Что было обещано

      Снег идет вторую неделю.       Почти не прекращаясь, он бережно, но настойчиво укрывает Лимхард и окрестности с той самой ночи. Заметая следы, пряча город от остального мира. Скрывая правду о том, что случилось в густых и непроходимых северных лесах.       Берега Борозера покрыты плотной порослью. Колючие кусты вьются вокруг разлапистых изломанных елей, сухие мертвые колосья высокой травы кое-где торчат из-под снежных шапок. Зловещая тишина стоит над этими землями, изредка нарушаемая лишь треском поваленного дерева или скрипом просевшей ветки. Не человек властвует в этих землях, не зверь и не птица.       Не Единый Бог надменных южан, не их разодетые красноречивые священники. Но тот, чье имя давно боятся произнести вслух, тот, чья кровь и плоть кормят землю дольше, чем живет старейший из людей.       Кажется, если прислушаешься, если сможешь укротить бешено бьющееся сердце, то где-то в глубине чащи удастся различить его стоны и хрипы. Он разломан. Он сожжен. Он ждет.       А впрочем… Это всего лишь легенды. Ведь, в конце концов, похоронен он совсем не там.       И ты это знаешь.       Но пока еще не помнишь об этом.       Кроваво-красный снег идет вторую неделю, иногда мокрыми липкими хлопьями, иногда вперемешку с черным горьким пеплом. Он укутывает обреченный проклятый город, словно заботливый родитель, накрывающий одеялом возлюбленное чадо. Каждый, рожденный здесь, лжет. Не верь никому, не слушай их, а лучше — поверни назад, пока не стало поздно. Твой благоразумный папочка предупреждал тебя, велел остаться дома. Пытался спрятать. Уберечь. Но ты — глупый ребенок! — ты бежишь, сломя голову, несешься навстречу тому, о чем после пожалеешь.       И ради чего? Они умрут, и ты погибнешь вместе с ними. И снег укутает тебя тоже, земля пожрет истлевшие кости. Вспомни, глупый ребенок, что случилось когда-то. Что случалось каждый раз.       Остановись. Послушай папочку.       Вернись домой, пока голубые кристаллы пирита не проросли через твои глазницы. Не пронзили обмякшую грудную клетку.       Пока ты сам не погубил того, кого обречен губить всякий раз.       Глупый, глупый ребенок.       Ты ведь знаешь мое имя. Так почему же боишься произнести?       Тебе страшно, Хильде Коске? — Подъезжаем, — голосит мужичок на облучке.       Хильде вздрагивает и несколько раз моргает. Голос в ушах наконец смолкает, но тревожный комок внизу живота лишь сжимается сильнее, не позволяя отделить сновидение от яви. Сани выехали на протоптанный, кое-где расчищенный тракт. По обе стороны от дороги уже вырастают жилые дворы, а впереди… Хильде ерзает на сидении, то ли от холода, то ли от нетерпения. Впереди он видит город, который до этого момента мог лишь воображать, рассматривая виды на старых почтовых открытках.       Люди в санях заинтересованно задирают головы. От Выселок до окраин Лимхарда все молчали, вслушиваясь в тоскливые завывания ветра. Тревожились, будто бы никто до конца и не был уверен, что город остался на прежнем месте. Ночной взрыв, прогремевший где-то далеко от Выселок чуть больше недели назад, слышал, кажется, каждый, кто вообще имел уши. Селяне тогда справедливо рассудили, что на порченную землю лучше не соваться без особой необходимости. Ждали, когда с торга вернется Рябый и расскажет, что же такого натворили в этом проклятом городе. Но Рябый вернулся, не доложив ничего, о чем бы не знали сами поселенцы: посреди ночи небо на востоке заволоклось кровью, зарумянилось, словно второй закат. А потом… Впрочем, от себя Рябый тоже добавил подробностей. Про седые тени, поползшие по крышам, про волков, что выли трое суток, не переставая. Про гул и треск земли на Пустошах. Но в такие глупости, как бывало, уже никто не поверил.       Эти сани были первыми, отправленными в Лимхард с той ночи. И едва ли новые пошлют в ближайшее время.       Хильде жмурится. Он считает, что сделал все правильно, но это не мешает совести периодически напоминать о себе болезненными уколами где-то под лопаткой. Пришлось запереть папу в хлеву, но тот, конечно, сумеет выбраться. В конце концов, если бы он сразу послушал, если бы поверил, что произошедшее по-настоящему важно… А в прочем, быть может, он и верил. Знал. И каждое его действие было продиктовано не твердолобостью, а страхом… Теперь все это было неважным. Он уже запер родителя, чтобы сбежать на Выселки. Уже сел в сани. Выбор был сделан, и теперь все, что оставалось — надеяться, что он сумеет разыскать в городе единственного человека, чье имя ему было известно.       Когда папа разузнал, что Хильде отдал заезжему альфе оберег, нещадно отхлестал лозиной по рукам, пока не рассек кожу. — Дурища! — Кричал родитель. — Проклятая дурища! Это ж надо было так сподобиться! Отец здоровье все положил, лишь бы нас не трогали. Да лучше б ты ноги перед ним раздвинул, дурной!       Дело было, конечно, не в Майере. Окажись на его месте любой другой человек — не важно, альфа или омега — папа злился бы так же сильно. Всякий раз, стоило Хильде выкинуть что-то, хоть немного касающееся магии, папа наказывал его особенно яростно. Иногда омега думал, что это неправильно. Иногда ему казалось, что папа просто боится. Где крылась правда, Хильде не сумел распознать за все девятнадцать лет жизни. Абсолютно точно он знал только одно: если можно было повернуть время вспять, и Антон Майер снова появился на их пороге, то Хильде еще раз отдал бы ему оберег. И во второй раз, и в третий. Что-то внутри указывало, что поступить так было нужно. Поступить так было правильно.       Вне зависимости от того, что об этом думал родитель.       Закопавшись в тревожные раздумья, Хильде не сразу замечает, как сани въезжают на узкую городскую улочку, зажатую между нестройными рядами рабочих бараков. Сердце омеги замирает. Ненадолго, но он, кажется, забывает, как дышать. По подметенным, мощеным мостовым семенят куда-то спешащие горожане. Хлопая на ветру, открываются и закрываются двери лавчонок, поскрипывают резные вывески. Деревянные дома сменяются кирпичными, их одинаковые фасады изъедены небольшими, потемневшими от грязи и копоти окошками. Густой черный дым валит из печных труб.       Нестерпимо пахнет серой.       При других обстоятельствах Хильде был бы вне себя от счастья.       Годы, проведенные на их одиноком хуторе за Выселками, у самой кромки леса, были насквозь пропитаны грезами об этом городе, запретном, и потому столь желанном. При жизни отец часто рассказывал омеге о том, как здесь живут люди. Про шумную рыночную площадь, про конные экипажи, которых бывает так много, что им тяжело разъехаться. Про поезда, где есть вагоны, украшенные в тысячи раз лучше, чем их домишко. Рассказывал он это всегда тайком от папы, хотя тот, конечно, и догадывался. Папа не одобрял подобных разговоров, при каждом удобном случае спеша заметить, как несправедлива и опасна бывает жизнь в местах, подобных Лимхарду. Как повезло им жить на собственной земле, подальше от городских перипетий и сложностей. Хильде грезил о Лимхарде, как грезил бы о любом другом месте, где никогда не бывал. И оттого было так горько думать об обстоятельствах, приведших сюда сегодня. Сердце Хильде болезненно сжимается, когда он встречается взглядом с омегой напротив. Вынужденный попутчик тут же отворачивается, скривив уголки рта.       