Что было обещано

573 год Нового Времени. Святая империя Хаор.       Он родился зимой, когда город накрыла пурга столь сильная, что даже старики не могли припомнить такого разгула стихии. Родители посчитали это добрым знаком: так Хозяин привечает свое любимое дитя. Так дает понять, что ребенок желанен и угоден ему. Роды дались тяжело. Когда молодой омега был на грани смерти, его муж, не медля ни секунды, велел повитухе сохранить жизнь ребенку. Малыш был слишком ценен для обоих, но папа, наверное, так никогда и не смог простить его. Не мужа. Симона.       Их огромный, темный дом за городской чертой всегда казался омеге замком из старинных легенд. Длинные коридоры с тысячей дверей, навсегда закрытых на замок, высокие башни книжных шкафов в кабинете отца, куда ходить ему запрещалось. Каменные лестницы, помнившие шаги его дедов и прадедов, узкие, извилистые, ведущие на пыльный, страшный чердак.       Когда Симон научился ходить, за ним следом бежали воспитатели и няни. Нельзя было падать, нельзя было пораниться. Нельзя ничего, что могло бы стать угрозой для его жизни. Он слишком важен. Он слишком ценен.       Симон был довольно мал, чтобы запомнить тот день как следует, но что-то, все же, отложилось в голове. Крик козла, когда отец резал его горло. Черная кровь на снегу и ее отвратительный запах, когда папа, стоя на коленях, вымазывал ею лицо ребенка. Чей-то спокойный, довольный голос, не принадлежащий никому из собравшихся.       Ему было не больше двух лет, и папа всегда говорил, что Симон выдумывает. Он не может помнить. Не должен.       В пять лет его одевают в лучший костюм, сшитый на заказ. Укладывают светлые волосы. Папа морщится, пренебрежительно бросает: «Они такие тусклые. Почти бесцветные». Но Симон не расстраивается. Отец сказал ему, что сегодня очень важный день. И ему очень нужна его помощь.       В отцовском кабинете пахнет смолой и сигарами. Симон пугливо жмется к папиной ноге, смиренно ожидая, пока отец не позовёт к себе. Он знает присутствующих, но не может вспомнить их имена. Все внимательно слушают отца, то и дело бросая на Симона недоверчивые взгляды. Это злит: в конце концов, родитель обещал, что без Симона они не справятся. Так почему же остальные не разделяют чувств отца? — Это безумие.       Голос высокого альфы оглушает. Он кажется ребенку совершенным стариком, хотя и не является им на самом деле. Отец хмурится, отстукивая тростью по полу какую-то мелодию. Симон завороженно наблюдает за тем, как мерцает серебряный набалдашник, ловя отблески каминного пламени. Альфа хочет подняться на ноги, но отец останавливает его. — Сядь, Анджей. Сядь и дослушай до конца. — То, что ты предлагаешь — сумасшествие! Нет способа… — Способ есть, — парирует отец и смотрит на Симона с такой любовью, что сердце ребенка готово вырваться из груди.       Папа подталкивает его вперед, и омега несмело семенит к отцу. Тот опускает ему на плечи тяжелые, теплые ладони и несильно их сжимает. — Мой сын. Он был выбран Хозяином. Он поможет ему вернуться в этот мир.       Старик глядит на Симона с жалостью, но ребенок не может этого понять. Ему не нравится человек, перечащий отцу в его же доме. Не нравится его взгляд и болезненный вид. — Подумайте! Мы все — его дети, наследники Хеики! Он щедр и милостив к тем, кто его почитает. Клаус, неужели не хочешь ты обрести утраченную магию? А ты, Филипп, избавиться от бесплодия? Виктор, он же сможет вернуть вашего сына из мертвых! Альфы кивают. Несмело, осторожно. Раздумывая. И только старик остается непреклонен. — Я не согласен. — Анджей, вы… — Мы не нуждаемся, — отрезает он. — Ни в чем. И, не дожидаясь ответа, выходит прочь. Папа глядит вслед с презрением, плотно сжав губы. — Глупец, — кидает он, но отец тут же его останавливает. Негоже омеге встревать в такие разговоры.       Год спустя папа облачает его в черный бархат. Сам он тоже одет в траур, но улыбка не сходит с его лица всю дорогу до чужого поместья. — Попытайся по крайней мере изобразить скорбь, — журит его отец. Папа поводит плечом и жмурится. Довольно, как сытый, обласканный кот. — Ради тебя, любимый муж. И ради общего дела.       