Чёрный маг

      Утро субботы выдалось для Никанора Ивановича тем еще испытанием. Несмотря на законный выходной, а таких выходных у Никанора Ивановича в последнее время было предостаточно, ранний щелчок двери, ведущей в его палату, вынудил горе-председателя распахнуть глаза. Щурясь от яркого солнечного света, что лился прямо через окно, Никанор Иванович, кряхтя и бранясь, сел на кровати, опустив ноги аккурат на серые тапочки, любезно оставленные румяной медсестрой.       — Добрейшего, Никанор Иванович, — улыбнулся профессор, войдя в палату.       — Здрасте, — равнодушно ответил председатель, почесав залысину на макушке.       — Вижу, лучше вам не стало, — покачал головой Александр Николаевич, присев на стул. — Но, должен сказать, вы стали спокойнее. Галлюцинаций больше нет, как и бредовых идей. Я прав?       — Да что мне до ваших диагнозов, доктор, — невесело отозвался Никанор Иванович. — Я вот всю жизнь старался поступать по совести. Да далеко-то на ней не уедешь. Брал, брал, и не раз. И продуктами, и деньгами. Но брал нашими, советскими. Прописывал, закрывая глаза на тех, кто действительно нуждался. Но доллары никогда в глаза не видел. Слышал я от дядьки своего, как однажды он за границей нашел смятый доллар. Покрутил его, повертел, да и выкинул. Потому как не знал, что с ним делать. Не того мы полета, доктор, чтобы спекулировать валютой. Ой, не того. Не то, что некоторые.       Профессор Стравинский, до этого записывающий что-то в блокнот, вдруг остановился, поднял глаза на больного, а затем в несвойственной ему манере спросил:       — Вы имеете в виду кого-то конкретного?       Председатель поджал губы, огляделся по сторонам, будто пытаясь удостовериться, что кроме них двоих в палате никого нет. И только после этого ответил:       — Конкретного, — кивнув для большей убедительности, председатель снова огляделся. — Я вообще был против этой идеи. Но нет же. Втянули против воли. НКВД, знаете ли, умеют убеждать.       — Продолжайте, — задушевно сказал профессор. — И ничего не бойтесь.       — Да чего уж мне бояться. Все и так случилось. Знал я ее бабушку, потому и не хотел ввязываться в эту историю.       — О ком вы говорите? — сделав пометку в блокноте, профессор вновь посмотрел на больного.       — Виктория ее зовут. Пишите, — указав пальцем на раскрытый блокнот, Никанор Иванович продолжил, — пишите, пока я еще могу говорить. Живет напротив нехорошей квартиры. Потому то и пришли к ней, чтобы сделку заключить. Охрану к ее квартире приставили, чтобы каждый шаг отслеживать, а ежели что не так, так сразу наверх доложить.       Теперь председатель ткнул пальцем вверх, желая изобразить вышестоящее начальство. И как бы Никанор Иванович не храбрился, как бы не старался показать вовлеченность в разговор с профессором, каждое новое слово, сказанное им, отдавалось тревогой, засевшей под ребрами.       — Очень интересно. — поставив точку, профессор встал со стула, поправив белый халат. — А при чем здесь, простите, эта гражданка? Уж не хотите ли вы сказать, что она виновата в том,что вы здесь находитесь?       И только Никанор Иванович собрался было открыть рот, чтобы произнести те заветные слова, что вертелись на языке, как вдруг из стены вышел широкоплечий гражданин в престранной шляпе. Засучив рукава, неизвестный сжал руку в кулак и погрозил побелевшему от ужаса председателю.       Ойкнув, Никанор Иванович схватился за голову и закричал:       — Они нас всех убьют! Граждане! Хватайте их! Хватайте! Окропите помещение! Черт! Черт! Черт с бельмом на глазу! Граждане! Да что же это делается то, а? Сведут, честное слово, сведут они нас в могилу! Мы видели то, что видеть не следовало!       Подскочив с кровати, совершенно обезумивший председатель схватил табуретку, стоящую рядом, и что есть силы кинул в неизвестного гражданина. А тот, в свою очередь зевнул и растворился в воздухе. Будто и сам он соткан был из воздуха.       