Жители Выселок не любят их семью. И не дадут позабыть об этом. Куда бы он не пошел, будет чужим повсюду. Если это то, чего хотел папа, то он точно своего добился.       Оберег на шее теплеет, и омега ощущает это даже через несколько слоев одежды. Не так важно, что станут думать другие. У него — впервые в жизни! — есть цель. Есть повод мчаться непонятно куда к практически незнакомому человеку. И надеяться, что он ему поверит. — Малой, — обернувшись через плечо, зовет извозчик. — Кудысь, говоришь, тебя высаживать? — Где охранка, — чеканит Хильде, который, кажется, всю поездку ждал этого вопроса. Альфа неопределенно хмыкает. — Чегой-то ты к офицерам сподобился? Стряслось что?       Возможно, он хочет казаться участливым, но Коске не различает в его тоне ничего, кроме праздного любопытства. Люди в санях притихли, прислушиваясь, уже, наверное, смакуя будущие сплетни. — Ваше дело какое? — Хмурится Хильде. — Вам уплочено за то, чтоб везли, а не уши грели.       Альфа разочарованно отворачивается. Коске упирает взгляд в ноги, пытаясь придумать, что скажет Антону Майеру. Как заставит его помочь. Или, по крайней мере, подсказать тех, кто помочь сумеет.       Ключ застревает в замке. Эмиль смущенно улыбается, сильнее прикладываясь плечом к двери. — Такое случается, но… Не очень часто. — Нестрашно, — кивает Том, пытаясь загородить собой Шипку.       Альфа поджимает губы, облокотившись спиной о стену. Харма знает, что ему не по душе вся эта затея, знает, что думает Яннек об этой комнате и ее условиях. Они говорили об этом накануне. И за день до того. И пару дней назад тоже говорили. Томасу кажется, что он выразил свою позицию предельно четко, но едва ли Шипка согласен давать заднюю. Так или иначе, кажется, что желания продолжать спор прямо сейчас — слава Единому Богу! — нет ни у кого.       С негромким скрипом дверь отъезжает в сторону. За ней небольшое, пропахшее пылью помещение: кровать у стены, отгороженная ширмой, гардероб с резными стенками, потемневшее от времени трюмо. В углу круглая печь, облицованная пестрыми изразцами. Кофейного цвета обои с витиеватыми, неопределенного вида узорами кое-где выцвели, и проплешины стыдливо прикрывала парочка грубоватых, лишенных изящества картин. Комната отличается от того места, где раньше жил Томас так же, как Лимхард отличается от Келлистора, но омега знает, что это лучшее, что может предложить ему город. Лучшее, на что он может рассчитывать сейчас, отстраненный от службы, лишенный денежного довольствия. Эмиль неловко мнется при входе, постукивая ногтем по ключу. — Тут бедновато, но… Я попрошу хозяина принести кресло, пледы. Если хотите, найдем кофейный столик, и… — Все в порядке, — осторожно улыбается Том, надеясь, что по его лицу невозможно догадаться, что же он думает об этом месте на самом деле. — Мне не нравится.       Яннек звучит резко и холодно. Альфа практически выплевывает слова, равнодушно разглядывая сумрачный и узкий коридор. Томас выдыхает, плотно сжимая челюсти. — Как здорово, что не господину комиссару здесь жить, — произносит он с плохо скрываемым раздражением.       Успев подумать, что после он еще пожалеет об этом, Томас выхватывает чемоданы и демонстративно переступает порог комнаты. Эмиль спешно удаляется, обещая, что скоро принесут все необходимое. Ему, может, и хотелось бы понаблюдать за сценой, но взгляд Шипки говорил лучше любых слов: либо он уходит сам, либо его заставят. Яннек дожидается, пока буфетчик не свернет к лестнице, и только тогда заходит вслед за Томом, прикрывая дверь. — Мне не нравится, — повторяет он, опускаясь на кровать.       Видавший виды матрас прогибается под его весом, и новое облачко пыли поднимаются в воздух. Том старается не замечать, как меняется выражение лица альфы. В конце концов, жить здесь действительно не Яннеку.       Дожидаться, пока Беккер попросит его освободить квартиру, Томас не стал. Собрать вещи оказалось несложно (за месяцы жизни в Лимхарде их оказалось до смешного мало). Куда как сложнее было найти жилье, которое бы сумело соответствовать основному требованию омеги: быть недорогим. Работы у него по-прежнему нет, и Томас не может даже предположить, когда эту самую работу он найти сумеет. Все, что он делал, сколько себя помнит, было связано с магией и Верой. А где теперь пригодятся его навыки?       Это место подсказал ему Рауд. «Мебелированные комнаты г-на Рудского» — крошечное неприметное здание на вокзальной площади, переживающее не лучшие свои времена. Сам Эмиль снимал жилье этажом выше, а в соседнюю с Томом комнату заселился Горский, лишенный, как и омега, прежней служебной квартиры. И, если быть до конца откровенным, комната действительно была поганенькой, Харма прекрасно это понимал. Но, тем не менее, это было первое жилище, которое он оплатил из собственного кармана. — Ты можешь жить у меня, — говорит Яннек, пока Том (уже по сложившейся привычке) закатывает глаза. — У меня большая квартира. — Да, — зло усмехается омега. — Бывший комендант отлучен от церкви и в открытую сожительствует с альфой вне брака. Мы уже обсуждали это, Шипка. Тот лишь сильнее хмурится. — Так выходи за меня! Я не понимаю, в чем проблема. — В том, что это чертовски неподходящее время! И ты сам это знаешь.       Спор снова развивается по заранее заготовленному сценарию, и каждый знает, что скажет другой. Глупо было надеяться, что у них получится избежать этого сегодня. Словно пытаясь отгородиться от разговора, Томас с грохотом опускает чемодан с препаратами на полку трюмо. Оно вздрагивает, испуганно позвякивает зеркало. — Мне не… — Не нравится это место, я понял. И понял с первого раза. — Мне не нравится, что тут такой хлипкий замок, — как ни в чем не бывало продолжает альфа. — Давай его хотя бы сменим. — Да, — кивает Том. — Как только я найду работу. — Черт возьми, — фыркает Яннек. — Пусть это будет мой подарок. К переезду. К свадьбе. К чему угодно. Ты же прекрасно понимаешь, что я переживаю не просто так.       