-нибудь обязательно проснется. Но что он из себя представляет и почему когда-то уснул, омега спрашивать не решался. Ему хватало того, о чем пелось в колыбельной. Хватало сурового, тяжелого взгляда, коим его папа одаривал ребенка каждый раз, когда он робко заговаривал о городе. А когда омеге исполнилось шесть, у него впервые проявились способности к магии. Тот день стал самым черным в жизни семьи.       Через неделю в их дом впервые приехал высокий человек в смешной шляпе и с тростью. Он говорил властно и непонятно, обращался с родителями так, будто бы не он сам был в гостях. Смотрел на Хильде со странной, ни на что не похожей смесью раздражения и страха. — Расскажите мальчишке, как опасно колдовать на его земле, — сказал незнакомец на прощание. — И не давайте позабыть.       Родители исполняли его наказ очень уж усердно. Всякий раз, когда ребенок чувствовал, как магия взывает к его крови, когда ощущал слабое покалыванье в пальцах, папа стегал его лозиной. Папа кричал на него. Папа рассказывал про скверну, которая слышит его колдовство.       Хильде было восемь, когда родители решили рассказать ему легенду о глупых и жадных людях, которые решили обмануть древнее, безжалостное существо. Как старый вождь и его супруг-шаман попросили Йортехаре о помощи, обещая каждый год приносить жертвы в его честь. Они заключили договор, и магия демона стала неразрывно связана с городом. Но потом самонадеянные люди подумали, что смогут перехитрить демона. Их племя окрепло на новой земле, а поселение превращалось в город. И они изгнали Йортехаре, позабыв, что демон будет существовать, покуда существует Лимхард. С тех самых пор он и спит под городом, ожидая, когда кто-нибудь захочет вновь обрести могущество и власть. И тогда, снова заполучив тело, Йортехаре уничтожит Лимхард и тех, кто его некогда предал. Демон спит под городом, а когда проснется, Тот, кто не поклонится, бед не оберется. Демон спит под городом, набираясь силы. Не помогут гордецам их топоры и вилы. Ты беги скорее прочь, как услышишь скрежет. Те, кто не боятся — врут. Не боятся — брешут. Много-много лет назад смерть уснула рядом. Не тревожь ее в ночи, не зови, не надо. Не зови и не смотри. Сыпь дорогу солью. Встанет Северный Отец, мир укроет болью.       Хильде знал, что земли демона лежат где-то к югу от Выселок. А значит, здесь, на хуторе, им ничего не грозило. Порой в мальчишке что-то словно клокотало изнутри, рвалось яростно и болезненно, надеясь найти выход. Хильде казалось, что, сотвори он одно-единственное, крошечное совсем колдовство, ничего страшного не случится. Демон и не заметит, наверное. Но папа грубо хватал его за руки и кричал так, что ушам становилось больно: — Ты хочешь, чтобы они умерли?! Чтобы все там передохли из-за одного тебя?!       Становиться причиной смерти целого города омега не хотел. Но время шло, и с каждым годом он все меньше и меньше верил словам родителя. В конце концов, ни папа, ни отец не понимали, что значит для того, кто родился магиком, не колдовать совсем. Порой это выходило неосознанно. Порой Хильде слышал шепот в лесу. Порой ощущал, как пульсирует энергия в каждом стебельке травы на лугу перед домом. А ночами чей-то голос успокаивал ребёнка, говорил, что нет никакой необходимости бояться собственной природы. Его магия — дар, а не проклятье. Ее нужно почитать, а не прятать. Став старше, Хильде начал догадываться, чей именно голос слышит сквозь сон, и никогда не рассказывал об этом родителям.       Высокий альфа из города приезжал к ним раз в пару месяцев. Он привозил лекарства, еду, которую невозможно было закупить на Выселках или вырастить самим. Иногда что-то из одежды, иногда книги. Хильде не знал, чем расплачивались с ним родители, но никогда не видел, чтобы они передавали ему деньги.       