Никому из них не жалко старика. Он лежит на постели, бледный, бездвижный. Симон совершенно не хочет подходить ближе, не хочет целовать его руки. Но папа — быстро, незаметно для чужих глаз — тычет его между лопаток. Это его роль. И он обязан сыграть ее, как следует. Когда грудная клетка старика поднимается, а из легких с хрипом выходит воздух, омега отшатывается, напугавшись почти до смерти. На глазах выступают слезы, но он спешит вытереть их раньше, чем заметит папа.       У старика красивый супруг, который, по мнению маленького Симона, должен был выйти за кого-то, больше похожего на его отца. За молодого, статного, как королевичи в сказках. Супруг держит на руках ребенка. Беспокойного и тревожного, без конца вертящегося. С огромной головой и разинутым ртом. — Вы победили, — произносит омега, когда отец склоняет голову, выражая свое сочувствие. — Мы примем вашу сторону, если он сможет поднять Анджея на ноги. — Он сможет все, — кивает отец. — Все для своих возлюбленных детей. Ты сделал правильный выбор, Василь. — Это не выбор, — качает головой омега и отходит к кровати старика.       Когда Симону исполняется десять, отец впервые берет его с собой за Выселки. Омега знает, что отец ездит туда каждые несколько месяцев, но совершенно не представляет, зачем. Он никогда не берет с собой папу, отчего право сопровождать его сегодня кажется омеге большой честью. Отец немногословен. Сообщает лишь, что это — огромный секрет, который их семья оберегает уже много десятилетий. И, когда омега подрастет, то так же, как его родитель, будет защищать его от остального мира.       Они едут так долго, что ребенок успевает задремать. Становится все холоднее, безлюднее. Исчезает город, исчезают кособокие дома-монстры, выстроенные дикими людьми с Выселок. А потом посреди мертвой снежной пустыни вырастает крошечное, низкое и уродливое строение, назвать домом которое Симон никогда бы не сумел.       Их встречают, как дорогих гостей. Накрывают стол, растапливают пузатый, потемневший от времени самовар. Симону не нравится их скудная, пресная еда, но отец велит есть, и он слушается, за обе щеки уплетая водянистую кашу.       Люди, живущие здесь, похожи на дом: такие же невзрачные, бедные. Потрепанные. Худой, кашляющий без конца альфа и угловатый, неприятный омега с колючим взглядом. Они говорят редко, в основном лишь отвечают, когда отец задает вопросы. Как хозяйство? Как запасы? Все ли в порядке с домом? Продержитесь ли еще одну зиму? Они кивают, словно болванчики. — Сходи, прогуляйся, — подсказывает отец, когда у ребенка пропадает терпение слушать бессмысленные с его точки зрения разговоры.       Симон видит его под лестницей во дворе. Тощий низкий ребенок со всклокоченными волосами, сидящий на корточках. Он осторожно озирается по сторонам, прикрывая мешковиной что-то на земле. — Ты кто? — Бесцеремонно спрашивает незнакомец, уперев взгляд в Симона. Тот недовольно хмурится в ответ. Как смеет какой-то нищий разговаривать с ним в подобном тоне? — Чего рот раскрыл? — Продолжает мальчишка. — Иди, куда шел. — Я — Симон Аус, — произносит омега, пытаясь подражать голосу папы. — Сын Отто Ауса. — Аусы-Шмаусы, — нетерпеливо отмахивается тот. — Говорю, ступай отсюда. Мешаешь. Вопреки всему, чему его учили ранее, Симон склоняет голову и залезает под лестницу, пытаясь разглядеть, что же прячет незнакомец. — Тебя родители не говорили представляться в ответ? — С вызовом спрашивает Аус. Ребенок поджимает губы. — Хильде Коске. — Не похоже на имя. Как будто подавился кто-то. Это задумывалось, как оскорбление, но Хильде лишь смеется в ответ. — Для вас, дураков южных. — Мы не южные, — ворчит мальчик. — И не дураки. — Ю-жны-е, — по слогам повторяет ребенок. — Все, кто сидят за каменными стенами своего города. Не знают нашего холода.       