Томас заставляет себя смолчать. Он понимает, и, более того, отчасти согласен с Шипкой. Пускай номинально Том больше и не комендант, но все знают, какое отношение он имеет к расследованию. А посчитать это место по-настоящему безопасным смог бы, пожалуй, только идиот. Омега выдыхает, еще раз оглядывая комнатушку. Смешно, конечно, кто бы мог подумать еще несколько лет назад, что падение Томаса окажется таким стремительным? Сейчас случится то, чего сам Харма боялся так сильно. Раздражение уйдет, оставив после себя опустошающую тревогу, а сил, благодаря которым можно и дальше сохранять иллюзию хладнокровия и самообладания, уже не останется. Вот почему спорить с Яннеком было так удобно. Почему спорить с ним хотелось. Гораздо проще бросаться на баррикады, чем обнаружить себя на выжженном пепелище. Страшно. Чертовски страшно. Оставив в покое измятую ручку чемодана, Томас присаживается возле альфы и, не глядя, почти рефлекторно, находит его ладонь. — Замки сменим, — кивает Харма. — Ты прав. Яннек криво улыбается. — Повтори еще раз, сделай милость.       Омега смеется, несильно толкая Шипку локтем. Часы на вокзальной площади пробивают полдень, и Том вздрагивает. Обеденное время закончилось, Яннек должен вернуться обратно в управление. А сам Томас — как и хотел — останется здесь, в очередной раз пытаясь решить, что теперь делать со своей жизнью. — Зайду вечером, — обещает Шипка, на прощание целуя омегу в висок. — Запри за мной. И попроси Горского растопить печь. А лучше попроси перенести вещи в мою… — Хорошего дня, господин комиссар, — обрывает его омега, сдерживая улыбку.       Когда входная дверь закрывается, Томас откидывается на спину и лежит так какое-то время, блуждая взглядом по потолочным трещинам.       Прошло больше недели с той ночи, когда они с Яннеком мечтали, что бросят все и уедут в Валтарну. Сейчас эти мысли кажутся омеге смешными и наивными, но думать об этом по-прежнему больно. Пусть и несбыточная, но фантазия о побеге от всех на свете трудностей была столь яркой и желанной, что, хоть и на короткое время, но Харма поверил в нее. Он видел их небольшой деревянный дом на скале у фьорда, поросшую мхом крышу, дым из трубы, поднимающийся к бесконечным седым облакам. Чувствовал запах покошенной недавно травы, теплого молока в жестяном бидоне, слышал, как шумят вековые сосны на другом берегу. Он ничего не знал о такой жизни, но теперь она казалась ему завораживающе прекрасной.       Паровозный гудок заставляет омегу открыть глаза. В пыльной комнатке Валтарна была недостижимым идеалом, а Лимхард — ужасной, уродливой реальностью. Отто Аус сидит в камере, и, судя по разговорам, ведущимся в управлении, стремительно сходит с ума, хохочет и все время беседует с кем-то невидимым, несуществующим. Его семья, как и прочие члены совета, закрылись в поместьях, отказываются разговаривать или давать какие-то комментарии. Охранка обследовала лес там, где, предположительно, случился взрыв, но не нашла ничего, кроме опаленного треснувшего столба на поляне с проталинами и почерневшим снегом. Яннек тогда сказал Томасу, что видел такие раньше. Не сам, или, по крайней мере, не в реальности. А когда они делали обряд Привязки. — Жертвенник — почти выплюнул альфа, не глядя Тому в глаза. — У такого казнили Йохана.       Они оба решили, что готовиться нужно к худшему, но ничего не изменилось. Город, растревоженный страшными событиями, уставший и вымотанный, слишком охотно принял, что самое страшное уже позади. Что взрыв в лесу явился всего-навсего завершающим аккордом, поставившим точку в череде смертей. А Беккер, нисколько не верящий в подобного рода чушь, активно поддерживал в горожанах ложные надежды, лишь бы не иметь дела с рассерженной и паникующей толпой.       Лишенный сана и должности Томас был крайне ограничен в средствах. Но пока не был беспомощен. Оставалось всего лишь понять, что именно сделать сейчас возможно.       Описывая свой визит в Лимхард, Ганс Шипка упоминал некого господина, который являлся частью демонического культа. И, если раньше у омеги не было времени подумать над этим как следует, то теперь эта мысль казалась ему преступно недооцененной. Могут ли они его найти? Если предположить, что все члены совета являются культистами, то можно было бы исходить о данных о смертях в семьях за последние годы. Но какова вероятность, что никто кроме них в городе не поклоняется демону? Ганс писал о господине, в общем-то, с уважением. Тот знал многое про прошлое города, про семьи совета, которые ведут свой род с незапамятных времен. Писал, что он боялся, но кого или чего именно, не уточнял. Этой информации все равно недостаточно. Не пойдет же Томас к каждой из семей, расспрашивая, не они ли тогда беседовали с Гансом?       Кто-то мнется у двери. Уверенный, что пришел Горский, Томас уже набирает воздуха в легкие, чтобы позвать альфу внутрь, но что-то заставляет закрыть рот прежде, чем из него вырвется звук. Тело напрягается. Харма поднимается с кровати, пытаясь двигаться как можно тише. Крадется к двери и замирает, прислушиваясь.       Кто бы ни стоял в коридоре, он не спешит оповестить Томаса о своем приходе. Омега нервно улыбается, вспоминая, что вопреки наставлениям Яннека, замок он так и не запер.       Слышится недолгая возня. В щели между дверью и порогом появляется небольшой, сложенный в несколько раз листок плотной, хорошо выбеленной бумаги. Так и не постучав, визитер спешно удаляется, оставляя Тома в полном смятении. Мыском ботинка омега подталкивает листок поближе, а сам отходит к окну, пытаясь высмотреть незваного гостя на улице. Но у парадного крыльцо по-прежнему пусто, а выход с черной лестницы не просматривается из окон жилища Томаса. Разочарованно выдохнув, омега берет записку, пытаясь не обращать внимания на тревожное волнение, поднимающееся в душе. В прошлый раз Беккер отстранил его от службы практически аналогичным образом, и не было ни одной причины для того, чтобы в этот раз Тома ждали добрые вести.       Харма несколько раз перечитывает записку, хотя читать там, в сущности, нечего. Четыре слова, складывающиеся в единую картину, не сулящую ничего хорошего. «Приезжайте. Это срочно. Денгорф.»       Караульные вытягиваются по стойке «смирно», завидя Шипку у ступеней управления. Альфа кивает в ответ, пропуская мимо ушей уставное приветствие, но нечто во взглядах офицеров заставляет насторожиться. Что-то случилось, пока Яннека не было на рабочем месте, и остается молиться, чтобы это никак не было связано с Беккером.       Служить под вечным надзором клирика становилось практически невыносимо, хоть и времени прошло немного. Шипка хорошо понимал, что дальше будет только хуже, что Беккер не остановится, пока не найдет повод отстранить его от службы. Или, по крайней мере, пока комиссар сам не сложит с себя полномочия. Последнее все еще казалось Яннеку чертовски заманчивым, пускай и невозможным, учитывая обстоятельства. И он, и Томас прожили последнюю неделю, ощущая себя буквально на пороховой бочке. Закрывая глаза, засыпая, Яннек не был уверен, что завтра наступит, а если наступит, то оно будет таким же, как вчера, а не станет еще безумнее и безысходнее. Ожидание убивало, давило не меньше, чем беккеровская слежка. Изводило.       