Когда отец слег, папа стал писать длинные письма. Он много плакал и часто злился, его и без того тяжелый характер сделался вовсе невыносимым. Отец говорил Хильде, чтобы он не обижался на родителя, потому что жизнь им досталась несладкая. Говорил, что папа делает все, чтобы защитить их, но не всегда знает, что делать нужно. Отец умер во сне, в тот час, когда ночь плавно превращается в утро, умер так же, как жил: тихо, стараясь никому не доставить лишних неудобств. Кому бы ни писал папа, помощи они так и не дождались. С того дня между Хильде и единственным живым его родителем окончательно пролегла пропасть. Они почти не разговаривали, все чаще ссорились, и со временем Хильде начало казаться, будто папа и вовсе боится. То ли самого омегу, то ли его силу. А может быть того, как скоро он может потерять контроль над ребенком.       Это случилось пару лет назад. Папа уехал на Выселки, как делал всегда в последний торговый день месяца. Хильде он запер в доме, не зная, что тот уже давно научился выбираться наружу через покосившуюся дверь в хлеву. Незнакомец постучал в ворота несмело, даже неуверенно, и омега сначала решил, что тот заблудился. Такое бывало — черти в лесах часто путали несчастных, и редко кого отпускали с миром просто так. Но в этот раз все было немного иначе.       Альфа спешился с лошади. Высокий, с сединой в аккуратно подстриженной бороде и на висках. Одет был непривычно, по-городскому, совсем не для долгой дороги верхом. Из сумки торчал край толстой кожаной тетради. Говорил слишком правильно и чудно, но не по-северному. Хильде напрягся всем телом, жалея, что вообще выскочил во двор. — Здравствуй, — альфа поклонился, придерживая дорожную шляпу. — Ты, ежели я не ошибаюсь, Хильде Коске? — Ну, — кивнул мальчишка, уперев руки в бока. — А вы кто? Заплутали? Незнакомец словно бы задумался ненадолго. А после невесело усмехнулся чему-то, понятному одному ему. — Заплутал? Что ж, можно, наверное, и так сказать. Скажи, Хильде Коске, не мог бы ты оказать мне… своего рода, услугу? Хильде молчал, ощущая, как бешено колотится сердце. — Не бойся, — альфа попытался улыбнуться. — Я не попрошу ничего такого, чего бы ты не смог сделать. Передай от меня письмо кое-кому, когда поедешь в Лимхард. — Нельзя мне в город, — покачал головой Хильде. — Я туда не езжу. — Поедешь, — возразил незнакомец. — Не сейчас, правда. Когда-нибудь. Это не срочно. Как поедешь, так и передай, хорошо? Обещаешь?       Как бы омега не пытался отвести взгляда от глаз незнакомца, у него не выходило. Словно бы против собственной воли, он протянул руку к сложенному несколько раз письму. — Не говори об этом папе, — напоследок улыбнулся альфа. — Ругаться будет.       Хильде ничего не ответил, а лишь смотрел и смотрел, как странный альфа запрыгивает в седло и уезжает так же спешно, как и появился. Омега не вспоминал об этом случае вплоть до той ночи, когда взрыв где-то на юге разорвал пополам небо. Наспех собираясь, Хильде пихнул письмецо на дно котомки, почти неосознанно, так, словно бы все это время ждал именно этого момента. — Бессмыслица какая-то, — говорит Томас, едва омега замолкает. — Что за письмо? Кому ты должен его отдать?       Они сидят в комнате Хармы. Томас на кровати, Шипка и Майер прямо на полу, за неимением другой мебели. Хильде нервно переминается с ноги на ногу, топчется у зашторенного окна. За время своего рассказа он три или четыре раза пересекал комнату по диагонали, перешагивая через вытянутые ноги Антона. Том видит, каких трудов ему далась попытка объяснить все более-менее последовательно, и от того было еще горше осознавать, как мало конкретики несла за собой история омеги. — Тимерьяну, — отзывается Хильде, наблюдая, как вытягиваются лица остальных в комнате. — Знаете такого?       