Разозленный, Симон сдергивает мешковину и тут же падает на спину, пытаясь отползти подальше. На снегу лежит мертвый ворон. Молочные бельма застилают ему глаза. Аус набирает воздуха в легкие, пытаясь вскрикнуть, но Хильде наваливается на него, зажимая рот ладонями. Оглядывается по сторонам, испуганный. — Не кричи, пожалуйста! Родители выругают, если узнают. Не крикнешь? Симон качает головой, желая лишь, чтобы мальчишка поскорее убрал от его лица руки, которыми, возможно, до этого трогал птицу. — И зачем она тебе? — Это секрет, — довольно произносит Коске. — Но, если пообещаешь молчать, я покажу тебе. Обещаешь? Омега улыбается про себя, позабыв про обиды и злость. Второй раз за день его собирались посвятить в тайну, и ему кажется, что это делает его чуточку взрослей. Он кивает, прижимая указательный палец к губам. — Обещаю.       На коленях, прислушиваясь к каждому звуку из дома, они вместе подползают к ворону. Ловко, будто делал так уже много раз, Хильде достает из сапога небольшой нож и проводит лезвием по ладони. Несколько крупных алых капель падают ворону на грудку. Хильде улыбается и прикрывает глаза, оставляя Симона в абсолютном недоумении. На глазах омеги кровь исчезает, впитавшись в перья. Коске наклоняется ниже, почти вплотную припав к белесому глазу. — Вставай, — ласково говорит мальчика, поглаживая ворона по голове. — И улетай отсюда, пока никто не увидел.       Симон думает, что у него ничего не получится. Он знает, как работает магия — он сам, в конце концов, магик, пускай и довольно слабый. Магия работает иначе. Нельзя никого оживить, просто попросив.       Но, к его удивлению, грудка птицы набухает, наполняясь воздухом. Ворон моргает несколько раз, бельма бледнеют, становятся едва заметными. А после пропадают вовсе. Хильде осторожно поднимает птицу и сажает на снег. Та делает несколько неуверенных шагов, пытаясь, кажется, понять, что же произошло, а после взлетает, громко хлопая крыльями. Симон молчит, ошарашенный, бездумно глядя ворону вслед. — Видал? — Довольно произносит Хильде, а после добавляет, уже тише и совершенно неуверенно: — Только не говори никому. — Ага, — кивает Аус, решая, что хочет позабыть об увиденном. Это неправильно. Такого быть не могло. Родители рассказывали ему о совершенно другом.       Хильде помогает ему подняться и отряхивает налипший снег. О случившемся они больше не говорят.       По дороге домой отец кладет Симону на плечо руку и спрашивает, внимательно глядя в глаза: — Что вы делали с мальчиком? — Ничего, — пожимает плечами ребенок, стараясь звучать естественно. — Он показывал мне дом. — Хорошо, — кивает отец. — Хильде — твой ровесник. Тебе будет полезно наладить с ним контакт. Симон соглашается, а сам думает, что вообще больше не хочет его видеть. Никогда.       Симону пятнадцать. И ему кажется, что сегодня — самый важный день в его жизни.       Охранное училище Лимхарда выпускает новых офицеров впервые за долгое время. И ему, сыну уважаемой семьи Аус, позволено принять участие в награждении лучших кадетов.       Поздняя весна приходит в город вместе с запахом цветущей черемухи. Площадь перед управлением утопает в крупных гроздьях белых цветов, оглушающие запахи стелются над толпой парадно разодетых горожан. Играет духовой оркестр, с прилавков продают свежие сахарные крендели. Симон морщит нос и косится на детей, с удовольствием поедающих выпечку. Ему смерть, как хочется есть, но папа запретил: он обязательно перемажется глазурью и испортит новенький костюм. Омега стоит на ступеньках по правую руку от отца, держа шкатулку с наградными значками. Кадеты — все молодые, такие красивые! — замерли по стойке смирно, ожидая своей минуты.       Войт благодарит собравшихся, отдельно отмечая, как радостно ему сегодня быть здесь вместе с членами Совета. Потом выступает старый комиссар, за ним — отец… Бесконечная карусель из речей и благодарностей воспринимается собравшимися с восторгом. У Лимхарда не так уж много поводов для праздника, отчего даже такое событие, как выпуск офицеров, каждый переживает с упоением. — Адам Кравчик, — зачитывает комиссар, и Симон улыбается, прикалывая к мундиру кадета наградную серебряную звездочку. — Антон Майер! Альфы смотрят на Симона с нескрываемым интересом, улыбаются. Благодарят. Омега готов раствориться в этом моменте. — Оскар Топфер! Аус оглядывается, украдкой наблюдая за папой. Тот кивает, удовлетворенный. Он делает все верно. Он молодец. — Яннек Шипка!       