Ничего не происходило, а посему никто не мог предугадать, что случится потом. А как можно подготовиться к тому, о чем не имеешь ни малейшего представления? — Я в кабинете, — небрежно бросает Яннек дежурному офицеру. — Никого не пускать без надобности. Дежурный кивает, но машинально, не успевая как следует обдумать услышанное. А потом выскакивает из-за стола, бросаясь к Яннеку. — Господин комиссар, — произносит он быстро, но негромко. — Вас ждут. — Кто? — Шипка напрягается. — Беккер? Кто-то из совета? — Нет, — офицер качает головой. — Омега. Он, в общем-то, не совсем вас ждал, но…       Альфа хмурится, чувствуя, как подкатывает злость. Офицер это чувствует тоже, поэтому пытается говорить спокойнее. — Пришел искать Майера. По какому-то очень важному делу. Я сказал, что Антон здесь больше не служит, но он уперся, отказался уходить. Мол, тогда будет говорить с тем, кто знает, где Майер. Мы и выгоняли, и угрожали ему, а он ни в какую. Заперли его в допросной, в общем-то. — Что сделали? — Яннек давится воздухом. — На каком основании? — Господин комиссар, — дежурный едва заметно бледнеет. — Вы не слышали, как он кричал. Он бы тут все управление на уши поставил, не запри мы его. Мне кажется, он немного того… Не в себе. — Для душевнобольных есть специальные заведения, — цедит Шипка. — И они не находятся в нашей допросной. Вы бы его еще прямо к Беккеру посадили.       Офицер мнется с ноги на ногу, не зная, что ответить. Раздражение внутри Яннека хлещет через край, но он пытается продолжать спокойнее. — Почему он ждёт меня? — Так ведь… Я подумал… Вы же хорошо знаете Майера. Сами решите, можно ему что-то говорить или нет.       Шипка поджимает губы, обдумывая услышанное. Может ли это быть уловкой Беккера? Или альфа стал слишком подозрительным, пытаясь во всем происходящем разглядеть подвох? Черти бы драли этого клирика! Такими темпами, Яннек и вовсе превратится в законченного параноика. — Хорошо. Никому больше об этом не докладывай. И не посылай никого кто мне, пока во всем не разберемся.       Дежурный облегченно кивает, провожая взглядом удаляющегося альфу. Яннек пытается вспомнить, рассказывал ли Майер ему в последнее время о каких-то омегах, с которыми могут быть проблемы. Неприятная, мрачная мысль посещает его голову: с момента своего возвращения Майер вообще редко что-то рассказывал.       Шипка наблюдает за ним через решетчатое окошко в запертой двери. Недолго и не особо пристально, но этого хватает, чтобы составить первое впечатление. Омега беспокойно бродит по допросной, бормочет что-то себе под нос, зарывается ладонями во взъерошенные светлые волосы. Низкий и худой, со спины он выглядит совсем ребенком, и Яннек никак не может понять, что может связывать его с Майером. Массивный, не по размеру огромный меховой тулуп взгроможден на спинку стула — такие не носят в городе. Мальчонка с Выселок? Но тогда Яннек бы узнал его. Круглое лицо, большие щеки, уши оттопырены — черты слишком уж примечательные, чтобы не запомнить. Раздражение подступает к горлу, смешанное с усталостью. Как будто у него нет других дел, кроме как разбираться, с кем там путался Майер. — Привет.       Он предупредительно стучит костяшками пальцев по двери прежде, чем войти. Омега оборачивается (резко, нервно, как почувствовавший опасность звереныш) и рассеянно кивает, отступая ближе к стене. Нужно держаться на расстоянии. Не пугать его лишний раз, если Шипка хочет закончить со всем побыстрее. — Извини за, — Яннек поводит плечом, окидывая взглядом допросную. — В общем-то, за все это. — Ты кто? — Спрашивает омега, нахмурившись, и Яннек понимает, что угадал. Паренек точно не из Лимхарда. — Яннек Шипка.       Имя не вызывает привычного альфе эффекта. Выселки тоже отпадают. — Городской комиссар.       Омега недовольно приподнимает бровь. — Начальник охранки, — наконец, поясняет Шипка и кивает на свободный стул. — Присядь. Мне сказали, что ты искал Майера. — Искал. Ищу. Офицер он… Сказал, что офицер.       Яннек раздраженно сглатывает. Нервный, скандальный мальчонка с соседних хуторов, разыскивающий Антона… Уж слишком напоминает этот разговор те, где в конце омеги рассказывают о своей внезапной и нежелательной беременности от бравых, но не самых честных офицеров. — Откуда ты его знаешь?       Омега трясет головой, складывая руки на груди. По-прежнему стоит у стены, словно бы опасаясь приблизиться к Шипке. Смотрит на альфу внимательно, пристально. Как будто прикидывает что-то в уме. — Это наше с ним дело. Скажи, где его найти можно, и я…       Он замолкает на полуслове. Втягивает носом воздух. Замирает, рассматривая Яннека так же, как до этого альфа разглядывал его самого. — Гарь и цианид, — торопливо отмахивается Яннек. — Давай сразу закроем этот вопрос и вернемся к Майеру. Я возвращенный. — Ваарэ, — тараторит омега то ли восхищенно, то ли испуганно. — От тебя демоном за версту пахнет!       Паренек отшатывается назад, едва не споткнувшись о собственные ноги. Миндалевидные глаза округляются, рот искривляется. Яннек беззвучно хмыкает, думая о том, что успел, оказывается, отвыкнуть от такой реакции. И только спустя несколько секунд до него доходит смысл произнесенных слов.       Почему демоном? Остальные говорили про скверну. Про Тот мир, куда уходят все сгинувшие после смерти. Гарь и цианид — до скрежета в зубах приевшиеся слова. Возвращенный, отродье, Бес, ваарэ… Почему он подумал про демона? — Кто ты? — едва ли не рычит Шипка, сверля омегу взглядом. — Это не… — Кто-ты-та-кой, — по слогам повторяет комиссар, не моргая и не отводя глаз. — Почему ищешь Майера? Что тебе от него нужно? — Помощь, — негромко отзывается мальчонка. — Город ваш обречен. Кто-то освободил демона.       Яннек молчит какое-то время, пытаясь переварить услышанное. Не так много людей были осведомлены о том, что происходит на самом деле. Он и Томас, напуганный Беккер, те, кто виноваты в возвращении Йортехаре. А еще Новак, Горский и Майер. Но из них всех омега приехал именно к Антону.       Черт побери… Уж лучше бы он оказался беременным. — Я запру тебя здесь до конца дня, если ты сейчас же не сядешь и не расскажешь, откуда знаешь Майера. Доходчиво объясняю? Омега хмурится. Пытается выглядеть грозно, но Шипка слишком отчетливо видит, как ему страшно. И это раздражает не меньше, чем загадки и отговорки, коими парень изъясняется. — Ничего я тебе рассказывать не буду! Ты ж с демоном якашаешься, у него и спроси! — Во имя Единого Бога, черт возьми, — выдыхает альфа. — Ты к Антону приехал? Я его друг. И я могу отвезти тебя к нему, как только объяснишь все. Сейчас ты не доверяешь мне точно так же, как я не доверяю тебе. Так понятнее?       