Первым в себя приходит Яннек. Майер молча глядит на друга, растерянно моргая. Том неосознанно прикусывает губу, ощущая металлический привкус на языке. Шипка подскакивает на ноги, выхватывает письмо и спешно разворачивает, изо всех сил пытаясь заставить руки не дрожать. — Почерк Ганса, — чеканит альфа. Всего два слова, написанные четко посередине листа. Два слова, никак не проясняющие ситуацию. — Найди Йохана, — читает Яннек и замолкает, не в силах больше произнести ни слова. — Какого Йохана? — Недовольно хмурится Хильде, но никто не спешит ему отвечать.       Похожий теперь на растерянного, обманутого ребенка Шипка продолжает вглядываться в листок. Вздрагивает, когда Томас осторожно касается его руки и мягко перехватывает пальцы, вынуждая отпустить письмо. — Он никогда не говорил мне, — произносит Шипка, как будто оправдываясь. — Не рассказывал. Том кивает, крепче сжимая руку альфы. Молчит. Майер откидывается на пол возле ног Хильде, закинув руки за голову. — Как подозрительно много ниточек ведет к тебе, омега из леса. Не находишь? А кто приезжал к вам? Тот альфа, что запугивал родителей. Знаешь, как его зовут? Хильде раздумывает какое-то время. Как будто сомневается. — Отто Аус. Если я не…       Договорить он уже не успевает. Антон разражается жутковатым, совсем невеселым смехом. Шипка смачно матерится. Томас тяжело выдыхает, сдавив пальцами переносицу. Интересно, осталось ли в этом городе хоть что-то, куда еще не успели дотянуться руки Аусов? Знает ли об этом остальной совет, или же семья Коске — маленький секрет одного только Отто? Томас ощущает, как от досады напрягаются челюсти: слишком поспешно он отказался от помощи Денгорфа. Нужно рассказать обо всем Яннеку, вместе решить, что делать дальше и пойти на поклон к Тобиасу. Если, конечно, он все еще заинтересован в сотрудничестве.       Воздух покидает горло рваными клоками.       Сводит скулы. Что-то болит за грудиной. Тянет. Опускается вниз, к животу, там переворачивается и ползет, словно толстый водяной уж. Вверх-вниз, вверх-вниз, от желудка к сердцу, оттуда в горло и обратно. Слез нет, но это временно. Он уже проходил это вчера. И позавчера. И за день до этого.       Сначала ступор. Деревянное тело не хочет двигаться, не ощущает ни холода, ни жара. Ни боли. Он сидит на полу и тихонько скребет ногтями паркет. Ему кажется, что он прирастает к полу, медленно, но бесповоротно превращаясь в нечто неживое, пустое, что-то такое, что существует в мире отдельно от глупых человеческих переживаний. Он становится пылью, незаметной, вездесущей. Становится слабыми, робкими лучами света, что прорываются через колышущиеся шторы. Не человек вовсе, а просто набор шорохов и стуков, наполняющих поместье.       Потом наступает отчаянье. Горькое, жадное одиночество разгорается под ключицами, заставляет все тело содрогаться в конвульсиях. Слезы жгучие и едкие, словно кислота, прорезают воспаленную кожу на щеках. Дыханье прерывается, и тяжелая грудная клетка болезненно напрягается, желая наполниться воздухом. Он хрипит и стонет. Скулит и захлебывается в уродливых рыданиях, зовет их обоих по имени, зная, что один услышать не может, а другой уже никогда не придет.       Печальный ребенок, воспитанный в любви. В том, что их семья понимала под словом «любовь». Драгоценный, оберегаемый. Бесконечно третируемый и упрекаемый во имя высшего блага. Покинутый и обреченный на сожаления. Сломанный. Забытый. Здесь, в этой темной комнате посреди опустевшего фамильного поместья. Один.       Последний всхлип тонет в густом, пропитавшемся скорбью воздухе, и Симон снова замирает, ровно вытянув спину, запрокинув скрюченные руки за голову. Смотрит перед собой, не видя ничего вокруг, пока глаза не начинают болеть. Закрывать их страшно. Страшно вновь оказаться один на один с их лицами. Пустыми, лишенными сожаления и сочувствия. Он не знает, сколько времени прошло со смерти папы. Возможно, пара дней, а возможно и месяц. Это время он провел почти безвылазно в комнате, и теперь омеге кажется, что весь мир за пределами их дома умирает, исчезает, оставляя после себя лишь туго запутанный клубок из воспоминаний и запахов. Мир, разрушенный ими в тот самый момент, когда папа принес себя в жертву, чтобы возродить давно забытый ужас северных земель.       