Миг и наши пути пересеклись

      — Итак? — тяжелая поступь генерала Наньяна нарушила тишину прекрасного сада Му Цина. Впрочем, он даже не шелохнулся, разглядывая что-то на небе.       — Итак?       — Ты третий день не выходишь из дворца. Не отвечаешь по духовной сети. Ладно мне, но Его высочество тоже переживает.       — Переживает? Хм, до чего непривычное ощущение, — задумчиво отозвался генерал Сюаньжень, напрочь игнорируя вопросы.       Его пепельные волосы мягко покачивал весенний ветерок. Закатное солнце, многократно отраженное от золота Небесной столицы, подсвечивало фигуру из-за чего он становился похожим на собственную статую. Выглядело прекрасно. Даже если эта мысль была совершенно не по душе Фэн Синю.       — Не неси чепухи. Несчастный всеми брошенный котенок, тоже мне. Будто о тебе никогда никто не переживал! — разумеется, генерал Наньян имел в виду себя. Глупо было отрицать, его переживания за Му Цина. Черт возьми, он до сих пор не мог спокойно смотреть на его волосы. Красиво безмерно, но каждый раз он мысленно возвращался на Тунлу, когда ужас от вида Му Цина летящего в лаву сдавил горло. Он бы и кинулся сам, больше рефлекторно даже, уж за восемь сотен лет можно выработать определенные привычки, да паника была так сильна, что он просто не мог поверить в действительность, где гордый и сильный Му Цин умирает на его глазах.       Последующие события он помнил кусками, а потом раз, и уже сидит над вырубившимся Му Цином в лагере, аккуратно смазывая ожоги лекарственной мазью. И эти белоснежные волосы разметались по подушке, а он все думал «Откуда тут взяться подушке?» (как выяснилось позже он свернул собственную чудом уцелевшую мантию и подложил под голову Му Цина).       — Матушка переживала, пока была жива. Надеюсь не присматривает сейчас, ушла в перерождение. Не хочу быть причиной ее душевной скорби.       Голос всегда язвительного генерала Сюаньженя звучал подобно ветру. Легко и по-весеннему нежно. И также быстро растворялся в воздухе, что приходилось прислушиваться, чтобы разобрать смысл сказанного. Картина была столь же прекрасна, сколь необычна. Казалось неправильным нарушать ее громкими криками и лязгом оружия. Фэнь Синь беспомощно огляделся. Это не было стандартным ходом вещей. Ну в смысле тихий Му Цин, спокойный Му Цин, Му Цин рассказывающий о матери. Благоденствие вокруг смущало еще сильнее.       Только горлица нарушала безмолвие, да лепестки вишни изящно танцевали в лучах уходящего солнца. «О, Боги!», — воскликнул про себя Фэн Синь, едва удержавшись от удара по своему глупому лицу, — «Пресвятые небожители! Вишня, весна, закат! В конце зимы Му Цин покинул их с Се Лянем тогда. Ушел искать мать, где-то примерно в это время он и должен был…»       — Прекрати стоять в дверях, как бедный родственник. Зайди сюда или обратно, — прозвучал строгий, но уставший голос, который не нарушал общей атмосферы светлой грусти.       Обратно, разумеется, обратно!       Это был единственный верный вариант. Глупые ноги Фэн Синя сделали шаг в сад и расположились на соседней от хозяина подушке. Что было делать дальше совершенно не представлялось. Чай, заваренный, наверняка, по самым строгим правилам, стоял на столе, но никто не предлагал угостится.       Фэн Синь взялся его разливать, скорее, чтоб занять чем-то руки. Конечно, пролил половину мимо, попытался оттереть краем накидки, опрокинув засахаренные груши на землю, чудом не разбив изящную тарелку, в которой они лежали. «Обратно» необходимо было идти хотя бы для того, чтобы не мешать сыну скорбеть о почившей матери, своей неуместной неуклюжестью.       Однако Му Цин казалось не обратил на это скоморошество никакого внимания. И не как обычно проигнорировал, чтобы до конца дня смотреть ехидно. Он не глядя взял пиалу и кивнул в благодарность. Его расфокусированный взгляд по-прежнему был направлен на верхушки вишневых деревьев.       Это было плохо. Это было хуже, чем плохо. Большую часть своей жизни Фэн Синь просил Му Цина заткнутся. И вот он заткнулся, а Наньян сидит теперь в полной уверенности, что на погосте атмосфера пободрее будет. Учитывая ситуацию — это были крайне неуместные мысли.       — Перестань вздыхать. Ты не попал на некий день поминовения. Не нравится вставай и уходи. Я здоров и почти весел, успокой Се Ляня.       — Му Цин, я… — что «я»? Действительно пойду? Не хочу снова оставлять тебя одного? Наврал про Се Ляня, потому что волновался сам? — Я останусь, с твоего позволения.       — Делай как знаешь, — махнул рукой Му Цин, по-прежнему не выглядя недовольным. Справедливости ради, довольным он тоже не выглядел.       — Итак, твоя мать.       — Я не знаю дня смерти. Когда смог разыскать, она уже была мертва.       — Это сегодняшний?       — Нет. Я не помню, что это был за день. Было начало весны.       Фэн Синь не осмелился и дальше докучать вопросами, хотя их было непомерное количество. Он не осознавал этой тоски по родителям. Его отдали в услужение принцу в детстве и с тех пор он виделся с семьей лишь по праздникам, да на похоронах второй жены отца.       Его высочество тогда отпустил его на прощания. По сей день Фэн Синь задавался вопросом — зачем он вообще пошел. Даже отец не сильно скорбел. У него были третья и четвертая жены, очевидно, старший сын не требовался ему для поддержки. Матери тем более не было дело до женщины, что чуть не отняла у нее расположение мужа и положение в обществе. Братья? Он их там первый раз и увидел. Или то были сестры? Одним словом потраченный без тренировок в пустую день.       У Му Цина все было по другому. Фэн Синь видел его матушку единожды, но этого хватило, чтобы понять как сильно она любила и гордилась своим ребенком. Скольким она пожертвовала и не полувзглядом не выдавала упрека за это. Чего не скажешь о его собственной матери. Вот уж кто любил разводить драму по поводу и без. Матушка Му Цина была светлым человеком, умеющим любить. Потеря таких людей останется раной на всю жизнь. Трудно представить сколько эта рана уже болит у Му Цина.       — Она любила вишни?       — Мы были бедными. У бедняков нет привилегии любить или не любить что-то.       — Но я помню, как ты таскал ей вишни из сада наставника.       — Я и сливы таскал. Все что удавалась достать, то и таскал.       — Да, припоминаю, — что разумеется было ложью. Ничего такого Фэн Синь, не помнил и помнить не мог. Ему в пятнадцать было мало дела до заносчивого слуги принца.       Но он понимал. Теперь, к счастью, после всех пережитых трудностей и лишений он понимал о чем говорит Му Цин. Голод, тяжелая работа, недостаток сна, пренебрежительное отношение, взгляды свысока — этого Фэн Синь хлебнул сполна. Было неприятно представлять, что для самого Му Цина — это было не трагичным жизненным эпизодом, а повседневностью. Он может и приобрел больше, чем любой смертный император смеет себе вообразить. Да только и забрали у него с избытком.       Фэн Синь повел плечами, будто замерз, и это незамысловатое действие заставило Му Цина повернуться к нему. Он был спокоен, безмятежная опустошенность ушла из взгляда возвращая будто даже некую игривость. Он был так прекрасен в этот миг, что дыхание спирало.       — По правде говоря, я люблю вишни.       — Да, тебе подходит, — отстраненно ответил Фэн Синь продолжая любоваться столь завораживающей картиной, — Они красивые и пахнут приятно.       — Что? — игривость сменилась недоумением.       — Что? Боги, я сказал… Я, я… Не имел в виду… Ай! Да, ты красивый! Сам не знаешь что ли. Какой мне смысл отрицать очевидное. У меня есть глаза, у тебя зеркала во дворце, отчего бы мне…       — Умолкни, идиот, — властно велел Му Цин. Генерал Сюаньжень, так, пожалуй точнее.       — Благодарю, — Фэн Синь замолчал, получив возможность выдохнуть, пока Му Цин с тяжким вздохом отвернулся обратно к деревьям, — Но ты в самом деле красив, — после продолжительной паузы решил таки уточнить тот. Генерал Наньян не был из тех, кто трусливо бежит.       — Да, я понял, — Му Цин сохранял отрешенность, но ни одни его усилия не вернули бы то скорбное безмолвие, висевшее в воздухе по приходу Фэн Синя. Возможно еле заметный румянец играл в этом роль. Но также возможно, что это закатное солнце так легло на нефритовые щеки. Генерал Наньян, конечно, не трус, но и не самоубийца, чтобы разглядывать или того хуже спрашивать.       — Могу я тебя обнять? — уставившись на макушки вишен поинтересовался Фэн Синь.       — Я не нуждаюсь в твоей жалости!..       — Я не потому.       Тишина вновь окутала вишневый сад. Солнце почти село, наступал прохладный вечер. Лепестки вишен теперь казались совершенно белыми, но не утратили своей изящной красоты. Безмятежность простиралась вокруг, пока ее не прервало еле слышное:       — Можешь.