Омега молчит, прикидывая что-то в уме. Осторожно, но подходит ближе. Садится (на самый край стула, так, чтобы в любой момент отскочить подальше, сбежать). Шипка пытается улыбнуться, но выходит не слишком уж искренне. — Хорошо. Это уже что-то. Как тебя зовут? — Хильде Коске, — цедит омега. — С хутора Коске. К востоку от Выселок.       Смутно, но Яннек припоминает разговоры, ходившие на Выселках. Даже по меркам бывших язычников их семья считалась странной. Дел с ними предпочитали не иметь и почти не упоминали. Если Ганс жил отдельно ото всех, потому что жить вместе с остальными ему не дали, то эти люди сами выбрали уединение. Яннек и не знал, что у них есть сын. По правде говоря, Яннек вообще не интересовался этой семьей. — Допустим. Причем тут Майер? Почему за помощью ты решил обратиться именно к нему? — Больше идти мне не к кому, — произносит Хильде, глядя Шипке в глаза, и тот понимает, что омега говорит чистую правду. — Я его и не знаю толком, но… Мне показалось, что ему можно верить. Он заблудился во время метели, заночевал у нас на хуторе. Сказал, что служит в охранке. — Это он сказал тебе о демоне? — Что? — Паренек приподнимает брови. — Нет, он… Он-то и не знает об этом, наверное. — Допустим, — повторяет Яннек. Фрагменты картины никак не складываются воедино. — Тогда откуда ты узнал? — От родителей, — как-то обиженно произносит Хильде. — Давным-давно в детстве. «Демон спит под городом, а когда проснется, тот, кто не поклонится, бед не оберется». Так папа пел. — Пел, в смысле… Как колыбельную? — Ну да, — кивает омега. — Перед сном.       Шипка нервно усмехается. Именно такого персонажа ему не хватало для полного счастья. Странноватого омеги из леса, которому на ночь пели старинные легенды про возвращение Йортехаре. — Полагаю, нет смысла спрашивать, откуда узнали родители? — От родителей, — пожимает плечами Хильде. — А те от своих. Сам-то как узнал про вашего Бога? Поэтому мы и живём отдельно. Подальше от проклятой земли. — Сделаем вид, что я всему поверил. Выходит, твоя семья знает о демоне уже много лет. И, когда он пробуждается, они посылают тебя в город, чтобы… — Нет. — Он качает головой, нервно постукивая ногтем по столу. — Я сам уехал. Ночью той, когда взрыв раздался, я проснулся, потому что почувствовал… скверну. Шла она от города. Много скверны, очень много. Мы-то сразу поняли, что произошло, но папа сказал, что это их… то есть, ваше дело. Ваши проблемы. И не надобно в это влезать. Магия опасна, коли творить ее на проклятой земле. Но я не мог перестать думать об этом. Если не предупредить людей, то все погибнут, когда он обретет прежнюю силу. Я и подумать не мог, что вы уже знаете…       Омега поднимает глаза на Яннека. Колючий взгляд пробирает альфу до самого позвоночника. — Если вы знаете, почему ничего не делаете?! Все сгинут, ты понимаешь?! — Тихо, — шипит комиссар, с опаской поглядывая на дверь. — Не стоит говорить об этом так громко. По крайней мере, не здесь. — Тогда вези меня к Майеру!       Сосредоточенность омеги на Антоне начинает напрягать. По неведомой для Шипки причине мальчишка упорно верит, что альфа сумеет ему помочь. И совершенно не хочется расстраивать его, объясняя, насколько сильно Антон не любит магию и все, что с ней связано. Помимо прочего, кое-что никак не выходит у комиссара из головы. Майер не говорит ни о чем, что произошло с ним в той поездке. Ничего, кроме того, что необходимо для рапорта. Он взвинченный, замкнутый и действует на нервы сильнее, чем обычно. До этого момента Яннек считал, что виной всему является отстранение от службы. В конце концов, ни для кого не было секретом, как много значила для альфы занимаемая должность. Однако теперь, учитывая новые обстоятельства, Шипка сомневается, что других причин нет. Как бы то ни было, необходимо услышать это от самого Майера.       И, желательно, сделать это наедине.       Без странного лесного омеги. — Послушай, — осторожно начинает Шипка, как будто пробует почву под ногами. — Сейчас я отправлю тебя к своему… другу. Он больше меня разбирается во всем, что связано с магией. Если ты действительно хочешь помочь, то должен рассказать ему все, что знаешь. В мельчайших подробностях. А я заберу Майера и чуть позже мы приедем к вам. Хорошо?       Хильде недоверчиво хмурится, уголки губ подрагивают. Он смотрит на альфу и, видимо, никак не может решить, верить ли ему или нет. — Хорошо.       Он кивает, но как-то не очень уверенно. Шипка мысленно выдыхает, ощущая мимолетное облегчение. Велит омеге одеваться, а сам идет послать кого-нибудь за извозчиком, чтобы отвезти Хильде к вокзальной площади.       Туда, где в плохоньком, двухэтажном, сплющенном с обеих сторон здании расположились «Мебелированные комнаты г-на Рудского».       В глаза как будто насыпали песка. Распухшим языком альфа проводит по губам, те сухие и растрескавшиеся. Разбитая скула саднит и тянет. Майер нехотя поднимается с кровати. Старая металлическая сетка под худеньким матрасом жалобно скрипит, стонут плохо закрученные болты опор.       Комната залита холодной белой дымкой. Через незашторенное окно сюда проникает свет, отраженный от заснеженных крыш соседних домов. Он врезается в сетчатку, острыми крошечными иглами впивается в затылок. Кровь стучит в висках, шум заполняет пустую голову. Набросив на плечи вчерашнюю измятую рубашку, Антон открывает створку (тугие несмазанные петли поддаются с трудом) и впускает внутрь сладковатый морозный воздух.       Город, погребенный под слоями свежего снега, кажется альфе сказочным. Обманчиво безопасным. — Майер!       Он снова барабанит кулаком в стену. Зараза, это происходит каждый день с тех пор, как Антона отстранили от службы! За этот месяц у альфы еще заплачено, но старик явно ждет, когда же, наконец, сможет выставить проблемного безработного за порог. — Майер, черт, ты там что делаешь?! Всех жильцов мне хочешь заморозить? Закрывай немедленно, окаянный! Антон выжидает какое-то время, прежде чем самому ударить в ответ. — Окна эти что говна куски, — рычит альфа. — От ветра распахиваются. — И только в твоей комнате, Майер! Остальные не жалуются! — Так дай мне другую комнату! Или рамы смени. А на меня не сваливай!       Еще раз хлопнув раскрытой ладонью по стене, альфа продолжает вглядываться в размеренную зимнюю суету города. Оберег, подаренный омегой, лежит на стуле, заваленный одеждой, и Майер с раздражением думает, что теперь уже непривычно не ощущать его тяжести на шее. Что бы ни говорил альфа раньше, металлическая фигурка его успокаивает.       И это ничто иное, как лицемерие. По отношению к Яннеку, к Мареку. К самому себе и всему, во что он верил раньше.       