Омега оборачивается к кадету и застывает, вцепившись в шкатулку. Лицо пунцовеет, тело прошибает холодный пот. Никогда прежде Симон не испытывал ничего подобного. Никогда прежде не видел никого настолько… Настолько красивого. Грудную клетку болезненно сковывает, даже дышать становится сложно. На весеннем солнце глаза альфы искрятся, словно патока. Он улыбается (кривовато, совершенно не так, как другие), склоняет голову, не отводя взгляда, а затем подмигивает Симону. И этого достаточно, чтобы омега уже никогда не смог позабыть его лица. Продолговатое, с острыми углами челюсти, широкий лоб, соломенные волосы, жесткие, словно выжженные на солнце колосья. Уголки рта чуть вздернуты вверх, длинный нос с горбинкой, кажется, когда-то был сломан, но омега думает, что это нисколько не портит его. Думает, что его вообще ничего не может испортить. Он смотрит на альфу слишком долго. Непозволительно долго. Папе это не понравится. Деревянными, ледяными руками Симон достает из шкатулки звездочку и пытается прикрепить к кителю. — Не волнуйся, — говорит альфа. Совсем тихо. Говорит для одного лишь Симона. Как будто никого больше и не существует вовсе.       Значок выскальзывает из пальцев. С металлическим бряцаньем падает на лестницу. За спиной Симона продолжается праздник, продолжается всеобщее ликование. Люди не обращают внимания на заминку, им нет дела до того, каким глупым и жалким ощущает себя омега. Симон поджимает губы, а альфа опускается ниже, поднимает звездочку и вкладывает ее прямо в ладонь юноши. Все происходит так быстро, что омега даже не успевает запомнить ощущение от короткого прикосновения. — Вот, — улыбается альфа. — Не теряйся. Покраснев еще гуще, Симон неловко крепит звезду и отходит, с трудом удерживаясь на ватных ногах. Он боится снова посмотреть на альфу, но ему хочется думать, что тот глядит ему вслед.       Гораздо позже, за закрытыми дверями поместья, папа выскажет ему все, что думает. Отругает за неуклюжесть, за суету, за то, как Симон попытался в очередной раз перетянуть все внимание на себя. Но ему не будет никакого дела до слов родителя. В эту ночь, как и во многие после, все мысли омеги займет Яннек Шипка.       Он видел его всюду. На патрулях в городе, на городских собраниях и ярмарках. Где бы ни находился Яннек, Симон всегда наблюдал за ним, затаив дыхание. Представлял, как однажды они заговорят. Как тайком, убежав от всех, станут гулять по городу. Как Яннек влезет к нему в окно в одну из ночей, а после… В сущности, о том, что будет после, Симон думать стеснялся, даже если и не собирался делиться с кем-то подобными мыслями. Яннек Шипка стал его наваждением, его проклятьем и спасением.       В сонной, блаженной неге влюбленности Симон прожил два счастливых года. А потом случилась та самая ночь. Самая, пожалуй, страшная ночь в его короткой жизни.       Мужчина приехал около полуночи. Отец никогда не принимал визитёров в столь поздний час, но для него сделал исключение. Папа отчитал Симона за то, что омега до сих пор не в кровати и велел держаться подальше от отцовского кабинета. Вещи, произнесенные там сегодня, не будут предназначены для ушей омеги. И все же, любопытство взяло верх.       Убедившись, что слуги уже отнесли родителю сонный отвар, Симон прокрался в музыкальную гостиную и припал к решетке вентиляции. Если ему повезет, то звук из комнаты наверху, проходя по трубе, будет достаточно отчётливо слышен. — Мертв. — Ты уверен? Говорил отец. Он пытался сохранить спокойствие, но нотки нетерпения все же угадывались в его тоне. — Абсолютно. Он сгорел. Мальчишка Ганса Шипки. Знакомая фамилия звоном остается в ушах. Грудь сдавливает, будто сапогом наступили. Симон сидит неподвижно, одновременно боясь слушать дальше и убежать прочь. Путаницы тут быть не могло. В городе был лишь один Ганс Генрих Шипка. И сын у него был лишь один.       