Омега тяжело выдыхает, прижимая ладони к горлу. Он все еще ощущает горьковатый привкус сажи и копоти, наполнивший рот в тот момент, когда сила Йортехаре вошла в него, соединилась с его собственной, едва различимой магией. И в тот момент Симон был не больше, чем сосудом. Инструментом, необходимым в борьбе совета. Всю свою жизнь он просто ждал, когда сможет исполниться его предназначение, но никогда не верил, что этот момент действительно настанет.       Холодно. И пусто. И так горько, так беспросветно, так бесконечно одиноко… Пустота между ребрами расширяется, пульсирует, затягивает в себя воспоминания и ощущения. Оставляя Симона по-настоящему пустым сосудом. — Поговори со мной, — вслух произносит омега куда-то в темноту комнаты. — Пожалуйста.       Он умолял вчера. Умолял за день до этого. Просил, жалобно, жалко, ползал на коленях и обещал сделать все, что от него потребуется, если оно — то самое нечто, сидящее внутри — отзовется. Но демон, если и слышал, оставался глух к его мольбам. — Поговори со мной! — Голос становится громче. — Поговори!       Что-то шевелится внутри. Медленно, неспешно, словно просыпаясь. Омега чувствует нарастающую злость, которой не позволял дать выход. Он здесь, он с ним. Но не хочет отвечать. — Ты меня слышишь! — Кричит Симон, барабаня кулаками по полу. — Ты слышишь! Я тебе приказываю, говори со мной! «Приказывай, ” — отзывается голос в голове, и омега вздрагивает. Испуганно замирает. «Приказывай, Симон Аус. Но не умоляй. Никогда не умоляй.»       Симон думает, что это должно принести ему хотя бы толику успокоения, но вместо этого ощущает лишь новые волны злости, подступающие к горлу. — Верни его! Верни моего папу! Я же знаю, что ты можешь! «Я не могу. Ничего не могу, пока я всего-навсего часть твоей силы, Симон Аус. Я могу то, что можешь ты. А ты не способен возвращать мертвых, ребенок.» — Ну и зачем ты тогда нужен?! Отчаянье накатывает снова. Металлическим саваном опускается на плечи, заставляя Симона согнуться пополам. «Слушай меня, Симон Аус. Слушай и доверяй. И тогда сумеешь возвыситься, как предрекали карты.»       Симона не волнует возвышение. Ему сейчас не нужна власть, не нужно признание. Впервые, кажется, за последние несколько лет, не нужен даже Яннек Шипка. Он хочет снова быть рядом с родителями. И не ощущать на себе непосильный груз ответственности. «Слушай», — нашептывает демон. «Подари мне новое тело, и я сделаю все, что ты мне прикажешь. Помоги мне вернуться. Закончи то, что начали твои родители.» — Я не могу ничего, — тихонько, почти стыдливо отвечает омега. — Я не смогу в одиночку. «Я скажу, что нужно делать. Помогу тебе. Стану вести тебя. Стану твоей силой. И город склонит голову, как было прежде. Как должно быть.» — Как должно быть, — повторяет омега, вытирая снова намокшие глаза.       Когда приходит Руженский, Симон успевает принять ванну и переодеться. Слуги умоляют его поесть, но омега отказывается, с удивлением отмечая, насколько хорошо себя чувствует. Что-то пульсирует по венам, горячее, густое, вперемешку с собственной кровью. Он принимает Василя в бывшем кабинете отца, куда раньше и заходить боялся. Принимает нехотя, раздраженный тем, что омега вообще надумал явиться к нему, не уведомив заранее. Прямой и подчеркнуто сдержанный, Василь выражает соболезнования, спрашивает о самочувствии Симона, но Аус не верит ни единому его слову. «Ему что-то нужно», — шепчет демон в голове, и Симон соглашается. Это не дежурный визит, не знак доброй воли. И ни в коем случае не искреннее проявление сочувствия. В конце концов, сколько бы времени не прошло, никто из совета так и не соизволил осведомится, нужна ли Симону помощь. Омега садится в отцовское кресло и расправляет узкие плечи. Смотрит на Василя холодно. Ожидает, когда тот озвучит свою просьбу. К чести Руженского, к делу он переходит достаточно быстро, понимая, что нет никакого смысла ломать комедию, рассыпаясь дальше в пустых любезностях. — Ваш отец и я некогда заключили сделку.       