Всю свою жизнь он избегал магии. Считал ее опасной и дестабилизирующей, плохо контролируемой. Если родился магиком, пляши! — ты вытянул счастливый билет. Да, необходимо вставать на учет, необходимо отмечаться, но это в городах, где подобные надзорные системы организовать вообще возможно. В семье Майеров магиков никогда не было, и всего добиваться приходилось собственным, зачастую непосильно тяжелым трудом. Их земельный надел во Мховом Долу — глина и песок, где никогда ни черта не росло. Пока отец еще мог держать в руках кувалду, их спасал доход от кузнечного дела. А потом пришла Нармская лихорадка, выкосившая половину деревни. Все знали, кого винить, писали в город, требовали разобраться… Но никто не приехал. Никому не было дела. Болезни случаются. Люди умирают. А то, что единственный на всю округу колдун по ночам перекапывает могильники, так это совпадение. Глупости. Предрассудки.       Отец выжил, но здоровье так и не восстановилось.       А он, Антон Майер, сбежал из Мхового Дола, как только смог. Отучился, стал офицером охранки, снял жилье (сам, без помощи управления!). Знал, кто он и чего хочет от жизни.       И верил, почему-то, что этого знания ему будет достаточно.       Он жил, как завещали ему родители: трудом и упорством, своими силами. Искоса глядя на тех, кто прибегает к помощи магии. А потом этот омега… Потом оберег и… — Майер! — Снова кричит старик. — Закрой треклятое окно, во имя Единого!       С карниза дома напротив сыпется снег на крышу подъехавшего санного возка. Майер бросает последний короткий взгляд на улицу и прикрывает ставню. В квартире, где помимо него ютятся еще 6 человек, даже в послеобеденное время необходимо отстоять очередь, чтобы попасть в ванную комнату. С другой стороны, где еще он бы нашел жилье у самых Ведьмовых ворот, где ванная вообще есть? Еще и туалет не на улице. Роскошь.       Когда альфа возвращается (совершенно не торопясь, не желая, как будто, вновь оказаться в своем уютном жилище), Шипка уже ждет его у двери. Одетый по форме, в фуражке, с начищенной пряжкой ремня… Едкая, бессильная зависть, кисло-горькая, как испорченное молоко, оседает на языке. Майер не злится на Яннека, не считает его виноватым. Но он все еще не готов распрощаться с офицерским прошлым, а это очередное напоминание о том, сколь многого он лишился.       Яннек рассматривает потертый, весь в темных полосах, линолеум. Возле него — старик владелец, сухой, сморщенный, с привычным Антону недовольным лицом. Сверлит Майера взглядом через весь коридор. Старый брюзга, теперь с неделю будет верещать о том, что не нанимался к Антону в дворецкие и не обязан впускать его приятелей по первому зову. Майер закатывает глаза. Что вообще понадобилось Яннеку от него посреди рабочего дня? — Явился, — ядовито усмехается старик. — А за тобой вот, уже конвой приехал! — Поди к бесам, — отмахивается Майер, не придумав ответа остроумнее.       Во взгляде Шипки он различает что-то, заставляющее занервничать. Альфе совершенно не хочется думать об этом, но, тем не менее, он понимает: что-то случилось. В очередной раз произошло что-то такое, от чего его так и не успевший наладиться быт снова будет нарушен. С другой стороны, так ли плохо это теперь, когда и от быта этого толком ничего и не осталось?       Не слушая возмущений домовладельца, Антон отпирает комнату и кивком предлагает Шипке поскорее пройти внутрь. Дверь он практически захлопывает перед лицом старика, а сам мысленно уже пакует чемоданы. Отсюда его точно в скором времени выселят. Шипка грузно опускается на незастеленную кровать, вытянув ноги в проход. Оглядывается. — Как поживаешь?       Его тон звучит деланно-дружелюбно. Яннек улыбается, но Майер знает его не первый день. Знает, что может скрываться за этой улыбкой, и это настораживает и раздражает одновременно. Голова раскалывается. В комнате душно. Пахнет чем-то кислым и прогорклым. — Чем обязан? — Вопросом на вопрос отвечает Антон, не сводя глаз с лица комиссара. Тот пожимает плечами. — Да так. Шел мимо, решил заглянуть. Проведать. Вдруг, думаю, мой друг захочет со мной поболтать. Посекретничать. — Смешно, — цедит Майер. — А на самом деле?       Шипка хмурится, вмиг становясь серьезным. — А на самом деле, мне страсть как хочется узнать, что связывает тебя с семьей Коске. И почему, черт возьми, ты решил не рассказывать об этом ни мне, ни Мареку.       Сердце проваливается под ребра. От одного только произнесения фамилии кожа альфы покрывается испариной, сводит скулы. В ушах гудит вьюга, холодный воздух кусает за нос и хлещет по глазам. Дым из печной трубы. Запах сена в хлеву. Привкус капустной похлебки. Пульсирующий, абсолютно неестественный жар от треклятого металлического идола на бечевке. — Откуда, — тянет Антон почти неслышно, одними губами. Яннек усмехается. — Откуда я знаю? Не от тебя, это точно. А ты, я гляжу, напрягся. Это какая-то тайна? Твоя и омеги этого? Как бишь его? Хиль… — Закрой рот, — рычит Майер раньше, чем успевает подумать.       Ярость просыпается в Майере внезапно и совершенно необъяснимо для самого себя. Ему не хочется, чтобы Яннек звал омегу по имени. Не хочется, чтобы его вообще звал кто-нибудь.       Кто угодно.       Шипка ухмыляется. Жестоко. Паскудно. На зло. — Не нравится? А лапшу на уши вешать нравилось? И ладно Беккеру, но мне, Горскому… Черт, Майер, это… — Это не ваше дело, — сквозь зубы бросает альфа незнакомым, совершенно чужим голосом. — Это никак вас не касается.       Шипка присвистывает, откидываясь назад, на спину. — А какая именно часть не касается? Где ты ночевать остался? Или где про демона рассказал? — Что ты несешь? Ничего я не рассказывал! — Тогда почему он все знает?!       Антон прикрывает глаза. Ненадолго, боясь снова увидеть перед собой этот покосившийся домишко. Почувствовать — впервые, наверное, за неполных двадцать три года жизни — ужас настолько неподдельный. Настолько беспричинный. Постыдный. — Я не знаю, — он качает головой. Потерянно. Так, словно каждое движение приносит ему нестерпимую боль. — Не знаю, — повторяет Антон, оседая на корточки. — Я правда не рассказывал ему ни о чем. Он… Я не знаю, Яннек. Поверь мне. — Ну да, — кивает комиссар. — Хорошо, что верить в твои слова так просто. Ты же у нас всегда все рассказываешь, как на духу! Если б у меня спросили, кому я скорее поверю — тебе или Святому Престолу — то я бы ответил, не раздумывая… — О, Небо, Шипка! Заканчивай ломать комедию. Я говорю правду. — Хорошо.       Яннек резко поднимается на ноги. На его лице нет уже ни намека на веселье: брови сведены к переносице, губы плотно сжаты. — Сейчас ты расскажешь мне все, что происходило за время твоего отсутствия. И не приведи Единый Бог, я усомнюсь хотя бы в части этой истории.       Майер опускается на пол, прислонившись спиной к стене. Он знал, что обо всем придется рассказывать. Но не думал, что будет чувствовать себя при этом настолько гадко.       