Омега прорыдал всю ночь, так и не сомкнув глаз до самого рассвета. Наутро повелел принести черный костюм, лучший из тех, что у него вообще были. Симон Аус решил, что станет носить траур столько, сколько болит его сердце. Решил, что явится на похороны, что обязательно поедет к отцу Яннека. Что будет ухаживать за надгробием и приносить свежие цветы каждые выходные. Симон жалел альфу, жалел себя и невысказанные чувства.       А потом его увидел папа. Омега был готов защищать свой траур, защищать несложившуюся любовь и разбитое сердце. Если бы только его родитель собирался ругаться. Протестовать. Кричать. Но все сложилось иначе. Звонкая, ошеломляюще сильная и болезненная оплеуха оглушает обеденный зал. Симон отшатывается, но, споткнувшись о собственные ноги, падает на спину. — Сними эту дрянь, — ледяным тоном произносит папа. — Пока я жив, я не позволю тебе позорить эту семью. Симон мямлит что-то в ответ, но родитель лишь отворачивается от него, всем видом демонстрируя, что разговор окончен. Разумеется, он знал, что именно заставило сына облачиться в черное. Чья смерть повинна в опухших красных глазах и измятом лице. И никогда бы не допустил, чтобы подобное вышло за пределы их дома.       Томас Эллиот Харма прибывает в город, когда Симону исполняется девятнадцать. Это назначение совершенно не нравится ни отцу, ни прочим людям из Совета. Оно путает карты, ставя весь план под угрозу. Новый комендант, да еще и в такое время — последнее, что им сейчас необходимо. — Он омега! — Возмущается отец. — Кто вообще может ставить омег на такие посты? Это безумие! Папа мягко улыбается, обнимая мужа за плечи. Целует в висок. — Разве это не сыграет нам на руку? Слабый комендант — меньше опасности для нас.       Симона подобные вопросы никогда не интересовали. С тех пор, как отец объявил, что его сын поможет вернуть Хозяина, прошло чуть меньше пятнадцати лет. Иногда омеге казалось, что это и вовсе было всего лишь сном. Далекой выдумкой. — Добрый вечер. Отец звучит приветливо и учтиво, но Симон знает, каких трудов ему стоит этот разговор. — Добрый, — Том кивает. — Не ожидал встретить вас здесь, — альфа улыбается, смотря то на Харму, то на Яннека. — Позвольте представить вам мою семью. — Бруно, — папа тоже улыбается, и выходит это так же холодно и искусственно. — Очень рад познакомиться, господин комендант. А это наш сын, Симон.       Симон здоровается через силу. Смущенный, испуганный. Проклинает тихий голос и порозовевшие щеки. Шипка стоит слишком близко — не к нему, к Томасу. И это Аусу совершенно не нравится. Вечер проходит отвратительно. Сам комендант не вызывает у Симона неприязни. Утонченный, с хорошими манерами и приятным голосом. Слишком молодой, чтобы занимать какой-то пост, но это не делает его хуже. А вот постоянное общество Яннека — другое дело. Комиссар практически не отходит от омеги весь вечер. Улыбается ему. Смеется. Предлагает ему напитки. Симон, словно бледная тень, маячит совсем рядом, но его Шипка, кажется, совершенно не замечает. — А они неплохо спелись, — позже, с усмешкой заметит папа. — Гансов щенок и этот омега. Симон пропустит фразу мимо ушей, уверенный, что родитель специально давит на больное. Ну и пусть. Один вечер ничего не значит. Он хочет в это верить.       Старик Денгорф делает короткую остановку, постукивает кончиком ногтя по столешнице, словно бы размышляет о чем-то. — Жрец умрет. Симон испуганно отшатывается подальше от столика. Оглядывается на папу, иступлено, почти что в панике. Но на лице омеги не отражается ровным счетом ничего. Он спокоен, как восковая кукла. Как мраморная статуя. — Может, это не буквальная смерть, милый, — спешно бормочет Друцкий, зачем-то хватая Симона за локоть. — Это… — Смерть есть смерть, — тихонько пищит омега и сам возвращается за пианино.       Надеется, что игра сумеет привести в порядок мысли, но слова Денгорфа не собираются покидать голову. Он невпопад перебирает клавиши, отдавая отчет тому, как же паршиво у него выходит.       