Симон не помнит, обращался ли Василь раньше к нему на «вы», но отмечает, что ему это определенно нравится. Так должно быть, ведь теперь он не просто наследник всей семьи Аус. Он — хранитель силы Йортехаре. Хранитель и проводник их Северного Отца. — Вы, быть может, не знаете об этом, но мой муж… — Ваш муж — трус, недостойный места в совете.       Рот открывает Симон, но слова подсказывает голос в голове. Омега расслабляется, ощущая, как по телу бегут мурашки. Как рот снова и снова наполняется пеплом. Василь дергается, словно от пощечины, и пристально всматривается в глаза Симону. Пытается придать лицу сдержанное, спокойное выражение, но плотно сжатые губы выдают в нем плохо скрываемую злость. — Он сполна расплатился за то, что сделал. Мы оба расплатились. Ваш отец обещал, что освободит Анджея, как только исполнится пророчество. Наша семья выполнила свои обязательства. Пора и вам выполнить свои.       Симон невесело усмехается. Дерзость, с которой Руженский выплевывает слова, не вызывает ничего, кроме презрения. Какое право он имеет ставить условия? Говорить про какие-то обязательства, когда его жалкий альфа едва ли не послужил причиной краха дела всей жизни его родителей?       Что-то постукивает в голове омеги. Если бы все пошло тогда не так, если бы их план действительно раскрылся… Остался бы папа в живых? Был бы он сейчас здесь? «Не мучай себя этим, дитя. Не обесценивай жертвы своей семьи.»       Голос звучит мягко, почти заботливо. Словно добрая сказка, рассказанная на ночь, слова демона убаюкивают Симона. Заставляют горечь потери снова отступить на полшага назад. — Вы действительно считаете, что долги оплачены? — Спрашивает Симон, изобразив кривую улыбку. Василь теряется. Смешной, он и правда думает, что они сделали все, что от них требовалось. — Но ведь, — тянет Руженский, оторопев. — Ведь мы… — Пророчество не будет выполнено, пока Отец не получит тело, — отрезает Аус. — Мы освободили его силы, но он по-прежнему заточен на Той Стороне. — Мы договаривались о другом! — Горячо возражает Василь, привставая со стула. — Отто обещал вернуть мне моего мужа, когда ритуал будет исполнен! Сколько еще лет Анджей будет мучаться? — Столько, сколько ему скажут, — холодно заканчивает омега, а сердце его едва ли не выпрыгивает из груди от внезапного счастья. Кажется, впервые в жизни, другим приходится его слушать. Приходится считаться с его мнением. — Это не… — Достаточно.       Симон поднимается на ноги. Смотрит на Руженского сверху вниз, так, как мог бы смотреть его папа. Так, чтобы его папа мог им гордиться. Омега кладет ладонь между ребер, туда, где пульсирует и бьется отголосок силы Йортехаре. — Его дух во мне. Я несу его волю и его слово. Не мой отец. Не вы. И будет так, как он посчитает нужным. А на вашем месте, я бы не стал выражать протест так откровенно. В конце концов, у вас остался сын. Подумайте о нем. — Ты не, — шипит Василь, но осекается. Лицо его бледнеет от одной мысли о том, какими последствиями это может грозить для Даниила.       Переборов себя — Симон отчетливо это видит — омега опускает голову в быстром, едва ли учтивом поклоне, и спешит удалиться. Когда дверь за ним захлопывается, Аус падает в кресло, чувствуя, как дрожат ноги. Как бешено стучит кровь в ушах. «Я буду рядом», — повторяет демон. «Не смей никого бояться, дитя. Прикажи им, и пусть они услышат.» — Они услышат, — повторяет омега пересохшими губами. Услышат.       