Не моргая, Томас глядит на собственное отражение в зеркале. Червонная позолота оправы давно потемнела, изящные крошечные листочки кое-где погнулись, а кое-где и вовсе откололись. Парадные семейные портреты за спиной омеги покрыл слой пыли. Наборный паркет нуждался в полировке: коридор и залу испещряли мелкие трещины и царапины. Том думает, что будь это кто-то другой, он бы обязательно спрятал следы ветхости под коврами и тяжелыми покрывалами. Стыдливо, неуклюже. Как дети прячут последствия своих детских преступлений.       Кто-то другой. Кто угодно. Но не Денгорф.       Он выставлял старость поместья так же, как и свою собственную: без жалости, без прикрас. Как данность и как единственно возможную истину, оспаривать или насмехаться над которой посмеет лишь глупец.       Отражение в зеркале пугает Томаса, но понимает он это не сразу. Бледная кожа на фоне темных волос кажется ему в последние дни совсем тусклой, почти серой. Но здесь, в мрачном, пропахшем сушёными цветами и эфирным маслом особняке, омега выглядит… подходящим? Он не уверен, что подобрал нужное слово, но сейчас это как будто бы и не нужно. По коже бежит легкая дрожь. Дом Денгорфа напоминает ему его дом. Не родительский особняк в Келлисторе, а его собственный. Дом, которого никогда не было. — Осматриваетесь?       Сухой голос Тобиаса разносится по коридору. Том вздрагивает, ощущая себя воришкой, застигнутым с поличным. Дежурно улыбается. — Добрый день. — Добрый? — Старик усмехается. — Вероятно. Разве дворецкий не проводил вас в гостиную? У камина, полагаю, было бы теплее.       Томас не отвечает, понимая, на что намекает Денгорф. Его попросили ждать хозяина дома, смиренно сидя на диване. А не шататься без спроса. — Я бы с удовольствием устроил вам экскурсию. У этого дома по-настоящему интересная и богатая история. Но, боюсь, не сегодня. — Не сегодня, — кивает Харма. — Судя по записке, у вас ко мне срочное дело. — Не станем говорить об этом здесь, — он указывает на распахнутые двери гостиной. — Обещаю, что не займу у вас много времени. Но вопрос действительно важный.       Только теперь Томас замечает в руках старика папку для бумаг в грубом кожаном переплете. Ему кажется, что Тобиас улыбается, хотя его губы остаются неподвижными. Едва заметное, почти беспричинное волнение охватывает омегу, и он спешно прокручивает в голове все возможные сценарии. Одно только личное приглашение от старика — пускай и такое спешное, почти небрежное — кажется теперь чем-то невообразимым. Какие дела может сейчас иметь человек из совета с бывшим комендантом?       Они усаживаются на невысокие диванчики, обитые выцветшим голубым шёлком. Томас неосознанно проводит ладонью по сидению. Вышитый гладью журавлиный клин под подушечками пальцев кажется грубоватым и шершавым. Не размениваясь более на пустые любезности, Денгорф протягивает Тому папку с бумагами, пристально, не моргая, рассматривая лицо омеги. Стараясь не выдавать ненужных эмоций, Том откидывает крышку переплета.       Живот скручивает в тугой узел, стоит лишь мельком взглянуть на первые строчки. Дыхание перехватывает. Он перелистывает страницы, чувствуя, как горят и покалывают пальцы.       Акт передачи частного пиритодобывающего предприятия. Акт о передаче земли. Отчеты о чистой прибыли за последние несколько лет. Отчеты о состоянии оборудования. Везде указано его имя. Томас Эллиот Харма.       Хочется отшвырнуть от себя папку, но омега сдерживается. Вскидывает голову и смотрит на старика едва ли не с вызовом. — Что это? Денгорф пожимает плечами. — Разве вы не можете прочесть? Не заставляйте пересматривать отношение к вашим умственным способностям. — Я жду прямого ответа, — чеканит Харма. — Какого черта тут происходит? — Отлучение от церкви идет вам на пользу, — улыбается Денгорф. — Или это, или влияние нашего комиссара.       Томас прикусывает язык. Приходится плотно сжать челюсти, лишь бы не поддаться на явную провокацию. Тобиаса ситуация заметно веселит. Он откидывается на спинку дивана, изящно складывая ладони на коленях. — Эти бумаги — мой договор с несчастным Мицкевичем, — наконец, поясняет Денгорф. — Я выкупил шахты с условием, что все это перейдет к вам, если вы решите остаться в городе. — Чушь, — качает головой Том. — Витольд не продал бы их никому из совета. Он… — Вы же не думаете, что я обманул его? — Смеется Тобиас. — Или собираюсь обмануть вас? Витольд Мицкевич, прежде всего, является тем, кто особенно пострадал от своих же владений. Шахты отняли у него не только мужа. Они отняли то, что составляло его жизнь раньше. Отняли будущее, которое омега воображал в их смешном дворце из лампочек и окон. Вы можете быть обо мне не самого высокого мнения, однако я бы никогда не стал обманывать человека в его положении. Так уж вышло, что в момент смерти Павла, его супруг стал, возможно, наиболее важным человеком в городе. И виной всему — пресловутые шахты. Догадываетесь, почему?       Том молча кивает. Внутреннее чутье подсказывает, что сейчас по-прежнему нельзя озвучивать догадки вслух, насколько бы уверенным в них он не был. — На свое… Да и на наше, в общем-то, несчастье, Витольд Мицкевич никогда не отличался достаточной силой духа. Поймите меня верно, я не осуждаю его. Потеря хорошего мужа может стать непосильным испытанием для любого. Я-то уж точно знаю, как мало бывает хороших мужей. В момент смерти Павла Витольд превратился в мишень для каждого, кто захотел бы иметь… власть в этом городе. Если вы понимаете, что я имею в виду. И, к его чести, бедняжка сам это осознавал. Выкупив шахты, я предоставил ему защиту. — Почему он поверил вам? — А почему верите вы? Человеку необходима надежда, Томас. Как бывшему церковнику, вам это должно быть известно лучше остальных. Кроме того, мы заключили договор, учитывая все юридические тонкости. Прописав все неустойки при невыполнении обязательств с каждой стороны. Уезжая, Витольд знал, что вы останетесь в городе. Ведь вы сами так сказали ему на вокзале, верно? — Откуда… — Вы задаете слишком много ненужных вопросов, — отмахивается старик. — Вместо того, чтобы выслушать меня до конца. Поставьте свою подпись, и эти договоры помогут снова обрести имя в городе. Обрести контроль над важнейшим из ресурсов. И, что куда как ценнее сейчас, контроль над советом. Мицкевичи, как и любые южане, не до конца осознавали всю значимость их богатства. Пирит — это не только топливо. Это кровь, которая пульсирует по венам Лимхарда. «Кровь старых богов», — мысленно заканчивает за него Томас, ощущая, как холодеют ноги. Он не хочет иметь ничего общего с пиритом. Ничего общего с советом. С Лимхардом.       