Симон ревет, когда повозка везет их домой. Хватает папу за руки, падает на колени. Почти кричит. Он знает, о ком говорили карты на самом деле. — Я не хочу! — Требовательно, словно ребенок, восклицает омега. — Ты не должен этого делать. Не оставляй меня, пожалуйста, папочка!       Родитель устало вздыхает. Симону кажется, что он собирается отпихнуть его, как делает обычно, и омега сжимается, крепче уцепившись за чужие запястья. Но папа лишь мягко касается его волос. Гладит по щеке, утирая слезы, и улыбается. Устало, словно бы совершенно не понимает, почему должен объяснять глупому ребенку очевидные вещи. — Тебе давно пора научиться принимать свою судьбу так же, как это делаем мы с отцом. Наша семья была выбрана, Симон. У каждого есть своя роль. Омега снова плачет всю ночь напролет. Но к этому разговору они никогда не возвращаются. — Я не хочу!       Наверное, это первый раз, когда Симон готов протестовать столь яростно. Он даже поднимается из-за стола, надеясь, что это поможет ему выглядеть убедительнее. Жаль, но никого из родителей это не впечатляет. — Сядь на место, — бросает папа, прячась за винным бокалом. Он выглядит так, словно обсуждают они что-то совершенно будничное, обыденное. — Но я не… — Довольно!       Отец ударяет кулаком по столу. Звенит посуда. Вздрагивают слуги. И лишь папа по-прежнему спокоен, всегда готовый к мужниным вспышкам. Симон сползает на стул и упирает взгляд в тарелку. Противостоять папе он привык. Но спорить с отцом… Этого омега всегда боялся. — Якоб Беккер — важный для нас человек. Идти на контакт со мной он не хочет, и я, честно говоря, на это и не рассчитывал. Но мои источники в столице нашептали, что клирик особенно неравнодушен к молодым, хорошеньким омегам. Поэтому, Симон, я повторяю еще раз. Нет никаких «не хочу». Это твоя обязанность. Ты не имеешь права все испортить сейчас, когда мы так близки к цели. — Более того, — кивает папа. — Он не самый плохой вариант. Недурён собой, не старик. Сильный магик. А главное, с момента прибытия в город власть оказалась в его руках. О лучшем стечении обстоятельств мы и мечтать не могли. — Но… — Симон, — снова рявкает отец. — Нет больше никаких «но». Ты должен. Омега затихает. Смириться вот так вот запросто у него все равно не получится, но родители четко обозначили свою позицию. На следующий день Симон сталкивается с Беккером в городе. Клирик поверит, что встреча была случайностью.       В каком-то смысле Якоб Беккер Симону даже нравится. Не так, как нравится Шипка, конечно. Воспринимать седеющего Якоба, как альфу, по-прежнему девятнадцатилетний Симон не может. Но он неплохой человек. Заботливый. Внимательный. Симон чувствует, что для клирика он особенный. И каждый день старается сделать так, чтобы связь их укреплялась все сильнее. В глазах альфы он несчастный, кроткий сын чрезмерно строгих родителей, которому необходим защитник. И это льстит. Возможно, не так уж сильно Беккер ошибается. Когда Симон просится помогать волонтерам в аббатстве, Беккер удивленно вскидывает брови. — Вы уверены, что хотите этого? — Да, — кивает омега, переживая, что сомнение в голосе станет слишком заметным.       Его пугает эта новая роль. Пугает то, что он должен сделать. Накануне папа долго учил его, как отвечать, что говорить, в какой последовательности что делать. Но сейчас Симону кажется, будто бы в голове вместо прежних знаний образовалась абсолютная пустота. — Я не могу оставаться в стороне, когда, — он затихает, позабыв реплику на середине. Беккер, однако, трактует его поведение по-своему. Его умиляет эта робость, кажется очаровательным то, как омега теряется, разволновавшись. Он мягко улыбается. Кивает. — Что ж, если это ваше решение… Я выпишу вам разрешение на проезд по городу во время комендантского часа. Симон благодарит альфу, пытаясь припомнить слова родителей. Никаких ошибок. Сейчас нельзя ничего испортить.       Оказавшись в трапезной аббатства и дождавшись, пока окажется один, омега подсыпает растертый в пыль пирит в котел с вязкой, неопределенного цвета похлебкой и тщательно перемешивает. Ему и самому не верится, что все получается так запросто. Послушники благодарят, когда он разливает похлебку по мискам. Поражаются его самоотдаче и доброте. Симон кротко улыбается. Приятно ему по-настоящему.       