Наблюдавший за этой картиной профессор старался сохранять спокойствие. Но как бы беспристрастен он не был, что-то в поведении и словах больного не давало ему покоя. Это была какая-то вещь, которую он упускал из вида. Что-то, что помогло бы ему распутать этот мистический клубок и поставить точку в этой истории.       — Мы услышали крик.       Ворвавшиеся в палату санитары застали весьма странную картину: размахивающего во все стороны табуреткой Никанора Ивановича и совершенно равнодушного профессора, делающего пометки в своем блокноте.       — Горячая ванна и полный покой, — отчеканил доктор. — Никого к нему не пускать. Никаких контактов с другими пациентами. Кормить строго по расписанию.       — А если его жена нагрянет? Каждый четверг в двери ломится.       — Жена подождет. Ни к чему ей видеть буйное помешательство.       Кивнув, санитары обезвредили Никанора Ивановича, выбив табуретку из его дрожащих рук, и тот ничком повалился на пол.       — Ну, Никанор Иванович, пожалуйте в ванную. — подняв с пола дрожащего председателя, санитары повели его по коридору, крепко удерживая под руки.       — Ничего-ничего, голубчик, — подбадривал его тучный санитар, — и не такое бывает. Все наладится. Мы вас мигом на ноги поставим.       Босой желал провалиться сквозь землю. Залечь на самое дно, туда, где его никто не найдет. Но страх перед неизведанным вновь заставлял его барахтаться на поверхности, дрейфуя на грани, где-то между безумием и трезвым разумом.       Надо сказать, что разум Никанора Ивановича как раз таки был чист. Он был в своем уме и прекрасно понимал, где находится. Понимал и то, что поместили его в клинику лишь потому, что приключилась с ним самая настоящая глупость. Клетчатый черт, будь он неладен, подставил его самым вопиющим образом. Мало того, что по ушам проехался, так еще и подкинул валюту в вентиляцию в ванной комнате, чтобы очернить его имя.       Резкая головная боль пронзила, будто стрела. Его мутило от прилива крови и душевного возбуждения, и к тому же хотелось пить.       — Какой же я к черту председатель, если не смог догадаться, что он нечистая сила! — корил себя Босой. — Весь в рванине, в сажень ростом, усы эти дурацкие,будто перья у петуха! Да какой же он переводчик. Да еще у иностранца! — кровь отлила от худого лица председателя и он снова повис между двух санитаров.       — Успокойтесь-успокойтесь, голубчик.       — Да, совсем худо, — покачал головой второй санитар. — И этот еще, сумасшедший! Слышал, что он ночью вытворял?       — Ты про Иннокентия?       — Про него, родимого.       Объяснимся.       Иннокентий Самуилович Мальков был доставлен в клинику доктора Стравинского ровно семь дней назад в состоянии острого психоза Это был мужчина тридцати лет отроду с густыми черными усами и пронзительными серыми глазами. Шептал он не весь что, да и был так напуган, что от страха его некогда черные, как смоль волосы теперь были устланы благородной сединой.       Бедняга всего боялся и вздрагивал от малейшего шороха. И до ужаса боялся темноты. В особенности приступы неконтролируемого психоза случались с наступлением сумерек. Мужчина отказывался оставался один в палате, а если и оставался, то требовал полного освещения помещения, дабы каждый угол был освещен желтым светом лампы. А прикроватной тумбочке стояли иконы святых, которым он молился каждую ночь. И, надо сказать, они его успокаивали. То есть это действо, сам процесс, если хотите, его успокаивал.       — Ночью, говорят, опять представление было. Я в ночь не дежурил, только сегодня утром пришел. Так мне санитарка Глаша и рассказала.       — Так, а полнолуние то такое! Такой луны я давно не видел. Знаешь, Толя, я не слишком уж верю во всю эту мистику, но что-то здесь явно не так. Все они про нечистую силу говорят. Про каких то чертей и ведьм. Да взять вон этого Иннокентия. Всю плешь докторам проел с этой, да как ее, — запнулся санитар. — А Иштар! Вот! Имя то какое бесовское.       — Дело тут явно не чисто. Сдается мне, есть связь со всеми, кто поступил в клинику в эти дни. Симптомы то у всех одинаковые. Как диагнозы острый психоз и шизофрения. Не бывает таких обострений у всех сразу. Да и острый психоз протекает не совсем так, как должен.       — Да профессора руками разводят. Помнишь тот случай в филиале на Ваганьковском переулке?       — Да какже не помнить. Весь город об этом говорит. Да и похоже на случай массового гипноза. Они всем филиалом пели. Не хотели петь, а пели!       — Да-да! Поговаривают, перед тем, как это произошло, видели там клетчатого гражданина в идиотских брючонках. Пенсне у него, говорят, треснуло, усы в разные стороны так и норовили уколоть, ежели до них дотронуться. Да и огромен был, сукин сын!       При слове клетчатый Никанор Иванович, до этого повисший на руках у санитаров, оживился, подскочил и снова начал нести околесицу:       — Ловите их! Ловите!       Предприняв попытку выбраться, горе-председатель настолько разволновался, что пришлось делать впрыскивание строго под наблюдением профессора Стравинского.       Лишь после этого Никанор Иванович успокоился. Принял горячую ванну, а позже заснул крепким сном в своей палате под №119.

***

      После сотни лет непрестанных ночных кошмаров, после бесчисленных попыток избавиться от мыслей, отравляющих сердце и разум, Вельзевул и представить не мог, что смехотворный для бессмертного срок станет самым сложным периодом его жизни. Однако стоило ему освободиться от железных оков, окропленных кровью, как он ощутил большое душевное облегчение.       Будто избавившись от чего-то гнетущего и тягостного, демон снова почувствовал себя живым.       Боль и бесконечная печаль перестали преследовать его в тот момент, когда стальные цепи, зазвенев, упали к его ногам, освободив путь наверх. Вдохнув полной грудью, Вельзевул взмыл над бездной, простирающейся на многие тысячи километров. Расправив крылья, демон устремился прямиком к черному солнцу, туда, где время замедляет свой ход, оставаясь неподвижным. Там, за гранью время течет иначе. Испещренная безжизненная пустыня изо льда и пепла служит пристанищем для тех, кто не смог выбраться на поверхность. Мучимые холодом и зноем, жаждой и ветрами, здесь, на безжизненной равнине, в пепле и копоти нашли свое пристанище приговоренные к вечным страданиям демоны. Не способные заслужить прощения, они сгинули здесь, нарушив и без того хрупкое равновесие.       Вельзевул надеялся увидеть здесь ту, что отняла у него самое дорогое в жизни. Надеялся, что она страдала все то время, что он провел в заточении. Надеялся увидеть ее гниющую плоть. Надеялся на справедливость, присущую высшим созданиям.       Он надеялся.       Облетев равнину вдоль и поперек, Вельзевул ни увидел ничего, что могло бы заставить его усомниться в правильности своего поступка. Он помнил, как своими руками разметал сизый пепел, до боли напоминающий цвет ее глаз. Помнил, как порывы ледяного ветра уносили пепел, а вместе с ним и воспоминания.       Снизив высоту, демон устремился вниз, заметив знакомый силуэт среди кипящей смолы и крови.       — Что ты здесь высматриваешь, — недовольно бросил демон. — Твое пребывание здесь нежелательно. Если так не терпится размять кости, лети прямиком на землю.       — Левиафан, ты сама любезность, — с долей иронии ответил Вельзевул. — Теперь ты здесь главный?       — Кто-то же должен поддерживать порядок в Долине Скорби. Считай, я сделал всю грязную работу за тебя.       — Я был занят.       — По собственной глупости, — подметил Левиафан. — В следующий раз тщательней выбирай себе спутницу жизни, мой друг. Я рад, что теперь ты свободен, но прошу, улетай. Ты знаешь правила. Лети на поверхность и вкуси все прелести бессмертной жизни. Мир и люди изменились, Вельзевул.       — Как и я.       — Не сомневаюсь.