Том медленно выдыхает. Тугой ком из страха, отвращения и сомнений подступает все ближе к горлу, скребется где-то под ключицами. Он знает, что должен подписать акты передачи: в противном случае, потеряет гораздо больше. Отказаться владеть тем, что так желал получить Отто Аус, будет абсолютной глупостью. Особенно, когда оно пришло в руки вот так вот запросто, совершенно без его участия…       Это пугает. — Почему вы помогаете? Денгорф растягивает в улыбке тонкие губы. Смыкает пальцы в замок. — Бесполезно отрицать, что лично вы мне нравитесь. Но, как бы то ни было, помочь я пытаюсь в первую очередь себе. Не стоит доверять мне просто так, разумеется. Да и предоставить никаких доказательств я, к сожалению, не могу. Но имейте в виду: одним своим участием в этом разговоре я подставляю себя куда как сильнее, чем вас. — Мне нужно время, — произносит Томас, с горечью отмечая, как сипло и надломлено звучит собственный голос. — Как следует все обдумать. — Разумеется, — старик пожимает плечами. — Только не думайте слишком долго. Время теперь ресурс не менее ценный, чем треклятый пирит.       Надрывный кашель нарушает тишину гостиной. Лающий, захлебывающийся, он раздается откуда-то сверху, со второго этажа, и звучит так громко, будто сами стены сотрясаются изнутри. Томас вздрагивает. Переводит взгляд на Тобиаса, но пожилого омегу, кажется, нисколько не заботит происходящее. Осторожно отворив дверь, в комнату заглядывает слуга. Спешно кланяется Томасу, словно извиняясь, и торопливо нашептывает что-то Денгорфу на ухо. — Так дайте ему отвар, — небрежно отмахивается старик. — Вы сами не можете догадаться? Я занят. Избавьте меня от этого, ради всех богов! — Господин, отвар… Он почти не помогает. — Увеличьте дозу, — раздраженно выдыхает Тобиас. — Я не хочу весь вечер слушать этот кашель.       Он отворачивается, почти демонстративно, и ждет, пока слуга не скроется за дверью. Том молчит, ожидая объяснений. — Мой муж умирает, — холодно произносит Тобиас. — Вернее сказать, он пытается не умереть, но едва ли теперь у него это выйдет.       Харма не сводит глаз со старика, ожидая увидеть хотя бы тень сожаления. Но тот выглядит совершенно равнодушным, будто бы речь сейчас идет о том, что лучше подать к чаю, а не о чьей-то жизни. — Что вы имеете в виду?       Денгорф хмурится, явно ожидая от омеги большей сообразительности. — Мой муж всегда являлся трусливым, глупым человеком с удивительно здоровым организмом. Его верность совету и его идеалам сейчас — не более чем помеха для нашего с вами общего дела. Когда-то я терпел его, потому что незамужний молодой омега не может вести дела в одиночку. Потом терпел, надеясь, что понесу от него ребенка. А потом все стало закручиваться с такой скоростью, что у меня уже не было возможности остаться вдовцом вот так вот запросто. Зато сейчас, когда мы оба стары и, как думают остальные, ничего уже не значим, я могу, наконец, сделать то, что должен был сделать много лет тому назад. — Вы… травите мужа? — Зачем-то спрашивает Том, хотя и сам уже все понял. Денгорф кивает. — Я устраняю помеху. Как только он смилостивится над нами и, наконец, отойдет на Ту сторону, мы сможем обнародовать акты передачи шахт. Я назову вас приемником и введу в совет. Это… — Это безумие, — чеканит Том.       Он поднимается с дивана, чувствуя, как тошнота подкатывает к горлу. Голова начинает гудеть, будто кто-то огрел Харму по затылку. То, с какой легкостью Тобиас может обсуждать с ним подобные вещи, кажется абсолютным сумасшествием. Папка с документами падает на пол, глухо ударившись о наборный потертый паркет. Денгорф с удивительным спокойствием наблюдает за омегой, нисколько не изменившись в лице. — Вы говорите об убийстве человека. — Да, — кивает старик. — А вы думаете, что можно победить, не замарав руки? Мне казалось, что именно вы должны понимать, что это невозможно.       Слова Тобиаса болезненно царапают по ребрам, заставляют грудную клетку сжаться. Едва ли Денгорф хотел задеть Тома, но менее паршиво от этого не становится. — Я не собираюсь в этом участвовать, — бросает Томас. — То, что вы предлагаете, отвратительно. — Глупый мальчишка, — качает головой Денгорф, не пытаясь скрывать горечь разочарования в голосе. — Ты даже не представляешь, какой потенциал скрыт в тебе на самом деле. Позволь мне помочь, Томас, и тогда, возможно, у тебя будут шансы выжить в грядущем кошмаре!       Все это старик говорит Тому в спину. Омега спешно покидает гостиную, не дожидаясь, пока кто-нибудь из слуг его проводит. Сам находит пальто и практически бежит на улицу, надеясь, что морозный зимний воздух успокоит трепещущее сердце. У него осталось столько незаданных вопросов, что от досады в пору было бы кусать губы. Но оставаться там ни минутой дольше он не может. Пускай Денгорф поблагодарит за то, что он не станет докладывать Шипке о его намереньях — это большее, что может сделать Томас. Должен быть иной способ.       Экипаж, покачиваясь на заснеженной дороге, везет его домой. Какое-то время омега все еще ощущает пристальный, холодный взгляд Денгорфа, направленный ему в спину, а потом лес скрывает поместье полностью. Харма пытается унять дрожь в руках.       Слишком много крови. Слишком много смертей и греха ложится на город и каждого, живущего здесь.       Том не хочет множить их дальше.       Всю дорогу до нового жилища Том думает о горячей ванне, в которой хочется утопиться. Он чувствует себя таким грязным, что кажется, скреби кожу металлической щеткой несколько часов — все равно не отмоешься. У него есть некоторое время до возвращения Яннека, и нужно заставить себя прийти в норму, лишь бы альфа ничего не заметил. У Томаса нет сил для того, чтобы объяснять что-либо Шипке, как нет и для того, чтобы выслушивать нотации. Омега уверен, что слова о скорой смерти одного из Денгорфов не произведут должного эффекта на комиссара, в отличие от предложения принять шахты. У Яннека есть полное право не любить пустоши, и, будь его воля, он бы не подпускал Томаса так близко к проклятому месту. С другой стороны, даже альфа вряд ли опровергал бы факт того, насколько полезным приобретением сейчас они оказались.       С трудом одолев лестницу, Том притормаживает, с тревогой вглядываясь в сумрак коридора.       У его двери, прямо на полу, кто-то сидит, поджав под себя ноги. То ли омега, то ли ребенок, в безразмерном меховом тулупе, мнет в руках сдернутый с шеи теплый шарф. Заметив Томаса, он поднимается и неловко кивает. — Ты Томас Харма? — Спрашивает он раньше, чем Том успевает подойти ближе. — Возможно, — тянет омега сквозь зубы, понимая, что мечты о ванной так и останутся мечтами. — А вы… — Хильде Коске с хутора Коске, — тараторит незнакомец. — Вот…       Он протягивает скомканную записку. Угловатый, ломанный почерк Яннека Томас узнает сразу, но вопросов от этого не убавляется. «Оставь мальчишку у себя. Скоро приедем с Майером. Я все объясню. Это важно.»