Часы на вокзальной площади бьют шесть раз, и Томас открывает глаза.       Омега и сам не заметил, когда успел отключиться. Последнее, что приходит в голову: он рассказывают Хильде про Аусов, а сам никак не может понять, стоит ли вообще доверять мальчишке. С одной стороны, они почти ничего о нем не знают, а слова самого Коске и вовсе могут оказаться хорошо продуманной ложью. С другой стороны, было письмо Ганса. Яннек не смог бы перепутать почерк, да и кому еще было известно настоящее имя комиссара? Семья Коске охраняется Аусами, но сам Хильде не имеет ни малейшего представления, почему. Врет ли он? Недоговаривает?       Томас вглядывается в полумрак комнаты. Справа на кровати сопит Хильде, подложив под голову свернутый шарф. На полу, у кровати, лежит Майер, постелив пальто вместо покрывала. Пожалуй, если бы их беседа и не затянулась до самого утра, ни он, ни Яннек все равно не стали бы расходиться по домам. В атмосфере легкого недоверия они, не сговариваясь, решили, что оставаться рядом будет разумнее. — Проснулся?       Негромкий, но хорошо различимый шепот Яннека слышится у окна. Руки альфы неловко блуждают по краю рубашки, наощупь пытаясь застегнуть пуговицы, и Томас с раздражением представляет, как, наверное, помялась форма. Пытаясь не разбудить Хильде, омега слезает с кровати и осторожно дотрагивается до ворота. — Обожди. Я помогу. Ты вообще спал? — А, — отмахивается альфа. — Отосплюсь на службе. Все равно Беккер меня от всего важного отстранить пытается. И, заметив, как поменялось лицо Хармы, добавляет: — Я шучу.       Томас заканчивает с пуговицами и сам спешно одевается, стараясь двигаться как можно тише. Надеется, что никто не проснется прежде, чем он успеет вернуться. На улицу они выходят вместе. Когда Том поскальзывается на обледенелых ступеньках, Яннек подает ему руку. По старой привычке омега оглядывается по сторонам, прежде чем вспоминает: нет никакой необходимости прятаться.       Утро опускается на Лимхард неспешно, почти незаметно. Небо все такое же черное и густое, и пройдет еще несколько часов, прежде чем по улицам потянутся вереницы фонарщиков. Замерзшие мостовые медленно укрывают крупные снежные хлопья. Ветра нет, и Томас с удивлением отмечает, что это, наверное, самое теплое утро за долго время. Безлюдные улицы действуют на омегу успокаивающе. Задушив последние опасения, он крепче прижимается к Яннеку, и под руку они бредут к зданию управления. — Ты не завтракал, — совершенно невпопад говорит Томас. Шипка пожимает плечами. — Я редко ем по утрам. Хотя от кофе не отказался бы. — Шахты купил Денгорф, — на одном дыхании тараторит омега. — И хочет передать их мне. — Что? Альфа тормозит, заставляя Харму остановиться следом. Томас пытается выглядеть спокойным, но смотрит в сторону. Закусывает внутреннюю сторону щеки. — Когда ты узнал? — Вчера. Ездил к нему. — Один? — Нет, — выдыхает Том. — Прихватил с собой войта, Рауда и Беккера. Посидели, поболтали, знаешь. Душевно так. — Очаровательно, — Яннек давит улыбку. — Почему ты мне не сказал обо всем сразу? — Говорю сейчас. Я отказался, но теперь… Мне кажется, мы вынуждены принять его предложение.       Яннек молчит. По тому, как бешено двигаются желваки на его лице, Томас понимает: он согласен. Согласен с ним, но принять это очень сложно. Шипка не доверяет Денгорфу так же, как и сам омега, и потому судорожно пытается придумать иной выход. — Почему тебе? Здесь есть подвох. Должен быть подвох. Том крепче сжимает рукав Яннека и осторожно тянет вперед. Свежий снег хрустит под ногами. — Он купил их у Мицкевича с условием, что шахты полностью перейдут ко мне. Я не уверен, но… Он как будто пытается помочь. Или делает вид, что пытается. В конце концов, вспомни ваш разговор в экипаже. Вчера я поступил глупо, когда не стал его слушать. Если это ложь, то мы будем готовы. А если нет, то, возможно, у него я смогу узнать про Хильде. А может быть, и про того человека, с которым общался Ганс.       