После он спешит к Томасу. Комендант все еще ему нравится, хотя признавать этого и не хочется. В Харме он ощущает силу. Не магическую, а внутреннюю, вроде стержня, которого сам Симон был лишен с рождения. К Тому ему хотелось тянуться. За Томом ему хотелось идти. И от этого делалось очень тяжело. — Я молю Бога, чтобы с вами все было хорошо, — быстро шепчет омега. Объятья выходят столь стремительными, что Томас не успевает отстраниться. Вымазанными в пиритовой пыли пальцами Симон осторожно касается кожи омеги на шее. Надеется, что тот ничего не заметит. — Разумеется, все будет хорошо, — тараторит Том, опешив. Аус вздыхает. Если так будет угодно Хозяину, эта ночь станет последней для коменданта. И, если это нужно, чтобы Симон, наконец, смог обрести желаемое, то так тому и быть. Так говорит себе омега, пока сани везут его к дому. Но тревожное, гадкое чувство никак не покидает юношу. Легко было быть частью семьи, пока от него лично ничего не требовалось. Но сегодня Симон сам обрек людей на смерть. Эта мысль пульсирует в голове до самой ночи, отравляя все, чем бы ни занимался омега.       А ночью, во сне, он снова слышит Его голос. Как много лет назад, в лесу, пока горячая еще козлиная кровь мазала его щеки. И если тогда Симон не знал, кому он принадлежал, то сегодня уверен: с ним разговаривает их Хозяин. Он хвалит Симона. Говорит, что не зря выбрал именно его. А потом обещает отдать омеге все, о чем бы он ни попросил. — Яннека, — твердым, не терпящим возражения тоном произносит Симон, нисколько не убоявшись. — Я хочу Яннека Шипку.       К тому моменту, когда Беккер приходит арестовывать отца, Симон успевает заучить свою роль так, что она отскакивает от зубов. Он плачет навзрыд, трясется, готовый вот-вот потерять сознание. Он и его папа — сама честность, ошеломленные, как низко сумел пасть их отец и муж. Они никак не препятствуют обыскам, сами проводят офицеров, вместе находят записи Отто. Разумеется, ничего подлинного в этих записях нет, но Беккер и подумать не может, как же хорошо они подготовились. Жертва Отто помогла отвести подозрение от главного действующего лица. От Симона. И клирик, не способный и не желающий обвинять Ауса-младшего в чем-то настолько ужасном, с удовольствием клюет на заготовленную наживку.       Симону Аусу было неполных двадцать лет, в ту ночь, когда его папа перерезал себе горло, стоя на заснеженной жертвенной поляне посреди зимнего леса. Став последним в цепочке необходимых жертв. Призвав Йортехаре, Северного Отца. Оленьего Бога. Их Хозяина.       Когда тело Бруно Ауса коснулось земли, окрестности города пронзил взрыв настолько оглушающий, что старики подумали, будто рвутся сами недра.       Когда кровь Бруно Ауса окропила жертвенный столб, Симон успел лишь вспомнить предсказания Денгорфа. Сосуд возвысится. Омега закрывает мокрые от слез глаза и проваливается в тяжелое беспамятство.       Далеко за городом, за Выселками, в домишке, который иные и хижиной бы не назвали, в поту просыпается Хильде. Сердце бьется бешено, дико. Омеге кажется, что он задыхается от запаха серы, заполнившего каждый уголок их жилища. Он подскакивает на ноги, не обращая внимания на холод, и в темноте, наощупь, идет к скамье, где лежит папа. — Спи, мальчишка. Голос раздается прежде, чем Хильде успевает подойти. Он так и застывает посреди комнаты, придерживаясь за стену. Хрипло дыша и сглатывая. — Оно, — сипит Хильде. — Ты же слышишь! Оно там… — Это дела города. Не наши. Ложись и спи.       По скрипу досок омега понимает: родитель отвернулся к стене и не собирается обсуждать это дальше. Хильде отходит к окну и стоит, пытаясь высмотреть хоть что-то в зимнем северном безмолвии. Едва ли сегодня у него получится уснуть. С утра он снова попытается поговорить с папой, а если тот не станет его слушать, то… Хильде касается металлической фигурки, подвешенной на шее. На секунду ее тепло приносит омеге успокоение.       Даже если папа будет против, он поедет в город. И попробует отыскать там Майера.