При упоминании учителя по лицу Яннека пробегает тень. Он отворачивается на мгновение, но Томас все-равно замечает. Случившееся вчера стало для альфы болезненным, неожиданным напоминанием, которое, ко всему прочему, сильнее путало дело. — Почему он попросил найти Йохана? И почему привез письмо Коске? Томас хмыкает, подняв лицо к небу. — Я почти уверен, что это связано. То, зачем к нему приезжал Ганс и то, почему Аусы оградили семью от всего мира. Нам нужно держать Хильде подальше от любого, кто может его узнать. Шипка кивает. — И ждать его папашку. Если для Аусов было настолько важным, чтобы он сюда не совался, папочка постарается как можно скорее рассказать обо всем покровителям. — Или объявит сына в розыск. — Больше не езжай к Денгорфу один, — голос Яннека делается непривычно серьезным. — Обещай мне.       Том бормочет что-то в ответ, пряча замерзший нос в шарфе. Едва ли Шипка останется доволен этим, но омеге совершенно не хочется прямо обещать того, в чем не может быть уверен. До управления они доходят в молчании.       У самых ступеней Шипка наклоняется, чтобы поцеловать Тома на прощание, но тот осторожно отстраняется, кивая на двери. Якоб Беккер, сонный и непривычно неопрятный, сбегает по лестнице, направляясь к ожидающему его экипажу. В спешке он, кажется, не замечает ни Яннека, ни Тома. Наверное, возникни сейчас перед ним сам Святой Престол, и Беккер просто оттолкнет его, как ненужную, неуместную преграду. Когда экипаж трогается, Яннек многозначительно присвистывает. — Слышал загадку? Куда едет клирик Кирляйн Сонхет один в такую рань? — Создавать проблемы? — Вопросом на вопрос отвечает Томас, провожая глазами экипаж.       Поднимается ветер, и Харма плотнее кутается в пальто. Утро больше не кажется ему ни теплым, ни безмятежным.       Дверь закрывается. Альфа спешно скидывает с себя пальто, громко топает, пытаясь стряхнуть с сапог снег. Симон смотрит на себя в зеркало. Он бледный, болезненный, но этого как будто недостаточно. — А если он не поверит? — Негромко спрашивает омега, глядя себе же в глаза. «Сделай так, чтоб поверил.»       Аус кивает. Слышит, как дворецкий оповещает дом о прибытии гостя. Выдыхает. Когда коротко подстриженные ногти впиваются в кожу на щеках, омега едва слышно шипит. Это терпимая боль, пускай и неприятная. Он ведет пальцами вниз, к подбородку, наблюдая, как красные неровные линии расчерчивают лицо. Прикусывает язык так, чтобы в уголках глаз выступили слезы. Расстегивает верхнюю пуговичку на рубашке и изминает воротник. — А если не поверит? — Повторяет он, но уже никто не отвечает.       Симон бросает тревожный взгляд с площадки второго этажа через перила лестницы. Альфа топчется у входа, не решаясь пройти дальше. По-прежнему высокий и крепкий, но слишком заметная седина превращает его в совершенного старика. У Беккера тяжелый взгляд из-под нахмуренных бровей. У Беккера паутинка морщин в уголках глаз. Симон никогда не мечтал о ком-то вроде него. Это кажется неправильным. Ненормальным. Не таким, как должно быть. Омега тяжело выдыхает, пытаясь напомнить себе, что сейчас нет ничего нормального и ненормального. Есть он — Симон Аус — и то, что сделать должно. То, что наказали родители. Если бы только кто-то из них сейчас был здесь…       Якоб замечает омегу и замирает, растерянно и глупо смотря снизу вверх. — Вы так быстро приехали, — тянет Симон то ли с благодарностью, то ли с разочарованием. Беккер кивает. — Вы написали, что вопрос не медлит. — Клирик чешет затылок. — Я подумал, что лучше приехать как можно скорее. — Спасибо, — омега улыбается, но совсем не весело.       Они проходят в кабинет отца — после визита Руженского, Симон решил, что будет принимать визитеров исключительно там. Это придает уверенности. Придает значимости в своих же собственных глазах. Беккер усаживается в кресло, но смотрит в пол, словно бы боясь встречаться с Симоном взглядом. Это вызывает мысленную усмешку, но Аус не может понять, принадлежит ли это чувство ему самому или частичке демона внутри. Глядя на клирика, он теперь ощущает вкус крови и пепла, запах горящих костров и сладость холодной воды. Ощущает что-то, так похожее на ненависть, непонятную, необъяснимую. И, в общем-то, беспричинную. — Я готов сделать заявление, — мягко говорит Симон. Голос его звучит слабо и совершенно неуверенно. Беккер поднимает голову. Приоткрывает рот, но молчит. — Сейчас только вы и кое-кто из совета знают, что мой папа…       Омега замолкает, пытаясь собраться с силами. Ему не нужно сейчас отыгрывать горечь утраты: это чувство такое же настоящее, как и отвращение к Якобу. Какое-то время он борется с собой, заставляя губы шевелиться. — Мой папа… Не выдержал того, что случилось и покончил с собой. Для любого, кто чтит Единого Бога, его поступок — недостойная трусость и непростительная наглость. Я знаю, как мы будем выглядеть в глазах других людей: отец — сумасшедший, папа — самоубийца. Я — последний Аус, и лишь вопрос времени, когда ненависть города обернется против меня. Я благодарен вам за конвой, выставленный у дома, но мы оба понимаем, что нельзя просидеть здесь все время. Рано или поздно мне придется выйти наружу и столкнуться с теми, кому мой отец причинил так много зла. И начать необходимо с честного, откровенного заявления о том, что случилось с моей семьей. Я не хочу, чтобы город думал, что я такой же, как родители. — Вы нисколько не похожи на них, — спешит заверить его Беккер, и внутри что-то снова усмехается. В том-то и проблема. Нисколько не похож… — Я не знаю, кому могу теперь доверять, — тихонько произносит омега. Почти испуганно. Осторожно. — Кто-то из семей совета будет сопротивляться, желая сохранить старые порядки. А кто-то… Возможно, я не уверен, но… Кто-то мог быть заодно с моим отцом. Понимаю, вы не станете обсуждать это с посторонними, а тем более со мной, но ведь… У отца точно был сообщник. Кто-то убивал по его приказу, я это понимаю. Мне… понимаете, мне…       Горло сдавливает. Омега поднимает на Беккера глаза, большие, широко распахнутые, наполненные страхом, и ничего больше говорить не приходится. Изо рта вырывается сдавленный всхлип, и голова Симона падает на руки. Плечи вздрагивают от мелких, жалких рыданий. Беккер беспомощно моргает и, не в силах найти подходящих слов, поднимается на ноги. Омега не может этого видеть, но чувствует, что некоторое время альфа просто стоит рядом, не решаясь сделать нечто большее. «Заставь его», — звучит в голове у Ауса, и омега позволяет себе плакать громче.       Не выдержав, Беккер обнимает его, крепко прижав к себе, не думая о том, насколько сильно это может дискредитировать и его, и Симона. Омега вцепляется пальцами в серый китель и продолжает реветь, не понимая, играет ли он или делает по-настоящему. Теплые руки альфы гладят голову и спину, Якоб неловко, но искренне бормочет что-то успокаивающее. Обещает, кажется, не оставить Симона одного, обещает помочь. Быть рядом. Рядом. — Вы не обязаны, — давит Аус, а сам надеется, что альфа не станет его слушать. Он обязан. Он и весь город. Все, кто виноваты в том, что он остался один. — Я хочу помочь вам, — произносит Беккер твердо и, пожалуй, слишком пылко. Не так, как клирик должен разговаривать с кем-то из паствы.       Симон прикрывает глаза, заставляя образ Якоба исчезнуть. Теперь Яннек Шипка стоит перед ним на коленях, прижимает к себе. Обещает не бросать. Обещает быть рядом. Только с ним. Навсегда. «Дай мне то, чего я хочу», — шепчет демон. «Дай мне, и я подарю все, что захочешь ты». «Яннека», — мысленно отвечает омега, ощущая, как губы Беккера касаются его собственных.